– Виктор, сейчас на российском антикварном рынке сложилась непростая ситуация с экспертизой художественных ценностей, которую часто называют даже кризисом экспертизы. Что происходит, по вашему мнению?

– В моем понимании у нас экспертизы нет вообще, у нас есть бизнес по выдаче специальных документов. А у бизнеса свои законы, бизнес ищет не истину, а прибыль. Эта ситуация сложилась еще в начале 1990-х годов. В советское время вещи покупали негласно и в основном по рекомендации. Когда же рынок стал стремительно развиваться, появилось много непрофессиональных антикваров, которые не хотели брать на себя ответственность и искали третьих лиц. Так и родился институт музейной экспертизы, то есть коллективной ответственности, а значит, отсутствия ответственности вообще. Это было во многом связано и с экономическим состоянием людей, которые работают в музее, с маленькой государственной зарплатой. Я знаю специалиста в Париже, который приобрел частную инфракрасную установку и работает с музеями и коллекционерами. Человек, который, казалось бы, заинтересован, чтобы к нему обращались как можно больше, ведь это его заработок, говорит – моя помощь не нужна вам в 90% случаев. У нас же все гонятся за прибылью. Экспертизы делаются буквально на все, даже на второстепенные вещи, которые вообще в них не нуждаются. При огромном потоке работ велика и погрешность в определении подлинности. Например, купили три этюда, которые все вместе в 1938 году были на выставке, – на один дали позитивный отзыв, на два – нет. Как такое может быть? Как вообще можно давать экспертизы на этюды? Левитан, скажем, написал огромное количество этюдов, которые по качеству ничем не отличаются от среднего художника.

К сожалению, многие антиквары и коллекционеры продолжают культивировать музейную экспертизу и сейчас, когда понятно, что это тупиковый путь. В итоге получается не экспертиза, а выдача справок. Причем на одном листке вы получаете и искусствоведческое, и технологические исследования. Допустим, эксперт пишет, что подпись фальшива. Почему же тогда никто не показывает снимок, на котором, например, краска затекает в кракелюр? У нас нет отдельных лабораторий, которые проводили бы только технологическую экспертизу. На Западе вы можете получить подробное исследование содержания пигментов, металла, разные снимки – все, что вам нужно. Но никакая технологическая лаборатория не возьмет на себя ответственность говорить о том, подлинное ли это произведение или нет.

– Вы начали говорить про то, как осуществляется экспертиза художественных ценностей в европейских странах. Насколько мне известно, государственная экспертиза там вообще не существует.

– Во всех странах, где развит антикварный рынок, давно поняли, что люди, работающие в государственных учреждениях, не должны заниматься коммерческой экспертизой. Если станет известно, что музейный сотрудник написал экспертизу, его сразу уволят, не разбираясь. Мои лондонские коллеги рассказывают, что, когда музейщики просто заходят в галерею посмотреть, они боятся слово сказать, чтобы кто-нибудь когда-нибудь на них не сослался. Потому что люди занимаются другими вопросами – улучшением, изучением, пополнением государственного собрания. Они занимаются наукой и должны тратить на нее все свое время. Если государственные сотрудники начинают выдавать экспертизы, им не только некогда заниматься наукой, но они нередко начинают развивать лженауку.

– Может быть, тогда в России нужны частные эксперты?

– Лучшие эксперты во всем мире – это сами антиквары. Музейщики – на самом деле только теоретики. В чем им нельзя отказать, так это в умении и возможности работать с архивами, документами, с искусствоведческим материалом. Все что касается практической стороны вопроса, то любой человек, который работает на рынке, рискует каждый день, разбирается намного лучше государственных сотрудников. Когда ты за каждую свою ошибку расплачиваешься немалыми деньгами, ты учишься очень быстро. Но в России сейчас в погоне за деньгами и антиквары далеко не всегда хотят учиться. Многие предпочитают работать посредниками. При этом сами они понятия не имеют, как вообще функционирует мировой антикварный рынок, а удовольствуются быстрой прибылью. В Европе каждый специалист знает всех в мире, работающих в своей узкой области.

– В 2006 Россвязьохранкультура ввела запрет на музейную экспертизу, объявив, что заменит ее частными экспертами, которые получат государственные лицензии. Совсем недавно первые 418 человек получили такие удостоверения. Изменит ли это что-нибудь?

– Когда Россвязьохранкультура инициировала этот процесс, все были за, все понимали, что это необходимо. Но если запрещать государственную экспертизу, то запрещать всем. Почему запретили Третьяковке и Русскому музея, но разрешили Центру Грабаря? В итоге этот запрет просто не работает, а Русский музей экспертизы по-прежнему выдает, только называет их по-другому – консультациями. Понятно, что если ввести частные экспертизы, то это поднимет материальный уровень музейщиков. Но с точки зрения рынка лицензирование бессмысленно. Ведь лицензии выдало то же государство тем же музейным работникам. У них от этого не прибавилось ни знаний, ни денег, чтоб нести материальную ответственность за свои заключения. Искусствовед – это не эксперт, а экспертиза – это не бизнес. Она нужна в небольшом количестве спорных случаев. И для этого должны быть созданы частные структуры. Так что ситуация все равно тупиковая.

– Как такая ситуация отражается на российском антикварном рынке в целом?

– Из-за проблем с экспертизами, а также из-за раздутых скандалов с подделками и таможенных трудностей мы получаем только то, что рынок постепенно перемещается на Запад. Еще 4–5 лет назад русский отдел был только на Christie’s и Sotheby’s, которые проводили аукционы раз в год и с трудом набирали каталоги. Теперь русские торги уже идут по всей Европе. Почему? Да просто дилерам вести сюда русское искусство стало невыгодно, слишком много сложностей. Гораздо проще сдать его на европейский аукцион. Вот поэтому русские продажи в том же Лондоне или Нью-Йорке так взлетели. Среди антикваров даже есть такое фантастическое мнение, что все трудности на российском антикварном рынке организованы по заказу Christie’s и Sotheby’s. Это шутка, конечно, ведь им наши сложности тоже не нужны. Их привлекает динамично развивающийся русский рынок, приносящий немалую выгоду.

– Но ведь как-то надо выходить из этого тупика?

– Не думаю, что сейчас можно что-то резко изменить – требуется время. К сожалению, речь идет не только о принятии каких-то решений, но и о психологии российского покупателя. Доверие к документу идет еще с советского времени, и изменить это непросто.

Не надо думать, что в ситуации с подделками Россия – какое-то исключение. Весь мировой рынок нашпигован неправильными вещами, как булка изюмом. Если я вижу аукцион, на котором 10% ненастоящих вещей, это хороший аукцион. А доходит до 80%. Аукцион не дает гарантии – при огромном количестве работ он просто не может ее обеспечить. Именно поэтому на Западе клиенты крайне редко сами покупают вещи на аукционе. Только если он увлеченный и разбирающийся коллекционер или речь идет об очень серьезных инвестициях в десятки миллионов. Большинство клиентов покупают в галереях: они главные гаранты подлинности. Буквально за соседней дверью с лондонским отделением Sotheby’s расположена галерея старых мастеров, в которой те же работы, что и на аукционе, стоят в два раза дороже. Но она существует уже много лет, именно потому, что является для клиента фильтром, не пропускающим некачественные вещи. Клиенты доверяют галерее, и важнейшую роль здесь играет такое понятие, как репутация. И я думаю, нам тоже надо двигаться в этом направлении. Тогда сам собой произойдет естественный отбор профессионалов, которых можно будет называть экспертами антикварного рынка.