1) Жадные взгляды ощупывают меня с ног до головы так, что хочется морщиться. Люди, самые разные, самые обычные люди собрались в этом тёмном зале. Они больны. А я — а я объявил им со сцены, что умею лечить.
Мне хочется сказать, что я ошибся, что меня с кем-то перепутали, но я продолжаю улыбаться. Мне больно от надежды, загорающейся в недоверчивых тусклых глазах, но у меня нет пути назад. Я машу рукой, я их последний шанс. Я должен хотя бы попытаться.
Прохожу по рядам, пересиливая внутреннее сопротивление. Нельзя вечно убегать! Нужно что-то сделать — но что? Люди молча смотрят на меня. Они обречены. Или нет? Возможно, болезнь пройдёт сама. Кто-то, конечно, не выздоровеет — но тут уж как повезёт. В старину бессильные доктора оставались неразоблачёнными, потому что даже от чумы, даже от проказы умирали не все. Кто-то всё равно вылечится — и мне не останется ничего больше, чем взять на себя заслугу чьих-то сильных организмов.
А даже если никто не вылечится, если погибнут все — это будет не скоро. Что-то может произойти. Я могу исчезнуть. Правда?
Я хожу по рядам и касаюсь людей. Я кладу руки им на плечи и заглядываю внутрь. Такие разные люди, такие разные плечи! Они тоже касаются меня, протягивают руки, и мне приходится вспоминать, что болезнь не передаётся касанием, приходится успокаивать себя — потому что на моём спокойствии держится вера этих людей. Эффект плацебо, слышали о таком?
Я держу плечи и заглядываю пациенту внутрь. Я вижу лёгкие и всю дыхательную систему: зараза там. Дышать аккуратно! Багровые комки, которые затрудняют дыхание и жрут изнутри, которые уничтожают лёгкие — я обращаюсь к ним. Я прошу болезнь уйти, прошу оставить в этот раз её жертв. Я не имею силы приказывать — я только прошу.
...Больных оказывается гораздо меньше, чем мне запомнилось. Несмотря на то, что казалось, что я не делал ничего: и со стороны, и мне — я бесконечно устал. Почти падаю от усталости. Я сделал для этих людей всё, что мог. Их жизни не в моих руках и не были в них. Я могу лишь дарить фальшивую надежду.

2) Бег, бег, бег. Мы бежим по лестнице вдвоём, но двое врагов преследуют только меня — не знаю почему, просто так получилось, или даже знаю, это не важно. Вот предпоследний этаж высотного дома, здесь, на лестничной площадке без квартир стоит письменный стол, а на нём — чёрный дисковый телефон. Здесь мне приходится остановиться и вступить в потасовку. Наконец, я скидываю одного преследователя вниз; он цепляется за штанину отставшего на пролёт второго, хватается за бетон, поднимается снова. Двое дерутся со мной, но _она_ помогает мне; преследователи будто не замечают _её_, и _она_ может наносить им слабые удары, помогать мне. Наконец, мы сбрасываем вниз обоих. Вдвоём мы поднимаемся на последний этаж и выходим на крышу здания. Мы победили? Но что же дальше?
Надрывно, металлически снизу звонит телефон.
_Она_ в ужасе, да и я чувствую себя неуютно. Я даже не уверен, что телефон к чему-нибудь подключен! Мы так долго поднимались сюда — и ради чего? Или этого было достаточно — подняться? В любом случае, нам снова нужно вниз. Я предлагаю спуститься по деревьям или водосточным трубам, но _она_ отвергает это предложение. Снова лестница! Потому что мир сейчас не на нашей стороне — если рисковать, то мы сорвёмся. Это научно доказано.
А на выходе нас, разумеется, поджидают. Те же люди, теперь их намного больше, и главный теперь с ними — нахальный, наглый, красивый. Лохматый.
_Её_ снова не замечают, а в меня вцепляются десятком рук. Вырываюсь, вырываюсь — вырываюсь! Тяжело бегу, оставляя им обрывки плаща. Один из них хватает саквояж — и у меня в кулаке остаются только ручки. Могу лишь скрипеть зубами: без саквояжа — никак, только и вернуть его сейчас не получится. А если отвлечься — будет так, что никакой саквояж не понадобится.
Мы бежим вдвоём, и встречаем третью, светлую, тонкую, призрачную. Она начинает выспрашивать, но времени нет. Остаётся только бежать дальше; наша цель — четыре высотных дома, стоящие квадратом. А нас снова догоняют; свежие, отдохнувшие. Мы сражаемся за всё; мы всё поставили на кон, но и они — тоже.
Мы вбегаем в дом, и, стоит пробежать лестничный пролёт — как врываются преследователи. Мы не успеваем! Я бегу вперёд, потому что дело должно быть завершено; даже если _её_ и вторую схватят — я должен добежать. Если их схватят — мы выиграем время.
Врезаюсь в случайного человека, жившего здесь, и приходится толкать его вниз — под ноги преследователям.
Я устал, ноги ватные. Я не могу бежать, тем более — по лестнице. Меня скоро догонят — но я не имею права останавливаться.
На последнем этаже я вырываюсь из окна — и прыгаю на окно дома напротив, стоящего очень близко. Мои преследователи сзади, стёкла осыпаются — но во втором доме тоже есть кто-то из их группы! Они предусмотрели моё поведение. А _она_ — в их руках. Я понимаю, что даже не знаю _её_ имени. Могу кричать ей только — "Самозванка!" Это слово давно потеряло первоначальный смысл.
Я ползу по карнизу, а руки изнутри дома пытаются схватить меня. Я с трудом переползаю угол — и прыгаю на третий дом. Кажется, достаточно вовремя.
Когда я бежал по лестнице в последний раз, на предпоследнем этаже я встретил звенящий телефон. Не знаю — тот же самый или такой же. Я взял трубку и ответил; а потом побежал дальше.
Потому теперь три дома из четырёх, кроме того, на котором я, медленно опускаются под землю. Она поглощает их, вместе со всеми, кто не успел убежать, но и кто успеет — не выживет.
Втроём, мы сидим на крыше среди гаргулий и смотрим на вечерний город. Мы всё сделали правильно, мы всё успели, и, что самое странное — выжили. Теперь город будет жить. Неизвестно, остался ли в живых кто-то из наших врагов, неизвестно, полностью ли уничтожена опасность — но мы заслужили хотя бы краткий отдых.

Болезнь... Болезнь чрезвычайно заразна.
В данный момент сыворотки в городе нет.
Сыворотка и другие средства ожидаются только с регулярным поездом.
Будьте осторожны!
Обращение к жителям города
Болезнь неизлечима. Сыворотки не существует. Скорее всего, из столицы сыворотку не пришлют.
Секретная нотация для врачей и представителей всех уровней власти

Когда собираешься в импровизированный морг, да ещё и морг начала двадцатого века, интуитивно ожидаешь увидеть мрачные подземелья с закопчённым потолком, тесноту и антисанитарию. Сапогами, густо обмазанными осенней слякотью — по сухим саванам в жёлтых разводах. Но нет.
Здесь же раньше был театр... Здесь и сейчас театр, слишком неестественны позы и слишком быстро чума пожирает город. Всё же понарошку, верно?
Лепрозорий разместился в помещении бывшего театра. Впрочем, поговаривают, что ночью здесь всё ещё проводятся представления, на которые не пускают детей. Больница, не морг — распорядитель не устаёт напоминать, что мы всё ещё живы, что мы всего лишь зачумлённые.
Потолок теряется в облаках, окна огромны и пропускают через себя солнце, а саваны белоснежны, за редким исключением. И всё медицинское оборудование стерильно.

Ещё до того, как мы заразились (нехудожественная часть, которая всё объясняет, но многабукафф)

Так я здесь и оказался.
Наконец, пришёл и мой черёд.
Это история о том, как я заразился чумой.

Ты лежишь, накрытый до подбородка тонкой простынёй, на твёрдом полу, и любое движение причиняет тебе боль. Ты чувствуешь справа и слева чужие руки, тёплые, дёргающиеся, болезненно-мягкие, но не можешь даже повернуть голову, чтобы узнать, кому они принадлежат. Когда они перестанут шевелиться, ты не сможешь понять, заснул их обладатель или... или нет.
Всё твоё тело болит, его покрывают кровавые язвы, красные и чёрные. Ты был рабочим фабрики или продавцом в мясной лавке, твой дом выходил окнами на самый красивый в городе сквер, и в нём всегда звучал детский смех. У тебя была жена, дети... а сейчас и ваш дом, как тебя, покрывают гнойные пятна. Дом болеет, земля болеет, город болеет... Но тебя это уже почти не беспокоит, ты не можешь думать ни о ком, кроме себя, и о себе тоже не можешь. Боль стала тобой.
Очень твёрдо лежать.
Вокруг шуршат лёгкие шаги врачей и сестёр милосердия, а за ними — тяжёлая поступь инквизиции, надзирателей. Деревянные доски резонируют от ровной поступи солдат, и тебе от этого не очень удобно. Как будто это ещё имеет какое-то значение.
Пожалуйста, пожалуйста, не подходите ко мне, просишь ты, но из твоей глотки вырываются только хрипы и стоны. Я ещё живой, и я выживу, только не трогайте меня. Пожалуйста.
Ты не видишь ничего, кроме узкого серпа деревянного потолка, сквозь полу разомкнутые веки. Давно, ещё в одной из прошлых жизней, на нём был квадратик солнца, отражения отражения, но солнца больше нет.
У них нет больше лекарств, но он(а) походит к тебе. Ты чувствуешь тепло рук — живых, здоровых, защищённых — даже через перчатку. Руки трогают твою шею, и это приятно, руки, двигают твои веки, но картинка не меняется. Рукам не понравился твой пульс. Руки вздыхают, хотя давно могли бы привыкнуть, тут же везде такие, как ты. Руки накрывают тебя твоим саваном полностью. И уходят. Ты списан со счетов и довольствия.
Доктор вдали, уже другой, что-то кому-то объясняет, диктует обращение к жителям — что им нужно делать, чтобы не стать такими, как ты.
Ты видишь только белый полотняный потолок, очень низкий и мутный. Всё более мутный.
Ты хочешь кричать, но твои лёгкие согласны только на стон.

Epilogue

ИЗОБРАЖЕНИЕ