В прошлый вторник краем глаза глянул "Власть факта" на "Культуре". Серия  "Священство и царство". Передача неплохая, хотя и страдает от отсутствия целостности. Гостями ведущего в этот раз были историк из РГГУ и иеромонах Димитрий Першин. Последнего я, можно сказать, знал лично в течении какого-то времени. Человек выдающегося ума и хитрый, как лис (чтобы не сказать как змей). На его фоне и РГГУшный историк смотрелся бледновато, а уж ведущий так и вовсе не шёл ни в какое сравнение. Заинтересовал конец передачи (большая её часть была посвящена истории государственно-церковных отношений в России, и ничего нового для меня там не было). А вот в конце иеромонах стал говорить о культурном значении христианства, и его мессэдж был в том, что "можно отделить церковь от государства, но её нельзя отделить от культуры" (около 29 минуты). И обширное пояснение далее: культура наша христианская, все ценности христианские, следовательно, чтобы понимать и полноценно воспринимать культуру, нужно понимать христианство.

Всё, что сказано, сказано верно, но всё ли сказано? Несомненно, вся современная европейская культура - наследница культуры христианской, этого невозможно отрицать. Но... только наследница. Как дети являются наследниками родителей, как РФ является наследницей СССР, как телевизор является наследником радио и т.д. Современная европейская культура - фактически - уже не христианская культура. Или, как говорят сейчас даже некоторые христиане: "современный мир - это постхристианский мир". Т.е., христианство уже не является главным и единственным ключом к пониманию современной культуры. Но дело не только в этом. Дело ещё и в том, что христианская культура отнюдь не была каким-то самодовлеющим, лишь самому себе обязанным образованием. Как современная культура наследует христианской, так и христианская наследовала древнеримской, эллинистической, древнеегипетской, еврейской и т.д. Почему же не слышно было призывов  изучать, к примеру, эллинистическую культуру, чтобы понять христианство? Напротив, христиане стремились как можно сильнее отмежеваться от своего прошлого, от "нечестивых" языческой и еврейской культур. В сущности, называть современную культуру христианской - это всё равно, что называть христианскую (средневековую) культуру эллинистической. Полнейшая бессмыслица. И в средневековье, и сейчас, современность всегда осваивала прошлое, но осваивала его диалектически, через переосмысление и отрицание. У каждой культуры есть начало и есть конец, каждая культура начиналась как контркультура по отношению к господствующей, официальной. Христианство начиналось как общественно-опасная сектантская контркультура, затем доросло до культуры в полном смысле этого слова, а к настоящему времени выродилось до субкультуры. Христиане, (те кто являются таковыми не только по названию), сейчас такая же группа общества, как какие-нибудь готы, или эмо, или панки, хотя и обладающая многовековой историей, пользующаяся большим уважением, но от того не намного более близкая и понятная для среднего человека. Как и любая хорошая вещь, культура начинается из ничтожества и в ничтожество же возвращается. Как, наверное, и человек, что приходит в мир в «говне» и неразумии и уходит из него в неразумии и говне.

А как же культурное наследие? Как мы можем понять Рублёва, Гёте, Достоевского, Толкина, не понимая христианской культуры – вопрошает Першин. С его точки зрения – никак. Может быть. Но что это за такое «глубокое» понимание и нужно ли оно вообще? Ведь любой обыватель может, скажем, читать Цицерона, Апулея, Гелиодора и получать от этого удовольствие, ничуть не утруждая себя тем, чтобы «понять» культуру их породившую. И не будет ли, напротив, такое «понимание» мешать вчитыванию, погружению в текст? Что будет, если читать Достоевского, исходя из «глубокого» понимания христианской культуры? Не останется ли перед читателем один лишь свод вероучительных постулатов, моральных запретов и предписаний, иллюстрированный сценками из жизни героев? Может и не останется. Может даже статься, что автор произведения, его позиция, его взгляд на своих героев станут более понятны читателю. Но ведь цель зрителя – не автор, а его произведение. Как сказал классик, творец – очень часто лишь почва для своего произведения, иногда даже навоз, необходимый, чтобы цветок творения мог распуститься. И зачем зрителю видеть корни цветка, погружённые в этот навоз? Корни великих творений чаще всего весьма неприглядны. Неврозы творца, его комплексы, детские травмы, низменные страсти, его страдания и боль в конечном итоге порождают высочайшую духовность его произведений. Но зачем зрителю знать любовь к маленьким девочкам Достоевского, или любовь к мальчикам Сократа, или семейные ссоры Толстого, или какие-то там проблемы Вагнера? Зачем зрителю эти неврозы и страдания? Зачем зрителю христианство, или буддизм, или агностицизм автора? Зачем вообще зрителю автор? Как писал другой классик: «Когда рядом красиво играет флейта, лучше просто слушать ее звук, а не искать общества флейтиста. Если заговорить с ним, музыка на этом точно кончится. А вот скажет ли он что-нибудь интересное, неизвестно». Справедливости ради, упомяну, что героиня того произведения, лиса, которой автор приписывает эти слова, всё же заговорила с флейтистом и постигла-таки некую высшую истину. Но это было тысячу двести лет назад, и в художественном произведении. Иными словами, «давно и неправда».

Сколько раз я сам искал общества флейтиста, оставаясь при этом без музыки, но с тошнотой от автора? Не счесть. Был когда-то случай с "Voulez-vous" Abba. Мне слышалось примерно следующее: «People everywhere A sense of expectation hanging in the air <...> Across the room your eyes are glowing in the dark And here we go again, we know the start, we know the end Masters of the sin <...> You know what I mean Voulez-vous Take it now or leave it <...> Nothing promised, no regrets Voulez-vous Ain't no big decision You know what to do (ah-ha) <...>» Ну и далее«<...>you know the rules, you know the game Master of the sin<...>» В тексте была некая загадочность, я даже не мог понять о чём он. Для меня в нём присутствовал непостижимый, даже сакральный смысл. А затем я узнал, что в тексте значится не sin, а scene, (звучание этих слов совершенно идентично). И что? Текст обрёл понятность, а вместе с ней и невыразимую бытовую пошлость. И слушать это стало совершенно невозможно для меня. Для моего опыта музыкального слушателя, случай совершенно типичный. И, к сожалению, не только слушателя, но и зрителя, и читателя. 

Смыслы, которые вкладывает в произведение автор, зачастую, оказываются насквозь банальны, общеизвестны, примитивны, а иногда и просто глупы. Так что, приходя к их пониманию, теряется всякий интерес ко всему произведению. И не лучше ли совершенно отстраниться от этих чуждых смыслов, даже не пытаясь угадать их, избегая их, как источника смертельной заразы, но, восприняв одну только совершенную форму произведения, наполнить её собственным, достойным содержанием?

 

«Деконструкция» Дерриды. Наверное, лучшее, что случилось в науке о языке за двадцатый век. Конечно, «лингвистический поворот» в философии случился раньше, но именно «деконструкция» доводит его, что называется,  до логического завершения, переходит от теории к практике.

А может, в который раз говорю о том, чего не знаю. Не важно. Важен отказ от принципа тождественности. Текст и текст – не одно и то же. Одно изменённое слово, даже одна изменённая буква могут кардинально изменить смысл в глазах читателя. Сейчас это уже кажется очевидным и тем более странно полагать, что когда-то было иначе.

В сущности, это означает признание важности того как писать, но не с формальной, (псевдообъективной), а с аперцепционистской, (субъективной, если угодно) точки зрения. Иными словами, какие-либо общие, узаконенные правила построения текста не нужны. Но текст может стоиться по тем законам, которые в конкретном случае посчитает уместными сам автор. С одной стороны – освобождение от лишних условностей, с другой – свобода создать собственные «правила игры».

В контексте принципов деконструкции Дерриды, знаменующих отказ от онто-тео-телео-фалло-фоно-лого-центризма, интерес представляет «олбанский язык». Концепция этого языкового явления всецело укладывается в отказ от фоно-центризма. Фоноцентризм – примат устной речи над письменной - вплоть до двадцатого века был характерен для евро-атлантической культуры. В значительной степени эта историческая несправедливость была ликвидирована за последние десятилетия, благодаря развитию информационного пространства в его письменной форме. «Олбанский язык» симптоматичен: он обозначил массовое смещение от средств слуховой экспрессии к средствам экспрессии зрительной. С другой стороны, быстрая утрата актуальности олбанским, при удачном стечении обстоятельств, в перспективе, может привести к постепенному восстановлению утраченных им в процессе вульгаризации смыслов. А равным образом - и к появлению новых.

Что ещё деконструкция может означать на практике? Например, переоценку роли обсценной лексики. Принципиально отвергать обсценную лексику не менее глупо, чем беспрестанно её использовать. Регулярно приходится наблюдать людей, использование которыми слова «блядь», или «на хуй» достигает десятков(!) процентов их ситуативного лексикона. (В качестве причины этого феномена лично я предполагаю обострение невроза, вызванного комплексом неполноценности). Практика такого рода коммуникации не только малоэстетична и абсолютно нерациональна, но и… как бы это сказать… нигилистична. В том смысле, что она обесценивает употребляемые слова, лишает их какого-либо реального смысла и содержания. Если более-менее долго практиковать коммуникацию в стиле «Чё, ёпта блядь, эта, на хуй, блядь, за хуйня?!», то реальное содержание: смысловое (буквальное и символическое), эмоциональное, просто исчезнут, как для говорящего, так и для слушателя. Останется набор звуков и только. Значение же слов будет утрачено не только в данном конкретном предложении, или диалоге, но и в других, будущих коммуникативных актах. Упала батарея на ногу, а сказать-то и нечего: невозможно обрисовать уникальность ситуации словами, которые и так используешь ежеминутно. Специфичные эмоциональные состояния требуют специфичных же слов для своего выражения. И эту специфичность важно сохранять.

Табуирование определённых пластов лексики выполняет эту функцию. Чем реже используется слово, тем большую смысловую и эмоциональную нагрузку оно может на себя принять. Часто употребимые слова становятся бессмыслицей, становятся «знаками» (если использовать терминологию Бодрийяра). Самые пустые, бессмысленные слова – это, например, «волшебные слова»: спасибо, пожалуйста, извините, здравствуйте, как дела. Они не выражают ни благодарности, ни сожаления, ни действительного участия. Весь их смысл исчез в незапамятные времена, остались только правила общественного этикета, которые они единственно и выражают. Но так произошло не только с ними. Такие абстрактные понятия как, например,  добро, зло, бог, красота невыразимо опошлились. За ними уже ничего не осталось, это снова «знаки» Бодрийяра, обладающие собственным существованием в системе общественной коммуникации, но не указывающие при этом ни на что позади себя. Можно, наверное, привести множество других примеров, но я ограничусь этими.

В сухом остатке, может только сложная научная терминология, да русский мат остались не до конца затёртыми, не до конца испачканными грязными ртами деятелей кино, СМИ и «простых людей» - всей остальной массы народонаселения. Может мат и научная лексика – это то, что ещё может иметь хоть какой-то смысл в мире, где так любят поговорить ни о чём.

 

Хороший искусствовед, скорее всего, не будет пытаться дать всеобъемлющее определение понятию «искусство». И уж тем более, не буду этого делать я. Но существует граница, отделяющая искусство от всех прочих известных нам феноменов, и, тем самым, в какой-то степени определяющая его. Искусством может называться лишь то, что было создано человеком, следовательно, искусство является частью культуры. (Кто бы сомневался?) Но, несомненно, не всякий объект культуры является произведением искусства. Так, где же грань между ними?

Когда древний человек рисовал на стене пещеры животное, едва ли он сознавал своё творение как искусство (скорее всего, тогда и слова-то такого не было). Цель самого творчества была сугубо практической: провести магический ритуал, чтобы сделать животных более уязвимыми во время следующей охоты. Но сейчас мы, современные люди, смотрим на эти наскальные рисунки и говорим: «Это искусство!»

Была ли произведением искусства работа художника-модерниста, когда её использовали, вставляя вместо оконной рамы, или это был лишь кусок холста? Была ли произведением искусства, пока не оказалась в Лувре, Венера Милосская, пока она многие столетия лежала в земле, или она была куском мрамора? Является ли произведением искусства старый полуразвалившийся нужник в заброшенной деревне? А если его перенести, скажем, на выставку современного искусства в московский ЦДХ? Несомненно, это уже будет искусство (и я ничуть не иронизирую). 

Так что же делает предмет культуры, (будь то мазня на камне, разукрашенный старый холст, кусок мрамора, или куча досок), произведением искусства? Зритель! Вернее, наше, зрителей к нему отношение. Эстетическое отношение, (конечно же, не в смысле «чувства прекрасного», т.к. красота давно уже перестала быть главным критерием эстетичности).

Важнейшей стороной «эстетического отношения», на мой взгляд, является его принципиальная противоположность «отношению практическому». Если я смотрю фильм и думаю о технической сложности использованных спецэффектов, о том, силиконовая ли грудь у актрисы, какие гонорары получили актёры, если я вижу за каждым событием, разворачивающемся на экране, только его денежное выражение, значит, я не вижу искусства. То же в театре, живописи, скульптуре - во всём.

Но это не вина одних только плохих творцов, которые не способны ни на что великое, и которые не скрывают своё главное стремление: вытрясти побольше денег из зрителя…

Есть мнение, что массовость производства всевозможных предметов, от зубочисток до автомобилей, полностью исключает возможность искусства в этой сфере. Отчасти с этим можно согласиться. Но всё же, дело не в том, что оригинальное произведение всегда лучше копии, а в том, что для меня самого «картина закрывает дыру в стене», «фильмы снимают, чтобы заработать денег», «нужник нужен для нужды», а «автомобиль – средство передвижения». И ни я, и ни кто другой не видим вокруг никакого искусства. Всё поглотила наша собственная практичность.

Помню, ещё в детстве, замечая предмет неясного назначения, я спрашивал: «Для чего это?» И мне отвечали: «Для красоты». И я делал для себя вывод: «Значит, эта вещь никчёмная и бесполезная».

О чём тут ещё можно говорить?

 

Уже больше десятилетия народонаселение активно пользует формат МП3. Кто-то и где-то может легально... но в России найти тех, кто платит деньги за прослушивание такой музыки, почти невозможно. И, как мне кажется, дело не только в нежелании платить, но и в слабом развитии цифровой дистрибуции. На кое-каких сайтах есть возможность скачать альбомы, осуществив денежные отчисления исполнителю, но таких сайтов единицы и это не решает проблемы. Тем более, что обычно предлагается скачать альбом целиком, а лично для меня это неприемлемо, т.к. часто вызывают интерес только один-два трека с альбома какого-то исполнителя. (Зачем мне платить за то, что я не слушаю?) До недавнего времени я думал, что альтернативы нет вообще, но недавний фильм про Джобса, показанный по ТВ просветил меня=). Как оказалось, хитрый Эпл уже очень давно запустил огромный всемирный сервер по продаже треков: 1 трек - 1 доллар, 1 альбом - 10 долларов. Но и это не идеал, т.к. едва ли там найдёшь много чего "made in Russia", да и 1 доллар - хорошая цена за качественное звучание, но никак не за МП3, которым и так, совершенно бесплатно изобилует рунет. Вот за музыку в lossless формате я бы и по эпловской цене с удовольствием заплатил... Но таких предложений нет, и приходится вместе со всеми слушать музыку в "chargeless" формате МП3).

Радует только, что иногда, включив FM-тюнер, можно услышать музыку с очень хорошим, глубоким звучанием, гораздо лучше чем даже запись 320 кб./с. Видимо некоторые радиостанции всё ещё не ленятся использовать лазерные диски.

Какое-то время назад стал чаще слушать музыку на половинной громкости плеера. (Раньше слушал всегда по возможности на полной). И дело не в плеере или наушниках (у меня далеко не самый громкий девайс). Дело в интересной особенности восприятия музыки, которую я стал замечать. Восприятие музыки на разной громкости различается не только количественно, но и качественно. Высокая громкость словно бы обволакивает слушателя, полностью погружает его в себя. Менее громкий звук заставляет вслушиваться, сосредотачиваться на нём, но при этом, между слушателем и произведением словно бы сохраняется дистанция. Это напомнило мне различение дионисического и аполлонического начал, как его проводил ранний Ницше в "Рождении трагедии..." (Книгу эту я по некоторым причинам так и не дочитал). Вот только Ницше, насколько я помню, относил музыку к проявлению дионисизма по преимуществу, в противоположность «аполлоническому» изобразительному искусству. Но, быть может, Дионис и Аполлон живут не столько в том или ином искусстве, сколько в разуме человека, проявляясь в зависимости от конкретных условий восприятия произведения?

Наконец-то разжился новыми наушниками. Но вот смотрю на них и думаю, что это за фигня, которая давит на уши, не помещается в карман, слишком мягко и не достаточно громко звучит? Но действительно ли проблема в наушниках? Ведь я знаю, что AKG-K518 - одна из лучших моделей в своей ценовой категории. В чём же дело?

На ум приходит воспоминание, которому более года - первое впечатление от предыдущих наушников Sennheiser PX 200: "Какой резкий звук, почему так тихо, до чего же плохо сидят на голове, где низкие частоты?" Но через пару недель к тем наушникам привык, полюбил и был весьма расстроен, когда через несколько месяцев они приказали долго жить. После этого три месяца пришлось ходить со вкладышами Sony, слушая их ужасно резкий и громкий звук. Что удивительно, даже к ним смог привыкнуть)... 

В один из летних вечеров я прогуливался с ними (Sony) и со скуки колдовал над настройками плеера, когда подумал о том, сколь большим извращением обычно является прослушивание музыки. Слушать на полной громкости - извращение (звуки воспринимаются заметно хуже, чем на средней громкости). Слушать музыку в метро - извращение. Слушать формат МП3 - однозначно извращение (разница между записью на лазерном диске и МП3 заметна почти с любыми наушниками). Использовать наушники идущие в комплекте с плеером - извращение. Слушать музыку, когда занимаешься посторонними делами - извращение. Слушать отечественную поп или рок музыку (учитывая их уровень) - тоже извращение... Конечно, вся человеческая жизнь так или иначе состоит из цепочки извращений, но как дела обстоят с музыкой - это что-то особенное. В сущности, то что мы слушаем, с музыкой имеет мало общего. И скорее всего, что абсолютное большинство нас, людей, которых можно увидеть в наушниках, даже не подозревают что такое музыка. А то, что изо дня в день звучит в наших ушах - это не более чем фоновый шум, который мы используем, чтобы малость изменить своё эмоциональное состояние, расслабиться, или чтобы отгородиться им от навевающего тоску внешнего мира, или чтобы отделаться от самих себя и своих "лишних" мыслей.

Но в то же время, я далёк от мысли о том, что "настоящая музыка" - это только "живая музыка". Конечно, если речь идёт об игре симфонического оркестра в зале консерватории, это нельзя сравнить ни с какой записью. Но когда мне говорят, что концертное исполнение электронной музыки лучше, чем запись на лазерном диске, сделанная в студии, это вызывает у меня только недоумение. Если не брать в расчёт таки факторы как "энергетика" концерта, возможность "лично" увидеть почитаемых музыкантов, "причастившись им", и тому подобные "мистические" и "иррациональные" вещи, то... на мой взгляд, выбор в пользу качественной студийной записи очевиден.

Но что же новые наушники AKG-K518, которые сейчас не вызывают во мне симпатии? Я знаю, что через какое-то время я привыкну к ним и полюблю их, точно так же, как и те, что были раньше, так же, как и те, что были до тех, что были раньше). И причина банальна: все хорошие вещи были когда-то дурными, воспринимались каждым человеком и обществом как "дурные". Только потому что были новыми и непривычными. Любой новый предмет, любое явление, любой социальный институт сначала воспринимался людьми враждебно и только со временем получал признание. Человек немного знающий мировую историю может привести десятки примеров. И это значит не только то, что всё "хорошее" когда-то было дурным. Это значит ещё и то, что многое из того, что сейчас кажется людям глупым, отвратительным, безнравственным, со временем станет нормой и эталоном человеческой жизни. Omnia mutabantur, mutantur, mutabuntur. А человек консервативен.

Но я к наушникам уже привык. =) Самое время спуститься в метро, включить на полную МП3 плеер, и начать читать книгу, чтобы немного забыться. =)

Когда писал прошлый пост, сначала поставил в тексте несколько смайлов, которые должны были продемонстрировать моё скептическое отношение к написанному, высмеять текст. А последним абзацем было заключение, которое также высмеивало всё вышенаписанное. Подумав, я удалил и его, и лишние смайлы. Не стоит из всего делать комедию.
Уместно вспомнить: а вообще, что такое комедия? Комедия - это древнегреческое действо, выделившееся как отдельный жанр из трагедии. (Сама же трагедия была формой религиозного культа, посвящённого богу Дионису).
Но что важно - это то, что комедию никак нельзя противопоставлять трагедии. Смех совсем не отрицает слёзы. Потому что комедия появляется из трагедии, является её продолжением. Комедия - это тоже трагедия, разновидность трагедии. Комедия - это трагедия, вывернутая наизнанку. Но вывернута, искажена - только форма. Сущность же остаётся тождественной. Рыдания Гераклита и безудержный смех Демокрита при виде людей - одно и то же.
Бытие человека трагично. Смехом мы ещё раз, но по-иному, актуализируем трагичность собственного существования.
Так зачем лишний раз смеяться? Трагизма и так хватает...

Достаточно долго я размышлял над тем, что такое эстетика, "красота". Существует ли вне нашего сознания то, что мы обозначаем этим понятием, или это не более чем функция человеческого сознания? И кажется, что вчера мне удалось дать на этот вопрос довольно очевидный ответ. Красота- это личностно и культурно обусловленное восприятие негэнтропии. Как-то так)...