Когда меня сегодня – снова с заложенным ухом, ничего не слышащую – растолкали, не дозвавшись, я успела и предыдущий пост выложить, и позавтракать, и собраться, и вовремя вышла из дому, и вовремя приехала в ГИТИС. Харитонович, как обычно, без опозданий начал лекцию для нескольких человек – чертовски занимательную, о средневековых городах. Потом мы дождались Натальи Сергеевны, которая попеняла нам за безвременную гибель золотых рыбок и продолжила разбирать вторые маленькие работы. Также в числе организационных вопросов выяснилось, что к понедельнику нам надо предоставить не только характеристику с практики (пусть этим Антон занимается), но и отчёт, а мне было отказано в Филатове для большой работы – придётся выбирать другого драматурга, при том что теоретически работу эту сдавать надо уже внезапно в четверг. Зато мне обломился от Пивоваровой пригласительный на сегодняшний спектакль в седьмой ряд – и ещё Ане, больше желающих не нашлось. Затем настал обеденный перерыв, я стала есть йогурт, меня стали торопить перемещаться в подвал; я предложила им пока взять ключ и открыть его, а я присоединюсь, как доем. Стоит ли добавлять, что когда я подошла к подвалу, никого и в помине не было, а там ещё шла чужая пара? Ко всему прочему я осознала, что нетбук взяла, а Йоту забыла дома, и мне оставалось только немного помёрзнуть на улице, позвонить маме с просьбой привезти мне Йоту в обмен на попадание на спектакль, дождаться, пока освободится подвал, и устроиться на подоконнике с книжкой и пряниками. На отечественной литературе галопцем прослушали краткие биографии Сумарокова и Хераскова и начали столь увлекательную тему, как русское вольтерьянство. Часть последней пары отъела встреча с Дмитревской, главным редактором Петербургского театрального журнала, куда согнали все курсы, кого поймали: она призывала московскую молодёжь писать о питерском театре в грядущий выпуск-спецпроект, в котором питерская молодёжь собирается писать о московском театре соответственно. Тогда же Бартошевич поделился найденной им в какой-то газете прелюбопытнейшей цитатой, которую я сфотографировала и при первом же свободном времени с удовольствием поделюсь. Наталья Сергеевна утащила нас со встречи на пару истории русского театра, где дочитала наконец лекцию о Семёновой и отпустила нас с некоторой задержкой. Я рванула к метро, чуть было не села в поезд не в ту сторону; поезд до Лошади революции один перегон ехал с двумя долгими остановками. Мама ждала меня в Шоколаднице в Камергерском и, конечно же, она забыла Йоту; у меня оставалось уже так мало моральных сил провести ещё часа три без новостей, точнее, их отсутствия, что есть лучшая новость, что я хотела передать маме свой билет и поехать домой, но она наотрез отказывалась идти без меня, а моральных сил уговаривать её у меня оставалось и того меньше. Пришлось быстро съедать причитающийся мне тыквенный пирог и за пять минут до семи соваться на малую сцену МХТ Чехова; там я была послана к кассам, в одном из окошек обнаружилась администратор Маски, и по студаку я получила проходку – вы не поверите: на место в аккурат рядом с тем, которое мне подарила Пивоварова. Так мы без проблем проникли в театр, сдались в гардероб и поднялись в зал, где я обнаружила два свободных места прямо в центре второго ряда – там и обосновались, а Аня честно сидела в седьмом ряду. Небольшой зал был заполнен с немалыми пробелами, а после антракта, в котором я купила программку, публики стало и того меньше.
Первое, что видишь на сцене – близкий задник из оргстекла, облепленного щепками, сваленные перед ним стопки дров, висящее за ним полотно, в прорехах в котором, подсвеченных красным, не сразу угадываешь черты человеческого лица – глаза, нос и рот. Аляповатые костюмы из подбора, усы и бороды на ниточках, парички, утрированные пластика, мимика, жестикуляция и интонации: женщина укачивает бутафорского ребёнка, напевая колыбельную, горничная виляет задом и разговаривает пронзительно-визгливым тоном, отец семейства каждый раз, когда садится, морщится от боли, словно страдает геморроем. Авторские ремарки проговариваются самими персонажами, сопровождаясь заезженными комическими трюками и ужимками, прилагаются ни к селу ни к городу исполняемые «музыкальные номера» с пением различных отрывков, присутствуют немудрящие скабрезности. Однако понимаешь, что всерьёз поставленную халтуру на фестивали не берут – стало быть, это намеренная пародия на традиционные провинциальные спектакли, причём выбравшая за основу не что-нибудь, а инсценированную позднюю и малоизвестную (незаслуженно, особенно со стороны интересующихся архетипами Достоевского) повесть Льва Толстого «Фальшивый купон». Сказочный сюжет, построенный на причинно-следственных связях и тесноте мира, и начинается с почтенного чиновника Смоковникова, у которого сын просит шесть рублей, чтобы отдать долг другу, а получает только купон на два рубля в лице полена. Этот друг, гимназист Махин, прямо перед зрителями наносит клоунский грим дореволюционного метросексуала, регулярно по-змеиному пробует воздух языком и этим непристойным жестом буквально гипнотизирует окружающих – и он-то и подбивает бедного ремнём поротого мальчика приписать к сумме единицу: получается фальшивый купон (повесть так и называется) на дюжину рублей; в качестве купона выступает полено, которое для увеличения размера вкладывают внутрь полого пня. Разменять друзья идут в магазин и оставляют там купон, очаровав хозяйскую жену – а тот, обнаружив подделку, расплачивается ею с крестьянином Иваном Мироновым за дрова. В первом же трактире крестьянина поймали за руку, и суд разрешил дело в пользу хозяина магазина, приплатившего своему дворнику Василию за ложную присягу. Василий, поклявшись на Библии, соврав и убедившись, что ничего с ним за это не случилось, пришёл к выводу, что всё можно, начал воровать, был выгнан из магазина и в конце концов устроился сторожем у некоего помещика, которому служил мужик Степан Пелагеюшкин. Иван же Миронов, битый беременной женой, сперва запил, а потом сошёлся с цыганской шайкой, заделался конокрадом и однажды увёл у этого самого Степана его любимых лошадей, а тот возьми да убей его за это. Вроде бы комедия остаётся комедией – неунывающий Василий беспрестанно поёт под гитару навязчивый цыганский мотивчик про «Чебурелла, парамелла», иванова жена – матерные частушки, пробалтывая всё нецензурное тарабарщиной, его труп Степан обводит мелом, - а уже пахнуло жутью грядущих катастроф (сценография как бы намекает: чем дальше в лес – тем больше дров). И верно: на суде Степан заявил, что-де некий студентик Тюрин ему говорил о том, что богатых можно убивать; студентика этого уговорила идти в народ идейная дочь хозяина поместья, Турчанинова, приходящая в экстаз от социалистической философии, - у него нашли несколько брошюр и отправили его в Петербург, она отправилась за ним. В свиданиях с ним ей отказывали, с жалобами она дошла до самого министра, но и тот помочь не пожелал – и тогда она купила револьвер и попыталась застрелить его, однако даже не ранена и была схвачена. Степан тем временем, выйдя из тюрьмы и потеряв за это время и дом, и семью, решил стать разбойником, а там и во вкус быстро вошёл, убивая уже не ради денег, а просто ради убийства, ради удовольствия безнаказанности: «мокрухи» на сцене пола стали множиться. Залез он однажды и к набожной женщине Марии Ивановне, в одиночку заботящейся об отце, дочери, зяте и внучке, зарезал её - и тут же заболел: засели в голове её последние слова о том, что это грех и что стоило бы ему свою душу поберечь, стали мучить «чёрные» бесы, подговаривая убить себя. Таково первое действие – но вторая часть повести и спектакля доказывает, что добро тоже плодит добро, ведь оно ничем не хуже зла. Переведённый в общую камеру после попытки повеситься, Степан встречает там попавшегося на очередной краже Василия и портного Ивана Чуева, пострадавшего за веру, в которую его обратила некогда Мария Ивановна, прочитав ему Нагорную проповедь. Именно он после знакомства с Марией Ивановной уговорил мать министра Свентицкую простить Турчанинову, покушавшуюся на жизнь её сына, и написать телеграмму императору – оная, впрочем, при дворе была проигнорирована. Теперь Чуев приводит к вере и раскаянию Степана, который отныне «стал другим человеком», даже читать научился, выкладывая брёвнами огромные слова «Отче наш», чтобы после разлуки с Чуевым самим читать Евангелие. Следователем по его делу был никто иной, как Махин, и, пересказывая свои беседы со Степаном своей пассии Лизе Еропкиной, он так её поразил фигурой заключённого-праведника, что она загорелась желанием всё имущество раздать бедным. Всполошившийся отец девушки послал её к местному старцу Исидору, который принялся вдалбливать ей умеренность и смирение, – перед родителями, условиями жизни, сложившимся общественным строем и порядками, – и что «Евангелие нельзя понимать буквально». Лиза же, в свою очередь, оказала на него такое влияние своей истовой верой, что он, в корне пересмотрев свои религиозные взгляды, начал проповедовать новообретённые истины – да с таким жаром, что слава его ораторских способностей дошла до императорского двора, и он был приглашён в столицу. В своей проповеди перед власть имущими Исидор громил жестокость власти, коснувшись и того факта, что император не удовлетворил просьбу Свентицкой. Старца тут же сослали на Соловки, при дворе предпочли сделать вид, что никакой проповеди и не было, однако императору приснилась Турчанинова, умирающая на каторге – впрочем, умерла она не в одиночестве. Новенький-каторжник, Степан, приписанный рабочим к больнице, и ей поведал свою историю – и она пожалела, что стреляла в министра, и перестала бояться смерти. Приговор у Степана пожизненный, но работа – например, меловые контуры оттирать – ему в радость, а деревянные слова молитвы согревают, как костёр. Наконец, подросший и ставший инженером Смоковников-младший встретил в поезде друга детства Махина: тот изменился благодаря Лизе, женился на ней, а приданое повёз пожертвовать больнице для каторжников, чтобы улучшить условия содержания больных. Конечно же, впечатлился и Смоковников и, отказавшись от высокооплачиваемой должности, решил посвятить себя служению народу. Так путешествие «фальшивого купона» длиною в жизнь закольцевалось хэппи-эндом, так плоские и жирные шаблоны-карикатуры гротеска и фарса выросли до объёмных и психологически глубоких колоритных персонажей, так содержание преодолело махрово-дилетантскую форму, а трагедия поглотила и растворила комедию, чтобы в финале взять жизнеутверждающую ноту. Следовало ожидать, что Толстой создал не моралите о преступлении и наказании, а библейскую притчу о прощении и подвижничестве, и спектакль это дополнительно подчёркивает – закутанная в платок иконописная Мария Ивановна несёт на плече длинный шест, как крест, водружая его стоймя во время Нагорной проповеди, её убитая Степаном семья ложится на пол подобно апостолам, заснувшим в Гефсиманском саду, а потом шест-крест переходит к Степану. Вместе с двумя сокамерниками он взваливает шест на плечи, перекинув через него руки, и образуется композиция, напоминающая троих распятых на Голгофе; Степан при этом напрямую уподобляется Христу – он молит о прощении являющееся ему видение Марии Ивановны, и она поит его из губки, смоченной в ведре. Все роли исполняют десять актёров, и в программке они обозначены обобщёнными типажами, утверждающими, в частности, равенство всех «мужиков» от крепостного до монарха: Хитрый мужик (Курченков), Простой мужик (Добряков), Лютый мужик (Меженный), девушка (Максимова), тётка (Шилова), папаша (Захаров), гимназист (Бокурадзе), студент (Маркелов), адвокат (Долгих) – а Мария Ивановна проходит вообще как Святая (Агапова). Такое сгущение прозрачных аллюзий создаёт избыточность религиозности, что несколько коробит – даже у меня при всей моей любви к Толстому зубы сводило. Спрашиваете о смысле этого спектакля, созданного на 2/3 самими актёрами – Агаповой, Добряковым и Маркеловым? Всё просто: он легко, доходчиво и ненавязчиво, без пафоса, патетики и умильных сантиментов напоминает, что первый постулат толстовства (в котором я отнюдь не всё принимаю, если что, - впрочем, ни одно учение не стоит принимать на все сто процентов), непротивление злу насилием, не подразумевает быть равнодушным ко злу. Бороться со злом необходимо – но иными средствами, не уподобляясь ему же: чтобы искоренить бедность – дай денег нищему, а не убивай богатого; чтобы преодолеть голод – накорми голодного, а не разори сытого; чтобы не было убийств – спаси чью-то жизнь или душу, а не казни убийцу. Подать пример – в глазах Толстого тоже метод, и ему самому удалось эффективно им воспользоваться, пусть и перипетии его «Фальшивого купона» неправдоподобны: сомнительно, чтобы каждого человека можно было всего несколькими словами направить на путь, противоположный привычному, значительно более сложный и требующий больших моральных, духовных, интеллектуальных сил (впрочем, на коммунальном существовании никто не настаивает, коли предпочтительнее творить добро индивидуально); сомнительно, чтобы озверелый душегуб Пелагеюшкин чудом превратился в улыбчивого благостного хиппи. Но тем большего уважения заслуживает наивная и при этом уверенная в себе попытка самарского Театра юного (!) зрителя «СамАрт» под руководством «Балтийского дома» и Праудина в частности через неприкрытый лубок с отстранённостью условности, с добрым смехом и доброй же, ласковой почти что болью, достучаться до циничного современного зрителя с вечными ценностями милосердия, благотворительности, сострадания – того, без чего этому зрителю со всем остальным обществом не выжить, как ни крутись.
Подошёл к концу спектакль, мы поехали домой. Теперь передо мной стоит задача максимум – за несколько часов выспаться, чтобы завтра и в ГИТИС сходить, и на спектакль очередной. Добрых ночи и утра всем)