Уличные торговцы в России конца 19-начала 20 века. Фотографии постановочные,если я все правильно поняла,то их автор Карл Булла. Текст- отрывок из книги Засосова Д.А. и Пызина В.И. Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов,плюс немного Льва Васильевича успенского "Записки старого петербуржца"
Значительное усовершенствование фотографической техники на рубеже XIX–XX веков открывало все новые и новые возможности для развития фотоискусства. Выбор сюжетов уже не ограничивался съемкой портретов и видов из окна. Подход к профессии стремительно менялся. На этой волне стали появляться первые фоторепортеры. Карл Карлович Булла, петербургский фотограф немецкого происхождения, одним из первых в России осознал преимущества живой документальной фотографии. Он оставил после себя 230 тысяч негативов, запечатлевших эпоху, став родоначальником отечественной фотожурналистики.

Под магазинами, выходившими на Вознесенский проспект, были подвалы, в которых торговали известные петербургские букинисты. Никаких вывесок, даже окон на улицу не было, у входа в подвал лежала связка старых книг - символ их товара. Покупатель спускался вниз по узкой каменной лесенке и там мог найти редчайшие издания по любым вопросам. Насколько приказчики верхних магазинов были люди веселые и расторопные, настолько букинисты были серьезны, полны достоинства, неторопливы, неразговорчивы. Они не только продавали, но и покупали старые книги. Знатоки своего дела они были необычайные. Подвалы эти не отапливались, торговать зимой им было тяжело, но старики букинисты были людьми старой закалки, ими двигала любовь к делу. В темноватых подвалах керосиновые лампы тускло освещали стеллажи с книгами, и как они находили требуемую книгу - трудно себе представить. У них было много постоянных покупателей, и любителей, и коллекционеров книг.
Внутри рынка было три пассажа: тот, что шел от Фонтанки, параллельно Вознесенскому, назывался Татарским, так как большинство лавок принадлежало татарам. Параллельно Садовой, продолжением Татарского пассажа, шел Садовый пассаж; продолжением его, вдоль Малкова переулка, но отступая от него, тянулся Еврейский пассаж, опять выходивший к Фонтанке. Таким образом получалась как бы подкова из пассажей.
Между Татарским и Еврейским пассажами простиралась громадная площадь, которая делилась на три части крытыми галереями, соединяющими эти пассажи 3. На всех этих частях площади производилась особая торговля - толкучка и "вразвал". Посредине средней площадки стояла часовня, здесь-то и был самый центр этой своеобразной торговли. Во всех магазинах, лавках, ларьках, лотках и на площадях приемы торговли были особые, нигде в Петербурге более не повторяемые.




Зимою и летом торговцы стояли у входов в свои заведения и не только зазывали покупателей, громко, расхваливая свой товар, но буквально тащили их за руки, приговаривая: "Хоть не купите, а посмотрите, какой у нас товар". У каждого торговца имелись свои прибаутки, вроде (обращаясь к скромно одетой девушке): "Красавица, заходите, специально для вас держим плюшевые саки с аграмантами" или, обращаясь к проходящему студенту: "Господин студент, для вас только что получены брюки гвардейского сукна, самолучшая диагональ барона Штиглица, брюки модные, со штрипками!" . Для рабочего тоже наготове были свои обращения. Многие зазывали ловко рифмовали свои обращения. Торговля шла бойко.
Торговали с безбожным запросом, торговались отчаянно. Опытный покупатель знал, что с него запрашивают втридорога, предлагал свою цену, несколько раз уходил, его возвращали, уступали и в конце концов достигали того, что он уходил с покупкой.
Только в лавках, выходивших на Садовую и Вознесенский, торговали новым товаром, во всех остальных пассажах, лавках и площадях торговали подержанными товарами всякого рода. Чего нельзя было найти ни в одном магазине столицы, можно было наверняка найти в Александровском рынке. В лавках Еврейского пассажа, например, продавались гобелены, ковры, хрусталь, фарфор, картины, старинные монеты, меха. Эти же торговцы занимались и скупкой вещей. Там же и в Татарском пассаже продавали и покупали золотые, серебряные вещи, драгоценные камни.



В проходах между пассажами было много ларьков с сайками, горячей колбасой, пирожками, из-под полы торговали водкой. На главной площадке вокруг часовни продавали и покупали все что угодно, с товаром ходили, продавая его с рук, товар лежал на земле, "вразвал", здесь была главная толкучка, торговля шла по принципу: каждый товар найдет своего покупателя.
Характерной фигурой на площадке были "холодные" сапожники. У каждого висела кожаная сумка через плечо, в сумке лежали инструмент и гвозди. На другом плече висел мешок с кожевенным товаром для починки обуви, а также старая обувь, которую он скупал, а мог и продать. Главной эмблемой его профессии была "ведьма" - палка с железной загнутой лапкой, на которую он надевал сапог для починки. Целый день, в мороз и жару, сапожники слонялись по толкучке, дожидаясь клиентов. Расчет их был прост - быстро, кое-как починить и скорее получить деньги с клиента, которого едва ли еще встретишь. Мастера они обычно были хорошие, но спившиеся либо больные, престарелые, выгнанные "хозяйчиком".
Сюда же много приносили всякой залатанной, заштопанной одежды, которую хотели выдать если не за новую, то за почти не ношенную. Носили целые вороха старых брюк и жилеток. Много старых вещей скупали, особенно после праздников, у пропившихся бедных людей - чинили, приводили их в порядок и опять продавали. Находились такие специалисты залатать, заштуковать, что и не найдешь, где починено.



На толкучке среди толпы ходили торговцы сбитнем. Сбитень - это теплая вода на патоке. Они носили на спине медный бак, обвязанный старым ватным одеялом, от бака шла длинная медная трубка с краном. По поясу- деревянная колодка с ячейками для стаканов. Здесь же ходили торговцы пирожками с жаровнями на животе, которые кричали: "С пылу с жару, пятачок за пару!"
На площади, которая была ближе к Садовой, шла бойкая торговля дешевой мануфактурой, а также старыми гардинами, плюшем, содранным с диванов, оттоманок и пр.
Скажем несколько слов о "железном ряде". Он представлял собой проезд с Садовой на Фонтанку. Здесь продавались и покупались старые и новые железные и свинцовые трубы, фитинги 6, уголковое железо, балки, всякий инструмент, слесарный и столярный, машины, котлы, станки по металлу и по дереву и пр. Ближе к Садовой продавались и покупались старые кровати, мебель, старинная и модная. Знатоки приходили сюда подбирать и покупать стильную мебель, главным образом красного дерева. Мебель и кровати здесь же ремонтировались и красились. В "железном ряду" спившийся слесарь продавал свой инструмент. Бродяжки продавали краденые обрезки свинцовых труб. Тут и торговля, нажива, выход из безденежья, тут и развлечения, и возможность сыграть "на счастье".



Среди толкучки много кружков игроков: в трилистники, в наперсток с горошком, в орлянку и т. д. Все эти игры затевались "специалистами", которые рассчитывали завлечь и обыграть вчистую доверчивых, неопытных людей. На рынке среди толпы сновало много всякого жулья. Чтобы обезопасить себя от них, покупатель пускался на всякие уловки; надо примерить пальто или пиджак, цена как будто сходная. Покупатель снимает с себя свою одежду, свертывает ее, кладет на землю и становится на нее, чтобы воры не стянули, пока идет примерка.
К кражам у покупателей торговцы и маклаки относились крайне безучастно. Зато, когда воровали что-нибудь у торговцев, из чувства солидарности в поимке вора принимали участие все ближайшие торговцы, и ему редко удавалось скрыться. Пойманного били до полусмерти, одинокие полицейские смотрели на эти самосуды сквозь пальцы.
Простачков продавцов здесь не было, разве только как редкое исключение. Одному из авторов довелось один раз видеть такого простачка: желая скорее продать старый самовар, он хотел доказать покупателям его добротность и прочность. Для этого положил дощечку сверху на трубу и смело стоял на ней.
Сенная площадь и Сенной рынок - эти два понятия сливались в одно, как "чрево" Петербурга. Мы знавали Сенную площадь с громадными железными застекленными павильонами, в которых было несколько рядов все-возможных лавок со съестными припасами. В каждом из этих павильонов было два сквозных продольных прохода. Обычно размещалось четыре ряда лавок: два примыкали к наружным стенам, а два ряда смыкались своими задними стенками как раз по продольной оси павильона. Лавки все одного размера, на каждой свой номер. Богатые торговцы занимали несколько номеров подряд 7. Снаружи этих павильонов тоже располагались лавчонки, которые торговали всем чем угодно - от дешевой мануфактуры до детских игрушек, глиняных банок и земли для цветов. Здесь же сидели слепые в темных очках и торговали щетками собственного изготовления. Они все были обвешаны всевозможными щетками, начиная от щеточек для усов и кончая щетками для лошадей. В руках держали несколько связанных половых щеток. Держали они себя с большим достоинством, не выкрикивали и не зазывали покупателей. Публика относилась к ним почтительно, никогда не торговалась, а подбирала требуемую сумму без сдачи и клала им в шапку.



Успенский- Записки старого петербуржца
...Чуть позднее, когда мне было уже лет шесть, воспитывая во мне
самостоятельность, родители стали давать мне мелкие поручения. То говорили:
"Сходи-ка, Лев, в финскую булочную, купи там ты знаешь какого хлеба..." Я
шел недалеко, на Нижегородскую. Трамваи там тогда еще не ходили, машин не
было -- безопасно; почему не идти? На булочной против Военно-медицинской
академии висела вывеска: "Суомаляйелей пякауппа", и двое старичков-финнов --
булочники, -- отлично знавшие меня, приветливо улыбаясь бело-розовыми
улыбками, отвешивали мне балабушку душистого, совсем особенного, полу-белого
хлеба...
А иногда мне давали другое указание: "Лев, надо купить валерьянки (или
касторки, или рыбьего жира); сходи в аптекарский магазин... Только не в
эсеровский, а в эсдековский, знаешь? Вот тебе тридцать копеек..."
Конечно, я знал. "Эсеровский" магазин помещался на Большом
Сампсониевском, точно против того места, где тогда останавливался паровичок,
ходивший по маршруту "Клиника Вилье" -- "Круглый пруд" в Лесном.........
Тут -- я и сегодня точно знаю, в каких именно окнах, -- находился
"эсеровский" аптекарский склад. В нем не продавалось ничего для меня
интересного. На витринах всегда можно было видеть только рекламы все тех же
самых "Пилюль Ара" ("лучшее слабительное в мире"), да "Перуина Пето" --
средства для рощения волос. Единственное, что привлекало здесь мое внимание,
был лежачий стеклянный цилиндр на какой-то сложной подставке. Восковая
женщина засунула в этот цилиндр розовое лицо и единственной рукой (ни другой
руки, ни туловища у нее вовсе не было) поворачивала рычажок на подставке. И
над ней была надпись: "Ингалятор Брауна излечит вашу больную гортань!" Зачем
мне было все это?





Успенский- Записки старого петербуржца
Я иду в детскую без энтузиазма: что же что два окна? Какие окна! Но,
едва открыв дверь, замираю.
-- Паять-лудить! А вот -- пая-ать-лудить! -- Гулко, заунывно и
непонятно: "паять-лудить"?
Эти окна выходят на двор, на север, на пути Финляндской дороги за
крышами домов, на плохо видимое и не очень интересное. Но сквозь них со
двора доносится до меня странный, требующий объяснения заунывно-звонкий
призыв:
-- Паять-лудить! А вот -- паять-лудить!
Стул подтащен к подоконнику, я стал на него коленками и, пока не
страшно, высовываюсь наружу.
Наш двор "нарочито невелик", квадратен, замощен булыжником. Посредине
огорожен зеленой деревянной решеткой жалкий питерский садишко в четыре
тополя и одну березку...
Спиной к саду, посреди булыги, стоит чернобородый мужик с мешком (мне
уже шесть; мешком меня теперь не испугаешь!) за плечами. На шее у него
подвешены на веревочках большой медный чайник, два сотейника, кастрюлька
красной меди, что-то еще.
Он стоит и, задрав бороду, пытливо всматривается поочередно в окна по
всем четырем этажам. Потом мечтательно прикрывает глаза, как певец на сцене.
-- Пая-ать-луди-ить, а? -- как птица, все на тот же, высоковатый по его
бородище и плечам, мотив запевает он. -- Паять-лудить? -- чуть более
требовательным тоном: что же, мол, вы там, заснули все?
Никто не отзывается, никто не выглядывает в окна. Я -- не считаюсь.
Подумав, он пускает для проверки более сильное заклинание:
-- Посуду медну... паять-лудить?!
Никакого впечатления. Нагнувшись, он поднимает с земли второй чайник --
ведерный, трактирный или артельный, -- встряхивается -- и медяшки его
гремят, -- поправляет мешок за спиной и уходит...
Не скажу почему, мне становится как-то грустновато... Может быть, жалко
бородача: кричал-кричал! Я хочу слезть со стула, но это мне не удается...





Успенский- Записки старого петербуржца
Были торговцы, которые появлялись и исчезали, как перелетные птицы, как
бы входя в состав фенологических примет города. Так, с точной
периодичностью, лужи на питерских панелях испокон веков в середине июня
окружаются охристой каймой сосновой пыльцы, а через несколько дней вслед за
тем во всех улицах поднимается теплая сухая вьюга тополевого пуха.
Бывало, подходит время, и слышно со двора: "Огурчики малосольные,
огурчики!" Пройдет положенный срок -- доносится другая песня:
"Брусничка-ягода, брусничка!"
Осенью всюду звучит: "А вот кваску грушевого, лимонного!" Весной же,
когда, кажется, в лес и доступа никакого нет, когда еще на пригородных полях
стоят озера непроходимого половодья, а в лесной глуши сугробы и в полдень не
подтаивают, не успеешь открыть форточку, и уже зазвучало и понеслось
привычное, как в деревне свист скворца или грачиный гомон на березах:
"Клюква подснежна, клюк-ва-а!" А настанет время, и нет ни одной клюковницы.
Прошел сезон!
Кроме этих постоянно-прилетных птиц были и случайно-залетные, редкие.
Жители Удельной с тех лет и по сей день поминают косенького старикашку,
ходившего от дачи к даче с негромким, но далеко слышным таинственным
полушепотом: "Спирумура-вина!" Надо было хорошо вслушаться, чтобы
сообразить: вот ведь промыслил же себе человек божий промысел! Собирал он
где-то в недальних лесах муравьев и потом разносил по страждущим ревматизмом
бутылочки "спирту муравьиного". И ведь что-то подрабатывал этим, раз носил,
вот что интересно! На зиму он пропадал -- верно, прятался в нору, как старый
барсук, -- но с весной возвращался на старые свои выхожи, хитроумец...
А были и непрерывно действовавшие торговцы, которым все равно было,
лето или зима, весна или осень, Я думаю сейчас о всевозможных старьевщиках,
а также о галантерейщиках. И те и другие заслуживают, пожалуй, того, чтобы
их помянуть.




Успенский- Записки старого петербуржца
Медник, например, вне зависимости от ситуации на рынке металлов обречен
был самой судьбой (раз уж он стал лудильщиком) взывать во дворах
"паять-лудить" и никогда не пытался заодно взять на себя работу жестяника.
Селедочница торговала селедками и не соблазнялась примером огуречника
или квасника. Ярославцы разносили по домам тюки с мадаполамом, полотном и
тому подобными матерьялами и не перебегали дороги китайцам, торговавшим бок
о бок с ними шелковым товаром.
Был, пожалуй, только один разряд таких "нижних чинов"
капиталистического Меркурия, который вспоминается мне почти как парии в их
рядах, как своего рода "неприкасаемые", всеми презираемые, но и готовые на
все субъекты.
От времени до времени во дворах, появлялся, как тень, полуторговец,
полубосяк -- странная фигура в долгополом рваном пальто (или в каком-то
брезентовом полуплаще), -- небритый, обросший, до предела грязный и
засаленный, с таким же сомнительным, кое-как заплатанным, грязным мешком за
плечами. Он возникал внезапно, как привидение. Он вдруг появлялся из тени,
и, казалось, как уэллсовский морлок, стремился как можно скорее снова
нырнуть во мрак.
Возникнув во дворе, он останавливался, не удаляясь от подворотни, и
спрашивал глухо, еле слышно, как бы боясь, что его услышат, и желая этого:
-- Купить-продать?
Что купить? Что угодно, хоть душу человеческую, хоть старую подметку,
лишь бы по сходной цене. Что продать? Да вот хотя бы узел зловонных
лохмотьев, приобретенный в соседнем дворе и скрываемый в мешке за спиною. А
может быть, пару выброшенных на помойку, разношенных вдребезги валенок. Или
-- ночной горшок с отбитой эмалью... Или -- позеленевший примус, если он вам
нужен... Не все ли равно что?
"Купить-продать?!"





Успенский- Записки старого петербуржца
Когда наша няня или кухарка Альвина вдруг при разборке своих сундуков
обнаруживали там чрезмерное множество всякого старья, они начинали особенно
чутко прислушиваться к возгласам и распевам тех, кому "вход во двор" строго
воспрещался.
Рано или поздно в форточку доносилось долгожданное: "Халат-халат!" Или
няня, или Альвина выглядывали в окно. Среди двора стоял человек, которого
нельзя было спутать ни с кем другим: реденькая бородка, на голове серая или
черная шапочка-тюбетейка, на плечах -- стеганый халат не мышиного, а более
темного, так сказать крысиного, цвета. Сомнений не оставалось: это и был
"халат-халат". Он смотрел в окна. На руке у него был переброшен пустой
мешок. Положение обещало оказаться благоприятным.
-- Эй, князь! -- доносилось сверху. "Князь" безошибочно определял, из
какой квартиры его позвали, и спустя самое короткое время кухонный звонок --
не электрический, как на парадной, а простой колокольчик, подвешенный на
тугой пружине, -- осторожно звонил. Дела, которые здесь затевались, не
должны были касаться "господ". Им не для чего было знать о таких визитах.
Я еще не был "барином", а ухо у меня было востро. Обычно я оказывался
на кухне как раз в момент появления "халат-халата" и с великим интересом
наблюдал происходившее.
Посмотреть на это стоило: соревнующиеся стороны были достойны друг
друга.
Татарин опорожнял прямо на пол свой мешок, если в нем уже что-то было.
Продавщицы вытаскивали из потайных скрынь своих какой-нибудь
ношеный-переношеный плюшевый жакет, древнюю юбку, ветхую шаль времен
очаковских. Одна высокая сторона называла цену -- скажем, рупь двадцать.
Другая -- "Ай, шайтан-баба, совсем ум терял!" -- давала четвертак.
Татарин сердито собирал в мешок свое барахло, показывая намерение уйти
и никогда не приближаться к дому, где живут такие "акылсыз" -- сумасшедшие
женщины. Няня гневно кидала свои тряпки в "саквояж", звенела замком сундука.
Но "князь" не уходил. Мешок снова развязывался, сундук опять отпирался. И он
давал уже сорок копеек, а Альвина требовала восемь гривен. И летели на
каком-то славяно-тюркском "воляпюке" самые яростные присловья и приговорки
-- из-за них-то старшие и возражали против моих посещений кухни.




http://lib.ru/PROZA/USPENSKIJ_L/peterburzhec.txt

http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Zas/08.php

http://www.rek-smi.pu.ru/method/65-115.html

http://www.booksite.ru/trade/main/russian.htm