В ШДИ я вчера сходила не зря не только потому, что спектакль, но и потому, что Кантата на Цветном. Поэтому сегодня – новый чай, «Праздник в джунглях», купаж чёрного и зелёного с цукатами ананаса, папайи и киви, лепестками календулы, сафлора и василька. Острый, яркий аромат заварки не внушил мне уверенности в том, что этот чай мне понравится, но уж больно захотелось киви, и вот чашка с отчётливо различимыми кусочками оного – передо мной. И далеко распространяет сладковато-кисловато-горьковатые ароматы экзотических фруктов – всякой папайи, маракуйи, ананаса, канталупы, киви, манго и иже с ними. Чем ближе к носу – тем более насыщенный, объёмный и интригующий запах: и мёд, и душистый цитрус, и чего только в нём нет. Не менее аппетитным получился вкус – сочно-фруктовый, не тяжёлый и при этом достаточно ощутимый, с мягким послевкусием. В общем, на сей раз с приятным вкусным чаем я не просчиталась. Под него и приступим к такому выдающемуся событию, как «Гамлет» Някрошюса.
Някрошюсовское пространство, как всегда, в глубине сцены обрывается в непроглядную пустую темноту, так что кажется, что Эльсинор со всех четырёх сторон окружён бесконечностью. А ещё кажется, что в нём постоянно протекает крыша – не то дождём, не то снегом из-под колосников течёт мельчайшая не то водяная пыль, не то мука, - нечто, не оставляющее, однако, видимых следов нигде, кроме воздуха, а в воздухе будучи сродни монохромной живописи. В качестве светила на цепях с крюком висит зазубренный металлический диск вроде лезвия огромной циркулярной пилы, отражая идущий откуда-то снизу свет неровными отблесками. Мебель – грубая, деревянная, не бросающаяся в глаза и только подчёркивающая, увеличивающая пустоту. Человек в огромной бурой шубе шагает нам навстречу, неся караул, и вдруг распадается на двоих дозорных, один из которых – шут Горацио (Рамунас Родакас), которого недаром любит Гамлет за весёлый нрав: кукарекая, он способен отпугивать нечисть. Как, например, сейчас, когда какой-то невидимый дух проходит перед ними: слышны только шаги – звук капающей на барабан воды сквозь туманную дымку, колышущейся завесой ниспадающую сверху. Как ни бегай дозорные вокруг, ни окликай призрака, ни пытайся остановить, протягивая руку в поток, - рука, конечно, проходит насквозь, и им нет ответа. Наступает день, и солдаты обращаются в верных псов, а Горацио рассаживается на тройном троне, в котором больше нет нужды: семья разрушена, государство разрушено, гармония разрушена – потому и не сидится призраку в могиле. Клавдий (Витаутас Румшас) и Гертруда (Далия Закувине-Сторик) садятся по противоположным концам залы, словно боятся того, что совершают; король от страха преувеличенно энергичен и весел, он пьёт из кубка, от которого его зубы становятся золотыми, предлагает невесте и бесхитростному бугаю Лаэрту (Кестис Якштас), отбывающему во Францию. Гамлет (Андриус Мамонтовас) явно давно дорос до того, чтобы стать королём, и при этом в нём много инфантильного, ребяческого: седые волосы растрёпаны, из-под мешковатого чёрного свитера торчат ворот и манжеты белой рубашки, он подпрыгивает, чтобы выразить свои обиду и возмущение, с него сваливаются штаны, и Гертруда заботливо их подтягивает. Он из тех Гамлетов, которым бремя мести окажется не под силу, но которые читают свои монологи под красивую музыку, замерев и глядя в зал – так, что ты понимаешь, насколько для них это важно, и все остальные это тоже понимают с самого начала, включая Клавдия, потому он так и напуган. Понимает и Горацио, что одно убийство уже приблизило Эльсинор к бездне, а Гамлет, любящий своего отца, уже в эту бездну заглянул, - но он выбирает охранять его от падения и тем самым допустить то, что он столкнёт туда всё королевство. Эта бездна – смерть, и с первого же монолога Гамлета очевидно, что она манит, прельщает его, как никого другого больше, - так манит ребёнка любая страна, куда ни уехал бы его любимый родитель; но её печать лежит и на других. Уезжает Лаэрт, таща за собой вместо чемодана гроб, на нём сидит Офелия (Виктория Кудотио) – беззаботная, легкомысленная чудачка, как бы невзначай срывающая с багажа красный платок. Строгий Полоний (Повилас Будрис), скорее напоминающий иезуитского ментора, нежели «глупого хлопотуна», отбирает у неё платок и трубку, заставляет вытянуть ладони, словно собираясь бить тростью, но вместо этого устраивает допрос о Гамлете. Да, он тоже понимает, что принц опасен, - но что можно противопоставить тому, за кем стоит некто, кого уже не убьёшь вторично?.. Тень Отца (Видас Пяткевичюс) к Богу-Отцу, конечно, отношения не имеет – это, скорее, языческий предок, древний вождь, и, как всё более старое, по определению не может вести вперёд, к свету, а может только тащить назад, в хаос. Горацио приводит Гамлета на встречу с ним, но, едва бьёт полночь, завязывает принцу глаза, а на появившегося на троне старика в косматой белой шубе набрасывает свою. Бесполезно: Гамлет и вслепую находит отца, который чужую шубу надевает на болтающийся диск, и тот поднимается под не то собачий, не то волчий вой – получается подобие повешенного. Шубы, больше похожие на шкуры, и этот вой, и собачий вальс, под который выходят монархи со свитой, неизбежно вызывают у всех смотревших спектакль ассоциации со звериной стаей, - что ж, действительно, здесь дворня – как дворняги, мёртвый король – как последний дикий волк, вероломно убитый одомашненной сворой, а его отпрыск – и впрямь волчонок, выросший в неволе. Его биография – биография самого актёра, которого ещё так недавно называли одним из известнейших рок-музыкантов страны, играющим принца датского с непокорной щёткой волос и серьгой в ухе. Вот только помнит этот волчонок лишь то, как скалиться, топорща шерсть, а то, как убивать, уже не помнит, и за флажки ему уже не вырваться – как тут не сравнить его с Гамлетом-Высоцким, которому уйти за флажки – «Рвусь из сил, изо всех сухожилий» - ещё было под силу!.. От мертвеца должно веять могильным холодом – и Тень приносит с собой тяжёлый брусок льда, чтобы охладить, закалить и Гамлета, ожесточить его сердце: отец бережно снимает с сына обувь и заставляет его ставить на лёд босые ноги, держать брусок в руках, умывает ледяной водой его ступни и ладони. Когда призрак уходит, Гамлет разбивает ледяную глыбу и поднимает нож – ритуальное, вмороженное в лёд, как замурованный в камне меч, оружие, предназначенное не для того, чтобы им проливать кровь, а для того, чтобы поклясться на нём и принять на себя жребий мстителя, который отныне будет действовать независимо от самого Гамлета. Вспыхивает огнём спинка трона – и Гамлет греет о него руки, почти прикасается к пламени, но, должно быть, холод уже отдалил его от мира, где правят огонь и жизнь. Именно в этот момент он делает выбор – быть или не быть? – и, к сожаленью, выбирает небытие, и после монолога падает в обморок. Горацио с приятелями смеётся над ним, зовёт Офелию посмеяться тоже, и она делает ему искусственное дыхание. Вот – ожил, меняются местами, и снова… невинная, детская игра – вот она, единственная, кто не понимает, что Гамлет её миру уже не принадлежит. Неужели эта игра может разрушить мир? Да, может. И Полоний, заметив у прячущейся под шубой Офелии порванный в азарте возни чулок, встревожился не на шутку, заставил её держать ноги в кипятке, подливая из чайника в накрытый шубой таз, словно выпаривая могильный холод и заразу, и поспешил с этой новостью к королю. Так не пекутся о невинности дочери, так не заботятся о психическом здоровье влюблённого наследника престола – так бегут от катастрофы, прячутся от Апокалипсиса. Клавдий срывает шубу с зубчатого диска, молится, заставляя Горацио стоять на коленях с обнажённым торсом наподобие какого-нибудь святого Себастьяна, - всеми силами пытается противостоять той тьме, которую, быть может, сам же и пробудил; он тоже из тех Клавдиев, кому не под силу роль убийцы, но этот жребий тоже от него независим – они с Гамлетом противопоставлены друг другу, как два героя античной трагедии рока, как два Эдипа, которые выберут не добровольное изгнание, а погружение в бездну своих Фив, Эльсинора. Но будет ли упоение «у бездны мрачной на краю» - или это другая сказка?.. Когда Полоний забирает у Офелии письма от Гамлета, он вытряхивает из горшка деревце, и королевская чета сжигают в нём письма, словно заражённые чумой, и греются у огня, а к небу навстречу туманной мороси поднимается столб пепла. И словно на этот запах праха, стервятниками слетаются зловещие актёры (Альгирдас Дайнавичюс, Вайдас Вилюс, Маргарита Закувьене) – как раз то, что нужно Гамлету для отчаянной попытки переложить свою миссию на чужие плечи, отсрочить казнь Клавдия, которая – это он тоже понимает – неизбежно потянет в преисподнюю и его самого. Он не испытывает к Клавдию такой неприязни, как к Полонию, шпионящему за ним, - и, когда тот подслушивает его разговор с Горацио о планах поставить пьесу и его выдаёт торчащая трость, он предлагает Полонию сыграть на этой трости, как на флейте. Гораций подносит к концу трости свечу – пламя нагревает металл, и несчастный вынужден перебирать пальцами, чтобы не обжечься, как если бы нажимал на клапаны. Актёры, правда, только на то и способны, чтобы повторять, как попугаи – подобно трём паркам или макбетовским ведьмам, случайно перепутавшим пьесу, они рассаживаются на троне-насесте и что-то бормочут, пророчат дурными голосами, в качестве фона для монолога Гамлета по-птичьи каркают, чирикают, насвистывают, и он накрывает их головы платками, чтобы они замолчали. Перед спектаклем их ждёт жестокое испытание: Гамлет с Горацио укладывают их наземь, ставят над ними стулья и зажигают на стульях свечи, воск капает на их лица, раздаются крики. Этот Гамлет, уже порвавший с Офелией, как с последним якорем, удерживавшем его в жизни, держит свечу в ладони, и огонь по-прежнему не жжёт его; так наступает его первая «ночь колдовства» - действа, подсказанного хаосом, могущественной стихией, им управляющей, и так завершается первая треть спектакля. Нет, я не помню точно, когда там антракты, - просто едва успеваешь выдохнуть, и вот уже Гамлет вдохновенно пишет свою пьесу «Мышеловка», посыпая ослепительно белые бумажные листы бумаги не то пеплом, не то могильной землёй, не то прахом. Даёт их актёрам в руки, выдувает чёрный порошок им прямо в лицо – и готов грим, словно их перемазали сажей. На сцене появляется настоящая мышеловка-ловушка – пресс с крутящейся ручкой, опускающийся в маленький ящик, но в нём устраивается сам Гамлет, пока остальные зрители грядущего представления рассаживаются по своим местам. Чуть позже появится ещё одно орудие, выглядящее в контексте Эльсинора пыточным инструментом – стол с такими же винтами и ручками, которому не хватает только тисков, чтобы называться рабочим станком. Выходит троица актёров, но вместо драматического действа принимается дурачиться, заигрывать со зрителями, мазать им лица своим пугающим гримом, и вот уже сами придворные веселятся, пачкая друг друга. Клавдий сначала избегает этой забавы, но, наконец, подставляет чёрной копоти всю щёку и тоже превращается в героя пьесы. Завернувшись в шкуру-шубу, Горацио ложится на сцену, и Гамлет подначивает Клавдия поставить на него ногу – мизансцена охотника, попирающего добычу, победителя, наивно полагающего, будто его враг повержен. Так повторяется несколько раз, но неожиданно жертва перестаёт трепыхаться… Клавдий удивлён – и тут из-под шубы показывается его убитый брат, касается его пятки, и от этого леденящего прикосновения король корчится от боли. Так считалось в средневековье – что труп жертвы от прикосновения убийцы кровоточил или ещё каким-либо образом реагировал; подобные приметы, впрочем, сохранились и в наши дни. Итак, виновность Клавдия как будто бы доказана, но Гамлету по-прежнему не хватает духу расправиться с ним – и тогда призрак появляется во второй раз. В своей снежной шубе он въезжает на вышеупомянутом столе, цепляет к крюку железную люстру: на ней горят свечи, а под свечами болтаются куски льда и ледяные гирлянды. Он даёт Гамлету белую рубашку, и тот переодевается в неё, как перед смертью всегда переодеваются в чистое, - и встаёт под люстру. Огонь растапливает лёд, и холодный талый дождь льётся на Гамлета, который декламирует «Быть или не быть», дрожа от холода, - не как герой, ступивший на тропу войны и сжимающий клинок в твёрдой длани, а как мальчик-сирота, брошенный всеми, одинокий, безумно одинокий, настолько, насколько может быть одиноким только избранный, которому всегда суждено, пройдя свой путь, в конце остаться одному, - будь то Иисус или Гарри Поттер. «К пропасти в дороге попутчиков не жди» - это Илья Чёрт, ещё один повзрослевший панк, пишущий мудрые книжки «языком детских грамматических ошибок». Но разве виноват этот Гамлет в том, что избран он не восстановить расшатавшийся мир, а подтолкнуть его? Разложение начинается с него самого – промокшая под мертвенным дождём, бумажная ткань рубахи расползается в клочья, и Гамлет рвёт её на себе и комкает, как собственную кожу, в мучительной оборотнической линьке, расставании с тем «наносным» человеческим, что так чуждо его звероподобному отцу и злому гению, нетерпеливо жаждущему крови. «Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси», - это Пастернак. Чаша прольётся до дна – воды отныне хватит на всех, вода отныне – та же кровь, а кровь – что вода. Гамлет падает, окоченевший, Гертруда вытаскивает его, и больше никто не рискнёт встать под этот дождь, кроме обречённой Офелии, которая, решаясь следовать за Гамлетом, машет нам рукой, прощаясь, - пока Клавдий, продолжая свою заведомо проигрышную борьбу с могильной сыростью, не сбивает палкой гроздья льда. Король снова напуган, он хочет молиться, но больше не может: две чаши воды перед ним с кусочками льда – это его мера, от которой не избавиться; сколько ни переливай туда и обратно – меньше не становится, что ни выбери – итог неизбежен. Замкнутый круг, тупик без права на прощение: убить и раскаяться – зло лишь наполовину, раскаяться и не вернуть добычу – добро лишь наполовину. Он будет метаться, как буриданов осёл, пока один из бокалов не лопнет, и вода, как живая, не выскользнет тонкой струйкой из аккуратного отверстия в боку. Что это был за знак, и что в который уж раз спасло Клавдию жизнь – когда месть Гамлета опять недостаточно сильна против слабости короля? И почему Гамлет так уверен, что его отец отправился в ад, а Клавдий может рассчитывать на рай, - не это ли объясняет то, какие стихии на самом деле схлестнулись в сумрачном междумирье Эльсинора, выясняя, одолеет ли порочная жизнь (а как можно жить и не грешить?) всеуравнивающую и всепримиряющую смерть? Как бы то ни было, Гамлет с уцелевшей чашей спешит на поиски Полония – к Гертруде. Полоний, а не Клавдий, попался в мышеловку тесного ящика, служившего декорацией к пьесе, - и почти уже не сомневаешься в том, что, ввиду трусости и пассивности Клавдия и хитрости и предприимчивости его министра, именно Полоний задумал и осуществил убийство Гамлета-старшего, что интуиция, волчье чутьё сына превозмогает влияние отца; что Гамлет, неся крест исторически-космического процесса самоликвидации, не стал пешкой в поединке чёрного и белого королей, одинаково погрязших во лжи. Помазанник смерти, он оказывается выше и добра, и зла – и вершит не добро и не зло, а справедливость, когда убивает Полония. Полоний опять выдаёт себя торчащей тростью-флейтой, так что ошибки быть не может, - и Гамлет просто опускает её конец в бокал воды, и Полоний больше не может сквозь неё дышать: вода булькает, пенится, переливается через край, а потом скомканное тело министра вываливается из своего маленького гроба. Ещё одно звено в цепи убийств – удвоение полу-греха Клавдия, греха попустительства злу и вкушения его плодов: по сути, это грех каждого современного человека. Гертруда даёт Гамлету короткую могильную лопатку, тот оставляет её, и Клавдий натачивает её: они оба понимают, что хоронить ещё придётся. Нет никаких Розенкранца и Гильденстерна, и никакой Англии тоже нет – но есть Лаэрт, готовый мстить за отца, карикатурный «пример для подражания» Гамлету: столь же легковерный, зато куда как более решительный. Клавдий ремнями пристёгивает к его рукам отравленные клинки – и Офелия одним лишь пальцем уколется об острие одного из них, как в самом начале, ещё прощаясь с братом, обожглась, по-детски сунув палец в его трубку. Этого достаточно: гроб, который он увозил, он привёз для неё. Офелии пора оставить Гамлета – она следовала за ним для того, чтобы взять на себя ответственность за убийство Полония, заплатить жизнью за эту маленькую прихоть, которую позволил себе этот принц по дороге к своему царству, царству смерти. У Някрошюса Офелия не тонет – мы понимаем и так, что в воде, утопившей Полония, захлебнётся и она. Она прибегает к Гертруде и Клавдию без цветов, без песен – она ищет лишь утешения, но они в страхе отстраняются от неё, как отстранялись и от Гамлета: формально, они с ним безумны, по сути – они уже мертвы. Клавдий завязывает ей глаза, и начинается игра в жмурки; и вот уже полдюжины пар рук хлопают из-за кулис, и Офелия бросается на звук так же, как некогда слепо и жадно Гамлет с завязанными глазами находил свою смерть – своего отца. С криками она бегает по кругу, пока не падает без сил – пятнышком зелёного платья, замершим в клочке света. Могильщиками будут всё те же актёры, а вместо черепа Йорика из могилы Гамлету бросят маленькую картофелину или ещё какой клубень. Высота чёрных ширм – глубина могилы, в которую с лопатой на длинном, как древко копья, черенке спрыгнет Лаэрт, а за ним последует Гамлет. Их драка – драка на костях, в которой нет ни грамма любви к Офелии, и то, что Гамлет начинает её, только его влюблённостью в смерть и можно объяснить. Противники берутся за рапиры, и вместе с ними – весь двор, но дуэли не происходит: узкие клинки, рассекая воздух, сплетают звенящие звуки в ритмы, ритмы – в музыку, музыку подхватывает торжественный гимн финала. Это не трагедия одного только Гамлета – это трагедия всех гибнущих вместе с ним: без яда, без ран и пышных тостов закономерно умрут Клавдий и Гертруда, беспомощно обнявшиеся, сцепившиеся в животный клубок. Выпад, удар – почти физически зримо, как сама материя бытия рвётся под этими гармоничными атаками шпаг, скорее прекрасными, нежели пугающими. Някрошюс уже научил нас бояться не смерти, а того, что будет потом. Когда величественно умирал Отелло, исполнив свой долг искоренения зла, оставался Яго, возомнивший себя причиной, а оказавшийся поводом к свершению высшей воли, - оставался обманувшимся, низвергнутым и униженным. Когда умирала Настасья Филипповна, оставались Мышкин и Рогожин, как у разбитого корыта, - и я написала: одиночество оставшихся в живых страшнее небытия умерших. Когда сейчас фигуры сметены с доски, легли на повозку, которую толкает Горацио, остаётся Тень Отца. Неумолимое время отбивает секунды каплями воды по барабану – и, чтобы его замедлить, продлить паузу, дать умирающим возможность всё друг другу простить и проститься, Тень подставляет под капли собственную голову. А потом Гамлет протягивает руку – и не слышно больше капель: «Дальше – тишина». Дальше – вечность. Гамлет обеими руками обнимает барабан, и верный Горацио тащит его на шубе волоком, а отец, так же наказанный, как Яго, ковыляет следом, пытаясь расцепить его руки, разбудить его ударами в барабан, рыдая… Старый Гамлет так и не понял принципа искупления, а второго шанса заслужить упокоение уже не будет. Дух-мститель так и завис здесь, между адом и раем, на опустевшем поле битвы, в Чистилище тюрьмы-Дании без амнистии. И чёрная ширма просто отрезает его от нас, а за ней продолжает равнодушно клубиться сырая взвесь, – просто ещё один раз свершился закон природы, вода поглотила огонь. «Всё утопить» - быть может, и не шекспировское кредо, но Някрошюс иллюзий и надежд не питает точно.