В колонках играет - владимир высоцкий
Настроение сейчас - Сонное

1984 год. Я ужинаю с Симоной в Кибероне. Два дня назад она отдала мне пачку исписанных листочков - свой роман. Она сказала: - Я назвала книгу "Прощай, Володя!". Я побелела. Почувствовав мое волнение, она добавляет: - Это не твой, но они похожи, как братья, - вот увидишь... Мы с сестрами прочли этот роман втроем, сидя за круглым столом, вырывая друг у друга листочки, смеясь, плача, охваченные одними и теми же эмоциями, - может быть, потому, что мы не можем забыть один день, проведенный на улице Университэ у нашей сестры Одиль; сидя вокруг большого стола, на котором громоздятся кипы страничек, мы читали тогда впятером - четыре сестры Поляковы и Симона - нашу книгу "Бабушка". Мы волнуемся, и вот звучит приговор: - Неплохо, но я уверена, что здесь было из чего сделать потрясающую книгу. Теперь мы читаем книгу Симоны, и я чувствую, как ее лихорадит. Мы с сестрами наперебой делаем ей комплименты. Для нас эта книга действительно удалась. Теперь остается ждать приговора публики. Это будет полный успех. 22 сентября. Я читаю Симоне главу из тисненного золотом издания ее книги "Тоска уже не та", где она пишет о России. Ее глаза мерцают, как слепые звезды. И вдруг она говорит мне: - Ты должна писать... 24 сентября. Симона чувствует себя все хуже. Мне все-таки удалось уговорить ее поесть. Я привезла специально для нее блины с икрой. Впервые за долгое время она ест, даже с удовольствием. И все же, дожевывая блинчик, она не забывает мне сказать: - Ты должна писать... Я принесла несколько листочков и робко читаю их Симоне. Она говорит: - Продолжай. 25 сентября. Мы потихоньку прогуливаемся перед домом, Симона начинает снова: - Ты должна писать. Вечером она выкуривает последнюю сигарету: - Дорогая моя, пиши о Володе... 30 сентября восемьдесят пятого года. Тело Симоны покоится на кровати. Я громко говорю в тишине светлой комнаты: - Я сделаю это, я обещаю тебе. Красный огонек неистово мигает, актеры на сцене убыстряют ритм, в игре - напряжение. Я потихоньку поворачиваю голову и различаю в глубине зала силуэт в ореоле непослушных волос. Это - Юрий Петрович Любимов, "шеф". Он держит в руках придуманный им фонарик: белым освещается его собственное лицо, когда он хочет уточнить мимику или указать на плохое движение, слишком быстрый темп, автоматическую игру. Зеленый свет означает, что все идет хорошо, красный - что нужно сменить ритм, что он недоволен, что актеры играют не с полной отдачей. Его невозможно обмануть: он сам - актер, он прекрасно видит, когда на сцене кто-то бережет силы. Что удивительно в этом человеке - он это и сам признает, - он не был большим актером, он выглядел на сцене лишь миловидным молодым человеком. Он обрел свое настоящее призвание, став сначала педагогом, затем - режиссером театра. Вы впервые встречаетесь в шестьдесят четвертом году - практически в ходе создания Театра на Таганке. Для тебя это настоящая удача - прийти в тот самый момент, когда театр только начинает жить. Твои отношения с Любимовым углубляются из года в год. Он становится тебе немного отцом, которого у тебя никогда по-настоящему не было. Ты восхищаешься им и побаиваешься его. Он любит тебя, как талантливого сына, с которым, правда, хлопот не оберешься. Вы дополняете друг друга в работе, и смотреть репетиции становится для меня настоящим наслаждением. Вы оба - заводные и соперничаете в обаянии. Вы попеременно взрываетесь, объясняетесь, яростно жестикулируя, в какую-то минуту начинает казаться, что дело сейчас дойдет до драки, - и все-таки вы никогда по-настоящему не ругаетесь. За несколько дней до генеральной репетиции все становится на свои места. Любимов выискивает совершенно особенную трактовку, от которой будет зависеть успех. Ты играешь не щадя сил. Кажется, ты уже достиг потолка. И вдруг - ты преодолеваешь этот предел, и открывается такая глубина... И каждый раз совершается чудо - Галилей, Пугачев, Маяковский, Гамлет и, наконец, Свидригайлов. Какую палитру персонажей вы создали с Любимовым! Не говоря уже обо всех поэтических пьесах, современных произведениях и спектаклях, которые мало кому довелось увидеть. Любимов всю жизнь будет тебе другом. Он всегда прощал тебе все твои выходки, которые иногда ставили его в очень трудное положение. Публика приходила в ярость, когда ты не играл. Коллеги-актеры завидовали твоему успеху, снисходительности к тебе Любимова и особенно любви к тебе народа. За исключением некоторых - Демидовой, Золотухина, Шацкой, Филатова, Дыховичного, твоих друзей, - все кусали себе локти от зависти и всячески портили тебе жизнь. Особенно ненавидели тебя девочки. Они распространяли слухи, пытались поссорить тебя с Любимовым, превратили театр в корзину с копошащимися крабами. Насколько ты любишь концерты и встречи с публикой, настолько работа в труппе становится тебе в тягость; К семьдесят восьмому году ты серьезно подумываешь уйти из театра. Любимов дает тебе тогда возможность участвовать в спектакле со стихами и музыкой - "В поисках жанра", а главное - сыграть Свидригайлова в "Преступлении и наказании" в начале семьдесят девятого. Это будет твоя последняя роль в театре. В конце спектакля ты исчезаешь в люке, откуда вырывается красноватый свет. Это премьера. Зал потрясен, я сама дрожу и не могу отделаться от глубокой тревоги весь остаток вечера. Между тем все веселы, и даже "шеф", который обычно скуп на комплименты, сегодня говорит: "Хорошо, Володя". И правда, твоя актерская работа достигла в этой роли несравненной глубины. Но какой ценой? За ужином я сижу напротив тебя и Любимова и вижу жизнерадостность в глазах "шефа", его счастливую улыбку и - твое каменное лицо с пустыми глазами. Между тем ты на двадцать лет его моложе. На его шестидесятилетие ты написал для капустника текст на известную музыку. Капустник - это спектакль, играющийся в тесном кругу для друзей и коллег, где можно во весь голос и с юмором сказать все, что на сердце. Эта разрешенная импровизация радует всех. Это нечто вроде аварийного клапана, который правительство, мне кажется, использует еще и для того, чтобы знать настроения людей. Твое выступление заканчивается словами: "Скажи еще спасибо, что живой!" Это было в семьдесят седьмом году. Двадцать седьмого июля восьмидесятого года я вижу Любимова - постаревшего, согнувшегося под тяжестью горя. Он до конца исполняет свой долг режиссера, организуя все до мельчайших деталей. И смело и непоколебимо запрещает официальным ораторам доступ в зал. Я всю жизнь буду ему за это признательна. В своей книге воспоминаний, в заключение посвященной тебе главы, он написал: "Пастернак, Ахматова или Высоцкий вызывали своими стихами больше чем восхищение. Они вызывали любовь". Сыграть Гамлета - это уникальная возможность в жизни актера. Ты идешь к этой роли на собственный манер - перегибая палку, яростно, со скандалом. После катастрофического запоя, следующего за нашей свадьбой, мы расстаемся. Любимов, до последней степени изведенный твоими загулами, предлагает репетировать твою роль другому актеру, надеясь, что ты обязательно среагируешь - просто из гордости. Ты пишешь мне двадцать пятого мая семидесятого года: "Любимов пригласил артиста "Современника" репетировать роль параллельно со мной. Естественно, меня это расстраивает, потому что вдвоем репетировать невозможно - даже для одного актера не хватает времени. Когда через некоторое время я вернусь в театр, я поговорю с "шефом", и, если он не изменит своей позиции, я откажусь от роли и, по-видимому, уйду из театра. Это очень глупо, я хотел получить эту роль вот уже год, я придумывал, как это можно играть... Конечно, я понимаю Любимова - я слишком часто обманывал его доверие, и он не хочет больше рисковать, но... именно теперь, когда я уверен, что нет больше никакого риска, для меня эта новость очень тяжела. Ладно, разберемся..." В этих строчках заключается объяснение твоего подхода к трагедии Гамлета - человека, вынужденного изображать сумасшедшего, чтобы его оставили в живых, притворяться, чтобы его не заперли на замок, быть мужественным совсем по-другому, чем было принято в его касте, изобретать новый язык, который пугает Офелию и непонятен никому, особенно его собственной матери. Гамлет, который живет в тебе, очень на тебя похож. Любимов все еще прощает тебя и не колеблясь доверяет тебе эту огромную работу. К тому же тебе очень помогает декорация, придуманная твоим другом Давидом Боровским, - огромный груботканый занавес грязно-серого цвета, который перемещается во всех направлениях. Он стал будто еще одним персонажем драмы: широкими медленными движениями он подметает сцену и тем самым участвует в игре. Ты можешь зацепиться за него, завернуться в него, за тобой следят сквозь него, ты играешь с ним. Ты громко кричишь на Офелию для тех, кто подслушивает, и страстно целуешь ее, спрятанную в складках занавеса. Любопытным образом эта сценическая находка оттеняет все нюансы твоей игры. Всю свою жизнь ты разыгрывал некое тихое помешательство, чтобы скрыть глубокий внутренний разлад. Ты каждый день маскировал отчаяние шутками, которые обезоруживали чиновников и близких тебе людей, иногда устававших от твоих невероятных выходок. Их останавливало в критический момент одно твое слово - разглаживались морщины, и люди вновь обретали мужество и терпение. В армейской среде, где ты вырос, учат мужеству, но не учат восставать против зазубренных идей - такие веши здесь просто немыслимы. Твое мужество тем более велико, что никто тебя не поддерживает - твои близкие отказались от тебя, мучают тебя и предают. И твои стихи, полные скрытого смысла, здорово их раздражают. Гамлет не станет играть на инструменте, на котором не умеет играть. Тебе предлагают говорить то, что от тебя хотят услышать. Ты отказываешься и только громче кричишь свою правду. Картина, остающаяся после спектакля, - это страшный жестокий бой. Конечно, исход смертельный, но прежде всего это победа истины. Гамлет, пожертвовавший Офелией, измученный сомнениями, предательством любимой матери и самых дорогих друзей, сам решает свою судьбу - и происходит трагическая развязка. И когда, смертельно раненный, отомстив, он говорит последние слова, прекрасно переведенные великим Пастернаком: "Дальнейшее - молчанье", - раздавленные болью зрители еще несколько минут не двигаются с мест. Ты сам, раздетый до пояса, подрагивая как лошадь после изнурительной скачки, осунувшийся от прожитой на сцене жизни, поднимаешься лишь через несколько минут в полной темноте, которой завершается спектакль. В первый вечер я бегу за кулисы обнять тебя. На твоем лоснящемся от пота лице - счастливая улыбка: ты справился с этой ролью, ты ее сыграл, ты выложился весь. Эта премьера навсегда останется в моей памяти. Дорога была такая длинная... Следующие десять лет ты приближался к Гамлету и одновременно происходило как бы очищение персонажа человеком. И это стало настоящим, высшим театральным искусством, и таким был каждый спектакль -вплоть до рокового дня в июле восьмидесятого, когда ты не появился в глубине сцены с гитарой в руках. В тот вечер ты не играл спектакля - ты никогда больше не играл. За пропавшие билеты возвращать деньги не пришлось: каждый сохранил свой как священную реликвию... Одиннадцатое июля восьмидесятого года. Чемоданы в холле, ты уезжаешь в Москву. Нам обоим тяжело и грустно. Мы устали. Три недели мы делали все, что только было в наших силах. Может быть, мне не хватило духу? Все тщетно. Ты вынимаешь из кармана маленькую открытку. На ней наскоро набросаны несколько строк. В большом гулком холле твой голос звучит как погребальный колокол. Я тихо плачу. Ты говоришь: - Не плачь, еще не время. Ты внимательно смотришь на меня выцветшими глазами, будто спрашиваешь о чем-то. Я хочу взять у тебя из рук открытку, ты говоришь, - что там неразборчиво написано, и обещаешь мне послать стихи телеграммой. Мы едем в аэропорт. Твои стихи звучат во мне. Лед, о котором ты много раз говорил, давит нас, не дает нам сдвинуться с места. И я ничего не в силах сказать тебе, кроме банальных фраз: "Береги себя. Будь осторожен. Не делай глупостей. Сообщай о себе". Но сил у меня больше нет. Мы уже далеко друг от друга. Последний поцелуй, я медленно глажу тебя по небритой щеке - и эскалатор уносит тебя вверх. Мы смотрим друг на друга. Я даже наклоняюсь, чтобы увидеть, как ты исчезаешь. Ты в последний раз машешь мне рукой. Я больше не вижу тебя. Это конец. Как во сне я возвращаюсь домой, пытаюсь собрать воедино беспорядочные картинки последних дней: мое беспокойство, когда ты не приехал в назначенный день, бесполезные звонки, ожидание, бессилие, твое исчезновение между Парижем и Москвой и - однажды ночью - звонок моей подруги. Ты уже несколько часов в Париже - в одном из русских ресторанов, - и дело плохо, надо ехать за тобой. Я бужу Петю - мне нужна помощь. Мы находим тебя на банкетке, обитой красным плюшем, в самом темном углу. С тобой гитара и чемодан, ты похож на отставшего от поезда пассажира. Наш добрый доктор Поль Онигман не может ничего сделать - тебя нужно класть в больницу. В коридоре доктор Дюгарен смотрит на меня и спрашивает: - На этот раз кто это? - Мой муж. - Бедняжка... В том же коридоре несколько лет назад находился мой старший сын. Прошло время. Ты приходишь в сознание, а дальше - угрызения совести, отчаяние и, наконец, откровенный разговор со мной. Я отказалась, несмотря на советы врачей, оставить тебя в специальной клинике. Быть может, я должна была на это решиться. Но могла ли я посягнуть на твою свободу, которой ты дорожил больше жизни?.. Ты попросил меня: "Уедем вдвоем, уедем далеко, ты вылечишь меня, как раньше, как всегда..." И вот - мы на юге Франции в маленьком доме моей сестры Одиль. Тишина, холод, спрятанные в саду бутылки, успокоительные пилюли, которые никого не успокаивают, и вокруг - огромное пространство, которое для тебя не более чем пустота. И обрывки фраз: "Я уеду, я больше не могу, я больше не хочу, это слишком тяжело, хватит". И моя сила воли изнашивается, как тряпка, меня охватывает усталость, и отчаяние заставляет меня отступить. Мы уезжаем. В дороге ты дремлешь, быть может пользуясь предоставленной тебе отсрочкой. Строфы последнего стихотворения упорядочиваются у тебя в голове: И снизу лед и сверху - маюсь между. Пробить ли верх иль пробуравить низ? Конечно, всплыть и не терять надежду, А там - за дело, в ожиданьи виз. Лед надо мною - надломись и тресни! Я весь в поту, как пахарь от сохи. Вернусь к тебе, как корабли из песни, Все помня, даже старые стихи. Мне меньше полувека - сорок с лишним. Я жив, двенадцать лет тобой храним. Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, Мне есть чем оправдаться перед Ним. Ты читал мне эти стихи всего один раз, и они отпечатались у меня в памяти. В ночной тишине я закрываю глаза и словно прокручиваю фильм об этих проклятых месяцах. Наши тяжелые телефонные разговоры, твои многодневные отсутствия и потом, двадцать третьего июня, - смерть Одиль, мой крик о помощи, твое желание приехать меня утешить, преступный отказ в визе - и ты падаешь в пропасть. Потом - месяц холодной ярости, необъяснимой паники и вечером двадцать третьего июля - наш последний разговор: - Я завязал. У меня билет и виза на двадцать девятое. Скажи, ты еще примешь меня? - Приезжай. Ты же знаешь, я всегда тебя жду. - Спасибо, любимая моя. Как часто я слышала эти слова раньше... Как долго ты не повторял их мне... Я верю. Я чувствую твою искренность. Два дня я радуюсь, готовлю целую программу, как встретить тебя, успокоить, отвлечь. Я прибираю в доме, закупаю продукты, приношу цветы, прихорашиваюсь. В четыре часа утра двадцать пятого июля я просыпаюсь в поту, зажигаю свет, сажусь на кровати. На подушке - красный след, я раздавила огромного комара. Я не отрываясь смотрю на подушку - меня словно заколдовало это яркое пятно. Проходит довольно много времени, некогда звонит телефон, я знаю, что услышу не твой голос. "Володя умер". Вот и все, два коротких слова, сказанных незнакомым голосом. Тебя придавил лед, тебе не удалось разбить его. В комнате с закрытыми окнами лежит твое тело. Ты одет в черный свитер и черные брюки. Волосы зачесаны назад, лоб открыт, лицо застыло в напряженном, почти сердитом выражении. Длинные белые руки вяло сложены на груди. Лишь в них видится покой. Из тебя выкачали кровь и вкололи в вены специальную жидкость, потому что в России с покойными долго прощаются, прежде чем хоронить. Я одна с тобой, я говорю с тобой, я прикасаюсь к твоему лицу, рукам, я долго плачу. "Больше никогда" - эти два олова душат меня. Гнев сжимает мне сердце. Как могли исчезнуть столько таланта, щедрости, силы? Почему это тело, такое послушное, отвечающее каждой мышцей на любое из твоих желаний, лежит неподвижно? Где этот голос, неистовство которого потрясало толпу? Как и ты, я не верю в жизнь на том свете. Как и ты, я знаю, что все заканчивается с последней судорогой, что мы больше никогда не увидимся. Я ненавижу эту уверенность. Уже ночь. Я включаю нашу настольную лампу. Золотистый свет смягчает твое лицо. Я впускаю скульптора, который поможет мне снять посмертную маску. Это очень верующий пожилой человек. Его размеренные движения меня успокаивают. Пока он разводит гипс, я мажу твое лицо вазелином, и мне кажется, что оно разглаживается у меня под пальцами. Последняя ласка - как последнее успокоение. Потом мы молча работаем. Я несколько лет занималась скульптурой, я знаю, как делаются слепки, я вспоминаю почти забытые движения, эта работа вновь окунает меня в простоту жизни. Старый скульптор шепчет последнюю молитву. Все кончено. Маска будет отлита в бронзе в трех экземплярах. Что касается остального - я поручаю все нашему старому другу. На твоем письменном столе лежала посмертная маска Пушкина. Некоторые находят эту традицию мрачной, других шокирует, если они видят такую вещь на стене. Но я думаю, что артист принадлежит всем. Он раз и навсегда отдает себя тем, кто его любит. Я провожу ночь, сидя у тебя в изголовье, погрузившись в воспоминания. Будущее для тебя кончилось. Свое будущее я плохо представляю. Все, что я делала эти несколько часов, я делала вместе с тобой. Один на один. И теперь приходят друзья, чтобы положить тебя в гроб. Накатывает горе - волна за волной. Плач, крики, шепот, тишина и сорванные от волнения голоса, повторяющие твое имя. Пришли все. Некоторые приехали с другого конца страны, другие не уходили с вечера. Дом наполняется и, как в большие праздники, балконы, коридор, лестничная площадка полны людей. Только все это - в необычной, давящей тишине. Приносят гроб, обитый белым. Тебя осторожно поднимают, укладывают, я поправляю подушку у тебя под головой. Твой врач Игорек спрашивает меня, может ли он положить тебе в руки ладанку. Я отказываюсь, зная, что ты не веришь в Бога. Видя его отчаяние, я беру ее у него из рук и прячу тебе под свитер. Гроб ставят в большом холле дома, чтобы все могли с тобой проститься. В пять часов утра начинается долгая церемония прощания. Среди наших соседей много артистов и людей, связанных с театром. Они идут поклониться тебе. И еще - никому неизвестные люди, пришедшие с улицы, которые уже все знали. Москва пуста. Олимпийские игры в самом разгаре. Ни пресса, ни радио ничего не сообщили. Только четыре строчки в "Вечерке" отметили твой уход. Мы уезжаем из дома на "скорой помощи" с врачами реанимации, которые так часто вытягивали тебя. Мы приезжаем в театр, где должна состояться официальная церемония. Любимов отрежиссировал твой последний выход: сцена затянута черным бархатом, прожекторы направлены на помост, одна из твоих последних фотографий - черно-белая, где, скрестив руки на груди., ты серьезно смотришь в объектив, - висит, огромная, над сценой. Траурная музыка наполняет зал. Мы садимся. Я беру за руку твою бывшую жену, и мы обе садимся рядом с вашими сыновьями. Прошлое не имеет сейчас никакого значения. Я чувствую, что в эту минуту мы должны быть вместе. Надлежащим образом проинструктированная милиция установила барьеры, улицы заполняются людьми. Перед театром образуется очередь. Мы слышим приказы, передаваемые по рации. Вокруг театра полно милиции. Я поднимаюсь в кабинет Любимова. Он бледен, но полон решимости. Он не отдаст эту последнюю церемонию на откуп чиновникам. Он хочет, чтобы говорили только друзья. В конце концов официальные лица сдаются. Никакой неискренности не будет в этой последней встрече. Я возвращаюсь в зал, двери открывают - и потекла толпа. Москвичи пришли проститься со своим глашатаем. Тысячи лиц отпечатались у меня в памяти, каждый несет цветы - сцена вскоре вся усыпана ими, и сладковатый запах ударяет в голову. Люди видят нас, опускают глаза, прижимают руку к сердцу, многие плачут. Мы слышим с улицы возмущенные возгласы и крики, перекрывающие реквием: мне говорят, что квартал оцеплен, что милиции приказано не пускать людей, что "им" надо побыстрее закончить с похоронами. Мне это безразлично. Я смотрю на твое лицо, я немного загримировала тебя, потому что сегодня утром на рассвете лицо показалось мне совсем белым. Я заполняю свою душу этими дорогими чертами, я запоминаю их навсегда. Усталость, горе, звуки шагов вызывают нечто вроде галлюцинации. У меня впечатление, что ты дышишь, что у тебя шевелятся губы и приоткрываются глаза. Петя берет меня за плечи. Я прихожу в себя. Надо держаться. Врач - одни из друзей - протягивает мне стакан с каплями нашатыря. Я смотрю вокруг, впечатление, что я снимаюсь в фильме и сцена закончится сейчас коротким режиссерским "стоп!". Толпа продолжает склоняться перед гробом в течение долгих часов. Потом отдают распоряжение вынести гроб. Шестеро друзей несут гроб к выходу. Меня окружают близкие. На улице бьет в глаза яркий свет. Волнуется людское море, растянувшееся на километры. И над толпой поднимается твой голос - сотни людей взяли с собой магнитофоны и включили свои любимые песни. Мы садимся в автобус, гроб стоит в проходе, мы все сидим, как школьники, уезжающие на каникулы. Любимов машет большим белым платком людям, собравшимся на крышах, на каменных оградах, некоторые залезли на фонари. Автобус трогается. И часть огромной толпы бежит за автобусом до самого кладбища. Меня охватывает истерический смех, потому что из-за рытвин на дороге гроб подпрыгивает и твое тело соскальзывает. Нам приходится укладывать тебя обратно. Мы приезжаем на кладбище, на песчаную площадку, где в последний раз можно тебя поцеловать. Мне все труднее справляться с нервами. От вида искаженных болью лиц мне снова хочется захохотать. Может быть, я слишком много плакала?.. Я последняя наклоняюсь над тобой, прикасаюсь ко лбу, к губам. Закрывают крышку. Удары молотка звучат в тишине. Гроб опускают в могилу, я бросаю туда белую розу и отворачиваюсь. Теперь надо будет жить без тебя. Двадцать шестого июля я вхожу в твой кабинет. Единственное место, оставшееся нетронутым, - это рабочий стол. Все остальное перерыто, переставлено, переложено. Не осмелились только прикоснуться к рукописям. И когда я машинально укладываю в чемодан сотни листочков и передаю его одному из друзей, чтобы он спрятал, я еще не знаю, что просто спасаю твои стихи. В последнюю минуту родители, очевидно, не решились подвергнуть цензуре и уничтожить то, что ты написал своей рукой. И этот мой поступок, понятый позже как воровство, позволил мне передать в ЦГАЛИ все, что ты создал бессонными ночами за годы тяжкой работы. Я привезла этот маленький чемодан однажды утром в обычное серое здание, где и располагается архив. Там меня ждала группа женщин, которые, как только я вошла, по очереди обняли меня. У них в руках были букеты цветов, лица раскраснелись от жары и волнения, некоторые плакали. Директриса, спотыкаясь на словах, поблагодарила меня за этот поступок, который все они поняли как самый чистый знак любви к тебе и к России. Как единственная наследница твоего творчества, я могла увезти все это за границу. Но я знаю, что никто не будет так внимательно и преданно хранить твои рукописи, как эти женщины. Я без колебаний оставила их у тебя на Родине. Я уверена, что ты хотел бы, чтобы это было именно так. После похорон я возвращаюсь в Париж. Ища, на чем бы записать номер телефона, я нахожу твое последнее письмо. Дата не проставлена, но я знаю, что оно написано до одиннадцатого июня восьмидесятого года: "Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впечатление, что я смогу найти выход, несмотря на то что я сейчас нахожусь в каком-то слабом и неустойчивом периоде. Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чувствовал бы себя необходимым, полезным и не больным. Главное - я хочу, чтобы ты оставила мне надежду, чтобы ты не принимала это за разрыв, ты - единственная, благодаря кому я смогу снова встать на ноги. Еще раз - я люблю тебя и не хочу, чтобы тебе было плохо. Потом все встанет на свое место, мы поговорим и будем жить счастливо. Ты. В. Высоцкий". Подпись "Ты", которую мы использовали в нашей переписке, появилась после того, как мы с тобой услышали однажды одну красивую индийскую притчу. В день свадьбы невеста заперлась по обычаю в новом доме. Спустилась ночь, жених стучит в дверь, она спрашивает: "Кто там?" Он отвечает: "Это я". Она не открывает. И так проходит много дней, и она не хочет открыть. Наконец он снова приходит однажды вечером. Она спрашивает: "Кто там?" Он отвечает: "Это ты". Она открывает ему дверь и свое сердце. Как и во всех больших городах, в Москве больше не хоронят на центральных кладбищах. Только в исключительных случаях. А вообще-то надо ехать за город очень далеко. Там и хотели власти похоронить моего мужа. Мы не согласны. Мои друзья и я считаем, что его могила должна находиться в самом сердце города, где он родился. Мы направляемся целой делегацией к директору Ваганьковского кладбища. Оно находится в нескольких шагах от нашего дома. Настоящий сад окружает красивую старую церковь. Приезжает Иосиф Кобзон. Как только директор впускает его к себе в кабинет, он говорит: "Нужно место для Высоцкого" - и протягивает ему пачку сторублевок, целое состояние. Срывающимся от рыданий голосом директор кладбища говорит: - Как вы могли подумать, что я возьму деньги? Ведь я любил его!... Он уже приготовил лучшее место, как раз в середине площадки, у входа, чтобы сюда могли приходить люди поклониться. Этот добрый человек даже не мог себе представить, насколько удачно он выбрал место. Вот уже много лет беспрерывный поток людей идет к могиле. Молодые кладут сюда букеты, как на могилу Неизвестного солдата, другие приносят по обычаю немного коньяка, яблоки, пироги, некоторые оставляют здесь свою гитару. Стиха сотнями приколоты к букетам, которые каждый день собираются в горы цветов. Директор потерял свое место. Может быть, власти не простили ему устроенного скандала?.. Могила поэта Владимира Высоцкого в самом.центре Москвы стала местом паломничества миллионов советских людей. По поводу памятника на могилу между Володиной семьей и мной разразился скандал. В одном из стихов, названном "Памятник", Высоцкий оставил что-то вроде завещания, где ясно сказано, чего бы он не хотел видеть на своей могиле. Давид Боровский - он около пятнадцати лет работал с Володей - устроил по моей просьбе выставку проектов памятника. На мой взгляд, ничто так не напоминает блестящую и такую недолгую жизнь Владимира Высоцкого, как отколовшийся кусок звезды, сплавившийся в воздухе, оставивший огненный след в небе и завершивший свой стремительный полет на могиле поэта. Прямоугольник земли, выступающая из него необработанная порода, сверху - метеорит. И небольшая надпись - "Владимир Высоцкий". И даты. К несчастью, это не подходило родителям. Они отвергли мою идею, варварскую и непонятную для них, под предлогом того, что эта тяжесть раздавит их сына. Им нужен был монумент во весь рост, хорошо узнающийся. Я надеялась, что конкурс поможет нам найти компромисс. Более тридцати работ выставлены в фойе театра. Скульпторы вложили в работу всю душу, каждый по-своему воздавал должное памяти моего мужа. Мы долго рассматривали каждое произведение, это было печально и прекрасно, но каждый выбирает по себе - и родители остановились на очень похожей скульптуре во весь рост. Вся фигура обернута развевающимся знаменем, над головой - гитара, наверху -двухметровой высоты лошади из золоченой бронзы. Ни на одном из проектов мы не сошлись. Я защищала свой выбор, ссылаясь на стихи моего мужа, доказывая, что само расположение могилы со старой церковью сзади, деревьями и в окружении других могил не позволяет устанавливать высокую скульптуру. Потом я сказала, что Высоцкий был поэтом, артистом, а не Героем Советского Союза и что воинственная и реалистическая скульптура, выбранная родителями, будет противоречить его образу. Изображение не нужно еще и потому, что сохранились фотографии, фильмы, видеокассеты... Но никакого решения принято не было. Через пять лет положение оставалось прежним. Я должна сказать совершенно искренне, что состояние могилы вселяло в меня радость: горы свежих цветов, меняющихся каждый день, зимой и летом, руками друзей, - что может быть лучше? Ноябрь восемьдесят пятого года. Мне только что сообщили, что памятник установлен. Отныне на твоей могиле возвышается наглая позолоченная статуя, символ социалистического реализма - то есть то, отчего тебя тошнило при жизни. И поскольку она меньше двух метров в высоту, у тебя там вид гнома с озлобленным лицом и гитарой вместо горба, окруженного со всех сторон мордами лошадей. Это уродливо, не лезет ни в какие ворота и просто смешно. На цоколе надпись: "От родителей и сыновей". К счастью, меня не втянули в этот скандал. Открытие происходило только в присутствии родителей. Не было никого из моих друзей. Фарс продолжается... Я при жизни был рослым и стройным, Не боялся ни слова, ни пули Ив привычные рамки не лез. Но с тех пор, как считаюсь покойным, - Охромили меня и согнули, К пьедесталу прибив ахиллес. Не стряхнуть мне гранитного мяса И не вытащить из постамента Ахиллесову эту пяту, И железные ребра каркаса Мертво схвачены слоем цемента - Только судороги по хребту. Я хвалился косою саженью: Нате, смерьте! Я не знал, что подвергнусь суженью После смерти. Но в привычные рамки я всажен - На спор вбили, А косую неровную сажень Распрямили. И с меня, когда взял я да умер, Живо маску посмертную сняли Расторопные члены семьи. И не знаю, кто их надоумил, Только с гипса вчистую стесали Азиатские скулы мои. Мне такое не мнилось, не снилось, И считал я, что мне не грозило Оказаться всех мертвых мертвей, - Но поверхность на слепке лоснилась, И могильною скукой сквозило Из беззубой улыбки моей. Я при жизни не клал тем, кто хищный, В пасти палец. Подойти ко мне с меркой обычной - Опасались. Но по снятии маски посмертной - Тут же, в ванной, - Гробовщик подошел ко мне с меркой Деревянной. А потом, по прошествии года, Как венец моего исправленья. Крепко сбитый, литой монумент При огромном скопленьи народа Открывали под бодрое пенье, Под мое - с намагниченных лент. Тишина надо мной раскололась - Из динамиков хлынули звуки, С крыш ударил направленный свет, - Мой отчаяньем сорванный голос Современные средства науки Превратили в приятный фальцет. Я немел, в покрывало упрятан, - Все там будем! Я орал в то же время кастратом В уши людям! Саван сдернули - как я обужен! - Нате, смерьте! Неужели такой я вам нужен После смерти? Командора шаги злы и гулки Я решил: как во времени оном Не пройтись ли, по плитам звеня? - И шарахнулись толпы в проулки, Когда вырвал я ногу со стоном И осыпались камни с меня. Накренился я - гол, безобразен, - Но и падая, вылез из кожи, Дотянулся железной клюкой, И когда уже грохнулся наземь, Из разодранных рупоров все же Прохрипел я: "Похоже - живой!" И паденье меня и согнуло, И сломало, Но торчат мои острые скулы Из металла! Не сумел я, как было угодно - Шито-крыто. Я, напротив, ушел всенародно Из гранита. Этот пьяница, этот антисоветчик, этот отступник, этот бесталанный человек, этот мерзавец, этот враг, этот сумасшедший, этот плохой сын, этот отвратительный отец, этот опустившийся человек, который якшается с иностранкой, - это ваш сын, Семен Владимирович. Этот превозносимый публикой актер, этот всеми признанный творец, этот человек, страстно влюбленный в родную землю, неутомимый труженик, патриот, ясновидец, лишенный общения с детьми отец, терпеливый и снисходительный сын, человек, свободный и счастливый в своей личной жизни, - это тоже ваш сын, Семен Владимирович. Ваши медали, тяжело заработанные на войне, не дают вам сегодня права извращать истину. Вы никогда ничего не понимали. Песни вашего сына только резали вам слух. В вашем кругу его образ жизни считали скандальным. И вы предали его. И даже если вы не понимаете размеров вашего деяния, этот поступок был вдвойне преступлением: вы оклеветали человека, и это был ваш собственный сын. В течение двенадцати лет я старалась примирить вас. Но вас волновало лишь собственное спокойствие. Вы хотели, чтобы его творчество не выходило за общепринятые рамки. Вы никогда по-настоящему не интересовались произведениями вашего сына. Вы никогда не понимали его борьбы, потому что она не вписывалась в ваше представление о жизни. Во время наших ужасных споров о памятнике на могиле меня поразила одна вещь. Вы несколько раз намекали мне, что ваше последнее пристанище будет рядом с сыном. Я ответила резко, что это все-таки могила, а не коммунальная квартира. Но от вашей неожиданной известности, ежедневных знаков народного обожания по отношению к вашему сыну вы вошли во вкус почестей. Поставив этот абсурдный памятник, вы готовитесь высечь там свое имя. Вы, который никогда не поддерживал вашего сына в борьбе за правду, готовитесь разделить с ним посмертную славу. Восемьдесят второй год. Я с подругой сижу уже два часа в зале ожидания Центральной тюрьмы в Москве, в месте сортировки, откуда заключенных отправляют в лагеря. Один человек, который добился разрешения на строительство дома, где мы жили, возглавлял в свое время группу художников-графиков. Он получил разрешение начать строительство нескольких кооперативных домов в центре города и составил список пайщиков, в котором фигурировали известные артисты, ученые и политики. На Малой Грузинской улице, вблизи зоопарка, поднимаются двенадцатиэтажные башни из розового кирпича. Рядом - общежитие студентов консерватории, и летом хорошо слышен шум зоопарка вперемежку с гаммами на всевозможных инструментах. По жеребьевке нам досталась квартира на восьмом этаже. Шесть лет ожидания, бесчисленных визитов к ответственным лицам на всех уровнях - и разрешающая подпись все же вырвана на больничной кровати у одного из ответственных работников Моссовета, к которому меня привел заместитель министра, твой поклонник. Наконец мы въезжаем в новую квартиру, но человек, которому мы обязаны этим счастьем, не смог, несмотря на свои выдающиеся организаторские способности, врожденную деловитость и легендарную способность выкручиваться, угодить всем. К тому же он имел неосторожность оборудовать себе небывалой роскоши квартиру-мастерскую, где он радушно принимал пол-Москвы. Как только он перестал быть нужным "друзьям", они исчезли, зато Многочисленные враги не оставили его в покое, и, несмотря на робкие попытки защищаться, он был смещен с поста, приговорен к тяжелому наказанию с конфискацией имущества. Ему семьдесят лет, у него больное сердце. Дочери не разрешили свидания с ним до отправки в лагерь, она попросила меня пойти с ней в пересыльную тюрьму. Она уверена, что мое присутствие смягчит тюремные власти. И правда, услышав мое имя, нам открыли тяжелую дверь и поспешили предложить стулья. Нас попросили подождать, и мы ждем. В течение следующих часов я на всякий случай говорю свое имя и причину нашего прихода каждому проходящему милиционеру. Я знаю, что таким образом не сегодня, так завтра отец узнает, что дочь пыталась с ним повидаться. Мы обе боимся, что это будет его последним путешествием. Комендант тюрьмы, выслушав нас, снова просит подождать. Уже очень поздно, у нас кончились сигареты, становится зябко. Дверь открывается, мы привстаем с мест, но комендант сообщает нам с явным облегчением, что в тюрьме внезапно вспыхнула эпидемия и посещения запрещены. Естественно, для нашего же блага... Восемьдесят седьмой год. Я снова встречаюсь с нашим другом. Его только что досрочно освободили. Он совсем постарел, у него не осталось зубов, но он все так же полон энергии. Он рассказывает мне, что мой тогдашний приход возымел совершенно неожиданные последствия. Чтобы как можно скорее отделаться от этого слишком известного заключенного, его немедленно перевели в другую тюрьму. И поэтому он не отправился в лагерь, что, может быть, и спасло ему жизнь... Метеорит, упавший в самом центре Сибири, должен был символизировать на могиле жизнь Владимира Высоцкого. К несчастью, так не случилось, но я узнала в восемьдесят пятом году, что астрономы Крымской обсерватории назвали вновь открытую планету между орбитами Марса и Юпитера ВЛАДВЫСОЦКИЙ Она значится под номером 2374 в Международном каталоге планет. Часто я смотрю на звезды и улыбаюсь от мысли, что среди этого множества планет в огромной галактике блуждает маленькая светящаяся точка, и это вечно живое небесное теле связано с именем моего мужа. "Послушай, все равно мы знаем, что ты здесь! Выходи! Заговори!" Так вечером двадцать пятого июля восемьдесят первого года публика общается с твоим голосом. В переполненном как никогда зале - такого не было даже на просмотре самых успешных запрещенных спектаклей - люди задают тебе вопросы, слушают твои ответы - ясные и меткие, как и все, что ты написал. На сцене подвешены на канатах ряды театральных кресел, покрытые большим белым полотном, которое в какой-то момент вдруг превращается в волны, а потом застывает, словно живой лед. И в несколько секунд создается новая атмосфера для следующей сцены. Здесь собралась вся литературная Москва, эти враждующие друзья примирились на вечер. Сидя на обычном своем месте, Любимов тихонько плачет. Я сижу справа от него, и у меня по щекам тоже текут слезы, в отсутствии которых на похоронах меня упрекали. Меня поразила оригинальность решения. Меньше чем за три часа Любимову удалось выразить самое главное в твоей жизни, а значит, немного и в моей. Он показывает нам двадцать лет жизни нашего поколения - шестидесятые-восьмидесятые годы, - двадцать лет кипучего творчества, двадцать лет борьбы. Это - воспоминание обо всех друзьях, сосланных, брошенных в тюрьму, исчезнувших, загнанных, вычеркнутых из списка живых из-за невозможности работать, из-за водки, наркотиков, от отчаяния. Еще - это спектакль о любви: в нем показана наша встреча и все, что было до и после -вплоть до последнего стихотворения. И еще - это спектакль о твоей тяжелой работе по восемнадцать часов в день, о твоей борьбе с отчаянием... Моментами мне становится неловко - не используя ничего, кроме твоих стихов, Любимов показал самые тяжелые моменты нашей жизни. И - начинается сатирическая часть. Публика, как всегда, стонет от смеха. Как здорово слышать мощную реакцию зала, знать, что все исписанные листочки, магнитофонные записи, отчаянные попытки опередить смерть, "допеть", не пропали даром -несмотря ни на какие запреты! Несколько дряхлых бюрократов в ответе за смерть многих советских артистов. Они их не убивали, как Сталин, и поэтому не отвечают публично и поименно за злодеяния. Но мы знаем, что все они - палачи, что они лишили страну лучших творцов. С восемьдесят первого года Любимов показывал этот спектакль в твой день рождения и в годовщину смерти. Пять лет труппа хранила в памяти текст и музыку, а играла всего два раза в год... Я пишу эти строки в восемьдесят седьмом году. Любимов уехал, Эфрос умер, театр остался сиротой. Никаких новостей о спектакле. Ранним утром четвертого октября восьмидесятого года у меня раздается телефонный звонок. Я шарю впотьмах в поиске телефонной трубки. Мужской голос, странно напоминающий флейту, говорит мне что-то На непонятном языке. Через каждые два слова я слышу твое имя - "Владимир Высоцкий", но он произносит: "Владимир Бисоцкий". Я наконец понимаю, что мой собеседник - японец и что он пытается упросить меня с ним встретиться. Я чуть жива, я никак не могу проснуться - успокоительные, водка, три пачки сигарет, выкуренные накануне, - ото всего этого я очень ослабла и бормочу: "Хорошо, приходите в три часа". Днем приходит высокий элегантный молодой человек, очень взволнованный и испуганный. Я указываю ему на стул. Еще тепло, и я ждала его в саду, собаки прыгают вокруг, и, кажется, это не особенно ему нравится. Я смотрю на него вопросительно, он поправляет складку на брюках, откашливается и начинает свой рассказ. Много работая с японцами, я, в общем, вполне сносно понимаю их английский, который абсолютно непонятен большинству людей. Но он так волнуется, что я предлагаю ему выпить водки и объясняю, что спешить нам некуда, что его история меня интересует, что я понимаю, как все это важно. Собравшись с духом, он принимается говорить: - Я журналист, я работаю в журналах мод. Несколько недель назад я был на показе мод в Токио. На пленке, под которую выходили манекенщицы, буквально разрывался мужской голос - такой, каких я никогда не слышал. Я был совершенно потрясен. Я никогда не чувствовал такого шока, такого удовольствия пополам с отчаянием. Я останавливаю его. Не хватало еще нам здесь с ним вдвоем зарыдать под удивленными взглядами моих собак! Мне становится смешно, и, чтобы не обидеть моего гостя, я изображаю приступ ужасного кашля. Вежливо выждав, мой японец продолжает: - Чтобы найти имя исполнителя, я опросил целую толпу людей и узнал наконец, что песня записана с пластинки, вышедшей в Париже, и что певец - русский. Тогда я решил поехать в Париж. Я пошел в большой магазин пластинок, мне показали весь отдел русских песен. Я перебрал кучу пластинок и, увидев его лицо, понял, что это он. Продавщица поставила пластинку на проигрыватель, и я снова услышал этот голос. Пластинка так и крутилась до последней песни. Я купил все, что у них было. Потом я провел настоящее расследование, узнал, что его жена живет недалеко от Парижа, и пот я нашел вас. Вы разрешите мне писать о Владимире Высоцком? Все это он выпалил на одном дыхании, опустив глаза. Я так разволновалась, что не могу выговорить ни слова. Мы такие разные! Он - молодой японец, покоренный твоим голосом, и я - твоя вдова, обессиленная горем. Я пристально смотрю ему в глаза. Он говорит: - На следующий же день после показа мод я начал брать уроки русского

В колонках играет - Александр Васильев
Настроение сейчас - Солнечное

Как только мы приезжаем в пригород Мехико, нас охватывает беспокойство. Мы начинаем думать, как найти в этом огромном городе Макку. У нее мы должны остановиться. Макка - бывшая балерина русского происхождения, подруга Джона Хьюстона. Мы набираем ее номер, и - о чудо! - ее дом оказывается в двух шагах от нас. Макка пригласила множество друзей. Один из них - бородатый приветливый человек - протягивает нам руку: "Меня зовут Влади, я - художник. Моего отца звали Виктор Серж". Сын Макки, который работает на телевидении, получил разрешение сделать большую передачу о тебе. Как все удачно складывается! Мы срочно готовим программу. Надо отобрать и перевести тексты на испанский, написать биографию, пусть даже не всю, потому что здесь тебя совсем не знают. Надо подумать о декорации и подобрать аккомпанемент. После долгах споров мы выбираем сольный концерт - это то, что ты предпочитаешь, и последние записи, сделанные в США для Си-би-эс, доказывают, что это и для публики лучшее решение. Вот текст, который ты пишешь для конферансье: "Владимир Высоцкий - актер, работает в Москве, в Театре на Таганке - одном из интереснейших театров СССР - под руководством Юрия Любимова. В 1961 году Владимир Высоцкий закончил Школу-студию МХАТ в Москве. Владимир Высоцкий сыграл в кино более двадцати ролей, среди которых - Ибрагим Ганнибал в "Сказе про то, как царь Петр арапа женил" по Пушкину и фон Коррен в "Плохом хорошем человеке" по Чехову. В театре он сыграл Галилея" "Жизни Галилея" Брехта, Лопахина в "Вишневом саде" Чехова и роль Гамлета в пьесе Шекспира. В 1976 году труппа получила гран-при за представление "Гамлета" на фестивале в Битеве в Югославии. Высоцкий пишет слова и музыку песен, которые исполняет сам, аккомпанируя себе на гитаре. Его песни-баллады очень разнообразны по тематике - лирические, политические, шуточные. У него их больше шестисот. Высоцкий записал пять сорокопяток в СССР и две большие пластинки в Париже. Темы баллад разнообразны. Война, спорт, сказки... Здесь есть и песни протеста, но сам автор говорит, что он старается писать об общечеловеческих проблемах. В своих стихах он размышляет о' жизни, смерти, о судьбе, о ненависти, о любви, о несправедливости, о героизме, о страдании, о свободе, о дружбе. Высоцкий не является официальным поэтом, то есть его тексты не печатаются, Но стихи и баллады используются в кино. Он поет перед студентами, рабочими, на заводах, в университетах, в различных организациях. Он ноет на сцене и на экране. "Я не пишу для определенной категории зрителей, - говорит он, - я стараюсь затронуть душу людей вне зависимости от их возраста, профессии, национальности. Я не люблю легких песен. Я не люблю, чтобы на моих концертах люди отдыхали. Я хочу, чтобы моя публика работала вместе с мной, чтобы она творила. Наверное, так установилась моя манера. Моя песня - это почти крик". Баллады Высоцкого - это монологи разных людей. Но он всегда поет от первого лица и становится, таким образом, участником того, о чем поет. Он старается влезть в шкуру своих героев, жить и умирать вместе с ними. "Я думаю, - говорит он еще, - что поэзия не знает границ, что проблемы, которые меня волнуют, точно так же волнуют всех других. Я хотел бы, чтобы люди узнали еще одну грань творчества в моей стране - авторскую песню. Я хотел бы также надеяться, что языковой барьер не будет слишком большим препятствием для понимания. Больше всего я люблю петь для моих друзей, на суд которых я выношу каждую новую песню. Здесь я тоже надеюсь найти друзей. Любому артисту необходимо работать для людей, постоянно открывая для себя новое повсюду в мире. Мой театр приедет в ноябре в Париж. Я надеюсь, что когда -нибудь мы приедем в Мехико". Этот текст настолько не нуждается в комментариях, что передача проходит без интервью. Ты поешь, как всегда, не щадя сил. И телефонная станция телевидения буквально разрывается от звонков восхищенных зрителей. За часты завоевал публику всего Мехико. Кто еще так похож на американца, как советский человек? Они отдыхают летом на берегу реки, рыбачат, пьют пиво и говорят о будущем детей в нескольких тысячах километрах друг от друга, и жители Подмосковья ничем не отличаются от жителей пригорода Нью-Йорка. Особенно ясно мы это увидели в Диснейленде. Если европейцев в США шокирует наивность, безвкусица, "мещанство во дворянстве", то именно все это и нравится советским, которые встречают здесь повсюду ту же старую добрую наивность и ребяческое желание поразить приятеля. Глядя на них, ты говоришь: "Как легко мы могли бы договориться между собой - русские и американцы!" Я чувствую, что Диснейленд особенно интересует тебя. Ты говоришь мне о нем с самой Москвы. Может быть, ты видел передачу по телевизору, или читал о нем, или просто слышал? Диснейленд - это немыслимое нагромождение бутафории - замков, пиратских кораблей, искусственных речек и водопадов... Есть подвесная железная дорога, по которой ездит маленький поезд. Здесь толкутся люди, уплетая мороженое, гамбургеры и всякие там "хотдоги". Приехав рано утром, мы успеваем покататься на всех аттракционах, мы проходим по всем комнатам ужасов - бесконечным маленьким миркам, которые покоряют тебя. Ты разражаешься смехом при виде семи карликов, если можно так выразиться, в натуральную величину. Я наблюдаю за тобой, потому что здесь все состоит из трюков, и для посвященного человека, работающего в кино или в театре, все шито белыми нитками. Но нет, по твоим широко открытым глазам, перебегающим с предмета на предмет, по твоему радостному лицу видно, что тебя захватывает это зрелище. В зале голограмм я и сама принимаюсь хлопать в ладоши. Здесь действительно великолепно. Праздничный зал, пыльный и словно забытый, опутанный гигантскими серебряными паутинами, вдруг приходит в движение и наполняется неземными существами - маркизами и маркизиками, оркестрами и слугами. Музыка Моцарта приглашает их танцевать. И они начинают кружиться в каком-то замедленном темпе. Кажется, что здесь остановилось время и перед нами оживают утонченные призраки прошлого. Внезапно все исчезает - и вот мы уже снова в толпе, где ты не без злой радости обнаруживаешь, что толстые задницы не являются монополией России. Надо сказать, что мне редко приходилось видеть столько полных людей, одетых без всяких комплексов в полосатые или клетчатые "бермуды", что отнюдь не придает им стройности, и то и дело подносящих ко рту огромные порции мороженого, увенчанные кремом. Когда мы, тоже объевшиеся самой удивительной едой и булькая от дюжины стаканов ледяной кока-колы, с отекшими от долгой ходьбы ногами, садимся на тротуар в ожидании машины, я чувствую себя разбитой, меня подташнивает от усталости, а ты - необыкновенно весел. Тебя подкупила эта добродушная Америка, которая и вправду похожа на ту толпу, которую можно увидеть в жаркий полдень на берегу Москвы-реки - мужчины в нижнем белье и с мокрыми носовыми платками, завязанными узелками с углов, на головах, женщины, вываливающиеся из толстых хлопчатобумажных бюстгальтеров, мальчишки в длинных черных трусах в стиле футболистов сороковых годов, которые играют, как и мальчишки во всем мире, в войну... В войну, которой все эти люди, от Диснейленда до русских пляжей, боятся как огня - и все-таки не могут договориться о разоружении. Мы философствуем на эту тему всю дорогу до нашей шикарной супергостиницы с кондиционерами и звукоизоляцией, где, приняв ледяной душ, падаем на огромную постель, чтобы проспать всю ночь без сновидений. В том же году в Ницце одним весенним днем мы едва разминулись со смертью. У знакомого владельца гаража, который обслуживает кинозвезд и немного коллекционирует редкости, я купила машину известного американского актера. Как его зовут, я забыла, но помню марку машины - "кадиллак-континенталь". Настоящее чудо - синего цвета, длинная, изящная, начиненная электроникой, с кожаными сиденьями, дымчатыми стеклами, удивительно быстрым разгоном благодаря турбонаддуву, со стереомагнитофоном, маленьким баром и холодильником. Машина не очень дорогая, потому что расходует много бензина - где-то двадцать восемь литров на сто километров. А еще - у нее почти нет тормозов, но этого я пока не знаю. Ты открываешь дверцу, нажимаешь на все кнопки. Ты откидываешь сиденье, получается что-то вроде люльки - и ты немедленно ложишься и даже на минуту закрываешь глаза. Стекла опускаются и поднимаются, музыку можно слушать с четырех колонок - впереди, сзади, слева и справа. После каждого нового открытия ты смотришь на меня круглыми глазами, будто сам себе не веря, снова что-нибудь включаешь - и все работает, и ты смеешься как ребенок. Мы уже несколько часов едем к побережью. На спидометре сто восемьдесят километров в час, кажется, что машина скользит, как лодка. Мне хочется, чтобы ты посмотрел на Ниццу сверху, с большого горного уступа. Мы поднимаемся в горы, останавливаемся, чтобы полюбоваться пейзажем, закатом, серовато-розовыми облаками, и едем дальше: мы ужинаем сегодня в Сен-Поле, в "Золотом голубе". Я хочу познакомить тебя с семьей Ру, с их добрым и уютным домом, с бабушкой семейства Титиной - женщиной устрашающего вида, но удивительно гостеприимной и мягкой. Она очень любит моего младшего сына Владимира. Мы едем вниз по шоссе, я рассказываю тебе что-то, сверху хорошо видны старые кварталы Ниццы". Вдруг я понимаю, что отказали тормоза. Передо мной - последний прямой спуск, очень крутой. Я давлю на педаль, но она будто проваливается, и машина едва замедляет ход. Я торможу мотором и одновременно - ручником. Ты ничего не замечаешь, ты залюбовался побережьем, а я уже вижу, словно в кино, как наша машина разбивается о скалу. Это счастье или беда, но актеры всегда контролируют свои эмоции... Слава богу, впереди нас никого нет, и мы на бешеной скорости въезжаем на большую и совершенно пустынную площадь. Как только мы выехали на ровное место, машина начинает тормозить сама и останавливается, издавая резкий запах жженой резины. Я вся взмокла от ощущения, что только что едва не убила тебя. Я говорю, что мне хочется пить, и мы идем выпить по стакану холодной воды. Это дает мне время собраться' с мыслями. И вот мы снова пускаемся в путь. Ты восхищаешься зданиями в стиле рококо на знаменитой набережной Англичан. Уже начинает смеркаться. Какой-то человек мирно стрижет газон. Когда мы проезжаем мимо, машина вздрагивает от удара, звук похож на выстрел. Мы оба выскакиваем из нашего красавца "кадиллака". На стойке, разделяющей переднее и заднее стекло справа, на уровне головы - огромная дырка и врезавшийся в обшивку камень, выброшенный машиной для стрижки газона, который - еще бы секунда! - попал бы тебе в голову. Я думаю: "Бог троицу любит". И, испугавшись этих предзнаменований, рассказываю тебе историю с тормозами. Ты принимаешься хохотать, сначала потихоньку, потом - во все горло: - Вот так вот умереть, в этой машине, с тобой, здесь, быть убитым этим камнем - это же чудесно! Но видя, что мне не до шуток, добавляешь: - Успокойся, со мной не так-то просто разделаться. Еще не вечер! До глубокой ночи беспокойство гложет мне сердце. И лишь на рассвете я засыпаю. Третьего раза не случилось. На маленькой улочке возле площади Испании в Риме находится ресторан "Да Отелло" - это моя столовая, как здесь говорят. Я прихожу сюда каждый вечер после работы, когда снимаюсь в Риме. Три дочери старого Отелло теперь хозяйки заведения. Это мои подруги, мы знакомы уже больше тридцати лет. Муж одной из них - Дарио - взял тебя под свое покровительство на время нашего пребывания в Риме. Этот музыкант и знаток музыкальных инструментов просто влюбился в тебя. Все началось с одного ужина, ставшего историческим. Я снималась в "Мнимом больном" с Альберто Сорди. Ты сопровождал меня в Италию, ставшую как бы моей второй родиной - я провела там годы юности. Я люблю Рим, и особенно квартал, который я тебе показываю сразу же по приезде. Я выбрала маленькую гостиницу на улице Марио дей Фьери, в двух шагах от знаменитой лестницы на площади Испании и от нашего ресторана с внутренним двориком, увитым виноградными лозами. Здесь снуют ловкие официанты - словно из итальянских комедий. Вино подают легкое, макароны - пальчики оближешь. Вокруг семейного стола уселись хозяйки, их дети, друзья, а за ними и все посетители ресторана потянулись к этому столу. Американские и японские туристы, пожилые обитатели квартала, отдыхающие в свежести вечера от почти тропической июльской жары, местные торговцы, врачи и санитары из ближайшей больницы - около двухсот пятидесяти человек больше двух часов стоят, прижавшись друг к другу, и слушают, как поет "русский". Поскольку старый Отелло -коммунист, большинство людей здесь, за исключением иностранных туристов, доброжелательно настроены по отношению к тебе, тем более что тебя представили как "оппозиционера", а итальянские коммунисты дальше всех отстоят от "линии Москвы". Еще здесь много киношников, которые кое-что слышали о тебе, о твоем театре, о Любимове. Я с грехом пополам перевожу им слова твоих песен. Иногда наступает полная тишина, потом раздается взрыв смеха. В такт песне люди начинают хлопать в ладоши, официанты то и дело разливают вино в стаканы. Сам собой получается праздник. Начиная с этого знаменитого вечера Дарио будет твоим верным другом. Он любил тебя, записывал твои песни и в восемьдесят первом году сделал одну из лучших телепередач, посвященных тебе. И теперь, когда я возвращаюсь в Рим, прихожу на улицу Делла Кроче и вхожу в арку, которая ведет во внутренний дворик, я знаю, что друзья расцелуют меня, а потом станут вспоминать тот вечер семьдесят пятого года. Я знаю еще, что после ужина Дарио предложит мне посмотреть или послушать какую-нибудь новую запись - твою или о тебе. И поздно ночью в ресторане, наконец освободившемся от посетителей, будут раздаваться голоса трех моих подруг - Франки, Габриэллы, Марии Пиа - и потекут воспоминания вперемежку с мерным счетом вслух - одна из сестер пересчитывает дневную выручку. Одним прекрасным летним утром мы едем из Рима на машине на деревенскую свадьбу к холмам, возвышающимся над Сполетто. Этот маленький городок, главная площадь которого стала самым красивым в мире театром под открытым небом, расстилается у нас под ногами, сверкая на солнце. На пологом склоне холма перед фермой - луг. Наши приятели приехали накануне. Дарио и его жена Франка приготовили обед, столы на козлах ломятся от еды. Бочка итальянского деревенского вина уже начата. Дети бегают по траве, плетут венки из ромашек и васильков, несколько человек негромко поют. Мы все похожи на персонажей Ботичелли, особенно жених и невеста с их пышными локонами, грацией, ускользающими улыбками, с их первой любовью. Ты сидишь рядом со мной и смотришь на них. Волнение заразительно, и воздух такой мягкий - нам недостает лишь Овидия. Все влюблены, даже старшие сидят, обнявшись за плечи. Ты увлекаешь меня в конец поля. Потревоженные овцы потихоньку снова собираются вокруг нас. Твои слова перемешиваются со щебетом птиц и шелестом травы. Где-то далеко в деревне звонит колокол. От земли поднимается теплый пар. У нас кружится голова - от солнца, от простора, друг от друга... Ты шепчешь: "Как все просто и прекрасно в этом мире!" Мы остаемся лежать, глядя в небо, наслаждаясь этими минутами тихого счастья. Спускается вечер, мы собираемся возле дома и поем - поодиночке и хором. К нам вернулись мелодии нашего детства. Я пою русские колыбельные, ты берешь гитару, с которой никогда не расстаешься, аккомпанируешь мне, а потом и сам поешь старинные романсы. Мы еще долго сидим и поем, нам хочется продлить это состояние невесомости, хочется задержаться еще минутку в торжественном покое темнеющих на фоне неба холмов. Мы останавливаемся на шоссе, чтобы заправиться. Рядом с нами останавливается большой автобус. Вконец измотанные пассажиры, в которых нетрудно узнать твоих соотечественников, немедленно бросаются к туалетам. Некоторые подошли к автоматам с газированной водой, где мы стоим, и не верят своим глазам: "Это - Высоцкий с Влади". Они робко заговаривают с тобой, и вскоре заправочная станция заполняется людьми, обалдевшими от такой встречи. Видеть своих в итальянской деревне, говорить по-русски, раздавать автографы тебе приятно. Работающие на заправке итальянцы никак не могут понять странного оживления, вызванного появлением этого невысокого человека. Они и не догадываются о твоей необыкновенной славе. Вот уже несколько недель ты лишен восторгов почитателей, и теперь ты доволен. Пассажиры автобуса выстроились в ряд, чтобы проститься с нами. Мы уходим с полными руками сувениров. С начала и до конца день удался. Мы возвращаемся в Рим теплой ночью, в машине ты безмятежно засыпаешь у меня на плече. Август семьдесят шестого года. Мы в Югославии, на небольшом острове Свети-Стефано. Ты снимаешься в фильме. Я приехала сюда вместе с тобой. Из Парижа мне звонит сестра. Сначала она просит меня сесть, отчего я сразу прихожу в ужас, и сообщает мне, что дом ограбили. Все, что я приобрела за двадцать лет работы, исчезло. Драгоценности, серебро, меха, кинокамеры, радиоаппаратура... Реакция моя сильно шокирует сестру - я начинаю хохотать. Потом, отдышавшись, говорю: "Только-то?" Я боялась, что с кем-нибудь из сыновей случилось несчастье. И правда, что значит пропажа вещей по сравнению с тем страхом, который я испытала! Я сообщаю тебе эту новость весело, будто забавную историю. Ты же страшно расстроен. В твоих глазах все эти вещи - бесценные сокровища. Мне приходится тебя утешать. Конечно, все это очень обидно - ведь среди украденных драгоценностей были и маленькие колечки моей матери, которые она носила не снимая всю жизнь. Я не взяла их с собой в поездку - боялась потерять во время купания. Что же до всего остального - все можно купить, и в конце концов я могу прекрасно обойтись и без столового серебра, без драгоценностей и всякого другого. "Но меха, - говоришь ты, - тебе они будут нужны зимой в Москве, и потом - не обманывай, это твое единственное кокетство". Нет, не единственное. Я еще люблю обувь, но обувь не тронули. Я признаюсь, что жалею о большой норковой шубе, в которой мне было так тепло и в которой я выглядела как настоящая барыня. Но существуют замечательные пуховки - я часто носила такие в горах. Да все это и неважно, дети здоровы, мы счастливы, мы работаем, жизнь прекрасна! В конце сентября я возвращаюсь в Москву. В аэропорту ты встречаешь меня, как всегда, в зоне досмотра - твои поклонники с таможни пропустили тебя. Мы обнимаемся, ты берешь мой чемодан, я прохожу таможню довольно быстро - ведь, кроме лекарств для друзей, я ничего не везу. Ты беспрерывно говоришь о разных разностях. Я чувствую, что ты что-то затеял. Дома ты открываешь дверь нашей квартиры, обитую дермантином, - соседи жаловались на избыток ежедневной музыки. Я вхожу в гостиную: везде горит свет, все убрано, на низком столике - фрукты, в вазах - цветы. Ты смотришь на меня, и в твоих глазах я вижу ликование, какое бывало у меня, когда мои дети, едва проснувшись наутро после рождества, бросались разворачивать подарки. Ни слова не говоря, ты подводишь меня к двери в спальню и несколько театральным жестом открываешь ее. На большом голубом ковре, на кровати, на стуле, куда мы обычно вешаем одежду, на маленьком столике, где стоят мои туалетные принадлежности, и даже на подоконнике - десятки серебристых шкур, настоящий меховой ковер - серая симфония. Ты говоришь. - Это мех, который ты так любишь. Все охотники России прислали мне самые красивые шкурки для тебя. Это - баргузинский соболь, самый редкий - посмотри, ты можешь сшить себе самую красивую в мире шубу. Тебе не будет холодно этой зимой. Я в жизни никогда не видела ничего подобного. Мама рассказывала мне, что бабушкин меховой палантин был сшит из десятков соболиных шкурок, вывернутых мехом внутрь, чтобы было теплее. Я смотрю и не верю своим глазам. Меня только немного коробит от резкого запаха этого меха. Ты говоришь, что это ничего, что шкурки не выделаны, что охотники прислали их тебе в частном порядке и они не прошли через государственную дубильню. Здесь шестьдесят шкурок - хватит на длинное манто, хоть со шлейфом. Назавтра я убираю их на антресоль в большой чемодан, думая, что потом отдам их обработать и сшить. И продолжается обычная жизнь с ее заботами, трудностями, палками в колесах. Некоторое время спустя я вспоминаю о соболях, открываю чемодани отшатываюсь. Тысячи червей извиваются на поверхности. Почти весь мех испорчен. И только три шкурки уцелели. Они и теперь у меня - шелковистые воспоминания... Однажды вечером мы подъезжаем к большой гостинице в Мюнхене. Мы должны здесь встретиться с твоим другом Романом. Он эмигрировал несколько лет назад и теперь торгует машинами, а это - одна из твоих страстей. Я весь день за рулем, я устала, и, когда ты говоришь мне: "Смотри, кто стоит", - я не сразу узнаю человека, который курит в тени. Его фигура вырисовывается контражуром, и, когда он затягивается, я вдруг на мгновение вижу его выразительное лицо и глаза с тяжелыми веками. Это - Чарльз Бронсон, афиши его последнего фильма расклеены по всей Европе. Он - один из твоих любимых актеров, и тебе непременно хочется поговорить с ним. Я не успеваю удержать тебя, ты выскакиваешь из машины и направляешься к нему. Я вижу, как ты что-то ему объясняешь, а он спокойным широким жестом отстраняет тебя и отворачивается. Ты возвращаешься ко мне. Ты хочешь, чтобы я объяснила ему, что ты - русский актер, что ты хочешь высказать ему свое восхищение - ведь меня он выслушает! Я отвечаю тебе, что вряд ли ему это будет приятно. Я напоминаю тебе, как ты сам устаешь, когда в ресторанах, на улицах, в магазинах люди бросаются к тебе с вопросами. Но ничего не помогает - тебе непременно хочется с ним поговорить. Я в свою очередь выхожу из машины, подхожу к Бронсону, но не успеваю сказать фразу, которую приготовила. Лениво, усталым голосом он обрывает меня: "Оставьте меня в покое. Идите отсюда". Тем же жестом он отстраняет и меня и, повернувшись на каблуках, уходит в гостиницу. Ты издали наблюдал за этой сценой, ты страшно обижен, и мне очень нелегко тебя утешить. На несколько минут ты забыл, что такое известность, сколько с этим связано ежедневных неприятностей. Сейчас ты всего лишь обычный поклонник, тщетно пытавшийся подойти к любимому артисту. К счастью, наши друзья уже пришли, и мы сразу же начинаем обсуждать твою более прозаическую мечту - покупку "мерседеса". Я привозила из Парижа в Москву много машин. Ты научился водить, разбив несколько из них. Теперь тебе нужен "мерседес" - он надежен, и можно найти запчасти у немецких дипломатов, а еще потому, что это одна из марок, которую Брежнев получил в подарок и время от времени водит сам. А мода, как всегда, следует вкусам или внешнему виду высшего руководства. Ты шутишь над внезапным распространением родинок на лицах аппаратчиков при Хрущеве, над сгустившимися чудесным образом бровями в эпоху Брежнева, над акцентом, которым заражаются даже дикторы телевидения, пытаясь подделаться под манеру Генерального секретаря, но все-таки тебе самому хочется такую же машину, и, несмотря на трудности, связанные с провозом машины через границу (на мой взгляд, это гораздо труднее, чем внезапно покрыться родинками или отрастить брови), ты настаиваешь. В конце концов ты неплохо проработал этот вопрос. Благодаря нескольким концертам для таможенников ты получаешь разрешение на ввоз "мерседеса" - все машины, которые я привозила до сих пор, надо было увозить из Советского Союза через определенный срок. А эту можно будет оставить, заплатив, правда, довольно большой налог. Но это тебя не пугает - ты даешь по пять концертов в день, каждый по два часа, на огромных, битком забитых стадионах, один - с гитарой, с плохим микрофоном, который воспроизводит эхом твой крик, где почти невозможно разобрать слов. Но публика знает твои песни наизусть, и потому для нее главное в концерте - сам факт твоего присутствия. И так продолжается десять дней подряд - десять дней, украденных из твоего отпуска в театре. Под конец ты худеешь, изматываешься и доходишь до полуобморочного состояния, но успеваешь заработать необходимые деньги. А организаторы твоих концертов - например, городская филармония - кладут в карман сотни тысяч, сразу же выполнив чуть ли не половину годового плана. Правда, часто случается, что концерты отменяют в последний момент, вывесив соответствующее объявление для публики. Но обычно собравшиеся зрители отказываются уходить, требуют твоего выхода, а при твоем появлении устраивают такую овацию, перед которой вынуждена отступить любая цензура. Итак, необходимую сумму тебе удается собрать. А в остальном ты рассчитываешь на меня. К валюте ты не можешь и прикасаться. Даже когда, гораздо позже, за концерты на Западе ты будешь получать валюту, эти деньги тебе будут переводить в рубли, как и всякому советскому гражданину, работающему за границей. На этот счет у тебя есть одна мысль: чтобы поехать за границу, каждый советский турист должен получить некоторую сумму в валюте, пусть минимальную. А между тем, если путешествия за границу сделают свободными, если несколько миллионов туристов захотят на несколько дней съездить пусть даже в соседнюю Западную Европу, государству придется выдать им миллионы в валюте. А валюта, естественно, гораздо более полезна для закупки техники или пшеницы, которых не хватает. Итак, кроме всего прочего, существуют чисто экономические препятствия для свободного въезда и выезда людей. В Советском Союзе не так уж много желающих эмигрировать: часть интеллигенции, люди, чувствующие себя выброшенными за борт, евреи, мечтающие об Израиле, верующие, гомосексуалисты, непонятые творцы, сопротивляющиеся системе, мистики и еще те, кто рассчитывает на богатство, успех и славу на Западе. Но все остальные - то есть двести с лишним миллионов человек - хотят просто-напросто провести отпуск не на Черном, а на Средиземном море, не в одной из республик Советского Союза, а в одной из европейских стран. Просто чтобы посмотреть, вкусить радость путешествия, сменить обстановку. Но вот, помимо вопросов открытости мышления, существует непреодолимая проблема валюты, и из-за нее, думаешь ты, свободное передвижение людей еще не скоро разрешат. Итак, мы в Мюнхене, и нам нужно найти подходящую машину. Надо сказать, что ты пытался купить "Жигули", но на них огромная очередь, а цена больше налога за иномарку. Мы с Романом бегаем по огромным стоянкам машин в комиссионных магазинах, и ты останавливаешься перед той, которая станет Твоей Первой Машиной: огромный "мерседес" серо-стального цвета с четырьмя дверцами. По сравнению с новой машиной он просто ничего не стоит. Мы покупаем вожделенный "мерседес". Твоя радость передается и нам. Ты просто счастлив, ты садишься за руль и забавляешься. Увидев эту машину, московские гаишники сначала отдавали тебе честь, путая тебя с кем-то, а потом, узнав тебя, так и продолжали приветствовать тебя по-военному, когда ты ездил по городу. За этой машиной появится другой "мерседес" - спортивный, шоколадного цвета. Это будут твои любимые игрушки. Только что купленная "шоколадка" - спортивная и норовистая - везет нас из Германии в Москву. Это конец семьдесят девятого года. Мы едем со скоростью больше двухсот километров в час по немецким дорогам, проезжаем польскую границу, и ты с гордостью сообщаешь мне, что для Олимпийских игр строится дорога Брест - Москва: "Покончено, наконец, с той жуткой дорогой в ухабах и рытвинах. Теперь и у нас можно нестись на полной скорости". И правда, мы едем очень быстро. Меня только беспокоит отсутствие машин и дорожных знаков, но ты так уверенно говоришь, что просто сегодня - воскресенье, выходной день, что я, не сбавляя скорости, еду дальше. Впереди я вижу какой-то проем в лесу По обеим сторонам дороги - бульдозеры, экскаваторы, катки, а главное - кончается асфальт. Я жму на тормоза, перед глазами мелькает один из моих давнишних кошмаров - дорога обрывается, прыжок в пустоту, небытие... Наглотавшись пыли, кашляя, ругаясь и хохоча, мы сидим в песке в нескольких метрах от дороги. Шоссе в этом месте оборвалось, и на скорости сто километров в час мы вылетели с двухметровой ступеньки. После нескольких часов блуждания по лесу, живые и невредимые, мы наконец выбираемся на старое шоссе какими-то разбитыми тропинками. Ты, несмотря ни на что, доволен: "Зато когда ее закончат, это будет самая красивая дорога!" Однажды утром нам звонит Елочка и, сильно волнуясь, сбивчиво объясняет, что мебель и вещи Коонен будут распроданы чужим людям и надо немедленно что-нибудь сделать. Я сама начинаю волноваться, но все-таки не совсем понимаю, что делать. Я обещаю ей поговорить с тобой и, как только ты возвращаешься вечером, спрашиваю, кто это - Коонен. - Как, ты не знаешь Таирова и Коонен? Я отвечаю, что первое имя мне еще что-то говорит, и робко предполагаю: - Это, кажется, ученик Станиславского? Ты принимаешься хохотать: - Ты почти угадала, ты хитрая! Действительно, Алиса Коонен была ученицей Станиславского. Но Таиров - великий режиссер, который создал Камерный театр. Она - одна из самых великих трагических актрис. Она умерла недавно, ей было больше восьмидесяти лет. Надо пойти. И потом, если Елочка просит... Когда мы приходим к нашей старушке, она рассказывает нам со слезами на глазах, что в квартире ее друзей - этой знаменитой супружеской пары - музея вопреки надеждам, не будет, и все, что там есть, будет распродано. Она умоляет нас взять хоть что-нибудь, потому что эти вещи - свидетели жизни артистов русского театра - не должны попасть в случайные руки. Она считает, что им лучше жить у нас. Мы поднимаемся по лестнице и входим в квартиру. Комнаты очень темные, на стенах - светлые пятна в тех местах, где висели картины. Повсюду картонные коробки, набитые книгами, свернутые ковры... Все производит впечатление вынужденного поспешного переезда, и от этого сжимается сердце. Мы держимся за руки и молча идем по комнатам. Мне странно, что в доме такая громадная мебель. Ты говоришь с горькой усмешкой: - Они просто не смогли забрать все - в современных квартирах слишком мало места. Но нам повезло - у нас большая квартира с холлом, нормальный коридор, где все пройдет, даже если надо, рояль! Посмотри и выбери, что хочешь. А я посижу здесь. И ты садишься в красивое кресло темного дерева в стиле ампир и просто тонешь в нем. У кресла очень высокая спинка, как у плетеных шезлонгов, которые можно видеть на пляжах на севере Франции. Я немедленно решаю, что мы берем это кресло. Потом я останавливаюсь перед большим письменным столом с многочисленными ящичками и выдвижными частями. Он похож и на конторку, и на бюро. Привлекают мое внимание секретер очень дамского вида, на котором забыты несколько писем и пыльных фотографий, и еще - застекленная горка. Внутри, в светлом ореховом дереве поблескивают лучи света, и создается контраст с красным деревом снаружи. Наконец, мне показывают огромный платяной шкаф. Когда его открывают, оттуда вырывается запах нафталина и театрального грима. В шкафу на железных плечиках висят дорогие старомодные платья - тоже на продажу. Я с нежностью выбираю два из них, расшитые жемчужинами и черными агатовыми бусинами, и кружевную накидку - тоже черную. Мы уходим немного грустные. Ты говоришь мне на лестнице: - Целая жизнь - любовь, горести, успехи, трудности, творчество, поиск, - и не остается ничего, кроме нескольких разрозненных частей целого, которое и составляло эту жизнь... Мы еще долго беседуем на тему о быстротечности жизни, о суетности успеха, о бесполезности накопления вещей, о неблагодарности правительства, о жадности вездесущих наследников... За этим письменным столом ты написал свои самые прекрасные стихи. В этом кресле я часами слушала, завернувшись в плед, как ты читаешь мне их. В ящичках секретера уложены сотни фотографий, статей, сувениров. Я увезла с собой в Париж кружевную накидку, которая напоминает мне элегантность и изящество Алисы Коонен. При разделе имущества, в восьмидесятом году, я взяла лишь свои личные вещи, оставив квартиру со всем ее содержимым наследникам. Мне не хотелось бы, чтобы одним печальным днем кто-нибудь ходил вот так же по нашей квартире, выбирая что-нибудь из вещей среди обломков нашей прошедшей жизни. На улице морозит. Мы только что переселились в квартиру, которую нам сдали дипломаты, уехавшие работать в Африку. Район строится, это - целый мини-город на юге Москвы. На пятнадцать еще не законченных, но заселенных домов приходится всего один продуктовый магазин. Обычно я ездила на машине в центр и покупала продукты на валюту. Но у тебя появилась привычка каждое утро забирать у меня машину. Ты получил водительские права по блату, я научила тебя водить, и ты тут же начал ездить ив часы пик, и по самым оживленным улицам. Ты ничего не боишься, но мне страшно с тобой ездить. Итак, сегодня утром я остаюсь без машины, а на улице очень холодно. Я помыла посуду, оставшуюся с вечера, сделала всякие домашние дела, постирала кое-какие мелочи - несколько свитеров, рубашек, салфетки и скатерти - и намереваюсь теперь приготовить хороший ужин. Мы ждем четверых очень близких друзей, в театре вечером нет спектакля, и я знаю, что ты вернешься пораньше. У меня возникает мысль заглянуть в продуктовый магазин. Во-первых, мне надо пройтись, а во-вторых, я хочу купить кое-какие продукты - хлеб, сыр, масло, а может, мне повезет, и по счастливой случайности здесь окажутся апельсины, какие-нибудь перемороженные куры или даже батон колбасы с чесноком, которую ты так любишь и которую вдруг выбрасывает на прилавки Главное управление торговли, когда у хозяек не остается ничего, ну буквально ничего, что бы можно было подать к столу. В норковом пальто на ватине, в сапогах, в шапке, муфте и солнечных очках вид у меня просто марсианский! Я выхожу из дома, захватив несколько сумок. Воздух удивительно чистый и сухой, вдалеке синеет лес. Я с грустью смотрю на огромную пустую площадку, где возвышаются наши дома. Лес здесь выкорчеван гигантскими бульдозерами. Не пощадили ни одного дерева, ни одного кустика, так - быстрее, так - дешевле, и следующие пятнадцать лет люди будут жить в бетонированной пустыне, где несколько рахитичных кустов, постоянно обдираемых мальчишками, не спасут в летнюю жару. Я иду к магазину, стараясь не попадать в заледеневшую грязь. Я перепрыгиваю с бугорка на бугорок, потом - уже по бетонным плитам - подхожу к толпе закутанных женщин, которые ждут открытия магазина после обеда. Кстати, я рассчитывала подойти попозже - я знаю, что в такое время каждый раз бывает давка, куда я предпочитаю не попадать. Продавщица, должно быть, запаздывает, потому что все небольшое собрание недовольно жужжит. Мой приход ненадолго отвлекает их от разговора, но плохое настроение сильнее, чем любопытство, и все снова принимаются ворчать. И вот дверь магазина открывается. Как взбудораженный курятник, толпа устремляется в дверной проем, переругиваясь и пихаясь. В дверь могут пройти одновременно только два человека. Я жду и вхожу последняя в холодный и сырой торговый зал. Я сразу же определяю по запаху, что сегодня привезли только молочные продукты, масло и - если еще не раскупили - сыр. Этот магазин самообслуживания совсем новый, но полки уже в безобразном состоянии, а у корзин осталось по одной ручке. Редко лежащие продукты завернуты в противную толстую серую бумагу, на которой фиолетовыми чернилами помечена цена. Это - мой первый поход в магазин в новом районе. Я покупаю кое-что из продуктов и становлюсь в очередь в кассу. У меня пять пакетов разных размеров. Я плачу и собираюсь уже уходить, но тут контролерша на выходе заставляет меня открыть сумку, вынимает оттуда все мои покупки и потрясает каким-то свертком. Какой ужас - у меня оказался лишний кусок сыра на двадцать восемь копеек, который кассирша не пробила! Мне становится жарко и почти дурно, к тому же мне стыдно, потому что все остановились и смотрят на меня. Я робко говорю, что кассирша забыла пробить, что ничего страшного не произошло, я сейчас доплачу... - Ах вот как, кассирша забыла? Знаем мы эти песенки, вот так и создают дефицит! Если одна украдет (она употребила именно это слово) кусок сыра, другая - кусок масла, что будет с государством?! Я - как в кошмарном сне. Вокруг кричат, женщины ругаются, я вынимаю из кошелька, все мои советские деньги и бросаю их на прилавок: - Возьмите, мне не нужны ваши деньги. Женщин это приводит в бешенство: - Нашими деньгами так не бросаются! Мы их тяжело зарабатываем - не то что некоторые!... Я чувствую, что сейчас упаду в обморок, я вся взмокла, мне хочется плакать. Я вынимаю из сумочки франки и в каком-то дурацком порыве, рассчитывая доказать мои искренние намерения, предлагаю им заплатить в валюте. И вот тут меня единодушно выталкивают вон, и я стою в замерзшей грязи под водопадом ругательств, прижимая к груди свертки. Я подхожу к нашему подъезду, ничем не отличающемуся от других. Ты уже вернулся и встречаешь меня широкой улыбкой. По моим покрасневшим глазам, шапке набекрень и по тому, как я прижимаю к себе маленькие серые свертки, ты сразу понял, что произошло. Ты берешь у меня свертки и, обняв меня за плечи, ведешь домой, утешая как маленькую: - Ты ходила за покупками? Да, бедненькая моя?.. И все-таки ты должна понять этих женщин. Для тебя это всего лишь неприятная история. Она скоро забудется. А они живут так каждый день. Прости их. Завтра я оставлю тебе машину. После тяжелой ночи с множеством друзей, застольем, водкой, ссорами и примирениями рано утром мы должны ехать к писателю, с которым ты работаешь над сценарием. У него дача довольно далеко за городом. Пригородный поезд набит людьми.которые едут в деревню, увозя с собой все, что они не могут купить на месте. Все перегружены, дети плачут, кошки и собаки пытаются вылезти из корзин и ошейников, в вагоне душно. Я так плохо себя чувствую после вчерашнего, что тебе становится жаль меня и ты с лукавым видом подталкиваешь меня к буфету на станции. Здесь стоят в очереди дежурные пьяницы. Продают пиво, самую дешевую водку и еще что-то, отдаленно напоминающее коньяк. Мужчины украдкой показывают друг другу три пальца и немедленно находят недостающего одного или двоих, которые добавляют денег до необходимой суммы, чтобы купить поллитровку, а потом вся компания отходит в сторонку. Разделяя содержимое бутылки на троих - точно до капли, по звуку, по бульканью льющейся жидкости, - они выпивают свою долю и приходят в отличное расположение духа. Пахнет пивом, потом, дешевыми папиросами и вдобавок невыносимо жарко. Мне становится так нехорошо, что я как безумная бросаюсь к двери с надписью "Ж". Но, едва переступив порог, я застываю на месте. Я вижу на цементном возвышении несколько женщин, спокойно присевших рядком. Они все поднимают на меня глаза. Я потрясена. И тут, видя мое смущение, из какой-то внутренней деликатности все поворачиваются спиной к единственной свободной дыре. Со слезами благодарности на глазах я выхожу, пошатываясь, из двери беленького строеньица, на всю жизнь запомнив эту картину... Ты держишь два стакана и приказываешь мне-выпить. Меня передергивает, но ты настаиваешь: - Надо, надо - это единственное средство. Как говорит Воланд в "Мастере и Маргарите" - лечи подобное подобным. Ты хохочешь, глядя, как я, морщась, "опохмеляюсь" - заглатываю пятьдесят граммов водки и запиваю ее стаканом ледяной воды. И вдруг все как рукой снимает, и я снова становлюсь человеком. Ты внимательно наблюдаешь за мной, и в этот момент глаза у тебя наполняются издевательским весельем: - Вот так и становятся алкоголиками! Осторожно, мадам! И такой радостной и приветливой вдруг кажется мне эта станция... Приближается Новый, 1979 год. В нашей новой квартире батареи едва теплые и совершенно не греют. Везде, кроме кухни, где весь день горит плита, просто костенеешь от холода. На градуснике за окном минус сорок. Мы не снимаем стеганых курток, шапок и меховых сапог. Окна заледенели и покрылись причудливыми геометрическими узорами. Из дома мы не выходим. И вот однажды вечером мы слышим сначала какой-то шум на улице, а подойдя к окну, видим, как, отражаясь на кафельной отделке соседнего дома, пляшут высокие языки пламени. Ты выходишь на лестничную площадку, возвращаешься через несколько минут взбудораженный и говоришь, что во дворе происходит нечто невообразимое. Мы бросаемся на улицу. Из всех домов выходят закутанные до самых глаз люди. Все кричат, особенно женщины - их ясные сильные голоса выделяются на фоне общего шума. Нам удается разобрать обрывки фраз: "Так больше невозможно! Изверги! Позор! Все спалим!" И правда, пламя уже пожирает доски, которые люди с остервенением вырывают из забора на стройке. В первый и единственный раз в жизни я видела московскую толпу, с яростью демонстрирующую свое негодование. Во многих домах уже совсем не топили - лопнули котлы. Старики и дети свалились с воспалением легких. Ситуация трагичная, потому что в новых домах нет ни печей, ни вспомогательной системы отопления, а элекрообогреватели уже давным-давно исчезли из магазинов. Некоторым удалось отправить детей к бабушкам и дедушкам в деревню, где в любую стужу в избах тепло. Но не у всех есть такая возможность, и гнев нарастает. Уже не осталось больше досок, которыми можно было бы поддержать костер, некоторые грозятся начать жечь деревянные двери подъездов, другие стараются снять шины у машин со стройки, и все это начинает напоминать бунт. Приезжает милиция. Толпа недовольно шумит, расступается, постепенно расходится, и вскоре мы остаемся почти одни. С замерзшими лицами, со склеившимися от мороза ноздрями, с заиндевевшими бровями мы возвращаемся домой после того, как нам было категорически предложено "освободить площадку". Это длилось всего несколько минут, но результат не замедлил сказаться. Ночью были посланы специальные бригады для ремонта лопнувших котлов, и назавтра все поздравляли друг друга. Без вчерашнего случая, говорили, никто бы ничего не сделал. В тот же вечер мы уезжаем в деревню встречать Новый год. Наши друзья живут там круглый год в избе посреди березовой рощи. Место это - прямо из волшебной сказки. Так и ждешь, что появится Снегурочка, и пройдется по саду. Мороз заворожил все вокруг, снег хрустит под ногами, небо глубокого синего цвета. Все застыло, ни одна веточка не шелохнется. Только пес Изюм несколько раз выскакивает во двор и со всех ног бежит обратно, чтобы свернуться калачиком у камина. Это единственная на моей памяти собака, которая как-то раз с гримасой отвращения отвернулась от кости, почти отмахнулась лапой - так она объелась на рождество. Мы и в самом деле объедаемся. Вот уже третий день подряд подают разные кушанья, которые просто невозможно не попробовать. Мой сын Владимир спит в обнимку с собакой на коврике у камина. Каждые полчаса мы выходим за дровами и прогреть машину. Тебя мучают мысли о людях, сосланных в Сибирь. Ты представляешь, как они - плохо одетые, голодные -проводили долгие месяцы на страшном холоде, пытаясь выжить. И нам становится не по себе в нашем теплом и уютном доме... В самые счастливые минуты ты всегда вспоминаешь о страшных временах, о войне, о тех, кому плохо... В семьдесят третьем году мы едем в Западный Берлин через Польшу и Восточную Германию. Всю дорогу ты сидишь мрачный и напряженный. Возле гостиницы ты выходишь из машины, и тебе непременно хочется посмотреть Берлин - этот первый западный город, где мы остановимся на несколько часов. Мы идем по улице, и мне больно на тебя смотреть. Медленно, широко открыв глаза, ты проходишь мимо этой выставки невиданных богатств - одежды, обуви, машин, пластинок - и шепчешь: - И все можно купить, стоит лишь войти в магазин... Я отвечаю: - Все так, но только надо иметь деньги. В конце улицы мы останавливаемся у витрины продуктового магазина: полки ломятся от мяса, сосисок, колбасы, фруктов, консервов. Ты бледнеешь как полотно и вдруг сгибаешься пополам, и тебя начинает рвать. Когда мы наконец возвращаемся в гостиницу, ты чуть не плачешь: - Как же так? Они ведь проиграли войну, и у них все есть, а мы победили, и у нас нет ничего! Нам нечего купить, в некоторых городах годами нет мяса, всего не хватает везде и всегда! Эта первая, такая долгожданная встреча с Западом вызывает непредвиденную реакцию. Это не счастье, а гаев, не удивление, а разочарование, не обогащение от открытия новой страны, а осознание того, насколько хуже живут люди в твоей стране, чем здесь, в Европе... В эту ночь ты не сомкнешь глаз. Ты произносишь как в бреду обрывки фраз, потом долго молчишь. Война: потерявшиеся дети, сироты, собравшиеся в стаи, как волчата, - озлобленные и голодные, кочующие по обескровленной стране. Война: женщины, на которых легла вся тяжесть мужской работы, вдвойне придавив их. Война: блокада Ленинграда, долгие месяцы ужаса и отчаянного мужества, когда жизнь продолжалась несмотря ни на что, эти оркестры, составленные из стариков-музыкантов, играющих почти беззвучно, умирающих от голода и усталости. Война: несколько миллионов калек с непоправимо изувеченными.телами и душами. Теперь ты сидишь у окна словно каменный и рассказываешь каким-то чужим голосом: мужчина тридцати пяти лет потерял обе руки и обе ноги. Таких называют "самовар". Его поднимают, переодевают, моют, кормят. Его укладывают в кровать, похожую на коробку, а он не спит. Утром его усаживают на специальный стул на высоких ножках - такой, будто детский стульчик. Его жена, которой принесли с войны этот мешок страданий, ухаживает за ним, выходила его. Ей сообщили, что ее беспомощный муж проживет еще сто лет. Он здоров, сердце, освобожденное от обязанности подводить кровь к рукам и ногам, будет биться еще очень долго. Она любит его, она хочет, чтобы он жил, даже такой ценой. Поначалу он отказывается говорить. Но вдруг однажды вечером он начинает задавать вопросы о доме, о жизни в квартале. Женщина счастлива, что ему это интересно, и рассказывает о каких-то наполовину придуманных событиях, происходящих у соседей и во дворе. Жизнь идет своим чередом, квартал отстраивается заново. Играют свадьбы. Мужчина говорит, что он хочет сам посмотреть, как люди живут, только вот как бы это устроить? Из своей коробки и даже со стула ему ничего не видно. Женщина подтаскивает его к окну. Так он может смотреть на солнце, на цветущие деревья. Это весна. Мужчина внимательно разглядывает набухшие почки, окна, отмытые от приклеенных на зиму полосок бумаги. Он смотрит, как внизу, во дворе играют дети. Пригревает солнце, и их постепенно раздевают, как луковички, от тяжелых зимних одежек... Соседи привыкают видеть за окном лицо мужчины. Становится теплее, можно открывать окна. Сильная женщина заботливо усаживает беспомощного мужчину в высокий стульчик у окна. Она уходит на работу, за ней закрывается дверь. Мужчина наклоняется, цепляется зубами за занавеску в цветочек, нечеловеческим усилием вынимает себя из стула, раскачивается, переваливается через подоконник и, разжав зубы, навсегда освобождается от обязанности жить. Кто сказал: "Все сгорело дотла, больше в землю не бросите семя... " Кто сказал, что Земля умерла? Нет, она затаилась на время... Материнства не взять у Земли, не отнять, как не вычерпать моря. Кто поверил, что Землю сожгли? Нет, она почернела от горя. Как разрезы, траншеи легли, и воронки - как раны зияют. Обнаженные нервы Земли неземное страдание знают. Она вынесет все, переждет, не записывай Землю в калеки. Кто сказал, что Земля не поет, что она замолчала навеки?! Нет! Звенит она, стоны глуша, изо всех своих ран, из отдушин, ведь Земля - это наша душа, сапогами не вытоптать душу. Кто сказал, что Земля умерла? Нет, она затаилась на время..

В глубине двора, в здании, напоминающем старинную конюшню, ты уженесколько дней записываешь свою первую заграничную пластинку. Договорились вдва счета. Ты отдал им авторские права на двадцать пять песен, а фирма "Шандю Монд" берет на себя всю техническую организацию дела - и, надо сказать,это было достаточно смело с ее стороны, потому что она выпускает пластинкисоветских артистов, и за подобный шаг на нее, конечно же, могли посыпатьсяупреки. Фирма берет на себя абсолютно все - от записи песен до продажипластинки.Мы не спим ночей, и оба - в состоянии крайнего возбуждения. Наш другКостя Казанский, который перевел твои песни и пел их, - артист, оченьпопулярный в Болгарии, позже вынужденный уехать из своей страны, - с любовьюзанялся аранжировкой. Приглашены лучшие: Клод Пави - гитара и Пьер Морейон -бас. Вы записываете двадцать две песни. Звукооператор Робер Прюдон работаетточно и талантливо. Впервые твой голос не заглушается оркестром, а даженаоборот, гитары подчеркивают твой особый речитатив, и проигрыши удивительноподходят к словам. Эти музыканты, не зная ни единого слова по-русски,аккомпанируют так, как если бы они сами пережили все, о чем ты поешь. Онивсе поняли.Мы проводим несколько дней, не выходя из студии. Это настоящее счастье.Редко твое воодушевление до такой степени передавалось всем остальным.Вероника - Костина жена, певица с волнующим глубоким голосом, - тоже здесь,мы по очереди выполняем обычную работу поклонниц - подаем кофе, бегаем засандвичами и сигаретами и всегда оказываемся под рукой, чтобы аплодироватьудачно записанной песне. Работа у вас тяжелая, но такая приятная, что этинесколько дней пролетают галопом, и долгожданная пластинка наконец готова.Фотографии на внутренней стороне обложки были сделаны во время записи. Ты иКостя - оба бородатые - похожи на потерпевших кораблекрушение. Глаза у васпокраснели от усталости, но вы блаженно улыбаетесь. Тексты перевела нашаподруга Мишель Кап, она десять лет жила в СССР и знает все твои песни. Мывоспользуемся этими переводами, чтобы через некоторое время устроить твойсольный концерт в Элизе-Монмартр. К нашему крайнему удивлению, этот зал,представлявшийся нам слишком большим, потому что мы никак не рассчитывали,что народ повалит толпами, оказался вдруг тесным. Здесь собралась всясоветская колония Парижа с женами и детьми и довольно много студентов,изучающих русский. Но что самое удивительное, сюда пришли и обычные зрители,быть может привлеченные русским именем на афише. Мы так никогда и не узнаем,кто они, но, судя по аплодисментам, концерт им понравился.Я поднимаюсь на сцену вместе с тобой и попадаю в пятно света, покачитаю французский перевод твоих песен. Потом мое световое пятно исчезает, ивидно только тебя. Меня всю трясет. Я страшно волнуюсь за тебя и чувствую,что мы так близки с тобой сейчас! Впервые мы вместе на сцене. Ты играешь, нежалея сил, и, когда после многочисленных исполнений на бис ты скрываешься закулисами, у тебя в кровь сбиты пальцы.Потом ты поешь несколько песен в большом концерте в Сен-Дени. В другойраз ты участвуешь в спектакле на большом помосте на празднике газеты"Юманите". Здесь творится что-то невообразимое. Двести тысяч человекрасположились на газоне. Все ждут рок-группу, и, когда ты появляешься один сгитарой, толпа свистит. Но ты начинаешь с "Охоты на волков", и твой голосгремит через усилители. По толпе проносится короткий шепот, и черезнесколько минут наступает внимательная тишина, лишь в отдалении шумитярмарка.Закончив выступление, ты кланяешься под гром аплодисментов и идешь вглубину сцены, ко мне. У тебя за спиной волнуется человеческое море. Тыдоволен и с гордостью говоришь мне: "Я мог бы петь сколько угодно - им былоинтересно слушать меня".Максим Лефорестье - наш друг, который познакомился с тобой во времяпоездки в СССР и написал предисловие к твоей первой пластинке, - приглашаетнас пообедать к себе домой. С лукавым видом взяв гитару, он поет нам твоипесни по-французски. Он перевел тексты, чтобы устроить нам сюрприз. Ты тутже начинаешь работать и, многократно повторяя слова, наконец вполне сноснопроизносишь французский текст. С твоим слухом и чувством ритма ты быстровыучиваешь французский настолько, чтобы объясняться без переводчика. РаботаМаксима Лефорестье не пропадет даром, и твоя третья пластинка, записанная сПариже при помощи моего старого приятеля Жака Уревича, будет начинаться скаждой стороны с песни на французском.Твои концерты в США будут еще более удивительными. Ты даже произнеснесколько фраз на ломаном английском к великой радости американскихзрителей.В Москве ты часто вынимаешь свои пластинки из укромного места, где ониспрятаны (потому что их у нас тащили десятками), раскладываешь их на ковре,долго рассматриваешь, иногда ставишь какую-нибудь на проигрыватель, и глазау тебя подергиваются грустью:- Как это здорово сделано, почему нельзя так же хорошо записыватьздесь, чтобы публика могла слушать меня С этим качеством звука? Почему я немогу выбирать песни без цензоров, ничего не опасаясь? Почему?Когда слушаешь сотни написанных тобой баллад, маршей, лирических тем,приходишь в негодование при мысли, что ты так никогда и не был признан каккомпозитор. Официальные лица не считают тебя таковым - вот и все. И то жесамое - со стихами. Не окончив консерваторию, ты не можешь бытькомпозитором. Не окончив литературный институт, ты не можешь считатьсяпоэтом. Не имея печатных работ, ты не можешь вступить в Союз писателей. Итак далее. Порочный круг замыкается с безжалостной логикой. Человек, самыйизвестный в СССР, ты сидишь на полу и грустно разглядываешь три конверта спластинками, разложенные на ковре в большой комнате.На улице, где находится театр "Эберто", стоит небольшое светлое здание.Здесь за фасадом прячутся ночной ресторан и небольшая гостиница. На второмэтаже уже много лет живет человек, который относится ко мне как к дочери, -русский цыганский барон в Париже Алеша Дмитриевич. Этот титул он, возможно,присвоил себе сам, но величавость и царственная манера держаться у негосоответствующие. И потом, он как никто умеет заставить рыдать свою гитару,голос его, кажется, прорывается из самой глубины человеческого страдания инеизменно очаровывает ночных красавиц. После бесконечных праздников, которыемы устраиваем все эти месяцы, пока играем в "Трех сестрах", все друзья семьиПоляковых проводят ночь у Жана Пиона - владельца ресторана, которого мы снежностью называем нашей пятой сестрой. Алеша, влюбившись в атмосферу этогодома, поселился здесь в маленькой комнатке на втором этаже.Однажды мы приходим сюда днем. Дверь долго не открывают, потому что этонеобычное время для ночных завсегдатаев. Через несколько минут все жещелкает замок и /щерь открывается. Хрупкая фигурка отходит в тень иисчезает. С прошлой ночи остался такой сильный запах пепла, пота и духов,что нечем дышать. Подруга Алеши - молодая светловолосая и бледнаяфранцуженка, которая из любви к нему проводит ночи, переодевшись в цыганку,- говорит приглушенным' голосом: "Он сейчас спустится, подождите здесь,наверху очень тесно".Ты сгораешь от нетерпения. Ты уже давно слушаешь его пластинку, которуюя привезла в Москву. Ты знаешь все связанные с ним истории и анекдоты: ночи,проведенные им, моим отцом и Кесселем в кабаре, советы Алеши: "Никогда непей водки, когда нюхаешь кокаин", - мне было в ту пору тринадцать лет. Когдау Дмитриевичей украли все их богатства и я дала им денег, они приняли мойподарок молча - цыгане берут деньги как должное.Алеша спускается, отрывистый кашель предваряет его появление. В темнотекабака лишь солнечный луч просачивается с улицы и танцует в табачном дыму.Ты стоишь в профиль ко мне, я вижу твои прозрачные глаза, слышу, как тыдышишь. В тот момент, когда ноги Алеши попадают в луч света, начинается какбудто замедленная съемка. Потом мы видим его лицо, натянутую на скулахсмуглую кожу, исполосованную тысячью морщин, которые разбегаются от глаз -черных, блестящих и пронзительных. Глядя в упор друг на друга, вы беретесьза гитары - так ковбои в вестернах вынимают пистолеты - и, не сговариваясь,чудом настроенные на-одну ноту, начинаете звуковую дуэль.Утонув в большом мягком кресле, я наблюдаю за столкновением двухтрадиций. Голоса накладываются: один начинает куплет, второй подхватывает,меняя ритм. Один поет старинный романс, с детства знакомые слова - это"цыганочка". Другой продолжает, выкрикивает слова новые, никем не слышанные:... Я - по полю вдоль реки!Света - тьма, нет Бога!А в чистом поле - василькиИ дальняя дорога...Вы стоите совсем близко друг к другу, и теперь я вижу в полоске светадва упрямых профиля с набухшими на шее венами. Потом вдруг - одно движениеруки: постой, послушай... И жалуется гитара; и мы тонем в ее плаче. Солнцетеперь светит с другой стороны, скульптурно вырисовывая ваши лица, потом иони уходят в тень, и видно лишь светлое дерево гитар и ваши такие разныеруки, пальцы, рвущие струны. Уважение друг к другу, возникшее с первых минутзнакомства, останется у вас на всю жизнь. В противоположность остальнымчленам семьи Дмитриевичей Алеша единственный ни разу не взял денег, которыеты швыряешь безумными ночами направо и налево: на следующий день онвозвращает тебе эти деньги, аккуратно запечатанные в конверт.Однажды Алеша взял колоду карт и протянул ее мне: "Вытащи две. - И,посмотрев карты, сказал своим глухим голосом: - Туз червей, девятка пик -любовь, смерть..."На нашем фото в рамке приколот червовый туз. Фотография так и осталасьвисеть на стене,Мой отец, певший семь сезонов в опере Монте-Карло, чуть не спустил всесвое состояние в казино - недалеко было ходить. Как он говорил, в случаепроблемы с жильем мы можем поселиться прямо в казино, которое, по егомнению, уже отчасти принадлежало ему - столько он просадил там денег.В одно прекрасное утро мы едем в Геную, где должны сесть на пароход. ВМонте-Карло я хочу показать тебе это казино.Я робко спрашиваю, можно ли войти посмотреть. Улыбающийся привратникотвечает, что можно даже сыграть. Это не входило в мою программу, но,перехватив твой умоляющий взгляд, я говорю:- Ладно, пошли, но ты ведь знаешь, у нас мало наличных денег и поэтомумы будем играть символически.Зал выглядит днем немного печально. Никого нет, кроме несколькихстаричков, которые пришли попытать счастья. Я с нежностью думаю о моем отце,который, как и всякий уважающий себя русский человек, оставался игроком допоследнего дня.Мы берем жетоны и, не зная правил, - ты потому, что в СССР нет казино,я - потому, что всю жизнь избегала таких заведений из-за наследственнойсклонности к игре, - начинаем смотреть, как играют за разными столами.На своем непонятном французском языке ты обращаешься к крупье: "Ставьтетри". И бросаешь все свои жетоны на поле. Крупье ставит их на тридцать три,ты хочешь его поправить, повторяя: "На три". Я тебя удерживаю, он понял - натридцать три - и уже запустил рулетку. Лицо у тебя напряжено, даже трагично- можно подумать, что речь идет о твоей жизни. Глядя на тебя, я вспоминаювыражение лица одного из героев Достоевского. Тебя внезапно захватиластрасть к игре - прямо здесь, в этом неосвещенном зале, утром, с тремяиграющими от скуки чистенькими старичками в качестве партнеров. У тебя это -первый раз, ты вошел в раж.Шарик подпрыгивает, падает, еще немного катится - эти секунды кажутсятебе вечностью - и останавливается, наконец, на... тридцати трех.Ты рычишь от восторга к удивлению присутствующих. Крупье сгребаетжетоны и продвигает их к тебе. Ты протягиваешь руку, чтобы поставить всю этукучу на другой номер, но я хватаю тебя за ремень и с силой тяну назад.Рассерженный, ты отбиваешься, но сил у меня много, и я вытаскиваю тебя иззала, уговаривая, что пусть этот ход лучше будет первым и последним, что этои так слишком шикарно - сразу выиграть столько денег в первый же раз. Кассирвыдает тебе пачку разноцветных купюр, и ты выходишь из казино, держа выигрышв руке, как букет цветов. Портье тебя поздравляет, ты счастлив, у меняотлегло от сердца.В другой раз попытка заканчивается не так славно. Мы садимся в самолетцыплячьего цвета и летим в Лас-Вегас. До тебя невозможно дотронуться - бьетэлектричеством. Путешествие и так удивительно, но Лас-Вегас - это шоу,рекламы, пустыня, игра, и ты грезишь о нем с самого приезда в СоединенныеШтаты. В аэропорту мы встречаем людей несвежего вида, помятых, небритых,вконец проигравшихся, и только женщина в клетчатых шортах рассказывает всемвокруг, как она выиграла состояние. Может быть, ей просто платят за рекламу.Сорок пять градусов в тени. После утомительного туристского дня мыстоим перед игровыми автоматами. Здесь их можно видеть повсюду - даже втуалетах. Мы решаем поставить каждый по сто долларов, и, чтобы не портитьтебе удовольствия, я ухожу в другой конец зала играть в лотерею. Я выигрываюи издали смотрю на тебя. Ты стоишь возле "Блэк Джека": тасует картыочаровательная банкирша, ты зачарованно смотришь, как они мелькают у нее вруках. Успокоившись, я отхожу и останавливаюсь возле одного из автоматов.Очень быстро я проигрываю и возвращаюсь к "Блэк Джеку". Тебя здесь нет, натвоем месте стоят двое японцев, может быть отец с сыном, и делают большиеставки. У них маленький чемодан, набитый долларами, и они оттуда вовсювынимают пачки денег. Я ищу тебя глазами в толпе, но не нахожу. Я иду в баросвежиться и собраться с мыслями, завязываю разговор с двумя предприимчивымифранцуженками, которые путешествуют по Америке на машине, мы довольно долгобеседуем, потягивая коктейли. Уже очень поздно, и я брожу от стола к столу инемного играю. Меня это больше не забавляет, у меня остается еще почтишестьдесят долларов, и я снова направляюсь к "Блэк Джеку". Мне любопытнопосмотреть, как там дела у японцев. Издали я вижу тебя. Рядом с тобой играетстарший японец с сосредоточенным лицом, а сын вынимает деньги. У тебя в лицени кровинки; как только я подхожу, ты молча протягиваешь руку и, положив вкарман мои доллары, говоришь мне сквозь зубы:- Ты вовремя пришла, я как раз собирался продолжать игру, потому чтонашел на полу пятидесятидолларовую бумажку, но только что опять ее потерял.Я верю тебе - с тобой всегда происходят невероятные истории. Я чувствуюсебя немного не в своей тарелке. Мне не нравится, как ты настроен, но, опятьже не желая портить тебе удовольствие, я отправляюсь в номер спать, сжав напрощанье твою руку в знак поддержки.Наш номер неслыханно роскошен - мебель потрясающей красоты, тяжелыебледно-зеленые шторы, ванная комната для кинозвезды и гигантская кровать, накоторой набросана куча подушек. Я с наслаждением залезаю под одеяло ивыключаю свет. Но как только я вытянула уставшие ноги, свет опятьвключается, ты буквально бросаешься на меня и с бешеными глазами и блестящимот пота лицом требуешь денег:- Те, которые ты прячешь, - деньги на путешествие!Я отползаю на другой край кровати. Ты обегаешь ее и кричишь срывающимсяголосом, чтобы я отдала тебе деньги. Ты хватаешь меня за плечи - ты, которыйни разу не поднял на меня руку, даже в худшие моменты пьяного бреда, - ипринимаешься меня трясти. Ты вытаскиваешь меня из постели и подталкиваешь кшкафу, где я прячу сумочку. На насилие я реагирую соответственно: вынувсумочку, я швыряю тебе в лицо все ее содержимое. Ты подбираешь пачкудолларов и исчезаешь, хлопнув дверью. Я остаюсь в обалдении. Я ведь знаю,что ты не пьешь, и все-таки твоя ярость меня пугает. Когда я видела у тебяэто выражение лица?..Я натягиваю рубашку, джинсы, бросаюсь к лифту - я вспомнила:Монте-Карло, рулетка, номер тридцать три, букет купюр! Но уже поздно. Тысидишь убитый, с опущенными руками. Рядом с тобой невозмутимые японцыукладывают зеленые пачки денег. Ты все проиграл. Все деньги на путешествие!В несколько минут тебя утопило настоящее сумасшествие азарта.Рано утром в аэропорту мы и сами сидим проигравшиеся, помятые, мрачные,держа в руках наше единственное богатство: два билета обратно вЛос-Анджелес. Нас приглашают на посадку. Цыплячьего цвета самолет взлетает.Недалеко от нас дремлют, расслабившись, японцы: в эту ночь им повезлоМы приезжаем в Монреаль в самый разгар Олимпийских игр. Моя подругаДиана Дюфрен размещает нас у себя, кормит и таскает нас ко всем своимдрузьям - музыкантам, поэтам-песенникам, певцам. Канадцы - такие веселые,такие гостеприимные люди, что чувствуешь себя у них как дома. Жиль Тальбопредлагает тебе записать пластинку, и ты тут же начинаешь думать о макетеобложки, аранжировке, музыкантах, которые могут тебе аккомпанировать.Единственная грустная нотка за время, проведенное в Канаде, - этофутбольный матч, в котором принимает участие сборная СССР. Тебя пригласилифутболисты. Мы сидим на трибуне, а сзади канадские украинцы в течение всегоматча громко скандируют антисоветские лозунги. Тебе больно, ты страдаешь отэтой ненависти, с которой вы сталкиваетесь повсюду в мире. Ты считаешьнесправедливым, что спортсмены или артисты вынуждены расплачиваться заграницей за политику с позиции силы, которую проводит правительство.Расстроившись, мы уходим со стадиона, не дожидаясь конца матча.К счастью, на следующий день мы прекрасно проводим время у ЛюкаПламандона - поэта-песенника. У него небольшой деревянный дом на берегуозера, бобры строят плотину, и мы наблюдаем, сидя в байдарках, как онисуетятся и снуют туда-сюда. После плотного ужина по-канадски ты поешь, ивечер заканчивается тем, что мы в первый и последний раз в жизни пробуеммарихуану. Наши хозяева протягивают нам сигарету, мы сомневаемся, но друзьяуверяют нас, что это совсем не противно и что особенно приятно посленескольких затяжек слушать музыку. Мы курим по очереди, ты вздыхаешь отудовольствия, мы слушаем музыку, я различаю каждый инструмент - впечатлениетакое, что весь оркестр играет у меня в голове. Но очень скоро я не могубольше бороться с усталостью и засыпаю! Последнее, что я вижу, - это твоеудовлетворенное лицо. Однажды вечером мы будем чувствовать примерно то жесамое во время одного рок-концерта. Семьдесят тысяч человек, скучившиесявокруг нас на трибунах и на газоне стадиона, курят траву. У нас кружитсяголова, и от усилителей, работающих на полную мощность, дрожит все внутри.Голубоватый столб дыма поднимается к небу, у каждого в руке горит зажигалкав знак братства. Эмерсон, Лейк и Пальмер в энный раз исполняют на бис песни,и ты вдруг принимаешься петь во все горло. Наши обалдевшие соседи привстаютпосмотреть, откуда исходит этот громыхающий голос, подхватывающий темы рока,и, заразившись твоим энтузиазмом, все начинают орать. На стадионе мы почтиоглохли, и еще долго потом болела голова, зато отвели душу.Несколько дней спустя мы едем к Андре Перри в сопровождении нашеговерного Жиля Тальбо, который небрежно ведет машину, одной рукой держа рульсвоего музейного "роллса". Мелькающий за окном пейзаж нам знаком: ничто такне напоминает север России, как Канада, - те же березовые рощи, те же озера,то же светящееся небо. Мы подъезжаем к чуду современной архитектуры - домуиз стекла. Он прекрасно вписывается в березовую рощу и выходит на небольшоекруглое озерцо, которое лижет ступеньки веранды. Полная тишина царит встудии. Там ты будешь записывать свою пластинку. Андре Перри - волшебникзвука, лучшее ухо Американского континента. У него самое сложноеоборудование, какое только есть, и мы просто потрясены звукооператорскимпультом: восемнадцать дорожек (это семьдесят шестой год!) - лучше не бывает.В зале полно инструментов, расставлены широкие диваны, но особенно поражаетвид сквозь стены - кажется, что находишься прямо в лесу. На озере плещутсядикие утки, солнце отражается в меди инструментов. Андре Перри подходит кнам, тепло пожимает тебе руку, потом представляет нам музыкантов. Они всеочень молоды, очень красивы - длинные волосы обрамляют романтические лица."Все похожи на Христа", - говоришь ты по-русски. И правда, у них у всехозаренные лица, когда они начинают играть. Ты работаешь с огромнымудовольствием, легко, а между тем в пластинку вошли тяжелые песни - "Спаситенаши души", "Прерванный полет", "Погоня", 'Купола" и особенно "Охота наволков" - крик страха и ярости.Рвусь из сил и из всех сухожилий,Но сегодня - опять, как вчера, -Обложили меня. Обложили!Гонят весело на номера!Из-за елей хлопочут двустволки -Там охотники прячутся в тень.На снегу кувыркаются волки,Превратившись в живую мишень.Идет охота на волков. Идет охота!На серых хищников - матерых и щенков.Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.Кровь на снегу и пятна красные флажков.Не на равных играют с волкамиЕгеря, но не дрогнет рука!Оградив нам свободу флажками,Бьют уверенно, наверняка.Волк не может нарушить традиций.Видно, в детстве, слепые щенки.Мы, волчата, сосали волчицуИ всосали - "Нельзя за флажки!"И вот - охота на волков. Идет охота!На серых хищников - матерых и щенков.Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.Кровь на снегу и пятна красные флажков.Наши ноги и челюсти быстры.Почему же - вожак, дай ответ -Мы затравленно мчимся на выстрелИ не пробуем через запрет?Волк не может, не должен иначе.Вот кончается время мое.Тот, которому я предназначен,Улыбнулся - и поднял ружье...Идет охота на волков. Идет охота!На серых хищников - матерых и щенков.Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.Кровь на снегу и пятна красные флажков.Я из повиновения вышелЗа флажки - жажда жизни сильней!Только сзади я радостно слышалУдивленные крики людей.Рвусь из сил и из всех сухожилий,Но сегодня - не так, как вчера!Обложили меня! Обложили!Но остались ни с чем егеря!Идет охота на волков. Идет охота!На серых хищников - матерых и щенков.Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.Кровь на снегу и пятна красные флажков.Охотники остаются с пустыми руками. Из-за этого текста на Таганкезапретят спектакль "Берегите ваши лица".Любовь и нежность к своему народу, который столько страдал и страдает,усиливаются у тебя от богатства, роскоши и легкости нашей с тобой жизниздесь. Каждый раз ты хочешь успокоить свое чувство вины перед собратьями,лишенными свободы, и делаешь мне подарок. Ты считаешь, что деньги, которымиты распоряжаешься, должны все же возвращаться ко мне в виде подарка,поскольку тебе кажется, что свободой, которой ты теперь пользуешься, тыобязан мне. Я знаю, что это совсем не так: есть твой талант, любовь публики.Но не стоит и пытаться тебя разубедить, и потом - ты так любишь делать мнеподарки!...Как только мы возвращаемся в город, ты ведешь меня в лавочку,принадлежащую высокому старику еврею с вытянутым худым лицом, длиннымибелыми руками, ласкающими старинные сокровища на темно-синем бархатеприлавка. На русском языке прошлого века, на каком больше никто не говорит внаше время, он рассказывает нам историю этих редкостей - египетских бус изголубого стекла, средневековых колье, тысячелетнего янтаря, греческихпечаток, римских монет. Я выбираю голубые бусы. Растроганный нашимвосхищением, почтенный раввин - а он еще и раввин, - благословляет нас идарит нам два византийских креста из резного серебра, потом вынимает тринебольших позолоченных кубка и наливает нам по капле вишневки, которую пьютво всей Центральной Европе. Ты лишь пригубил свой кубок, и мы уходим, астарик еще долго машет нам на прощанье и говорит тебе вслед: "Поклонись отменя матушке-Родине".Калу Римпоче - это так красиво звучащее имя немедленно тебязаинтересовало. Я записываю пластинку с группой друзей-музыкантов. Все онибуддисты и несколько лет назад очень помогли мне, когда мой старший сынсвязался с хиппи. Весь день они говорили о приезде во Францию великоготибетского учителя. Для них он все равно что папа римский для католиков. Ярассказываю тебе по телефону, как счастливы мои друзья от одной мысли привозможности повидать этого человека. Ты мне говоришь почти серьезно, чтовдруг он сможет помочь и тебе. Я сама в это не особенно верю, но, стараясьиспользовать любую возможность, пусть даже колдовство, обещаю тебе, что, кактолько ты приедешь в Париж, он тебя примет.На первом же ужине у нашего друга художника Миши Шемякина, тожебольшого любителя выпить, разговор крутится вокруг гуру и других персонажей,которые обладают способностью помогать несчастным бороться против зеленогозмия. Шемякин, очень склонный к мистике, обязательно хочет как можно быстреепопасть к мудрецу. Мне удается добиться приема. И вот мы уже в небольшомпавильоне, украшенном изображениями святых. На небольшом возвышении сидитдревний старик. Его морщинистое и доброжелательное лицо обращено к нам. Какнас научили мои друзья, мы входим, кланяясь. Я просто наклоняю голову, аШемякин бросается на колени и почти ползком приближается к старцу. Тысмотришь на меня и, не особенно понимая, что делать, неловко согнувшисьпополам и опираясь одной рукой в пол, ковыляешь к учителю. Я с трудомсдерживаюсь от смеха. Мне кажется неуместным засмеяться в присутствии такойважной персоны - и напрасно, потому что сам он не скрывает улыбки и делаетнам знак садиться перед ним. У его ног сидит молодая француженка, завернутаяв красивую оранжевую ткань, которую носят буддистские монахини. Тихим, нотвердым голосом человечек произносит приветствие. Девушка переводит испрашивает, чего хотят иностранцы. Я беру слово, потому что вы с Шемякинымне говорите по-французски.Я объясняю, что вы не можете справиться с наклонностью к выпивке инадеетесь на помощь мудреца. Девушка переводит. После некоторого размышленияКалу Римпоче рассказывает притчу. Вот этот рассказ, переведенный стибетского на французский, а потом на русский:"Однажды молодой монах проходил перед домом вдовы. Она поймала его,заперла и сказала: "Я не выпущу тебя, пока ты не проведешь со мной ночь, илине выпьешь вина, или не убьешь мою козочку". Молодой монах не знает, чтоотвечать: дав обет безбрачия, он не может провести с ней ночь. Дав обеттрезвости, он не может пить, и уж тем более он не может покуситься на чью быто ни было жизнь. Но он должен выбрать. И после долгих раздумий он решает,что выпить вина - наименьший из этих грехов". В этот момент Калу Римпочеразражается лукавым смехом, смотрит нам прямо в глаза и заключает: "Он выпилвина, потом провел ночь с женщиной и убил козу".Я смеюсь вместе со всеми. Как это просто и мудро! По вашимвзволнованным и напряженным лицам видно, как точно он попал в цель. Но чтоменя удивило больше всего - вы оба не пили после этого почти целый год.Миша, Рива, Дороте - эти имена мы произносим каждый день, когда ты вПариже. Шемякины - семья художников в изгнании. Квартира их похожа налабиринт. Она заполнена любопытными животными. Самое любопытное из них,несомненно, знаменитый Михаил Шемякин - хозяин дома, одетый во все черное,со всегда замкнутым, очень бледным флорентийским лицом - таким худым, чтооно и в фас напоминает профиль. Рива - миниатюрная женщина с ярко-рыжимиволосами. Она ходит в цветастых платьях, подчеркивающих ее более чем щедрыеформы. Ее живые и добрые глаза неустанно следят за порядком в доме. Дороте -отчаянная девчонка, вся в булавках, велосипедных цепях и других аксессуарахпанков - приводит в восхищение родителей.Это трио так и блещет талантами. В каждый наш приход мы открываем всеновые богатства. Миша эксплуатирует свою жену, она делает все фоны егокартин, что и составляет главную их ценность. Когда Рива заканчивает дела накухне, уборку и свой квадратный метр фона картины, она тоже может наконецрисовать или лепить. И все она делает с удивительной тонкостью иочарованием. Дороте, несмотря на очевидное влияние отца, уже владеетсобственным почерком: она делает очень маленькие картинки - всего несколькоквадратных сантиметров, - но дома с нее строго спрашивают, и скоро онавыставляет серию маленьких забавных котов с бандитскими рожами, которыепроизводят настоящий фурор в Нью-Йорке.Ты знакомишься с Шемякиными в Париже. Эта семья уехала из Ленинградапосле неописуемых перипетий, но в полном составе. Твои отношения с Мишейокрашены тайной. Вы запираетесь у него в мастерской и часами сидите там. Онобожает тебя фотографировать, записывать, слушать - этот человек живеттолько прошлым, влюблен в твою современность, он верующий, даже мистик, а затобой я не замечала склонности к религии. Он задумчив и часами можетрассматривать свои многочисленные коллекции, он фанатичен и скрытен, ты -полная ему противоположность. Единственная ваша точка соприкосновения, заисключением таланта, - это любовь к диким попойкам.Сколько раз Рива, Дороте и я, охая под тяжестью, втаскивали вас обоих вквартиру напротив Лувра. Собаки, не переносящие запаха алкоголя, яростнолают. Попугай ужасно ругается. Мы не знаем, смеяться нам или плакать, потомучто, насколько ораторские способности исчезают у тебя, как только ты выпил,настолько Миша любит в этом состоянии декламировать длинные нецензурныемонологи. И его, обычно изображающего из себя мрачного и молчаливого принца,невозможно заставить замолчать. Хуже того, у него появилась привычка намзвонить в этом состоянии. Много раз я была вынуждена выслушивать длинныепулеметные очереди ругательств - если положить трубку, он будет звонить всюночь. Я видела иногда, как ты засыпаешь около телефона, но не кладешьтрубку, чтобы дать своему приятелю выговориться. Пока вы пьете вино,расположившись в углу, мы с Ривой, иногда и с Дороте болтаем на кухне и едимчто-нибудь вкусное. Жизнь прекрасна, жизнь печальна. Мы и не догадываемся,что это - спокойное и счастливое время.Через несколько лет ничего этого не будет. Только я осталась в Париже.Шемякин, за которым в восьмидесятом году гонялась налоговая служба, занял уменя денег, чтобы выкупить матрицу литографии, хранимую в качестве обменнойвалюты его издателем. Он уезжает в Нью-Йорк, увозя с собой все состояниесемьи. Дороте и Рива переселяются в Грецию - там много света, красивыхморяков, и жизнь там недорогая.Я больше так и не увижу Мишу, что же до Ривы и Дороте, мы встречаемсяиногда, когда я приезжаю в Грецию. Они работают, живут весело, хотя и оченьбедно. Девчонка с велосипедной цепью превратилась в крупную сильную девушку,она даже иногда работает каменщицей. Мы едим муссаку, говорим о прошлом ивсегда то смеемся, то плачем...Восемьдесят седьмой год. Я получила американский банковский чек и дваочень красивых альбома живописи, подписанных Шемякиным.После восхитительного путешествия на Таити мы направляемся в мировуюстолицу кино. Погода мягкая, внизу под нами в туманной дымке виднеетсяЛос-Анджелес. Мы находим дом Бака Генри - человека-оркестра, актера,сценариста и режиссера - и проводим здесь целый день. Сидя в бассейне, мывидим, как приходят двое наших старых друзей - Милош Форман и только чтоэмигрировавший в США Миша Барышников в сопровождении красивой блондинки. Тысчастлив снова увидеться с Мишей. Вы совсем как мальчишки резвитесь вголубой воде бассейна. Присутствие молодой девушки вас подзадоривает. Милошрассказывает о своем будущем фильме "Волосы" и приглашает нас посмотретьпервые репетиции в Нью-Йорке.Вечером мы едем на прием в одно суперсовременное здание наСансет-бульвар. Сюда приходят показаться в компании известных людей. Здесьнеобходимо вести светские разговоры и расхаживать с отсутствующим видом. Чембольше интригуешь других, тем лучше. Небесные создания болтаются покомнатам, небрежно извиняясь, когда им случается ненароком побеспокоитьуединившуюся парочку. Ты растерян, и очень скоро тебе надоедает изысканноеобщество. Ты с досадой говоришь мне:- Все эти девицы похожи одна на другую. Они красивы, но в них нет души.Пойдем отсюда.Ты раздражен. Впервые в жизни ты оказываешься в компании, где никтотебя не знает. И только хозяин дома вежливо спрашивает нас, не нужно ли намчего-нибудь, предлагает нам попробовать угощение, осмотреть дом, поплавать вбассейне. Help yourself - самая что ни на есть американская фраза.Поверхностная щедрость. Тебе же хотелось чуть больше душевного тепла. Мыпокидаем этот музей восковых фигур страшно разочарованными и возвращаемся кдрузьям, у которых живем. Здесь атмосфера совсем иная. Дик Финн - польскийэмигрант, виртуоз в электронике. Его собранный из панелей дом неказист свиду. Но в нем шумно и не стихает смех. Беленькая собачка - этот мягкиймеховой комочек, который каждое утро влетает к нам в комнату, изо всех силвиляя хвостом, - встречает нас громким лаем. В доме уже полно народу. Всеждут, когда придешь ты и будешь петь. Ты доволен - ты снова чувствуешь себякак дома.На следующий день Майк Медовой, продюсер, приглашает нас к себе встудию - MGM. Здесь стоит особенный запах, свойственный всем съемочнымплощадкам, - запах пыли и клея. Суетятся рабочие сцены и осветители. Наразрушенной улице из вестерна ты демонстрируешь нам дуэль на пистолетах,которой заканчивается один из твоих любимых фильмов - "Полдень". Нампоказывают огромного Кинг-Конга, у него лицо ходит ходуном, он в отчаяниивращает глазами, шевелит руками и, кажется, просит о помощи. Мне тяжело нанего смотреть. Продюсер Дино де Лаурентис подходит к нам, чтобы пожать намруки (несколько лет назад я снималась у него в Риме). Потом бесшумнаяэлектрическая тележка везет нас по улочкам городка, построенного прямо встудии. Мы ждем перед большой дверью, когда погаснет красный свет, потом насвпускают на съемочную площадку фильма "Нью-Йорк, Нью-Йорк". Лиза Минелли иРобер де Ниро репетируют сцену в ночном кабаке. Оба напряжены исосредоточены. Де Ниро играет на саксофоне, и мы видим, что он действительноовладел этим трудным инструментом. Лиза Минелли, с ее огромными, во все лицоглазами и накладными ресницами, бросает на тебя плотоядный взгляд. Мыприсутствуем при съемке. Работа идет полным ходом, и, не желая никогобеспокоить, мы потихоньку уходим. Майк Медовой говорит нам шепотом:- Сегодня я организую для вас вечер.Мы с благодарностью принимаем приглашение. Я вижу, что ты польщен -тебя пригласили почетным гостем. Вернувшись домой, ты начинаешь перебиратьводолазки, брюки, куртки - одежду, подходящую случаю, - и выбираешьбледно-голубой цвет. Ты загорел и в отличной форме. Глаза у тебя блестят отвозбуждения. Меня это тоже радует, тем более что я ни о чем не беспокоюсь -тебе только что вшили эспераль, и ты ничем не рискуешь при виде бутылки.Этот невидимый барьер делает тебя абсолютно свободным, проблемы больше несуществует. На несколько месяцев ты - счастливый непьющий.Ярко освещенный парк окружает дом в колониальном стиле. На веранде, вкомнатах, возле бассейна собрался весь Голливуд. Нас поражает красота этихлюдей: длинноногие женщины с потрясающими волосами, золотистой кожей икрепкими телами под легкими платьями. Крупные, гибкие улыбающиеся мужчиныпохожи на хищников в поисках добычи. Ты меня толкаешь локтем и как мальчишказачарованно произносишь вслух имена актеров: Рок Хадсон, Пол Ньюмен, ГрегориПек...Хозяин дома подзывает тебя и просит тишины. Все собираются в кружоквозле вас и слушают, что рассказывает Майк. Он говорит, что ты - советскийактер, поэт, певец с исключительным голосом, а я вижу, как ты волнуешься.Сидя почти у твоих ног, тебе улыбается Лиза Минелли. Ободренный ее взглядом,ты с места в карьер начинаешь первую песню. И тут же вежливо-внимательныелица становятся напряженно-серьезными. Из сада, от бассейна, с террасы идутлюди, словно их тянут за невидимую ниточку. От твоего голоса их бросает вдрожь. Женщины невольно прижимаются к своим спутникам, мужчины курят.Исчезает небрежность манер. Они не понимают слов, но масок не осталось.Вместо светских полуулыбок - лица. Некоторые даже и не пытаются скрыватьсвоих чувств и, закрыв глаза, отдались во власть твоего крика. Ты исполняешьпоследнюю песню, и воцаряется долгая тишина. Все недоверчиво смотрят друг надруга. Все они в плену у этого человечка в голубом. Лиза Минелли и Робер деНиро задают тон, выкрикнув:- Потрясающе! Невероятно!Все хотят пожать тебе руку, обнять тебя, высказать свои чувства. Япотеряла тебя в толпе этих высоких мужчин и женщин. За час ты завоевал,может быть, самую трудную публику, состоящую лишь из профессионалов кино,избалованных славой гораздо больше тебя.На следующий день в университете зал набит битком: здесь собралисьстуденты, изучающие русский язык, русскую литературу и историю и жаждущиеувидеть наконец поэта, о котором столько слышали. Ты не обманешь ихожиданий. Еще не остыв после вчерашнего триумфа, ты начинаешь свой первыйконцерт в США двухминутной речью на английском языке. Открыв рот отизумления, я слушаю, стоя в кулисах. Когда ты успел выучить эти слова? Тымельком смотришь на меня и улыбаешься в зал:- Это был небольшой сюрприз, который я приготовил для вас сегодняночью.И как обычно, без перехода, начинаешь с "Охоты на волков".После двух изматывающих часов концерта ты уходишь со сцены весь мокрый,пальцы сбиты в кровь, с гитары свешиваются две лопнувшие струны, но лицо утебя сияет:- Они все поняли. Сегодня был хороший зал!В аудитории, которая служит тебе гримуборной, тебя ждут ректоруниверситета, преподаватели русского языка и два человека из консульстваСССР в Лос-Анджелесе. Эти двое еще не знают, от какой печки им танцевать.Успех бесспорный, и они просто счастливы - как, впрочем, и вся остальнаяпублика - побывать на твоем концерте. Для них это невероятная удача, потомучто в СССР, где они бывают редко, достать билет в Театр на Таганке или натвой концерт почти невозможно. И потом, ты спел очень широкий репертуар -тридцать самых популярных песен, плюс несколько еще не известных в Москве.Но именно это их и настораживает.каменная башка и гитлер капут

Я прилипаю к дверной щели. Там хлопочут врачи в стерильной формебледно-зеленого цвета. Мне виден небольшой кусочек операционной, там -беспрерывное движение. Значит, они занимаются тобой, еще есть надежда. Оченьскоро я разочаровываюсь. Я прижимаюсь к стене, чтобы пропустить каталку, накоторой лежит женское тело, слабое и обмякшее. Я понимаю, что суета,которая, как мне казалось, служит залогом твоего спасения, здесь простоникогда не прекращается. Я провожу несколько часов, не отходя от двери.Друзья принесли мне поесть, сигарет, шаль. В коридоре у меня появилисьзнакомые: родители одного парня, которого привезли с тяжелыми ожогами; матьмолодой женщины, которую мы видели на каталке, - ее выбросил с девятогоэтажа ревнивый жених; маленькая старушка, у которой муж попал под поезд.Всех нас объединяет беда. Нет больше иностранной актрисы, стариков, молодых.Я ничем не отличаюсь от них - обычная женщина, лихорадочно ожидающая вестейо муже. Я беспрерывно встаю, подхожу к двери, вглядываюсь в усталые лицаврачей. Неимоверно долгий день наконец прошел. Я несколько раз тщетно пыталасьпоговорить с кем-нибудь из врачей. Они упорно молчат. Нужно ждать. Поздновечером - прошло уже шестнадцать часов, как я жду, - один из них, невысокийчеловек с живыми глазами и торчащими усами, приглашает меня войти. Я попадаюв крохотную комнатку. По углам - разорванная, заляпанная кровью одежда,тампоны, пустые ампулы... Направо - проем, выходящий в большую, ослепительноярко освещенную палату. На каталках лежат голые тела, опутанные трубками. Яузнаю среди них твое, такое беспомощное и словно выставленное напоказ, слышутвое отрывистое дыхание. Врач успокаивает меня: "Было очень трудно. Онпотерял много крови. Если бы вы привезли его на несколько минут позже, он быумер. Но теперь - все в порядке..." Я слушаю его и, не отрываясь, смотрю натебя. Мне объясняют, что у тебя в горле порвался сосуд, что тебе большенельзя пить и нужен длительный отдых. Остальные врачи - четверо мужчин иженщина - говорят мне, как они счастливы, что спасли тебя, как они радыпознакомиться со мной, несмотря на то что обстоятельства не из веселых. Ясразу полюбила этих людей. Буквально по кускам сшивая пациентов, которых,кажется, уже невозможно спасти, они рассказывают анекдоты, смеются, курят ивыпивают иногда по глотку спирта, занюхивая его кусочком черного хлеба, какэто принято в России. Меня усаживают на табуретке в углу маленькой комнатки, и я могу тебявидеть. Мимо постоянно провозят вновь поступающих больных. И в мгновение окараздевают их, сшивают, колют, моют, перевязывают - а я смотрю на тебя. Тыдышишь, ты жив. Игорек, Вера, Вадим, Толя и Леня хорошо поработали. Отныне они будутслужить тебе верой и правдой, как в ту страшную ночь. Больница представляет собой великолепное строение XVIII века,выкрашенное в небесно-голубой и белый цвета. Я каждый день прихожу сюда,приношу тебе поесть, ты должен набираться сил. Я пичкаю тебя мяснымибульонами, полусырыми бифштексами, свежими овощами и фруктами. У тебяначинают розоветь щеки. В общей палате, где ты лежишь, только больные, перенесшие травму горла,- с ожогами или после удаления опухоли. Некоторые питаются через специальныеворонки, напрямую соединенные с желудком. Но атмосфера при этом ничуть немрачная. Пожилые нянечки ругают вас, как мальчишек, когда вы тайком курите,и вообще обходятся с вами по-свойски и ласково. Ты у них, естественно,любимчик. Ты еще слаб, но уже потребовал, чтобы я принесла тебе гитару, бумагу,ручек. Ко всеобщей радости, ты поешь вполголоса, сочиняешь забавные песенкио соседях по палате, санитарах и врачах, о тысяче разных мелочей из жизнистарой больницы. Палата становится концертным залом, и нянечкам потом бываетнелегко восстановить порядок. В углу палаты - мужчина сумрачного вида с замкнутым выражением лица. Онне участвует в общем веселье. Он сжег себе горло кислотой, приняв ее заводку. Ему сделали множество операций и пересадок. Он в больнице уже многолет и очень страдает. Глаза его проясняются только тогда, когда он видитмаленькую узбекскую девочку лет шести с длинными иссиня-черными косичками.Она так же мучается, как и он, - она тоже сожгла себе горло, глотнувкакой-то едкой жидкости, и вот уже три года лежит в больнице. Это маленькоесущество царапается и кусается, как дикий котенок. Ее единственный друг -человек с воронкой. Она приходит и часами сидит с ним. Они о чем-тошепчутся, тихо смеются. Она гладит его плохо выбритые щеки, он берет ее наруки и баюкает. Когда ты поешь, маленькая больная смотрит на тебя снизувверх, и в ее черных блестящих глазах я чувствую любопытство и удивление. Ейэто нравится. Может быть, ты тоже станешь ее другом. Однажды к сумрачному мужчине приходит старый приятель оттуда, где онраньше жил. Видно, что пьяница. Он тайком сует ему под подушку бутылкукрепленого вина - в России это называется портвейн - отвратительное пойло,отдаленно напоминающее дешевое порто, отрада алкашей. Пользуясь отсутствиемнянечки, человек приставляет бутылку к воронке и, сверкая глазами,облизываясь и урча от удовольствия, выливает содержимое прямо себе вжелудок. Эффект моментальный. Он принимается хохотать, ему тут же становитсяжарко, он срывает с себя одежду, швыряет воронку в другой конец палаты инагишом, весь исполосованный швами, начинает отплясывать адскую джигу. Егосгоревшие голосовые связки не производят ни звука. Хрип, который мы слышим,вырывается откуда-то изнутри. Сначала мы тоже смеемся, но очень скоро этоперестает быть забавным. Человек отбивается, когда нянечки пытаются егоостановить, на помощь зовут санитаров, но ничего не помогает. Алкогольудесятерил его силы, он становится буйным сумасшедшим. Вдруг открываетсядверь и появляется маленькая узбечка. Она подходит к своему другу, берет егоза руку, подбирает с пола пижаму и помогает ему одеться, шепчетуспокаивающие слова таким же, как у него, странным голосом. Девочкаопускается на колени перед кроватью и кладет голову на подушку рядом с ним.Через пять минут он засыпает. Девчушка по-матерински подтыкает ему одеяло,потом смотрит на всех нас по очереди обвиняющим взглядом и с огромнымдостоинством удаляется, скорчив нам напоследок ужасающую гримасу. Твое выздоровление продолжается в Белоруссии. Один из друзей - режиссерВитя Туров, у которого ты снимался в фильме о партизанах, - привозит нас вдеревню, уцелевшую в войне, где мы останавливаемся у милой бабки. Избакрошечная, зато есть хороший огород, а коза дает достаточно молока, чтобыкаждое утро ты выпивал его, еще теплого, большую кружку. Мы проводим дни впрогулках по окрестностям. Витя показывает нам места, где четверть веканазад шли жестокие сражения. А между тем природа так прекрасна! Идеальнокруглые озера окружены холмами. Начало осени, поля и лес - в золоте, ещетепло. Мы обнаруживаем бывшие партизанские стоянки, поросшие травой, -настоящие подземные поселки. Мы проходам через обугленные развалины деревень- их не стали восстанавливать после войны, а оставили как памятники. ВБелоруссии сотни Орадуров - деревень, в которых не выжил никто. Контрастмежду такой мягкой природой и зверством преступлений нас потрясает. Вечероммы сидим за столом в теплом свете керосиновой лампы. Старуха вспоминает... В сорок четвертом в деревне оставалось только девять женщин отпятнадцати до сорока пяти лет, несколько старух, пять малолетних девочек идвое немощных стариков. Все мужчины от четырнадцати до семидесяти ушли нафронт или к партизанам. Немцы отступают - это разгром. Деревня чудомуцелела, но страшное предчувствие подтверждается: все мужчины убиты. Сфронта пришли похоронки: "Погиб за Родину". От партизан - страшноесообщение: "Никого в живых из деревни такой-то". Когда женщины видятнебольшую группу советских солдат с двадцатипятилетним капитаном во главе,решение их уже принято. Накормив и напоив мужчин, они топят баню. Каждаяприносит чистое белье, на свежих постелях - россыпи вышитых подушек.Измученные солдаты засыпают, обретая после долгих месяцев войны это забытоесчастье. В одной избе все не гаснет свет. Самая отважная из женщин говорит смолодым капитаном: - То, о чем я попрошу сейчас, наверное, вас покоробит. Но постарайтесьпонять. Война отняла у нас мужчин. Для того чтобы жизнь продолжалась, намнужны дети. Подарите нам жизнь. На несколько минут старуха умолкает. И, справившись со смущением,заканчивает свой рассказ: - В соседней избе живет тракторист. Он - азиат, как и его отец.Почтальонша похожа на своих армянских предков, колхозная повариха -настоящая сибирячка... Я тихонько плачу. Рассказанная старухой история лучше любой официальнойпропаганды дает мне ощутить всю глубину трагедии, через которую прошла этастрана. Мы идем спать на сеновал. Душистое сено - вместо постели. Заперегородкой хрюкает свинья и протестуют потревоженные куры. Всю ночь тывслух сочиняешь стихи. Строфы рождаются одна за другой. Возникают образы...Как и в самом начале, в школе, когда у тебя еще не было гитары, ты отбиваешьритм рукой. В эту долгую ночь родились темы большинства твоих песен военногоцикла. Ты не любишь рассказов о войне, но, как у каждого советского человека,они составляют часть твоей культуры. Этот народ, который ты глубоко любишь,находит в твоих песнях отголоски трагедии, не пощадившей ни одной семьи:двадцать миллионов погибших, миллионы инвалидов и сирот, тысячи разрушенныхгородов и деревень, стертых с лица земли. На твоих концертах увешанные медалями ветераны плачут. Молодыезадумчивы и серьезны. Твои песни делают для мира и памяти погибших больше,чем все фильмы, документы, памятники и официальные речи, вместе взятые.Родившись в тридцать восьмом году, ты в войне не участвовал. Ты совершилтогда свой маленький подвиг, прокричав в картонный рупор уже сильным,несмотря на пятилетний возраст, голосом, предупреждая, что зажигательнаябомба упала на крышу одного из домов и надо вызвать пожарных. Другое твоедетское воспоминание более забавно. Когда немцы подошли к Москве, вас сматерью отправили в тыл. Вы жили в большом поселке, где из свеклы гналиспирт на горючее для танков и самолетов. Свекольным жмыхом кормили скот. Иоднажды работница повернула не ту ручку и не заметила, как спирт вылился вкорм для животных. Те поели - и опьянели и учинили на улицах поселканастоящую вакханалию: коровы гонялись друг за другом и бодались, лошадиржали и перепрыгивали через изгороди в сады, свиньи катались по земле, акуры, утки и гуси пытались взлететь. Женщины и дети бегали по всему поселку,тщетно стараясь успокоить расходившуюся скотину. А потом животные стализасыпать. И вскоре весь поселок превратился в сонное царство... Там и сямфыркали во сне коровы и лошади да тихонько покудахтывали куры. На увеличенной фотографии красивый светловолосый сероглазый ребеноквопросительно смотрит в объектив. Возле него - большая овчарка. Это вГермании, в маленьком городке, где стоит гарнизон советских оккупационныхвойск. Тебе семь лет. Мать, прожив с тобой всю войну, решила на времяпоручить тебя отцу - военному в невысоком чине, жизнь которого приобреланеожиданную значительность в этом замкнутом мирке. Его новая жена - Женя,женщина мягкой восточной красоты, сразу же полюбила тебя. У нее никогда небудет детей. Ты останешься единственным. Несмотря на тоску ребенка,оторванного от матери, ты быстро понимаешь преимущество твоего положения -ты одет, как принц, мачеха кормит тебя разными вкусностями... Правда, есливсе дети у тебя на Родине учатся в это время жизни но правилам сталинскойэпохи, то ты воспитываешься прямо-таки на суррогате этих догм. В своемзамкнутом кругу десяток офицерских семей живет под перекрестным наблюдением.От них несет лицемерием пополам с водкой. Твой отец играет в провинциальномдрамкружке, что позволит ему через много лет говорить, что он был артистом,а заодно И объяснить твою одаренность, как естественное продолжение своей...Все, что разрешалось бы русскому мальчику в твоей стране, тебе совсем илипочти совсем запрещено. Ты не можешь сам себе выбирать товарищей для игр -только приятелей из твоей касты, равных тебе по привилегиям. Никакихпрогулок в одиночку, контролируется каждый твой шаг, тебя ежеминутнопроверяют, опасаясь покушения или детских шалостей, которые "всегда плохокончаются". И правда, однажды вы с ребятами находите склад оружия ивзрываете запалы гранат. Трое мальчиков на всю жизнь остаются слепыми иизуродованными. По чистой случайности ты единственный остаешься невредим. Тыперестаешь выходить на улицу, и все преимущества, которые мать усматривала втвоем пребывании в Германии, обернулись на деле серьезными потерями. Ты острее, чем другие ребята твоего поколения, чувствуешь на себесталинские наставления, клевету, чванство и произвол. Ты заклеймишь все этов своих песнях. Придавленный окружающей тебя обыденностью, отмеченныйисторической обстановкой - "победителей не судят", - ты искалечен нефизически, как твои товарищи, но душевно. Твои поэтические и чисто юношескиефантазии, уже тогда сложные и противоречивые, похоронены под слоем "хорошихпоступков", торжественных выходов в свет - "на людей посмотреть и себяпоказать". А после сытного ужина никто даже не подумает поговорить собеспокоенным ребенком, который ложится спать и мечтает. К счастью, естьнежная и любящая мачеха. Она смягчает для тебя этот период терпеливойзаботой и тем, что осталось в ней от древней культуры Армении - ее роднойземли. Только ради нее я заставляла тебя видеться с отцом. Все это время ятянула тебя за рукав, я назначала эти встречи, я водила тебя на скучныеужины. Тебе не о чем было с ним говорить, и говорила я. Гораздо позже я поняла: из-за всего этого - отца, матери, обстановки иуже тогда изгнания - ты начал с тринадцати лет напиваться. Все начинается обычно с рассказов или анекдотов. Ты с удовольствиемвозвращаешься к смешным деталям - и бог его знает, смешно ли это? - но всесмеются. Таково твое искусство актера. Любая рассказанная тобой историястановится комическим номером. Сначала я тоже смеюсь, прошу рассказатьснова. Я люблю, когда ты рассказываешь, искоса поглядывая на меня,изображаешь разных людей, с которыми где только ты не знакомился. Я люблю,когда ты словно светишься от радости. Теперь наступает следующий этап. Ты заказываешь мне пантагрюэльскиеужины, ты зовешь кучу приятелей, тебе хочется, чтобы в доме всегда быломного народу. Весь вечер ты суетишься возле гостей и буквально спаиваешь их.У тебя блестят глаза, ты смотришь, как кто-нибудь пьет, с почти болезненнойсосредоточенностью. На третий или четвертый день почт непрерывного застолья,наливая гостям водки, ты начинаешь нюхать ее с видом гурмана. И вот ты ужепригубил стакан. Ты говоришь: "Только попробовать" Мы оба знаем, что прологокончен. Начинается трагедия. После одного-двух дней легкого опьянения, когда тыстараешься во что бы то ни стало меня убедить, что можешь пить, как все, чтостаканчик-другой не повредит, что ведь ты же не болен, - дом пустеет. Нетбольше ни гостей, ни праздников. Очень скоро исчезаешь и ты... В начале нашей с тобой жизни я часто попадалась на эту удочку. И всегдавозникал один и тот же вопрос: - Я же вижу, да ты и сам чувствуешь, что начинается очередной приступ.Почему не разбить эту проклятую бутылку, когда еще не поздно? Ответ будет ясно сформулирован годами позже: - Потому что я уже пьян до того, как выпью. Потому что меня заносит.Потому что на самом деле я болен. Это обычно случается, когда ты уезжаешь изМосквы, Марина, особенно, когда ты уезжаешь надолго. Действительно, мы перебираем в памяти мои спешные возвращения, почтивсегда в самой середине съемок, гастролей или именно в тот момент, когда ядолжна заниматься детьми. Как только ты исчезаешь, в Москве я или за границей, начинается охота,я "беру след". Если ты не уехал из города, я нахожу тебя в несколько часов.Я знаю все дорожки, которые ведут к тебе. Друзья помогают мне, потому чтознают: время - наш враг, надо торопиться. Если на беду я приезжаю лишьнесколько дней спустя и у тебя было время улететь на самолете или уплыть накорабле, поиски усложняются. А иногда ты возвращаешься сам, как это былоодной весенней ночью. Я сижу дома - в квартире, которую мы снимаем на окраине Москвы.Началась оттепель, и земля вокруг строящихся домов превратилась в настоящеемесиво. Чтобы выбраться к автобусу или в магазин, нужно идти по досочкам,проложенным мостками через лужи липкой грязи... Я не сплю и, когда раздаетсязвонок в дверь, иду открывать. Какой-то глиняный человечек протягивает комне руки. Густая коричневая жижа медленно сползает с него на коврик, толькосерые глаза остаются светлым пятном на липкой маске. Потом лицо оживляется,ты начинаешь хохотать как сумасшедший, довольный, что испугал меня, ипринимаешься объяснять, что собирался прийти домой вчера вечером, нопоскользнулся и упал в глубокую яму и, несмотря на сверхчеловеческие усилия,не смог оттуда выбраться. Если бы не случайный прохожий, ты бы умер отхолода, утопая в грязи. Ты так рад, что жив и что ты здесь и вдобавокпротрезвел благодаря нескольким часам вынужденного сидения в яме, что я тоженачинаю смеяться, отмывая тебя под душем. Но обычно я нахожу тебя гораздо позже, когда твое состояние начинаетнаконец беспокоить собутыльников. Сначала им так приятно быть с тобой,слушать, как ты поешь, девочки так польщены твоим вниманием, что любое твоежелание для них - закон. И совершенно разные люди угощают тебя водкой и идутза тобой, сами не зная куда. Ты увлекаешь их по своей колее - праздничной,безумной и шумной. Но всегда наступает время, когда, наконец уставшие,протрезвевшие, они видят, что вся эта свистопляска оборачивается кошмаром.Ты становишься неуправляем, твоя удесятеренная водкой сила пугает их, ты ужене кричишь, а воешь. Мне звонят, и я еду тебя забирать. Однажды какая-то девица, оказавшаяся в такой момент с тобой, решаетотвезти тебя в больницу, где ее брат работает врачом. На пятый день мынаходим тебя в тяжелейшем состоянии. Нам стоит огромного труда перевезтитебя в институт Склифосовского, потому что твои новые друзья не хотят тебяотпускать, да и запрещено это в административном порядке. Приходитсядействовать через главного врача. И еще раз ты был на волосок от смерти, итебя спасла только компетентность Веры, Вадима, Игорька и их бригады. А иногда мне звонят из другого города, откуда-нибудь из дальнего уголкаСибири или из порта, где стоит корабль, на котором ты оказался. Если,несмотря на то что я - иностранка, мне туда можно приехать, я еду. Если нет- я жду, пока твои приятели привезут тебя. И вот тогда начинается самоетрудное: я запираюсь с тобой дома, чтобы отнять тебя от бутылки. Дна днякриков, стонов, мольбы, угроз, два дня топтания на месте, потери равновесия,скачков, падений, спазмов, рвоты, безумной головной боли. Я вылила всювыпивку, но, если, к несчастью, где-нибудь в доме остается на донышкенемного спиртного, я бегу наперегонки с тобой, чтобы вылить и это, преждечем ты успеешь глотнуть. Постепенно ты успокаиваешься, ты урывками спишь, ястерегу тебя и бужу, когда тебе снятся кошмарные сны. Наконец, ты засыпаешьспокойным сном, и я тоже могу отдохнуть несколько часов. Мне это необходимо,потому что, как только ты проснешься, начнется следующая фаза, может быть,самая тяжелая. Ты называешь это моральным похмельем. Ты уже не страдаешьфизически, но вернулось сознание, ты подводишь итоги. Они часто ужасны.Отмененные спектакли, ссоры с Любимовым, выброшенные деньги, потерянная илираздаренная одежда, ссадины и синяки, ножевые раны, товарищи, пострадавшие вмногочисленных дорожных авариях, мои прерванные съемки, моя тревога и всеобидное, что ты наговорил мне, - а ты будешь помнить свои слова, даже если яникогда больше не заикнусь об этом. И тут мне надо тебя успокоить и, подавив в себе гнев, простить. Потомучто тебе стыдно и, пока я не обниму тебя и не укачаю, как ребенка, тыбезутешен. Всею два раза в жизни у меня не хватило на это сил. Первый раз - всамом начале нашей совместной жизни, когда в бреду ты называл меня не моимименем. Второй раз - когда ты вышвырнул меня в коридор и заперся в ванной,чтобы допить бутылку. Задыхаясь от ярости, я хлопнула дверью и послала тебяк черту. В обоих случаях, естественно, ты провел полгода в адских мучениях.И я тоже. Молодой человек, встречающий нас у входа, весь взмок. Впрочем, мы тоже.Как и во всех московских учреждениях, во Дворце бракосочетания слишкомсильно топят. Мы оба в водолазках, ты - в голубой, я - в бежевой. Мы ужесияли пальто, шарфы, шапки, еще немного - и разденемся догола. Ноторжественный тон работника загса заставляет нас немного угомониться. Мыстараемся вести себя соответственно случаю, но все-таки все принимаеткомический оборот. День и час церемонии были назначены несколько дней назад.Мы немного удивлены той поспешностью, с какой нам было позволено пожениться.Наши свидетели - Макс Леон и Сева Абдулов - должны были бросить в этот деньвсе свои дела. Рано утром я начинаю готовить свадебное угощение, но всепригорает на электрической плитке. Мы расположились на несколько недель вмалюсенькой студии одной подруги-певицы, уехавшей на гастроли. Я расставиламебель вдоль стен, чтобы было немного просторней. Но так или иначе, в этомкрошечном пространстве могут усесться и двигаться не больше шести человек. Тебе удается упросить полную даму, которая должна нас расписать,сделать это не в большом зале с цветами, музыкой и фотографом, а в еекабинете. Нам бы и в голову не пришло, что именно заставило ее согласиться!Она это сделала вовсе не из-за нашей известности, не потому, что я -иностранка, не потому, что мы хотели пожениться в узком кругу друзей. Нет!Что возобладало, так это - неприличие ситуации: у нас обоих это третий брак,у нас пятеро детей на двоих! Пресвятой пуританизм, ты спасаешь нас отсвадебного марша! А если не будет церемонии, можно и не наряжаться. В концеконцов, мы так и остаемся в надетых с утра водолазках. Ты уехал рано, тебе во что бы то ни стало хотелось устроить мнекакой-то сюрприз. Для этого тебе пришлось убедить Любимова отменитьнесколько спектаклей в театре. Ты возвращаешься с довольным видом и, хлопаясебя по карману, шепчешь: "Порядок". Шофер такси, который везет нас воДворец, желает нам всего, что только можно пожелать. Он без концаоборачивается к нам, чтобы еще раз сказать, как он счастлив, что это -лучший день в его жизни, а также, конечно, и в нашей. При этом он едва несталкивается со встречной машиной, и я чувствую, что этот день может стать ипоследним днем нашей жизни. Я кричу, резкий поворот руля нас спасает, мыстукаемся головами о крышу машины - и вот уже в полубезумном состоянии мыпускаемся по коридорам вслед за молодым человеком, который ждал нас у входа.Для него это тоже счастливейший день в его жизни, он заикается, вытирает лобсиреневым платочком, в десятый раз повторяет: "Вы не можете себепредставить..." Он, кстати, так и не сказал, что именно мы не можем себепредставить. Поете прогулки по подвалам, полным труб и странных запахов, мыподходим наконец к двери кабинета. Там нас ждут Макс и Сева, тоже несколькорастерянные. Мы обнимаемся. Каждый раз, когда протокол не соблюдается буквально, все смещается идоходит до абсурда. Мы стоим перед закрытой дверью, вдалеке беспрерывнымпотоком льются приглушенные звуки свадебного марша, до нас доносятся смех,аплодисменты, затем - сакраментальное: "Улыбочку!..." И мы насчитываем,таким образом, уже шесть свадеб. Один из служащих, бледный и накрахмаленный, отворяет перед нами дверь.Для пего это не самый прекрасный день в его жизни - обычный день, похожий навсе другие. Он нисколько не удивлен, что ему приходится вести по этомуторжественному зданию, покрытому позолотой и красными коврами, четверыххохочущих людей. Он не узнает ни тебя, ни меня, никого. Он лишь выполняетопределенную операцию на конвейере бракосочетаний. Наконец, мы вчетвером рассаживаемся в двух креслах напротив вспотевшейдамы. На фотографии, которую сделал Макс, мы с тобой похожи на старательныхстудентов, слушающих серьезную лекцию, только ты сидишь на ручке кресла, и унас слишком лицемерный вид. На нашу свадьбу получено Добро, от которого, какизвестно, добра не ищут, и после "поздравительной речи" мы чуть было сами неуходим подобру-поздорову: - Шесть браков, пятеро детей, к тому же - мальчиков! (Очевидно, помнению этой дамы, с девочками дело обстояло бы проще). Уверены ли вы в своемчувстве? Отдаете ли вы себе отчет в серьезности такого шага? Я надеюсь, чтона этот раз вы все хорошенько обдумали... Мне и смешно и плакать хочется. Но я вижу, что ты вот-вот сорвешься, ипотому держусь. Мы быстро расписываемся против галочки, и уже черезнесколько минут все кончено. Ты держишь свидетельство о браке, как толькочто купленный билет в театр, вытянув руку над толпой. Мы выходим, обнявшись,среди невест в белом тюле под звуки неутомимого марша. Мы женаты. Ты наконецспокоен. Празднование отменяется - нет времени: мы едем в Одессу. Черезнесколько часов мы будем на борту теплохода "Грузия" - это и есть сюрприз.Настоящее свадебное путешествие на настоящем корабле. Без свадебного марша. Уже оттого, что я спускаюсь по знаменитой лестнице, у меняперехватывает дыхание. Под ногами у нас расстилается одесский порт. Мывдыхаем особый запах - это смесь мазута, свежей рыбы и краски. Шумы тожедостигают наших ушей, и даже с закрытыми глазами знаешь, что внизу - большойпорт. У нас колотятся сердца - мы скоро отправимся в наше первоепутешествие, и пусть даже мы не выходим за пределы Черного моря, для тебяэто - большой глоток свободы. И потом, ты любишь моряков, и они отвечаюттебе тем же. Где бы ты ни был, они с радостью принимают тебя, отводят тебелучшую каюту, приглашают тебя в гости на берегу, устраивают целый праздник -так всегда бывает, когда мы встречаемся с нашими друзьями - капитанамидальнего плавания Феликсом Дашковым и Сашей Назаренко. Многие думают, что тысам был моряком - так хорошо ты рассказал об их радостях и бедах.Действительно, нужно было прожить, наверно, пятьдесят жизней, чтобы незнавшие тебя люди клялись, что ты был с ними в море, в одном истребителе, влагерях или связке альпинистов... И для всех ты - близкий, один из них,"свой", как говорят по-русски. Толя Гарагуля встречает нас у трапа. Грубоватое лицо, словновырубленное из камня, обезоруживающая улыбка. Он руководит смешаннымэкипажем. Мужчины восхищаются им, женщины все немного в него влюблены.Корабль, которым он командует, настоящее чудо. Он был захвачен в качестветрофея и восстановлен после войны. Каюты и салоны - необычайной роскоши."Грузия" богато украшена коврами, чеканкой и росписью. Несмотря на перипетиибурных лег, это немецкое судно начала века сохранило свои прекрасныедеревянные обшивки, вензеля из полированной меди, а главное - свою царскуюкаюту: настоящую квартиру, целиком обтянутую голубым бархатом. Здесь взеркалах отражаются зеркала, и от этого каюта кажется еще просторнее.Двойные фарфоровые раковины в ванной украшены старинными медными кранами. Мыс восторгом осматриваем наши владения. Толя чудесно все устроил: каютауставлена цветами, на столе - фрукты, пироги и бутылка грузинского вина. Мыне знаем с чего начать, и, поглупев от счастья, наперебой восхищаемся каждоймелочью. Конечно, мне приходилось бывать и во дворцах, но я нисколько непритворяюсь - я и в самом деле ослеплена всем этим великолепием. Ты гладишьбархатную поверхность кровати и выдвигаешь из комода один за другим ящички смаленькими медными ручками. Ты поминутно оборачиваешься ко мне посмотреть,как мне все это понравится, - и нам весело, мы хохочем. Потом мы осматриваем корабль. Нас особенно поражает машинное отделение.Переминаясь с ноги на ногу, как большие робкие медведи, механики протягиваютнам для пожатия запястья и вытирают промасленными тряпками потрескавшиесяладони, ставшие мраморными от разводов машинного масла. Зато сами машиныначищены до блеска, мощно работают поршни. Тебе решительно все здесьнравится. Под гул моторов ты импровизируешь текст во славу этого корабля,которому выпала честь носить в своем чреве такой великолепный экипаж, аглавное - твою любимую женщину, твою законную жену... Мужчины аплодируют. Лицом к ветру мы карабкаемся но вертикальной лестнице на мостик. Толяведет нас в свою личную столовую. Здесь для нас устраивают пиршество, секреткоторого знают только моряки: сырая семга, свежайшая икра, которую толькочуть посолили прямо у нас на глазах, сочное мясо гигантского краба, прямотающее во рту... Наевшись, мы растягиваемся на мостике подышать морскимвоздухом, глядим в небо и улыбаемся ночи. Нас убаюкивает рокот моторов. Твоярука ищет мою. В Сухуми капитан угощает нас на причале чебуреками и турецким кофе,сваренным в горячем песке. Потом он ведет нас к одному своему знакомому,который работает в какой-то конторе но снабжению. За счет государства онпостроил себе громадный дом, возвышающийся над городом. Как только он понял,кто мы, на столе появляются еда и бутылки, сосед приносит дымящиеся шашлыки.Хозяин говорит нам с широкой улыбкой: "Я - грузин". И потом - с гримасойотвращения, показывая на соседа: "Он - армянин. Вы видите, как мы хорошоладим!" И, сильно хлопнув соседа по узкой спине, добавляет: "Да, мы отличноладим. Он всегда жарит для меня мясо". Эксплуатируемый сосед растерянноулыбается... Я без сожаления покидаю дом этого шумного хозяина. Под руку мы вновьспускаемся к порту. Издали корабль выглядит еще красивее. Толя на мгновениеостанавливается, и его добрые глаза тускнеют. Он обнимает нас за плечи иговорит сдавленным голосом: - Посмотрите на него хорошенько. Я ничего не сказал вам вчера вечером,но мой прекрасный корабль, моя красавица "Грузия" в своем последнемплавании. Как только мы вернемся в Одессу, корабль пойдет в переплавку. Изего чистой стали сделают миллионы лезвий для бритья. Мы очень расстроились из-за Толи, да и из-за старой "Грузии", в которуювлюбились, как и он. Мы молча продолжаем путь. - Ничего, в следующем году у нас будет новая "Грузия". Она будет ещекрасивее. И видно, что капитан сам не верит в то, что говорит... Нам никогда не удалось вновь пережить счастья этого путешествия. Мыпобывали на всех морях, нас по-королевски принимали гостеприимные и щедрыекапитаны, но никогда больше нам не было так хорошо. Наверно, потому, что этопервое плавание было нашим свадебным путешествием... В старом Тбилиси мы празднуем наше бракосочетание, состоявшееся вМоскве всего за полчаса. Здесь нам устраивают настоящую старинную свадьбу.Женщины в черном суетятся в большом зале. Все тончайшие блюда грузинскойкухни стоят на столах в серебряных подносах. Здесь и душистые травы,расставленные букетами, и маринованный чеснок, и лобио, и сациви, во дворежарят шашлыки - все благоухает. Мы сидим в торце стола, оба в белом, идержимся за руки. Компания исключительно мужская. Женщины накрывают, подаюти становятся поодаль, сложив руки на животе. Их красивые смуглые лицасмягчаются улыбкой. Тамада поднимает первый тост: - Пусть сколотят ваш гроб из досок, сделанных из того дуба, который мысажаем сегодня, в день вашей свадьбы. Каждому наливают вина в коровий рог. Стаканы из старинного хрусталяздесь только для воды. Рог вмещает четверть литра вина. Поскольку его нельзяпоставить, надо пить до дна. Я подчиняюсь, ты же подносишь рог к губам идвижением, которое будет повторяться в течение нескольких часов застолья,передаешь его рослому парню, стоящему позади тебя. Он выпивает вино и кладетрог па поднос, который ему протягивает пожилая женщина, обносящая гостей.Второй тост следует за первым: - Пусть ваши праправнуки не найдут ни одного билета, даже на черномрынке, чтобы попасть в театр на ваши спектакли! Приносят роги побольше. Я стараюсь выпить все, но не могу и в своюочередь передаю вино молодому человеку, стоящему за мной. Гости же льгот потрадиции до дна, и никто не уходит из-за стола. Угощение роскошно, тостыбесконечны. Ты видишь, как много могут выпить люди и при этом не потерятьдостоинства. Мы подсчитали потом, что каждый из гостей выпил за вечер литровпо десять вина. Наши ангелы-хранители стоят сзади, допивают за нами вино ине едят, вызывая в тебе удивление и восхищение. Когда к концу вечера тынеловким движением задеваешь стол, падает его выдвижная часть и разбиваетсядорогая посуда, мы просто не знаем, куда деваться от стыда. В ответ на нашисмущенные извинения хозяин дома широким жестом смахивает на пол всю стоявшуюперед ним посуду. Потом по-королевски дает распоряжение снова накрыть стол.Из кухни приносят мясо, дичь, пироги. Последние осколки в мгновение окаубираются молчаливыми ловкими женщинами. Тамада говорит: - Тем лучше, начнем сначала. Пир продолжается. В зале шумно и весело. Вдруг один из гостей громкоспрашивает: - Забудем ли мы выпить за нашего великого Сталина? За столом воцаряется нехорошая тишина. Грузинская интеллигенция жестокопострадала при Сталине, и, если некоторые люди относятся к нему сностальгическим восхищением, хозяин дома, как и мы сами, считает его самымнастоящим преступником. Я беру тебя за руку и тихо прошу не устраивать скандала. Ты побледнел ибелыми от ярости глазами смотришь на того человека. Хозяин торжественноберет рог из рук гостя и медленно его выпивает. И сильный мужской голосвдруг прорезает тишину, и за ним вступает стройный хор. Пением, точным иредкостным многоголосьем эти люди отвечают на упоминание о проклятых годах:голоса сливаются в звучную и страстную музыку, утверждая презрение к тирану,гармония мелодии отражает гармонию мыслей. Благодаря врожденному такту этихлюдей случайному гостю не удалось испортить нам праздник, и мы все еще сидимза столом, когда во дворе начинает петь петух. Самый удивительный подарок мы получаем, открыв дверь нашей комнаты. Полустлан разноцветными фруктами. Записка в два слова приколота к роскошнойстаринной шали, брошенной на постель: "Сергей Параджанов". Сережа, которогомы оба нежно любим, придумал для нас эту сюрреалистическую постановку.Стараясь не слишком давить фруктовый ковер, мы падаем обессиленные, и я тугже засыпаю, завернувшись в шелковистую ткань шали. Однажды утром мы гуляем по Тбилиси, и один из наших друзей показываетнам дом с высокими окнами: "Здесь живет художник Ладо Гудиашвили - другМодильяни, Матисса, Делоне. В двадцатью годы он жил в Париже". Я говорютебе, что мой отец, прозванный Владимиром Щедрым, наверняка был знаком сэтим человеком. Принадлежа к тому же артистическому кругу, работая уБурделя, он не мог его не знать. Ты предлагаешь позвонить в дверь, что мы иделаем. Нам открывает очень пожилая дама и спрашивает, чго мы хотели. Яобъясняю, она просит нас подождать, через несколько минут возвращается иговорит, чтобы мы приходили вечером после семи: "Маэстро вас примет". В назначенное время пожилая дама вводят пас в зал с высоким потолком икартинами на стенах. В центре - длинный стол со всякой едой, вином ицветами, приготовленный, кажется, для большого банкета. В глубине залаоткрывается дверь, и появляется человек с очень красивым лицом, седымиволосами, блестящими живыми глазами. Он идет к нам навстречу, раскрывобъятия: - Я не мог умереть, так и не обняв дочь Владимира. Благодарение богу,вы пришли. Он прижимает.меня к груди с юношеской силой. Потом приглашает нас сестьрядом с ним и велит принести еще влажные фотографии, которые он только чтоотпечатал специально для меня. Дрожащими пальцами он показывает мне напервом плане двух молодых людей: они обнялись за плечи и улыбаются вобъектив. Я узнаю отца и Ладо в окружении самых знаменитых художников. Ладо Гудиашвили начинает рассказывать. Ты, как зачарованный, слушаешьего: костюмированные балы, кутежи по мастерским, нищие друзья, Модильяни,Сутин, множество иностранцев, которые все живут недалеко от бульвараМонпарнас и каждый вечер допоздна засиживаются в знаменитом ресторане"Куполь"... По грузинскому обычаю застолье продолжается до поздней ночи, стараяслужанка стоит позади нас и наполняет стаканы и тарелки. В большом залетеперь темно, приносят керосиновые лампы, и их свет отражается в глазах. Тыговоришь о своей работе над Гамлетом, о переводе Пастернака. Ладо берет насза руки и ведет в маленький салон. На пианино - большая фотография поэта вмассивной серебряной раме, на столе - письма, написанные его рукой, егокниги, стихи и, в буфете за стеклом, - стаканчик с коньяком, накрытыйблюдцем. - Это последний стакан, который выпил Пастернак. Мы храним его инаполняем в память о нем со дня его смерти. Художник провожает нас, снова долго обнимает меня на прощанье. Мнегрустно. Я знаю, что никогда больше не увижу его. Я ухожу, прижимая к грудифотографию, где мой отец и он, молодые и красивые, улыбаются жизни. Эспераль. Это слово я произношу впервые однажды утром, когда, сидя утебя в изголовье, стараюсь объяснить тебе, чго во Франции бросить работулишь по той причине, что пьет муж, невозможно. Я снова улетела со съемок ибуду платить неустойку, которая превысит мой гонорар за этот фильм, и немогу больше позволить себе этого. Кажется, ты не понимаешь меня. В СоветскомСоюзе терпимость к пьяницам всеобщая. Поскольку каждый может в одинпрекрасный день свалиться на улице в бессознательном состоянии в замерзшуюгрязь, пьяному все помогают. Его прислоняют к стене в теплом подъезде, незамечают его отсутствия в бюро или на заводе, ему дают мелочь на пиво -"поправить здоровье". Иногда его приносят домой, как мешок. Это -своеобразное братство по пьянке. Как заставить тебя понять разницу:удовольствие немного выпить за хорошим ужином с друзьями, небольшиеежедневные излишества светского алкоголика - все это далеко от пропасти, вкоторую ты падаешь, от гибели, которой ты сам ищешь, от той маленькойсмерти, после которой ты совершенно разбит и слаб. Шесть бутылок водки вдень вычеркивают тебя из жизни. Здесь, в Москве, знают, как это бывает, вПариже - нет. Однажды мне случается сниматься с одним иностранным актером. Он, видя,как я взбудоражена, и поняв с полуслова мою тревогу, рассказывает, что самсталкивался с этой ужасной проблемой. Он больше не пьет вот уже много лет,после того как ему вшили специальную крошечную капсулку... Естественно, ты должен решить все сам. Это что-то вроде преграды.Химическая смирительная рубашка, которая не дает взять бутылку. Страшныйдоговор со смертью. Если все-таки человек выпивает, его убивает шок. У меняв сумочке - маленькая стерильная пробирка с капсулками. Каждая содержитнеобходимую дозу лекарства. Я терпеливо объясняю все это тебе. В твоемотекшем лице мне знакомы только глаза. Ты не веришь. Ничто, по-твоему, не всостоянии остановить разрушения, начавшегося в тебе еще в юности. Со: всейсилой моей любви к тебе я пытаюсь возражать: все возможно, стоит толькозахотеть, и, чем умирать, лучше уж требовать заключить это тяжелое пари. Тыоднажды уже возвращался с того света, мое отчаяние испугало врачей "скоройпомощи", тебя вернули к жизни. Ты выздоровел. прошло несколько месяцев - ивот ты здесь, в критическом положении, но еще живой. Я умоляю тебяпопробовать - и ты соглашаешься.

Марина Влади - Владимир или прерванный полет Мемуары часть 1Маме, Тане, Бернару, Жан-Марку, Минде, Игорьку, Андрею и Симоне..------------------------------------------------------------------------------------------------ А на нейтральной полосе цветы Необычайной красоты. Владимир Высоцкий------------------------------------------------------------------------------------------------ У Володи было много друзей. Одни встречались с ним каждый день, другимлишь удавалось иногда попасть на его концерты, третьи только слушалимагнитофонные записи. Но все они были друзьями. Для них - этот перевод нарусский. Марина Влади----------------------------------------------------------------------------------------------- Меня всегда занимал вопрос: что происходит в головах людей при видеактера или актрисы, которыми они восхищались в кино? Однажды вечером мы выходим из театра после "Гамлета". Мороз, на улицени души. Белый пар поднимается из решеток стока, и свет фонарей прорываетсиневатую тьму. Откуда-то из подъезда появляются два человека в меховыхшапках и как вкопанные застывают перед нами. Ты смотришь на меня сбеспокойством. Может быть, ты даже испугался в какой-то момент. Но мягкий ивежливый тон того, что повыше, сразу же нас успокоил. Слегка наклонившисьвперед и стараясь не глядеть в мою сторону, он обращается к тебе с сильнымгрузинским акцентом: - Дорогой, дорогой Высоцкий, позвольте мне представиться. Я - изТбилиси, я узнал, что сегодня вы вдвоем будете в театре, и весь вечерпрождал на улице - боялся вас пропустить. Прошу вас позволить мне обратитьсяк вашей супруге. В его устах такое галантное вступление не показалось мне неуместным. Внем чувствовалось огромное уважение, даже почтительность, а главное - былопонятно, что предмет разговора очень серьезный. Движением руки тыприглашаешь его говорить. Он поворачивается ко мне, и тут я вижу его глаза.В них застыла страстная решимость. - Мадам, я пришел отомстить за вас. Мы с моим другом готовы убить тогоподлого негодяя, у которого нет жалости! Если бы он не был так взволнован, я рассмеялась бы, но, чувствуя, чтоон дрожит с головы до пят, я молчу, а он продолжает: - Как он мог, как не пожалел? Камнем! Камнем даже собаку не убивают! Наконец я начинаю понимать: Колдунья - юная дикарка - моя героиня изфильма, над которым рыдала вся Россия, погибает от руки невежественногокрестьянина. И вот теперь этот человек хочет отомстить за ту, которую ясыграла. Он так свято поверил во все это, что ему показалось совершенноестественным предложить свою помощь мне... Я взволнована и растеряна. Как ответить, чтобы не обидеть его, какобъяснить этому простодушному человеку, что тут не за что мстить? Я попростуберу его за руку. - Посмотрите на меня, меня не убивали. Ведь я жива, я говорю с вами.Ну, убедились?.. Спасибо вам за желание помочь и за вашу отзывчивость. Его ледяные руки сжимают мою, и, наклонившись, он прикасается губами ккончикам моих пальцев. Все, чары развеяны. Выпрямившись, он с достоинством просит извинить зато, что отнял у нас столько времени. Два человека уходят в ночь. Странная история, которую ты рассудил почти серьезно: "Жаль. Мы моглибы отправить их к нашему злейшему врагу". В самом деле, кто был твоим злейшим врагом? На сцене неистово кричит и бьется полураздетый человек. От пояса доплеч он обмотан цепями. Ощущение страшное. Сцена наклонена под углом к полу,и цепи, которые держат четыре человека, не только сковывают пленника, но ине дают ему упасть. Это шестьдесят седьмой год. Я приехала в Москву нафестиваль, и меня пригласили посмотреть репетицию "Пугачева", пообещав, чтоя увижу одного из самых удивительных исполнителей - некоего ВладимираВысоцкого. Как и весь зал, я потрясена силой, отчаянием, необыкновеннымголосом актера. Он играет так, что остальные действующие лица постепеннорастворяются в тени. Все, кто был в зале, аплодируют стоя. На выходе один из моих друзей приглашает меня поужинать с актерами,исполнявшими главные роли в спектакле. Мы встречаемся в ресторане ВТО -шумном, но симпатичном. Там хорошо кормят и закрывают гораздо позже, чем вдругих местах. Мы предъявляем пропуска, и наша небольшая компанияустраивается за столиком. Наш приход вызывает оживленное любопытствоприсутствующих. В СССР я пользуюсь совершенно неожиданной для меняизвестностью. Все мне рады, несут мне цветы, коньяк, фрукты, меня целуют иобнимают... И вот уже стол уставлен бутылками, официанты приносят закуски.Мы принимаемся за еду. Я жду того замечательного артиста, мне хочется егопоздравить, но говорят, что у него чудной характер и поэтому он может исовсем не прийти. Я расстроена, но у моих собеседников столько вопросов! Онизнают, что я много снималась, хотя видели всего два или три моих фильма. Ипо-русски - а я в последний раз говорила по-русски шестилетней девочкой - япускаюсь в повествование о моей артистической карьере. Краешком глаза я замечаю, что к нам направляется невысокий, плохоодетый молодой человек. Я мельком смотрю на него, и только светло-серыеглаза на миг привлекают мое внимание. Но возгласы в зале заставляют меняпрервать рассказ, и я поворачиваюсь к нему. Он подходит, молча берет моюруку и долго не выпускает, потом целует ее, садится напротив и уже больше несводит с меня глаз. Его молчание не стесняет меня, мы смотрим друг на друга,как будто всегда были знакомы. Я знаю, что это - ты. Ты совершенно не похожна ревущего великана из спектакля, но в твоем взгляде чувствуется столькосилы, что я заново переживаю все то, что испытала в театре. А вокруг ужевозобновился разговор. Ты не ешь, не пьешь - ты смотришь на меня. - Наконец-то я встретил вас. Эти первые произнесенные тобой слова смущают меня, я отвечаю тебедежурными комплиментами по поводу спектакля, но видно, что ты меня неслушаешь. Ты говоришь, что хотел бы уйти отсюда и петь для меня. Мы решаемпровести остаток вечера у Макса Леона, корреспондента "Юманите". Он живетнедалеко от центра. В машине мы продолжаем молча смотреть друг на друга. Натвоем лице - то тень, то свет. Я вижу твои глаза - сияющие и нежные, короткоостриженный затылок, двухдневную щетину, ввалившиеся от усталости щеки. Тынекрасив, у тебя ничем не примечательная внешность, но взгляд у тебянеобыкновенный. Как только мы приезжаем к Максу, ты берешь гитару. Меняпоражает твой голос, твоя сила, твой крик. И еще то, что ты сидишь у моихног и поешь для меня одной. Постепенно я начинаю постигать смысл, горькийюмор и глубину твоих песен. Ты объясняешь мне, что театр - твое ремесло, апоэзия - твоя страсть. И тут же, безо всякого перехода говоришь, что давнолюбишь меня. Как и любой актрисе, мне приходилось слышать подобные неуместныепризнания. Но твоими словами я по-настоящему взволнована. Я соглашаюсьвстретиться с тобой на следующий день вечером в баре гостиницы "Москва", вкоторой живут участники фестиваля. В баре полно народу, меня окружили со всех сторон, но, как только тыпоявляешься, я бросаю своих знакомых.и мы идем танцевать. На каблуках ягораздо выше тебя, ты встаешь на цыпочки и шепчешь мне на ухо безумныеслова. Я смеюсь, а потом уже совсем серьезно говорю, что ты - необыкновенныйчеловек и с тобой интересно общаться, но я приехала всего на несколько дней,у меня очень сложная жизнь, трое детей, работа, требующая полной отдачи, иМосква далеко от Парижа... Ты отвечаешь, что у тебя у самого - семья и дети,работа и слава, но все это не помешает мне стать твоей женой. Ошарашеннаятаким нахальством, я соглашаюсь увидеться с тобой завтра. Я захожу за тобой в театр к концу репетиции. Утром мне позвонил СергейЮткевич и предложил сыграть роль Лики Мизиновой - молодой женщины, в которуюбыл влюблен Чехов. Меня одолевают сомнения - все-таки съемки рассчитаныпочти что на год. Ты же буквально прыгаешь от восторга, ты кричишь илихорадочно умоляешь меня соглашаться. Я твержу, что все это очень сложно,но ты упорствуешь: надо соглашаться, у нас будет время видеться и главное -ты сможешь уговорить меня выйти за тебя замуж. Тон почти шутливый, но ячувствую столько нежности в этих словах, что твое воодушевление передается имне, и мы представляем, как все будет: я привезу своих еще маленьких детей имаму, которая пятьдесят лет не была в России, мы станем друзьями, будемчасто видеться, и ты будешь петь мне свои новые песни. Нам обоим нет тридцати, я разведена, ты - разводишься, впереди - целаяжизнь. Я осторожно замечаю: все это хорошо, но я-то в тебя не влюблена!"Неважно, - говоришь ты, - я сумею тебе понравиться, вот увидишь". Этовеселое и легкое общение продлилось несколько дней, и вот фестивальзаканчивается, я уезжаю из Москвы, подписав контракт, и приеду на съемки вначале шестьдесят восьмого. Проходит время. Сначала я получаю нежное письмо из Москвы. Потом, какраз, когда я размышляю над тем, что со мной происходит и почему мне тактоскливо, телефонный звонок обрывает мои невеселые раздумья. Это ты. Я слышутеплый тембр твоего голоса и русский язык, напоминающий мне об отце,которого я обожала, - и от всего этого у меня ком в горле. После разговора якладу трубку и реву. "Ты влюблена, моя девочка", - говорит мама. Я стараюсьнайти другое объяснение - много работы, устала, но в глубине души понимаю,что она права: я жду не дождусь встречи с тобой. В мае шестьдесят восьмого мы создаем кооператив актеров и техническогоперсонала и снимаем вместе с Бернаром Полем фильм "Время жить". Насзахватывает борьба, мы увлечены мощным политическим движением. Мневспоминается начало пятидесятых, когда я работала в Италии срежиссерами-коммунистами - Висконти, Пепе де Сантисом, Уго Пирро, ТониноГуэрра, Карло Лицани... Мы участвовали в антифашистских демонстрациях, ииногда дело доходило до драк на улицах. Этот пройденный вместе с ними путьсблизил меня тогда с Итальянской коммунистической партией. А теперь, в этибезумные, смутные майские дни, в Париже, я думаю о России, о предстоящихсъемках в Москве, о будущей жизни - может быть, рядом с тобой - и принимаюрешение. Как раз перед отъездом из Парижа, в июне шестьдесят восьмого, явступаю в ФКП. Сама того не подозревая, я совершаю, таким образом, поступок, которыйво многом определит весь ход твоей жизни. И впоследствии, когда я будухлопотать о выдаче тебе для поездки заграничного паспорта, этократковременное и символическое членство в партии придаст моим просьбам вес,о котором я пока и не догадываюсь. Я приеду в Москву, но увидимся мы не сразу. Мне сказали, что тыснимаешься далеко в Сибири и вернешься только через два месяца. Я начинаю работать, жизнь устраивается. Я живу в гостинице "Советская",бывшем "Яре", где пировал еще мой дед. У меня роскошный номер с мраморнымиколоннами, роялем и живыми цветами - каждый день свежими. Мама согласиласьпоехать со мной. Все ее волнует и удивляет в России. Ленинград, по еемнению, совсем не изменился, и она продолжает называть его Петербургом.Прогулки по Москве уводят нас в прошлое. А настоящее - это художники, поэты,писатели, актеры, которые каждый день собираются у меня, как в модномсалоне. В один из таких вечеров ты появляешься на пороге и воцаряется полнаятишина. Ты подходишь к моей маме, представляешься и вдруг, на глазах у всех,сжимаешь меня в объятиях. Я тоже не могу скрыть волнения. Мама шепчет мне:"Какой милый молодой человек, и у него красивое имя". Когда мы остаемсяодни, ты говоришь, что не жил все это время, что эти месяцы показались тебебесконечно долгими... Мы едем за моими мальчиками за город, в пионерский лагерь, где отдыхаютдети работников "Мосфильма". Я решила окунуть их в абсолютно советскуюсреду, к тому же лагеря для детей иностранцев - далеко от Москвы, на берегуЧерного моря. А главное - я хочу, чтобы сыновья научились говоритьпо-русски. И действительно, через неделю их уже все понимают. Я работаю целыми днями, беру детей по воскресеньям и, естественно,замечаю, что они уже неплохо владеют словарем, богатым всякого родаругательствами. Сегодня они буквально на взводе. Они услышали и выучилипесенку, в которой говорится обо мне. Я быстро понимаю по твоим смеющимсяглазам, что сочинил ее ты, когда мы еще не были знакомы: Сегодня в нашей комплексной бригаде Прошел слушок о бале-маскараде. Раздали маски кроликов, Слонов и алкоголиков, Назначили все это в зоосаде. - Зачем идти при полном при параде? Скажи мне, моя радость, Христа ради! Она мне: - Одевайся! Мол, я тебя стесняюся, Не то, мол, как всегда, пойдешь ты сзади. Я платье, говорит, взяла у Нади, Я буду нынче, как Марина Влади! И проведу, хоть тресну я, Часы свои воскресные, Хоть с пьяной твоей мордой - но в наряде. Зачем же я себя утюжил, гладил? Меня поймали тут же в зоосаде. Ведь массовик наш Колька Дал мне маску алкоголика, И на троих зазвали меня дяди. Я снова очутился в зоосаде. Глядь - две жены, Ну - две Марины Влади! Одетые животными, С двумя же бегемотами. Я тоже озверел и встал в засаде... Наутро дали премию в бригаде, Сказав мне, что на бале-маскараде Я будто бы не только Сыграл им алкоголика, А был у бегемотов я в ограде! Нас сильно рассмешила эта песенка в исполнении моих сыновей. Тыобъясняешь мне, что однажды посмотрел, как и все, фильм "Колдунья" и что,когда в 1965-м я приехала на фестиваль в Москву, ты тщетно пыталсявстретиться со мной. По нескольку раз в день ты ходил в кино смотретьхронику, чтобы увидеть меня хотя бы на экране. Короче, ты влюблен уже многолет и никогда не мог представить себе, что однажды увидишь меня живьем и такблизко. Из всего этого ты делаешь неизменный вывод: "Во всяком случае,теперь-то я знаю, что ты станешь моей женой". Мы едем на пикник к озеру. Погода хорошая, вода прохладная, дети играюти плещутся, ты напеваешь вполголоса, я тебя слушаю, мы счастливы... Проводив нас, ты убегаешь, заручившись моим обещанием провести выходныес тобой. Я ложусь спать, но не сплю. Мама приходит посидеть со мной. Онанаходит тебя необычным и трогательным. Я столько рассказывала ей о твоемталанте, что она заранее чувствует к тебе симпатию - и это уже навсегда. В назначенный день ты приезжаешь очень рано. И мы едем в тихое,уединенное место на берегу реки. Ты привез из Сибири песню о людях, попавшихв лагерь при Сталине: один человек возвращается, отсидев срок, и проситхозяйку протопить ему баньку по-белому, чтобы убить сомнения, очистить душу.Страшная песня, где впервые ты упоминаешь мое домашнее имя - Маринка. Еще тымне читаешь первые строфы "Охоты на волков". Я понимаю, что ты приносишь мнев дар эти стихи, которые еще никогда никому не пел. Я пьянею от какой-торебячливой гордости. Сам Поэт поет мне свои строки, и я становлюсьхранительницей его творчества, его души. Мы возвращаемся обратно, ты идешь играть спектакль, я отправляюсь кмаме, которая должна скоро уехать в Париж. Все лето мы видимся почти каждыйдень, круг друзей сужается. Теперь остались только самые близкие: нашлюбимый Сева Абдулов, его мать Елочка - красивая пожилая дама, говорящая нафранцузском языке прошлых времен, Вася Аксенов - угрюмый и симпатичный,настоящий медведь, Белла Ахмадулина - гениальная и восторженная поэтесса.Целыми вечерами мы болтаем, читаем стихи, иногда кто-нибудь из художниковили скульпторов приносит показать свои работы. Днем я снимаюсь, вечером мысобираемся вместе. Теперь мы так близки с тобой, что просто дружбой это ужене назовешь. Я знаю о тебе все - по крайней мере так мне кажется. Ты оченьсдержан, но все настойчивее ухаживаешь за мной. В один из осенних вечеров я прошу друзей оставить нас одних в доме. Этоможет показаться бесцеремонным, но в Москве, где люди не могут пойти вгостиницу - туда пускают только иностранцев и жителей других городов, -никого не удивит подобная просьба. Хозяйка дома исчезает к соседке. Друзьямолча обнимают нас и уходят. Закрыв за ними дверь, я оборачиваюсь и смотрю на тебя. В луче света,идущем из кухни, мне хорошо видно твое лицо. Ты дрожишь, ты шепчешь слова,которых я не могу разобрать, я протягиваю к тебе руки и слышу обрывки фраз:"На всю жизнь... уже так давно... моя жена!" Всей ночи нам не хватило, чтобы до конца понять глубину нашего чувства.Долгие месяцы заигрываний, лукавых взглядов и нежностей были как быпрелюдией к чему-то неизмеримо большему. Каждый нашел в другом недостающуюполовину. Мы тонем в бесконечном пространстве, где нет ничего, кроме любви.Наши дыхания стихают на мгновенье, чтобы слиться затем воедино в долгойжалобе вырвавшейся на волю любви. Нам по тридцать лет, у нас большой опыт жизни - несколько жен и мужей,пятеро сыновей на двоих, профессиональные успехи и неудачи, взлеты ипадения, слава. А мы очарованы друг другом, как дети, впервые узнающиелюбовь. Ничто и никогда не сотрет из памяти те первые минуты бесконечнойблизости. На третий день на рассвете мы уходим из этого доброго дома. Мывместе отныне и вовеки веков. Несмотря на то, что мы совершенно не скрываем наших отношений, к моемуогромному удивлению, мне дали понять, что тебе нельзя оставаться на ночь уменя в номере. Дежурная по этажу неизменно просит меня выпроводить гостя кодиннадцати часам вечера. И после нескольких скандалов в гостинице мыначинаем искать место, где нам можно было бы встречаться. Как и у всехвлюбленных в Москве, в нашем распоряжении кушетка где-нибудь на кухне, илидиван в коридоре, или ночной поезд Москва - Ленинград - прелестное иромантическое купе начала века, или каюты катеров, бороздящих искусственноеозеро, которые можно взять напрокат на несколько часов. И каждый раз у насостается смутное воспоминание о спешке и полная неудовлетворенность. Мы оба работаем с утра и до позднего вечера, но зато нам принадлежитночь. После тщетных попыток снять квартиру ты предлагаешь мне жить у твоейматери, Нины Максимовны. У нее маленькая двухкомнатная квартира в новомрайоне. И, что очень ценно, в этой современной квартире есть и кухня, иванна, и туалет, поэтому не нужно долго ждать, чтобы умыться, приготовитьпоесть или воспользоваться уборной. Я с радостью соглашаюсь. Я страшноустала от переездов с места на место, от обязанности слушать целыми вечерамибеседы друзей, пусть даже и захватывающе интересные. Мне необходимо быть с тобой. А главное, я замечаю, что в этих компанияхты начал пить. Впрочем, как и все мы. В Москве не представляют себевечеринку без водки - холодный климат к этому располагает, это национальнаятрадиция, и я сама с удовольствием открываю для себя тепло, развязывающееязык, ощущение свободы, которое дает водка. Но я знаю, что для тебя это -проблема. Ты мне сказал об этом однажды вечером, когда на ужине у артистовтеатра мы встретились с твоей бывшей подружкой и она попыталась потихонькуналить тебе водки: Ты очень зло ответил ей. Я удивилась такой резкости, тыобъяснил: "Она знает, мне нельзя пить. Это самый мерзкий способ попытатьсявернуть меня". Друзья меня тоже предупредили. Одни - из любви к тебе, другие - потому,что наша связь кажется им скандальной. Все говорят одно и то же: не давайему пить, это алкоголик, он не должен даже прикасаться к стакану, вотувидишь, сейчас-то он сдерживается, но, как только начнет снова, ты себелокти будешь кусать. До сих пор я видела тебя слегка навеселе, скореерадостным, одним словом - милым. Я убеждена, что после переезда можно будетне беспокоиться на этот счет. Твоя мать встречает нас у порога. Она работает архивариусом, уходит издома очень рано и приходит только вечером. Мы наконец одни. Я устраиваю нашукомнату наилучшим образом, чтобы здесь можно было жить и работать. Всвободные дни я готовлю, навожу лоск, учусь бегать по магазинам, стоять нахолоде в очередях за продуктами. Я хожу на рынок, где втридорога продаютфрукты, овощи, мясо. Еще, конечно, я могу покупать на валюту в "Березке".Здесь можно найти все, чего нет в магазинах: американские сигареты,растворимый кофе, туалетную бумагу и даже яйца, картошку, салат, которыхиногда нет неделями. У тебя много приятелей среди директоров продуктовыхмагазинов. Чтобы порадовать тебя, они оставляют нам дефицитные вещи: парноемясо, копченую рыбу, свежие фрукты. Ты приносишь все эти сокровища домой,для меня. Сам ты ешь мало, и тебе безразлично, что у тебя в тарелке. Ты работаешь день и ночь. Утром ты уезжаешь в театр на репетицию, днемты снимаешься или у тебя концерт, вечером ты играешь спектакль, ночью тыпишешь стихи. Ты спишь самое большее - четыре часа, но, кажется, тебя неутомляет этот адский ритм, жизнь так и кипит в тебе. Со сцены ты мнебросаешь знаменитые слова из спектакля "Послушайте!" Маяковского: "Намтридцать лет, полюбим же друг друга..." В "Жизни Галилея" Брехта ты кажешьсявеликаном в своем длинном халате. Но вот заканчивается четырехчасовойспектакль, и я вижу тебя похудевшим, с лихорадочно блестящими глазами, ноготовым сесть за маленький столик, зажатый между кроватью и окном, чтобыписать всю ночь и, разбудив меня под утро, читать набросанные строки. Мы счастливы. Власти пока что закрывают глаза на нашу идиллию. ВсяМосква об этом говорит, но ведь моя работа почти закончена, и все думают,что я вернусь во Францию и быстро забуду то, что они принимают за капризактрисы. Однажды вечером я жду тебя. Ужин остывает на кухонном столе. Я смотреласкучную программу по телевизору и уснула. Среди ночи я просыпаюсь. Мигаетпустой экран телевизора. Тебя нет. Телефон настойчиво звонит, я беру трубкуи впервые слышу незнакомый голос, который временами заглушают стоны и крики:"Он здесь, приезжайте, его надо забрать, приезжайте быстрее!" Я с трудомразбираю адрес, я не все поняла, мне страшно, я хватаю такси, бегомподнимаюсь по едва освещенной лестнице, где пахнет кошками. На последнемэтаже дверь открыта, какая-то женщина ведет меня в комнату. Я вижу тебя. Тылежишь на провалившемся диване и жалко морщишься. Пол уставлен бутылками иусеян окурками. На столе - газета вместо скатерти. На ней ели соленую рыбу.Несколько человек валяются по углам, я их не знаю. Ты пытаешься подняться,ты протягиваешь ко мне руки, я дрожу с головы до ног, я беру тебя в охапку итащу домой. Это мое первое столкновение с тем, другим миром, впервые в жизни яувидела, как засасывает людей омут мертвой пьянки. Ты очнулся больной, злой,но полный надежды. Это продолжалось всего несколько часов, и ты остановился.Тебе трудно в это поверить - хватило одного моего присутствия. А ведь никомудо сих пор не удавалось остановить это безумие, в котором ты тонул. Отныне я- порука твоей выдержке. Твоя мать полна благодарности и приписывает мне всяческие добродетели.Она никогда не видела, чтобы в полном бреду ее сын согласился бы вернутьсядомой. Я - единственная и неповторимая, я - твоя спасительница. Такая легкаяпобеда воодушевила меня, я уверовала в собственное могущество и, нераздумывая, приняла посвящение в этот сомнительный сан. Мне пора уезжать, работа закончена. Я покидаю Москву, прожив здесьоколо года. За это время я пару раз съездила во Францию, чтобы выполнитьобязательства по контрактам, но теперь у меня нет больше официальногоповода, чтобы вернуться. Что ж, осталось собрать чемоданы - и актрисауезжает. Хотя, конечно, меня пригласили на июльский кинофестиваль в качествегостьи. Мы оба просто убиты. У тебя нет никакой надежды приехать ко мне. Ты,как говорят здесь, "невыездной". Просить визу и думать нечего. Считается,что ты - "одиозная личность", ни больше ни меньше. Кроме того, если в визеоткажут - то уже окончательно. Бюрократическая машина никогда не дает заднийход. Нам кажется невозможным прожить друг без друга те три месяца, которыеотделяют нас от фестиваля. В аэропорт мы приезжаем в полном отчаянии. Оформление закончено, и тут кто-то из таможенников, твой поклонник,разрешает тебе в виде исключения пройти со мной в зал ожидания, где ужесидят, скучают, едят и пьют несколько десятков пассажиров. Погодаотвратительная - сыплет снежная крупа, сильный ветер, низкая облачность,самолеты не летают. Мы сидим на скамейке. Благодаря плохой погоде намдосталось еще несколько минут счастья. От "Мосфильма" меня провожает рыжиймолодой человек. Он должен довести меня прямо до трапа, чтобы не былоникаких неожиданностей. Я с ним едва знакома, он - из администрации, насъемках я с ним не сталкивалась, но по пути в аэропорт он ни с того ни ссего разоткровенничался и сообщил мне, что у него жена должна вот-вот родитьи что это будет их первый ребенок. И когда мы узнаем, что рейсзадерживается, молодой человек начинает заметно нервничать. Мы с тобой сидим, прижавшись друг к другу, совсем одни в толпе снующихлюдей. Ты говоришь, что жизнь без меня невыносима, я отвечаю, что и самаплохо себе представляю жизнь без тебя. Объявляют роковой рейс "Эр Франс", мыобнимаемся, чуть не плача, я ухожу в глубину зала, но тут металлическийголос вносит поправку: рейс задерживается на четыре часа. Я бегом бросаюсь ктебе - еще несколько часов отсрочки! Ресторан набит битком, но один из официантов узнает тебя и устраиваетдля нас три места. На рыжего жалко смотреть - его жена в предродовой палате.Мы с тобой - эгоисты, как и все влюбленные: разговариваем только друг сдругом, ни на кого не обращаем внимания. Ты говоришь, что я должна как можнобыстрее вернуться. Я клянусь тебе, что при первой же возможности приедутуристкой. Я только должна уладить проблемы с детьми, с домом - бог с ней, сработой, могу я, в конце концов, немного остановиться, я действительно оченьустала! Несколько недель отдыха в Москве пойдут мне на пользу. Жалею ятолько об одном - что ты не можешь уехать из города. Я страстно люблю горы.Ты написал про них одну из самых известных своих песен. Она стала теперьгимном альпинистов. Но тебя связывает театр, ты играешь каждый вечер, азначит - прощайте горы! Эти мечты как-то отвлекли нас, и, когда пассажиров снова приглашают напосадку, мы расстаемся взволнованные, но уже без слез. Особенно доволенрыжий. Я иду к выходу, как вдруг меня останавливает громкоговоритель: усамолета обледенели крылья, и нужно ждать, когда их разморозят компрессором.Рейс задерживается на неопределенное время... Уже стемнело, снова поднимается буря. Благодаря поклоннице-стюардессемы все втроем устроились в каком-то закутке и курим сигарету за сигаретой.Рыжий то и деле бегает звонить и каждый раз возвращается в отчаянии: "Всееще никак". И снова уходит. Мы как в бреду. Ты требуешь, чтобы я переехалажить в Москву, чтобы я стала твоей женой, чтобы привезла с собой детей. Ясоглашаюсь, меня воодушевляет твоя решительность. Конечно, я могу всебросить, приехать жить с детьми к твоей матери, конечно, я найду здесьработу, конечно, мы будем счастливы все вместе, у нас обязательно всеполучится, меня ничто не пугает - любовь сильнее всего остального. Рыжий возвращается уже немного навеселе. Теперь ему хочется поговоритьо жене, о будущем ребенке - все это так чудесно, так замечательно! Мыслушаем его, он действительно появился кстати. Мы только что неосторожнозабрались на самую вершину будущего, не подумав, как страшно падать с такойвысоты. На мне трое детей и мать, большой дом. Я много работаю и хорошозарабатываю, я люблю свою профессию - дело, которым занимаюсь с десяти лет,- я, в конечном счете, неплохо живу. У тебя двое детей, бывшая жена, которойты помогаешь, девятиметровая комната в квартире у матери, ты получаешь 150рублей в месяц, на которые, в лучшем случае, можно купить две пары хорошихботинок. Ты работаешь как проклятый, ты обожаешь свою работу, ты не можешьездить за границу. Если соединить наши жизни в одну, получится просто нежизнь. Рыжий возвращается вне себя от радости: у него родилась дочь, всепрошло хорошо, можно выпить за здоровье матери. Мы чокаемся теплымшампанским. Мы с тобой устали, измучились, мы - почти чужие, и, когданаконец пассажиров снова приглашают на посадку, мы расстаемся даже скаким-то облегчением. Буря пронеслась и в наших душах, разметав безумныенадежды, несбыточные мечты. Как только я возвращаюсь к себе в Мэзон-Лаффит, звонит телефон. Это ты.Ты провел эти несколько часов на почте и, ожидая, пока тебя соединят сПарижем, написал стихотворение и читаешь его мне: Мне каждый вечер зажигает свечи, и образ твой окуривает дым. И не хочу я знать, что время лечит, что все проходит вместе с ним. Теперь я не избавлюсь от покоя. ведь все, что было на душе - на год вперед, не ведая, она взяла с собою - сначала в порт, а после - в самолет... В душе моей - пустынная пустыня. Так что стоите над пустой моей душой? Обрывки песен там и паутина. А остальное все она взяла с собой. В моей душе все цели без дороги, поройтесь в ней - и вы найдете лишь две полуфразы, полудиалоги, а остальное - Франция, Париж... И пусть мне вечер зажигает свечи, и образ твой окуривает дым... Но не хочу я знать, что время лечит, что все проходит вместе с ним. Заказанные минуты разговора истекают, и ты только успеваешь прокричатьмне вместо "до свидания" - "Возвращайся скорей, без тебя я не знаю какихглупостей натворю!" Я немедленно начинаю искать повод для получения визы. Единственнойуважительной причиной мне кажется работа. Наконец мне удается уговоритьодного режиссера с "Мосфильма" пригласить меня на пробы. Но все это такнепросто, связь с Москвой капризна, мое предполагаемое участие должноконтролироваться Министерством культуры СССР, и на все нужно разрешениеминистра. Мы находим более простой выход. В рамках турпоездки за мой счет япопрошу продлить мне визу для чтения и обсуждения сценария будущего фильма.Эта небольшая уловка поможет мне раза два. Мне очень скоро станет ясно, чтодостаточно купить туристическую путевку, заплатить за гостиницу, в которой яне живу, и за еду, которую я не ем, чтобы иметь возможность приехать ипровести несколько дней с тобой. Уже к тому времени я понимаю, что к моимпостоянным разъездам относятся благосклонно, как, впрочем, и к нашейсовместной жизни, и что я пользуюсь преимуществом по сравнению с другимиблагодаря вступлению в ФКП, нашей с тобой известности, а главное -восхищению, которое ты вызываешь во всех слоях советского общества. У одной моей подруги, француженки русского происхождения, не было такихпривилегий. Она влюбилась в грузинского художника и хотела выйти за негозамуж. Но, несмотря на то что она устроилась работать во французскоепосольство, несмотря на многочисленные официальные просьбы, им очень долгоне удавалось получить разрешение на брак. И к тому времени, когда наконецони получили это разрешение, она должна была уехать во Францию. И потом ейстоило неимоверных усилий вновь получить визу, чтобы повидаться с мужем. ОВИР, всемогущая организация, которая выдает визу и вид на жительствоиностранцам, живущим в Москве, располагается в здании, которое впоследствиистанет для меня по-домашнему знакомым. Здесь распоряжаетсявысокопоставленный чиновник, встречи с которым мне удается добиться в первыйже приезд. На сегодняшний день ситуация проста. Я - интуристка, у меня виза на двенедели, и я могу ее продлить, если пожелаю, но жить я должна только вгостинице. Если я хочу жить у друзей или у тебя, мне нужно иметьприглашение, а на него - соответствующее разрешение, где должна бытьпроставлена дата въезда и выезда. Но у меня такая работа, что я никогда немогу заранее указать точную дату. Иногда я свободна всего три-четыре дня. Ия хочу приезжать несколько раз в году. Такие случаи нечасто встречаются, и яиду объясняться в кабинет главного. Я рассказываю ему о своей жизни, одетях, о матери, о моих чувствах к тебе - я даже вспотела от смущения. Этомучеловеку я за час рассказала больше, чем моим самым близким друзьям за всюжизнь. Результат был неожиданным. "Почему вы не переедете жить сюда?" -спрашивает он с лукавым видом. Я снова пускаюсь в объяснения, я говорю оработе, о своих обязанностях, и чем больше говорю, тем больше меняохватывает чувство бессилия. Я ухожу, не получив ничего, кроме вежливыхдоброжелательных слов и крайне двусмысленного "до свидания". И правда, мыеще встретимся. Надо сказать, что я ни разу не получила категорическогоотказа и никогда не была вынуждена отложить поездку больше, чем на несколькодней. С годами наши отношения с шефом ОВИРа стали почти сердечными. За этигоды я попадала во всевозможные категории: туристка, гость по приглашению,временно проживающая, непроживающая супруга, супруга с незакрепленным местомжительства, потом - с закрепленным. Единственный статус, от которого яотказалась, - это "супруга с постоянной пропиской" - ведь в этом случае мнесамой пришлось бы ждать соизволения ОВИРа, чтобы поехать во Францию, на чтони ты, ни я не могли согласиться. Совместив приглашение на фестиваль, дубляж фильма по Чехову итуристическую поездку, я получила вид на жительство на несколько недель.Июньским утром я приезжаю в Москву с чемоданами, набитыми одеждой, бельем,пластинками, книгами, самыми разными продуктами, даже итальянскимимакаронами, кофе, оливковым маслом и, конечно же, лекарствами. Всем друзьямчто-нибудь нужно: антибиотики, противозачаточные средства, лекарства длябольных раком и многое другое. Еще я привезла подарки родственникам,приятелям, партнерам по фильму. Каждая встреча превращается в праздник, япотрясена тем, как счастливы эти люди получить рубашку, пластинку или бельеиз Парижа. Наша жизнь потихоньку налаживается. Я сама подрезаю тебе волосы,которые ты отрастил по моей просьбе, ты щеголяешь в модной одежде, щелкаешькаблуками новых сапог, по три раза в день меняешь куртки, что доставляеттебе огромное удовольствие. Каждому, кто заходит к нам в гости, ты даешьпощупать их мягкую, приятно пахнущую кожу. И главное - ты просто упиваешьсямузыкой: чтобы слушать пластинки, я привезла проигрыватель. Мы без концаставим "Порги и Бесс". Армстронг и Элла Фитцджеральд заставляют тебя рычатьот удовольствия. Ты заново открываешь для себя произведения великихклассиков. Конечно, в репертуарах московских театров все это есть, но наконцерты ходить ты не привык, да и вечно не хватает времени. Я не работаю, мы все время вместе, я хожу на твои спектакли и концерты,организованные под видом встреч актера с публикой, где между рассказами отеатре ты поешь свои новые песни. Публика в безумном восторге. Меня всебольше интригует твой успех: тебя не отпускают со сцепы, к твоим ногам то идело летят записки, в которых зрители просят спеть ту или другую песню.Каждый вечер мы приносим домой охапки цветов. Как-то раз мы гуляем по одной из центральных улиц. День выдался жаркий,все окна распахнуты настежь, и из каждого рвется твой голос. Мне трудно вэто поверить, но никаких сомнений быть не может: я узнаю твой хрипловатыйтембр, твою неповторимую манеру исполнения. Ты идешь рядом со мной и всешире улыбаешься. Теперь я сама могу убедиться, как тебя здесь любят. Тысчастлив и горд... Однажды именно эта больно задетая гордость приведет ктрагедии. Фестиваль начался, все мои сестры недавно приехали в Москву.Вечером мы вместе идем к моей подруге Елочке. У нее, вдовы Осипа Абдулова,хорошая квартира в центре. Я заранее радуюсь этой встрече. Мои сестрымельком видели тебя сразу же по приезде, но сегодня вечером вы по-настоящемупознакомитесь. Днем для гостей фестиваля устраивают большой прием. Все делегациисобираются у гостиницы "Москва", и оттуда их везут на автобусах во Дворец.Народу - тьма, но все прекрасно организовано, атмосфера веселая, мы вседавно знаем друг друга, и такие встречи киношников всегда вызывают бурюэмоций. Ты держишь меня за руку, и мы подходим к гостинице. Здесь я знакомлютебя с моими друзьями - французами, итальянцами и даже с одним японцем, скоторым я несколько лет назад работала в Токио, и мы стараемся понять другдруга в многоязыком гуле. Когда подходит моя очередь, я поднимаюсь в автобус, ты - за мной. Неуспеваю я сесть, как слышу громкие возгласы. Какой-то тип, которому порученопроверять приглашения, грубо выпихивает тебя из автобуса. Я бросаюсь к нему,пытаюсь объяснить, но ты останавливаешь меня выразительным взглядом. Тыбледен. Унижение, так часто встречающееся в твоей жизни, вырастает сейчас доневыносимых размеров. Ты не хочешь ударить в грязь лицом перед этимивосторженными иностранцами. Усталым движением руки ты даешь мне понять, чтовсе бесполезно. Двери закрываются, автобус трогается. Я вижу тебя в окно. Тыстоишь на тротуаре - маленький оскорбленный человек и, совсем как ЧарлиЧаплин, со злостью пинаешь ногой кучу пригласительных билетов, валяющихся наасфальте. Мое положение иностранной актрисы обязывает меня досидеть до концаофициальной части. Но при первой же возможности я исчезаю с приема. Когда яприезжаю к Елочке, мои сестры уже там. Как это и бывает в Москве, о скандалев автобусе уже известно. Все меня утешают и уговаривают не придаватьбольшого значения этой истории. Ты все не приходишь, и я начинаю думать осамом худшем. Около часа ночи распахивается дверь, ты делаешь нескольконеверных шагов по коридору, ведущему в столовую, и с блаженной улыбкойпадаешь на диван, совершенно пьяный. Праздник тем не менее возобновляется.Сестры зачарованы атмосферой московских вечеров в гостях. Я тожеуспокаиваюсь. Музыка, смех, то и дело подают большие блюда с изысканнойедой, стаканы наполняются, едва опустев. Ты - рядом и даже улыбаешься, пустьнемного через силу. И, в конце концов, я думаю, что ты - молодец и хорошодержишься. Веселье продолжается... Через некоторое время, проходя мимо ванной, я слышу стоны. Ты нагнулсянад раковиной, тебя рвет. Я холодею от ужаса: у тебя идет кровь горлом,забрызгивая все вокруг. Спазм успокаивается, но ты едва держишься на ногах,и я тащу тебя к дивану. По совету одного из гостей мы вызываем врача - приятеля артистов,человека светского и, как выяснится потом, ничего не смыслящего в медицине.Он предписывает какие-то капли и полный покой. Гости разошлись. Сестрыволнуются и ждут моего звонка в гостинице. Мы остались вчетвером - Елочка,Сева, ты и я. Кровь уже почти до краев наполнила таз, поставленный возлекровати. Только приоткрыты глаза, молящие о помощи. Я прошу, чтобы срочновызвали "скорую", у тебя уже не прощупывается пульс, меня охватываетпанический ужас... Осмотрев тебя, два врача "Скорой помощи" и санитар реагируют досмешного просто: слишком поздно, слишком большой риск, тебя нельзяперевозить. Им не нужен покойник в машине - это повредит плану. По выражению лиц моих друзей я понимаю, что приговор обжалованию неподлежит. Тогда я встаю в дверях и кричу, что, если они не отвезут тебянемедленно в больницу, я устрою международный скандал. Я ору на этих бедняг,которым мало платят, которых ни во что не ставят, которые обязаны выполнятьплан, а не спасать людей. Они пугаются и наконец понимают, что умирающий -Высоцкий, растрепанная и вопящая женщина - его жена, французская актриса.После короткого совещания, чертыхаясь, они, подхватив за четыре концаодеяло, на котором ты лежишь, выносят тебя из квартиры. При спуске полестнице тебя мотает из стороны в сторону. Несмотря на их протесты, я тожесажусь в машину - отчаяние придает мне силы. Прием больных по "скорой" в Москве - точно такой же, как повсюду вмире. Двери, как в метро захлопываются за тобой. Три часа ночи. В коридорепахнет эфиром. Несколько человек спят на банкетках. Я прилипаю к дверной щели. Там хлопочут врачи в стерильной формебледно-зеленого цвета. Мне виден небольшой кусочек операционной, там -беспрерывное движение. Значит, они занимаются тобой, еще есть надежда. Оченьскоро я разочаровываюсь. Я прижимаюсь к стене, чтобы пропустить каталку, накоторой лежит женское тело, слабое и обмякшее. Я понимаю, что суета,которая, как мне казалось, служит залогом твоего спасения, здесь простоникогда не прекращается. Я провожу несколько часов, не отходя от двери.Друзья принесли мне поесть, сигарет, шаль. В коридоре у меня появилисьзнакомые: родители одного парня, которого привезли с тяжелыми ожогами; матьмолодой женщины, которую мы видели на каталке, - ее выбросил с девятогоэтажа ревнивый жених; маленькая старушка, у которой муж попал под поезд.Всех нас объединяет беда. Нет больше иностранной актрисы, стариков, молодых.Я ничем не отличаюсь от них - обычная женщина, лихорадочно ожидающая вестейо муже. Я беспрерывно встаю, подхожу к двери, вглядываюсь в усталые лицаврачей. Неимоверно долгий день наконец прошел. Я несколько раз тщетно пыталасьпоговорить с кем-нибудь из врачей. Они упорно молчат. Нужно ждать. Поздновечером - прошло уже шестнадцать часов, как я жду, - один из них, невысокийчеловек с живыми глазами и торчащими усами, приглашает меня войти. Я попадаюв крохотную комнатку. По углам - разорванная, заляпанная кровью одежда,тампоны, пустые ампулы... Направо - проем, выходящий в большую, ослепительноярко освещенную палату. На каталках лежат голые тела, опутанные трубками. Яузнаю среди них твое, такое беспомощное и словно выставленное напоказ, слышутвое отрывистое дыхание. Врач успокаивает меня: "Было очень трудно. Онпотерял много крови. Если бы вы привезли его на несколько минут позже, он быумер. Но теперь - все в порядке..." Я слушаю его и, не отрываясь, смотрю натебя. Мне объясняют, что у тебя в горле порвался сосуд, что тебе большенельзя пить и нужен длительный отдых. Остальные врачи - четверо мужчин иженщина - говорят мне, как они счастливы, что спасли тебя, как они радыпознакомиться со мной, несмотря на то что обстоятельства не из веселых. Ясразу полюбила этих людей. Буквально по кускам сшивая пациентов, которых,кажется, уже невозможно спасти, они рассказывают анекдоты, смеются, курят ивыпивают иногда по глотку спирта, занюхивая его кусочком черного хлеба, какэто принято в России. Меня усаживают на табуретке в углу маленькой комнатки, и я могу тебявидеть. Мимо постоянно провозят вновь поступающих больных. И в мгновение окараздевают их, сшивают, колют, моют, перевязывают - а я смотрю на тебя. Тыдышишь, ты жив. Игорек, Вера, Вадим, Толя и Леня хорошо поработали. Отныне они будутслужить тебе верой и правдой, как в ту страшную ночь. Больница представляет собой великолепное строение XVIII века,выкрашенное в небесно-голубой и белый цвета. Я каждый день прихожу сюда,приношу тебе поесть, ты должен набираться сил. Я пичкаю тебя мяснымибульонами, полусырыми бифштексами, свежими овощами и фруктами. У тебяначинают розоветь щеки. В общей палате, где ты лежишь, только больные, перенесшие травму горла,- с ожогами или после удаления опухоли. Некоторые питаются через специальныеворонки, напрямую соединенные с желудком. Но атмосфера при этом ничуть немрачная. Пожилые нянечки ругают вас, как мальчишек, когда вы тайком курите,и вообще обходятся с вами по-свойски и ласково. Ты у них, естественно,любимчик. Ты еще слаб, но уже потребовал, чтобы я принесла тебе гитару, бумагу,ручек. Ко всеобщей радости, ты поешь вполголоса, сочиняешь забавные песенкио соседях по палате, санитарах и врачах, о тысяче разных мелочей из жизнистарой больницы. Палата становится концертным залом, и нянечкам потом бываетнелегко восстановить порядок. В углу палаты - мужчина сумрачного вида с замкнутым выражением лица. Онне участвует в общем веселье. Он сжег себе горло кислотой, приняв ее заводку. Ему сделали множество операций и пересадок. Он в больнице уже многолет и очень страдает. Глаза его проясняются только тогда, когда он видитмаленькую узбекскую девочку лет шести с длинными иссиня-черными косичками.Она так же мучается, как и он, - она тоже сожгла себе горло, глотнувкакой-то едкой жидкости, и вот уже три года лежит в больнице. Это маленькоесущество царапается и кусается, как дикий котенок. Ее единственный друг -человек с воронкой. Она приходит и часами сидит с ним. Они о чем-тошепчутся, тихо смеются. Она гладит его плохо выбритые щеки, он берет ее наруки и баюкает. Когда ты поешь, маленькая больная смотрит на тебя снизувверх, и в ее черных блестящих глазах я чувствую любопытство и удивление. Ейэто нравится. Может быть, ты тоже станешь ее другом. Однажды к сумрачному мужчине приходит старый приятель оттуда, где онраньше жил. Видно, что пьяница. Он тайком сует ему под подушку бутылкукрепленого вина - в России это называется портвейн - отвратительное пойло,отдаленно напоминающее дешевое порто, отрада алкашей. Пользуясь отсутствиемнянечки, человек приставляет бутылку к воронке и, сверкая глазами,облизываясь и урча от удовольствия, выливает содержимое прямо себе вжелудок. Эффект моментальный. Он принимается хохотать, ему тут же становитсяжарко, он срывает с себя одежду, швыряет воронку в другой конец палаты инагишом, весь исполосованный швами, начинает отплясывать адскую джигу. Егосгоревшие голосовые связки не производят ни звука. Хрип, который мы слышим,вырывается откуда-то изнутри. Сначала мы тоже смеемся, но очень скоро этоперестает быть забавным. Человек отбивается, когда нянечки пытаются егоостановить, на помощь зовут санитаров, но ничего не помогает. Алкогольудесятерил его силы, он становится буйным сумасшедшим. Вдруг открываетсядверь и появляется маленькая узбечка. Она подходит к своему другу, берет егоза руку, подбирает с пола пижаму и помогает ему одеться, шепчетуспокаивающие слова таким же, как у него, странным голосом. Девочкаопускается на колени перед кроватью и кладет голову на подушку рядом с ним.Через пять минут он засыпает. Девчушка по-матерински подтыкает ему одеяло,потом смотрит на всех нас по очереди обвиняющим взглядом и с огромнымдостоинством удаляется, скорчив нам напоследок ужасающую гримасу. Твое выздоровление продолжается в Белоруссии. Один из друзей - режиссерВитя Туров, у которого ты снимался в фильме о партизанах, - привозит нас вдеревню, уцелевшую в войне, где мы останавливаемся у милой бабки. Избакрошечная, зато есть хороший огород, а коза дает достаточно молока, чтобыкаждое утро ты выпивал его, еще теплого, большую кружку. Мы проводим дни впрогулках по окрестностям. Витя показывает нам места, где четверть веканазад шли жестокие сражения. А между тем природа так прекрасна! Идеальнокруглые озера окружены холмами. Начало осени, поля и лес - в золоте, ещетепло. Мы обнаруживаем бывшие партизанские стоянки, поросшие травой, -настоящие подземные поселки. Мы проходам через обугленные развалины деревень- их не стали восстанавливать после войны, а оставили как памятники. ВБелоруссии сотни Орадуров - деревень, в которых не выжил никто. Контрастмежду такой мягкой природой и зверством преступлений нас потрясает. Вечероммы сидим за столом в теплом свете керосиновой лампы. Старуха вспоминает... В сорок четвертом в деревне оставалось только девять женщин отпятнадцати до сорока пяти лет, несколько старух, пять малолетних девочек идвое немощных стариков. Все мужчины от четырнадцати до семидесяти ушли нафронт или к партизанам. Немцы отступают - это разгром. Деревня чудомуцелела, но страшное предчувствие подтверждается: все мужчины убиты. Сфронта пришли похоронки: "Погиб за Родину". От партизан - страшноесообщение: "Никого в живых из деревни такой-то". Когда женщины видятнебольшую группу советских солдат с двадцатипятилетним капитаном во главе,решение их уже принято. Накормив и напоив мужчин, они топят баню. Каждаяприносит чистое белье, на свежих постелях - россыпи вышитых подушек.Измученные солдаты засыпают, обретая после долгих месяцев войны это забытоесчастье. В одной избе все не гаснет свет. Самая отважная из женщин говорит смолодым капитаном: - То, о чем я попрошу сейчас, наверное, вас покоробит. Но постарайтесьпонять. Война отняла у нас мужчин. Для того чтобы жизнь продолжалась, намнужны дети. Подарите нам жизнь. На несколько минут старуха умолкает. И, справившись со смущением,заканчивает свой рассказ: - В соседней избе живет тракторист. Он - азиат, как и его отец.Почтальонша похожа на своих армянских предков, колхозная повариха -настоящая сибирячка... Я тихонько плачу. Рассказанная старухой история лучше любой официальнойпропаганды дает мне ощутить всю глубину трагедии, через которую прошла этастрана. Мы идем спать на сеновал. Душистое сено - вместо постели. Заперегородкой хрюкает свинья и протестуют потревоженные куры. Всю ночь тывслух сочиняешь стихи. Строфы рождаются одна за другой. Возникают образы...Как и в самом начале, в школе, когда у тебя еще не было гитары, ты отбиваешьритм рукой. В эту долгую ночь родились темы большинства твоих песен военногоцикла. Ты не любишь рассказов о войне, но, как у каждого советского человека,они составляют часть твоей культуры. Этот народ, который ты глубоко любишь,находит в твоих песнях отголоски трагедии, не пощадившей ни одной семьи:двадцать миллионов погибших, миллионы инвалидов и сирот, тысячи разрушенныхгородов и деревень, стертых с лица земли. На твоих концертах увешанные медалями ветераны плачут. Молодыезадумчивы и серьезны. Твои песни делают для мира и памяти погибших больше,чем все фильмы, документы, памятники и официальные речи, вместе взятые.Родившись в тридцать восьмом году, ты в войне не участвовал. Ты совершилтогда свой маленький подвиг, прокричав в картонный рупор уже сильным,несмотря на пятилетний возраст, голосом, предупреждая, что зажигательнаябомба упала на крышу одного из домов и надо вызвать пожарных. Другое твоедетское воспоминание более забавно. Когда немцы подошли к Москве, вас сматерью отправили в тыл. Вы жили в большом поселке, где из свеклы гналиспирт на горючее для танков и самолетов. Свекольным жмыхом кормили скот. Иоднажды работница повернула не ту ручку и не заметила, как спирт вылился вкорм для животных. Те поели - и опьянели и учинили на улицах поселканастоящую вакханалию: коровы гонялись друг за другом и бодались, лошадиржали и перепрыгивали через изгороди в сады, свиньи катались по земле, акуры, утки и гуси пытались взлететь. Женщины и дети бегали по всему поселку,тщетно стараясь успокоить расходившуюся скотину. А потом животные стализасыпать. И вскоре весь поселок превратился в сонное царство... Там и сямфыркали во сне коровы и лошади да тихонько покудахтывали куры. На увеличенной фотографии красивый светловолосый сероглазый ребеноквопросительно смотрит в объектив. Возле него - большая овчарка. Это вГермании, в маленьком городке, где стоит гарнизон советских оккупационныхвойск. Тебе семь лет. Мать, прожив с тобой всю войну, решила на времяпоручить тебя отцу - военному в невысоком чине, жизнь которого приобреланеожиданную значительность в этом замкнутом мирке. Его новая жена - Женя,женщина мягкой восточной красоты, сразу же полюбила тебя. У нее никогда небудет детей. Ты останешься единственным. Несмотря на тоску ребенка,оторванного от матери, ты быстро понимаешь преимущество твоего положения -ты одет, как принц, мачеха кормит тебя разными вкусностями... Правда, есливсе дети у тебя на Родине учатся в это время жизни но правилам сталинскойэпохи, то ты воспитываешься прямо-таки на суррогате этих догм. В своемзамкнутом кругу десяток офицерских семей живет под перекрестным наблюдением.От них несет лицемерием пополам с водкой. Твой отец играет в провинциальномдрамкружке, что позволит ему через много лет говорить, что он был артистом,а заодно И объяснить твою одаренность, как естественное продолжение своей...Все, что разрешалось бы русскому мальчику в твоей стране, тебе совсем илипочти совсем запрещено. Ты не можешь сам себе выбирать товарищей для игр -только приятелей из твоей касты, равных тебе по привилегиям. Никакихпрогулок в одиночку, контролируется каждый твой шаг, тебя ежеминутнопроверяют, опасаясь покушения или детских шалостей, которые "всегда плохокончаются". И правда, однажды вы с ребятами находите склад оружия ивзрываете запалы гранат. Трое мальчиков на всю жизнь остаются слепыми иизуродованными. По чистой случайности ты единственный остаешься невредим. Тыперестаешь выходить на улицу, и все преимущества, которые мать усматривала втвоем пребывании в Германии, обернулись на деле серьезными потерями. Ты острее, чем другие ребята твоего поколения, чувствуешь на себесталинские наставления, клевету, чванство и произвол. Ты заклеймишь все этов своих песнях. Придавленный окружающей тебя обыденностью, отмеченныйисторической обстановкой - "победителей не судят", - ты искалечен нефизически, как твои товарищи, но душевно. Твои поэтические и чисто юношескиефантазии, уже тогда сложные и противоречивые, похоронены под слоем "хорошихпоступков", торжественных выходов в свет - "на людей посмотреть и себяпоказать". А после сытного ужина никто даже не подумает поговорить собеспокоенным ребенком, который ложится спать и мечтает. К счастью, естьнежная и любящая мачеха. Она смягчает для тебя этот период терпеливойзаботой и тем, что осталось в ней от древней культуры Армении - ее роднойземли. Только ради нее я заставляла тебя видеться с отцом. Все это время ятянула тебя за рукав, я назначала эти встречи, я водила тебя на скучныеужины. Тебе не о чем было с ним говорить, и говорила я. Гораздо позже я поняла: из-за всего этого - отца, матери, обстановки иуже тогда изгнания - ты начал с тринадцати лет напиваться. Все начинается обычно с рассказов или анекдотов. Ты с удовольствиемвозвращаешься к смешным деталям - и бог его знает, смешно ли это? - но всесмеются. Таково твое искусство актера. Любая рассказанная тобой историястановится комическим номером. Сначала я тоже смеюсь, прошу рассказатьснова. Я люблю, когда ты рассказываешь, искоса поглядывая на меня,изображаешь разных людей, с которыми где только ты не знакомился. Я люблю,когда ты словно светишься от радости. Теперь наступает следующий этап. Ты заказываешь мне пантагрюэльскиеужины, ты зовешь кучу приятелей, тебе хочется, чтобы в доме всегда быломного народу. Весь вечер ты суетишься возле гостей и буквально спаиваешь их.У тебя блестят глаза, ты смотришь, как кто-нибудь пьет, с почти болезненнойсосредоточенностью. На третий или четвертый день почт непрерывного застолья,наливая гостям водки, ты начинаешь нюхать ее с видом гурмана. И вот ты ужепригубил стакан. Ты говоришь: "Только попробовать" Мы оба знаем, что прологокончен. Начинается трагедия. После одного-двух дней легкого опьянения, когда тыстараешься во что бы то ни стало меня убедить, что можешь пить, как все, чтостаканчик-другой не повредит, что ведь ты же не болен, - дом пустеет. Нетбольше ни гостей, ни праздников. Очень скоро исчезаешь и ты... В начале нашей с тобой жизни я часто попадалась на эту удочку. И всегдавозникал один и тот же вопрос: - Я же вижу, да ты и сам чувствуешь, что начинается очередной приступ.Почему не разбить эту проклятую бутылку, когда еще не поздно? Ответ будет ясно сформулирован годами позже: - Потому что я уже пьян до того, как выпью. Потому что меня заносит.Потому что на самом деле я болен. Это обычно случается, когда ты уезжаешь изМосквы, Марина, особенно, когда ты уезжаешь надолго. Действительно, мы перебираем в памяти мои спешные возвращения, почтивсегда в самой середине съемок, гастролей или именно в тот момент, когда ядолжна заниматься детьми. Как только ты исчезаешь, в Москве я или за границей, начинается охота,я "беру след". Если ты не уехал из города, я нахожу тебя в несколько часов.Я знаю все дорожки, которые ведут к тебе. Друзья помогают мне, потому чтознают: время - наш враг, надо торопиться. Если на беду я приезжаю лишьнесколько дней спустя и у тебя было время улететь на самолете или уплыть накорабле, поиски усложняются. А иногда ты возвращаешься сам, как это былоодной весенней ночью. Я сижу дома - в квартире, которую мы снимаем на окраине Москвы.Началась оттепель, и земля вокруг строящихся домов превратилась в настоящеемесиво. Чтобы выбраться к автобусу или в магазин, нужно идти по досочкам,проложенным мостками через лужи липкой грязи... Я не сплю и, когда раздаетсязвонок в дверь, иду открывать. Какой-то глиняный человечек протягивает комне руки. Густая коричневая жижа медленно сползает с него на коврик, толькосерые глаза остаются светлым пятном на липкой маске. Потом лицо оживляется,ты начинаешь хохотать как сумасшедший, довольный, что испугал меня, ипринимаешься объяснять, что собирался прийти домой вчера вечером, нопоскользнулся и упал в глубокую яму и, несмотря на сверхчеловеческие усилия,не смог оттуда выбраться. Если бы не случайный прохожий, ты бы умер отхолода, утопая в грязи. Ты так рад, что жив и что ты здесь и вдобавокпротрезвел благодаря нескольким часам вынужденного сидения в яме, что я тоженачинаю смеяться, отмывая тебя под душем. Но обычно я нахожу тебя гораздо позже, когда твое состояние начинаетнаконец беспокоить собутыльников. Сначала им так приятно быть с тобой,слушать, как ты поешь, девочки так польщены твоим вниманием, что любое твоежелание для них - закон. И совершенно разные люди угощают тебя водкой и идутза тобой, сами не зная куда. Ты увлекаешь их по своей колее - праздничной,безумной и шумной. Но всегда наступает время, когда, наконец уставшие,протрезвевшие, они видят, что вся эта свистопляска оборачивается кошмаром.Ты становишься неуправляем, твоя удесятеренная водкой сила пугает их, ты ужене кричишь, а воешь. Мне звонят, и я еду тебя забирать. Однажды какая-то девица, оказавшаяся в такой момент с тобой, решаетотвезти тебя в больницу, где ее брат работает врачом. На пятый день мынаходим тебя в тяжелейшем состоянии. Нам стоит огромного труда перевезтитебя в институт Склифосовского, потому что твои новые друзья не хотят тебяотпускать, да и запрещено это в административном порядке. Приходитсядействовать через главного врача. И еще раз ты был на волосок от смерти, итебя спасла только компетентность Веры, Вадима, Игорька и их бригады. А иногда мне звонят из другого города, откуда-нибудь из дальнего уголкаСибири или из порта, где стоит корабль, на котором ты оказался. Если,несмотря на то что я - иностранка, мне туда можно приехать, я еду. Если нет- я жду, пока твои приятели привезут тебя. И вот тогда начинается самоетрудное: я запираюсь с тобой дома, чтобы отнять тебя от бутылки. Дна днякриков, стонов, мольбы, угроз, два дня топтания на месте, потери равновесия,скачков, падений, спазмов, рвоты, безумной головной боли. Я вылила всювыпивку, но, если, к несчастью, где-нибудь в доме остается на донышкенемного спиртного, я бегу наперегонки с тобой, чтобы вылить и это, преждечем ты успеешь глотнуть. Постепенно ты успокаиваешься, ты урывками спишь, ястерегу тебя и бужу, когда тебе снятся кошмарные сны. Наконец, ты засыпаешьспокойным сном, и я тоже могу отдохнуть несколько часов. Мне это необходимо,потому что, как только ты проснешься, начнется следующая фаза, может быть,самая тяжелая. Ты называешь это моральным похмельем. Ты уже не страдаешьфизически, но вернулось сознание, ты подводишь итоги. Они часто ужасны.Отмененные спектакли, ссоры с Любимовым, выброшенные деньги, потерянная илираздаренная одежда, ссадины и синяки, ножевые раны, товарищи, пострадавшие вмногочисленных дорожных авариях, мои прерванные съемки, моя тревога и всеобидное, что ты наговорил мне, - а ты будешь помнить свои слова, даже если яникогда больше не заикнусь об этом. И тут мне надо тебя успокоить и, подавив в себе гнев, простить. Потомучто тебе стыдно и, пока я не обниму тебя и не укачаю, как ребенка, тыбезутешен. Всею два раза в жизни у меня не хватило на это сил. Первый раз - всамом начале нашей совместной жизни, когда в бреду ты называл меня не моимименем. Второй раз - когда ты вышвырнул меня в коридор и заперся в ванной,чтобы допить бутылку. Задыхаясь от ярости, я хлопнула дверью и послала тебяк черту. В обоих случаях, естественно, ты провел полгода в адских мучениях.И я тоже. Молодой человек, встречающий нас у входа, весь взмок. Впрочем, мы тоже.Как и во всех московских учреждениях, во Дворце бракосочетания слишкомсильно топят. Мы оба в водолазках, ты - в голубой, я - в бежевой. Мы ужесияли пальто, шарфы, шапки, еще немного - и разденемся догола. Ноторжественный тон работника загса заставляет нас немного угомониться. Мыстараемся вести себя соответственно случаю, но все-таки все принимаеткомический оборот. День и час церемонии были назначены несколько дней назад.Мы немного удивлены той поспешностью, с какой нам было позволено пожениться.Наши свидетели - Макс Леон и Сева Абдулов - должны были бросить в этот деньвсе свои дела. Рано утром я начинаю готовить свадебное угощение, но всепригорает на электрической плитке. Мы расположились на несколько недель вмалюсенькой студии одной подруги-певицы, уехавшей на гастроли. Я расставиламебель вдоль стен, чтобы было немного просторней. Но так или иначе, в этомкрошечном пространстве могут усесться и двигаться не больше шести человек. Тебе удается упросить полную даму, которая должна нас расписать,сделать это не в большом зале с цветами, музыкой и фотографом, а в еекабинете. Нам бы и в голову не пришло, что именно заставило ее согласиться!Она это сделала вовсе не из-за нашей известности, не потому, что я -иностранка, не потому, что мы хотели пожениться в узком кругу друзей. Нет!Что возобладало, так это - неприличие ситуации: у нас обоих это третий брак,у нас пятеро детей на двоих! Пресвятой пуританизм, ты спасаешь нас отсвадебного марша! А если не будет церемонии, можно и не наряжаться. В концеконцов, мы так и остаемся в надетых с утра водолазках. Ты уехал рано, тебе во что бы то ни стало хотелось устроить мнекакой-то сюрприз. Для этого тебе пришлось убедить Любимова отменитьнесколько спектаклей в театре. Ты возвращаешься с довольным видом и, хлопаясебя по карману, шепчешь: "Порядок". Шофер такси, который везет нас воДворец, желает нам всего, что тольк - КОМЕНТИРУЕМ НОВОСТЬ - ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ