Любила Русь аршин! Любила и его друга-товарища – вершок. Да и как не любить. Оба они одного рода-племени. Оба – от правой, рабочей руки. Только вершок – от верха перста, от длины среднего пальца, которую в далёкие времена определил наш народ равной 1/16 аршина (по современному счёту приблизительно 4,445 см).
Красноречив бойкий русский вершок. Одним метким штрихом расскажет он сразу и о многом. «Ранен в грудь на полтора вершка...» – с напускным спокойствием сообщает в «Капитанской дочке» А. С. Пушкина заботливый дядька Савельич родителям Гринёва. А сколько здесь желания не расстроить горячо любящих сына стариков, сколько переживаний и боли за здоровье выросшего у него на руках молодого барина. Гнетут, безжалостно унижают пристальные «дырочки-глазочки – в полвершка в диаметре» на дверях тюремных камер из романа Л. Толстого «Воскресение». «Чтобы подвесить топор изнутри, Раскольников из рубашки выдрал тесьму в вершок шириной и вершков в восемь длиной». Какая маленькая, ненадёжная тряпица и какое страшное орудие убийства она удерживает! Как всё в этой сцене нелепо, случайно. Какая разительная противоречивость в судорожных действиях и внутренних переживаниях обрекшего себя на «Преступление и наказание» отчаявшегося студента.
Лукав вершок. Убежит, спрячется – не сыщешь, не заметишь. «Первый человек в слободе» из горьковского рассказа «Нилушка» – «квартирохозяин Антипа Вологонов, маленький старичок, торговец «случайными вещами» и закладчик... Стучит в переборку обмызганным аршином, в котором не более пятнадцати вершков». Сколько же он, христопродавец, «наторгует» себе в карман с такого аршина? Знал, прекрасно знал про это гоголевский городничий, когда распекал посмевших обратиться к «ревизору» Хлестакову купчиков: «Что, самоварники, аршинники, жаловаться?»
И вправду, хитрованы были наши купцы-приказчики. Себе в убыток не торговали. Подхалюзин Лазарь Елизарыч, приказчик купца Большова, отчитывается перед хозяином за «обучение» азам барыша своих подопечных – молодых сидельцев в лавках: «Мерить-то, говорю, надо тоже поестественнее: тяни да потягивай… только чтоб, Боже сохрани, как не лопнуло, ведь не нам, говорю, после носить. Ну а зазеваются, так никто не виноват, можно, говорю, и просто через руку лишний аршин раз шмыгануть».
Ловок был бестия. Начинал-то с вершков да аршинов, а в конце концов и самого Самсона Силыча довёл до банкротства. У рассказавшего эту историю в пьесе «Свои люди – сочтёмся» А. Н. Островского и сегодня можно узнать много поучительного о проделках в наших теперешних гипер- и супермаркетах. Живы вековые секреты торгового «мастерства».
С вершком, кстати, связана одна из загадок русского счёта. Иван Тургенев в до слёз грустной «Муму» говорит про здоровенного глухонемого дворника Герасима, что он был «мужчина двенадцати вершков роста». У Достоевского в «Идиоте» разбитную, вечно пьяную компанию угрюмого Рогожина сопровождает «какой-то огромный, вершков двенадцати, господин». Опять же у Достоевского в «Преступлении и наказании» подмечено, что Лизавета – сестра старухи-процентщицы – была «по крайней мере восьми вершков росту».
Что же это за великаны-богатыри такие – аж в 35–50 см роста? Может быть, здесь ошибка? Описка авторов? Вряд ли! Вот и у Н. Чернышевского в «Что делать?» кряжистый волжский бурлак Никитушка Ломов «был гигант 15 вершков». И в праведнике Головане, с нескрываемой симпатией описанном Николаем Лесковым, «...было, как в Петре Великом, пятнадцать вершков...»
Всё верно. Здесь нет ни ошибок, ни описок! Есть лишь давно забытое правило русского счёта, по которому в старину рост человека зачастую определялся сверх как бы «обязательных» для нормального человека двух аршинов. К ним-то, то есть к 1 м 42 см, и нужно, чтобы узнать точный рост человека, прибавить названные восьми-пятнадцативершковые превышения «общепринятого стандарта». Герасим, например, высок – 1 м 95 см, а Никитушка Ломов с Голованом и вправду богатыри – два метра с лишним издалека заметны и сегодня.
Правило это, между прочим, распространялось в русском счёте и на лошадей. Сергей Аксаков в «Детских годах Багрова-внука», рассказывая про размеренный деревенский быт, замечает, что тогда «лошади были крупные, четырёхвершковые». Предки наши самим этим «человеческим» измерением своих безотказных помощников в хозяйственных трудах и тяготах являли ещё одну красивую черту души русской – её гармоничную слитность с природой, её бережное, «очеловеченное» восприятие сущего в окружающем мире.
В архиве «Русская классическая библиотека. Экономика и духовность» хранится небольшая четырёхскладная деревянная линейка, случайно купленная в одном из антикварных магазинчиков Петрозаводска. Кое-где потертая, утратившая в нескольких местах свой лаковый блеск, она всё ещё надёжно хранит нанесённые на неё и большие, и совсем маленькие деления. Нигде не изогнулась, не испорчена щербинками, не заусенилась. Её покрывшиеся коричнево-зеленоватой патиной латунные соединения, не потерявшие ни одного шурупика, работают исправно, без скрипа и усилий, а чуть заметный на одном ребре линейки металлический шпенёк легко совпадает с крохотным металлическим пазиком на другом. Вместе они крепко удерживают собранную линейку. Похожая на дорогую пишущую ручку, она едва заметна в грудном или боковом кармане костюма. Чудо, а не линейка! Но это ещё не всё чудо. Достанешь её, рассмотришь под лупой и с удивлением на одном поле линейки прочитаешь – «verschok», «archine», а на оборотном – «duim» и рядом с ним – «London, 1860». Вот те на! Лондон – мировой финансово-промышленный центр XIX века хорошо знал вершки, аршины, пяди, недаром линейка имеет как раз четырёхкратное, равное пяди сложение.
