Моравская Мария Магдалина Франческа Людвиговна родилась в 1889 году

«Белая ночь»

Самые близкие зданья
Стали туманно-дальними,
Самые чёткие башни
Стали облачно-хрупкими.
И самым чёрным камням
Великая милость дарована —
Быть просветлённо-синими,
Легко сливаться с небом.
Там, на том берегу,
Дома, соборы, завод,
Или ряд фиалковых гор?
Правда? — лиловые горы
С налётом малиново-сизым,
С вершинами странно-щербатыми,
Неведомый край стерегут.
Нева, расширённая мглою,
Стала огромным морем.
Великое невское море
Вне граней и вне государств,
Малиново-сизое море,
Дымное, бледное, сонное,

Возникшее чудом недолгим
В белую ночь.
Воздушные тонкие башенки
Чудного восточного храма,
И узкие башни-мечети
И звёздные купола.
Таинственный северный замок
И старая серая крепость,
И шпиль, улетающий в небо
Розоватой тонкой стрелой.
У серых приречных ступеней,
Вечно, вечно сырых,
Нежнее суровые сфинксы
Из дальней, безводной пустыни.
Им, старым, уже не грустно
Стоять на чужой земле,
Их, старых, баюкает бережно
Радужно-сизый туман.

1916

  Нескончаемый поэтический фейерверк, взорвавшись над Россией на рубеже 19 и 20-го столетий, дал миру огромное количество имён — ярких, «разноцветных», взлетевших выше других. Эти имена образовали контур, абрис этого фейерверка, названного позже Серебряным веком русской поэзии.

  А потом пришли войны и революции, и праздник закончился. Многие уехали — долго и мучительно приживались на новом месте, что-то писали, что-то издавали, оставив нам стихи и воспоминания. Многие разделили судьбу страны, что-то писали, что-то издавали, долго и мучительно привыкали к новым условиям.

  А некоторые просто исчезли в никуда — растворились в различных советских конторах и учреждениях, растворились в эмиграции, где уже ничего не писали, ничего не издавали, и только скудные сведения об их частной жизни вне поэзии доходили на родину.

  А ещё были такие, кто уже не ждал от жизни ничего и сводил с нею счёты.

  Мария Моравская — одно из «потерянных» имён Серебряного века, случайно увиденное в какой-то статье. Вот о ней я и хочу вам рассказать, собрав информацию по крупицам, буквально по слову, по строчке, по абзацу, по обронённому упоминанию в контексте вроде этого:

  Сколь обширным и разнообразным было поле женской поэзии в начале XX века. Сколько имён ещё известно пока лишь номинально, по поводу чего-либо: Надежда Львова, Лидия Лесная, Паллада Богданова-Бельская, Анна Радлова, Аделаида Герцык, Мария Моравская…

Холодно

Я жду неожиданных встреч, —
Ведь еще не прошел апрель, —
Но все чаще мне хочется лечь
И заснуть на много недель…

Мосты, пароходы, все встречное,
Как с видами мертвый альбом,
И с набережной приречной
Все тянет ледяным холодком.

Я жду неожиданных встреч,
Но так сер северный апрель…
И все чаще мне хочется лечь
И заснуть — на много недель.

  Стихотворение «Белая ночь», которое предваряет рассказ о Моравской, на мой взгляд, самое удачное из того, что мне удалось прочитать. В нём, безусловно, присутствует поэтическое мироощущение и интересный образный ряд.

  Другие тексты, увы, мне кажутся беспомощными и не дотягивают до лучших образцов поэзии Серебряного века. В этом смысле я согласна с матерью Александра Блока Александрой Андреевной — «По-моему, это не поэзия».

Поэтому предлагаемый читателям рассказ — это, скорее, история литературы, чем сама литература.

***

  Забытая поэтесса Серебряного века Мария Моравская, как её часто называют, забыта, да не совсем. Просто её имени многие не замечают… в сборниках стихотворений для детей, появившихся в России в 90-х годах уже прошлого века.

  Мария Моравская родилась в Польше. Мать умерла, когда девочке было два года, отец женился вторично — на сестре матери, и семья переехала в Одессу. Отношения с тёткой-мачехой складывались непросто, и 15-летняя Мария покинула родительский дом, уехав в Петербург, где зарабатывала на жизнь уроками.

Некоторое время она училась на Высших женских курсах, увлекалась политикой, в частности, польскими проблемами и социалистическими идеями. Даже дважды (в 1906-м и 1907) подвергалась аресту и сидела в тюрьме.

Шутка

Чёрным ходом, по лестнице длинной,
Я пришла наниматься в бонны.
Распахнув занавески зелёные,
Вышла дама из стильной гостиной.

Говорила так плавно и звонко,
(Было правилом каждое слово!)
Как мне надо лелеять ребёнка,
Ребёнка — мне чужого.

И выпытывать стала искусно,
Где мой дом, кто отец и семья,
И сказала, — как стало мне грустно! —
Чтоб ко мне не ходили друзья.

И мне этого было довольно,
Я ушла, поклонившись даме.
Я пришла лишь изведать, больно ли
Быть служанкой в богатом доме.

Я по лестнице, грязной и липкой,
Возвращалась в томлении жутком
И шептала с печальной улыбкой:
Как легко себя ранить шуткой…

1914

  Моравская очень рано и ненадолго вышла замуж, а первые её стихотворения были напечатаны в газете ещё в Одессе.

  В 1910 Мария познакомилась с Волошиным, сотрудничала в литературном журнале «Аполлон», через год вошла в «Цех поэтов», пользовалась покровительством Зинаиды Гиппиус, посещала литературные собрания у Вяч. Иванова.

В одном из писем к Чуковскому Гиппиус назвала Моравскую «чрезвычайно талантливой особой».

Первый «Цех поэтов», (1911–1914) объединил тогдашних акмеистов. В него входили Гумилев, Городецкий, Кузьмины-Караваевы, Ахматова, Лозинский, Пяст, Нарбут, Зенкевич, Мандельштам.... А с 1915-го Моравская сближается с Адамовичем,  Ивановым , сотрудничая с «Новым журналом для всех».

  Моравская печаталась в различных журналах — «Вестник Европы», «Ежемесячный журнал», «Журнал журналов», «Заветы», «Современный мир», «Русская мысль».

В 1914 вышел её первый сборник поэзии «На пристани». Второй сборник — «Стихи о войне» (1914) был подвергнут острой критике. Через год вышли ещё две книги Марии — «Прекрасная Польша», посвящённая Адаму Мицкевичу, и сборник «Золушка думает» («памяти Елены Гуро», оказавшей значительное влияние на творчество Моравской). Второй сборник вызвал насмешливые отклики («Золушка совсем не думает», — называлась одна из рецензий).

Золушка
 
Я Золушка, Золушка, — мне грустно!
Просит нищий, и нечего подать…
Пахнет хлебом из булочной так вкусно,
Но надо вчерашний доедать.

Хозяйка квартирная, как мачеха!
(Мне стыдно об этом говорить).
Я с ней разговариваю вкрадчиво
И боюсь, опоздав, позвонить.

На бал позовут меня? Не знаю.
Быть может, всю жизнь не позовут…
Я Золушка, только городская,
И феи за мною не придут.

***

Умирай, Золушка, умирай, милая,
Тут тебе не место на улицах города,
Тут надо быть смелой, дерзкой и гордой,
Тут нужна сила, пойми, сила!

Умирай, Золушка, нет воскресенья.
Романтичной тенью незачем бродить.
Наберусь мужества, наберусь терпенья, —
Может, удастся её пережить?

  Сотрудничество в детских журналах «Тропинка» и «Галчонок», стихи для детей «Апельсинные корки» (1914) и книга рассказов «Цветы в подвале» (1914) принесли Моравской известность и на этом поприще.

В 1910-х Марию считали одной из самых талантливых поэтесс, а М. Волошин предрекал ей роль второй Черубины де Габриак (Е. Дмитриевой)

Дмитриева писала Волошину 18 января 1910 года:

… Я ещё не получила письма от Моравской - очень хочу её видеть, прочла несколько её стихов Маковскому, он в восторге, хочет её печатать; так что это уже её дело.

  Аморя, по-моему, ей ничего не даст, ей нужен возврат в католичество, или через него. Диксу её стихи не понравились.

  А у меня чувство — что я умерла, и Моравская пришла ко мне на смену, как раз около 15-го, когда Черубина должна была постричься. Мне холодно и мертво от этого. А от Моравской огромная радость!

(15 октября 1909 года, в ходе мистификации, поэтесса Черубина де Габриак должна была исчезнуть, якобы постригшись в монахини. Сергей Маковский — художественный критик и поэт, создатель журнала «Аполлон». Аморя — домашнее имя Маргариты Васильевны Сабашниковой, первой жены Волошина. Дикc — псевдоним Бориса Алексеевича Лемана, поэта, критика, педагога).

   В стихотворениях Моравской - стремление к одиночеству, мечты о прекрасном Принце, понимание несбыточности надежд, отсюда — стремление к бегству.

Уехать, улететь, уплыть… Даже в названиях стихотворений звучат эти мотивы — «Уехать», «На пристани», «Уходящие поезда», «В крылатый век», «Пленный».

Уходящие поезда
 
Туман мутный над городом встал
Облаком душным и нетающим.
Я пойду сегодня на вокзал,
Буду завидовать уезжающим.

Буду слушать торопливые прощанья,
Глядеть на сигналы сквозь туман
И шёпотом повторять названья
Самых далёких стран!

Заблестит над рельсами зелёный сигнал,
Как яркая южная звезда…
Я пойду сегодня на вокзал
Любить уходящие поезда.

Запылённая мечта

Я купила накидку дорожную
И синее суконное кепи,
И мечтала: увижу безбрежные,
Безбрежные моря и степи!

И висит, покрываясь пылью,
Моё кепи на раме зеркальной.
Но теперь помертвели, остыли
Все мечты о дороге дальней.

Разве долго мечтать я бессильна,
Разве я изменила просторам?
Со стены моя шапка пыльная
Глядит на меня с укором…

Из книги M. A. Бекетовой «Александр Блок и его мать»:

  Александр Александрович всегда находил, что мать его работает и добросовестно, и талантливо. Между прочим, он очень ценил её отзывы о разных литературных произведениях. Иногда он поручал ей писать рецензии на пьесы, которых ему приходилось рассматривать целые груды…

  Вот образчик рецензий Александры Андреевны, единственный из уцелевших её работ этого рода. Не знаю, для чего понадобилась эта рецензия, но интересно то, что на ней есть пометка, сделанная рукой Александра Александровича. Рецензия написана на сборник стихов поэтессы Моравской, одно время (незадолго до войны) прошумевшей в Петербурге. Главные темы сборника касаются стремления на юг, тут и мысли о Крыме, и хождение на вокзал... Вот рецензия.

  По-моему, это не поэзия. Но тут есть своеобразное. Очень искренно выказан кусок себялюбивой мелкой души. Может быть, Брюсов и А. Белый думают, что стремление на юг, в котором состоит почти всё содержание — это тоска трёх сестёр и вообще по Земле Обетованной. Они ошибаются. Это просто желание попасть в тёплые страны, в Крым, на солнышко. Если бы было иначе, в стихах бы чувствовалась весна, чего абсолютно нет. Да и вообще ни весны, ни осени, ни зимы, никакого лиризма. Я очень добросовестно прочла всю тетрадь. Это только у женщин такая способность писать необычайно лёгкие стихи без поэзии и без музыки.

Пометка Блока: «7 июня 1913 года о стихах Моравской. Очень, очень верно».

Речь идёт о рукописной книге стихов, которую Иванов-Разумник отправлял на просмотр некоторым литераторам, в том числе Брюсову (его предисловие к стихам Моравской «Объективность и субъективность в поэзии» сохранилось в архиве поэта).

Польская Богородица

Не веря, склоняю колени пред Ней, —
Преданья так нежно, так ласково лгут…
С тех пор, как у Польши нет королей,
Её Королевою Польской зовут.

Душа отдыхает, вот здесь, у придела,
Где статуя Девы, где свечи ей жгут…
Цвета Богородицы, синий и белый,
Низводят мне в душу печаль и уют.

Я верю, я знаю — наш разум мятежный
В молчанье копьё преклонит перед ней,
Оставит Марию, как памятник нежный
Великих надежд и великих скорбей.

  Произведения Моравской анализировали Брюсов, Гизетти, Парнок и многие другие. Сравнивая творчество Надежды Львовой, Анны Ахматовой и Марии Моравской, литературный критик Гизетти в статье «Три души» (1915) очень положительно отзывается о возможностях дальнейшего роста Марии.

Из отзывов о лирике Марии Моравской — «Тонкий голосок капризной девочки» (Луковский), «Это жалость к себе самой» (Парнок).

«У меня кукольный стиль, трагических жестов мне не простят», — говорила о себе Моравская.

Немного жалости

Жалят меня жала мельче иголки,
Оставляют ранки на долгий срок.
Меня волнуют срубленные ёлки
И заблудившийся щенок.

Утром я плакала над нищенкой печальной,
И была колюча каждая слеза!
Разве так уж страшно быть сентиментальной,
Если жалость давит глаза?
  Среди скупых сведениях о поэтессе существует упоминание о её дружеских отношениях с выдающимся мордовским скульптором Степаном Эрьзя.

  В 1917 Мария Моравская уехала в Японию, а оттуда в США. Там она сотрудничала с американскими журналами, печатая в них на английском языке короткие рассказы, статьи и очерки.

  В 1927 в Нью-Йорке на английском языке был издан её роман «Жар-птица» о петербургской жизни 1910-х, вышедший в Нью-Йорке и Лондоне.

  Марию Моравскую с детства сжигала страсть к путешествиям, видимо, унаследованная ею от отца. Это звучит во многих ее стихах, написанных как для детей, так и для взрослых.

  Постоянный мотив позднего творчества Моравской - тоска по России: «Живёшь, как мёртвая, мёртвая для поэзии, потому что тут ведь стихов писать не стоит».

  Совершенно неожиданно имя Марии Моравской всплыло в воспоминаниях поэтессы Маргариты Алигер о Корнее Чуковском «Долгие прогулки» (1973–1974), отрывок из которых связан с её книгой очерков «Чилийское лето», опубликованной в 1965 в журнале «Новый мир»: Прочитав в «Новом мире» мои очерки «Чилийское лето», он вручил мне номер со своими замечаниями, всеми до одного учтёнными мною впоследствии, при отдельном издании книжки о путешествии в Чили. Высказав мне все свои замечания и соображения, он в заключение сказал: «Знакомо ли вам имя Марии Моравской?»

Да, я помнила такое имя и милые стихи моего детства, подписанные этим именем. Но при чём тут Чили?

— Так вот, представьте себе — она эмигрировала после революции, и след её совершенно затерялся. Я, пожалуй, и о существовании её забыл, хотя помнил, что она была талантлива и книга её «Апельсиновые корки» мне в своё время очень понравилась. И вдруг несколько лет назад я получил от неё письмо из Чили. Судьба забросила её туда, она вышла замуж за почтальона и с ним доживает свой век. Как было бы интересно вам её повстречать. Представляете — рафинированная петербургская барышня, поэтесса, подруга поэтов, завсегдатай «Бродячей собаки», и вот какой финал — супруга чилийского почтальона!

Разговор Алигер с Чуковским мог произойти не ранее 1965 — времени публикации «Чилийского лета» в «Новом мире». Фраза Чуковского «И вдруг несколько лет назад я получил от неё письмо из Чили» опровергает дату смерти Марии Моравской — 1947 год. О прошедших двух десятилетиях так не скажешь.

  И ещё одно свидетельство — книга Павла Николаевича Лукницкого «Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой». В «Указателе имён» значится Моравская Мария Людвиговна (1889–1958) — поэтесса, участница первого Цеха поэтов. Эта дата смерти подтверждает рассказ Корнея Чуковского.

В крылатый век

Я доживу до старости, быть может,
И не коснусь подножки самолёта, —
Как будто он не мною прожит —
День торжества над Тягою земной!
Я доживу до старости, быть может,
Не видя сверху башни — ни одной!

И вниз земля не уплывёт от взора,
И не забьётся сердце в такт мотору,
Надоблачного не увижу кругозора,
Ни на миг от земли не оторвусь…
Какая грусть, Боже, какая грусть!

vilavi.ru›sud/050408/050408.shtml