Как только мы приезжаем в пригород Мехико, нас охватывает беспокойство. Мы начинаем думать, как найти в этом огромном городе Макку. У нее мы должны остановиться. Макка - бывшая балерина русского происхождения, подруга Джона Хьюстона. Мы набираем ее номер, и - о чудо! - ее дом оказывается в двух шагах от нас. Макка пригласила множество друзей. Один из них - бородатый приветливый человек - протягивает нам руку: "Меня зовут Влади, я - художник. Моего отца звали Виктор Серж". Сын Макки, который работает на телевидении, получил разрешение сделать большую передачу о тебе. Как все удачно складывается! Мы срочно готовим программу. Надо отобрать и перевести тексты на испанский, написать биографию, пусть даже не всю, потому что здесь тебя совсем не знают. Надо подумать о декорации и подобрать аккомпанемент. После долгах споров мы выбираем сольный концерт - это то, что ты предпочитаешь, и последние записи, сделанные в США для Си-би-эс, доказывают, что это и для публики лучшее решение. Вот текст, который ты пишешь для конферансье: "Владимир Высоцкий - актер, работает в Москве, в Театре на Таганке - одном из интереснейших театров СССР - под руководством Юрия Любимова. В 1961 году Владимир Высоцкий закончил Школу-студию МХАТ в Москве. Владимир Высоцкий сыграл в кино более двадцати ролей, среди которых - Ибрагим Ганнибал в "Сказе про то, как царь Петр арапа женил" по Пушкину и фон Коррен в "Плохом хорошем человеке" по Чехову. В театре он сыграл Галилея" "Жизни Галилея" Брехта, Лопахина в "Вишневом саде" Чехова и роль Гамлета в пьесе Шекспира. В 1976 году труппа получила гран-при за представление "Гамлета" на фестивале в Битеве в Югославии. Высоцкий пишет слова и музыку песен, которые исполняет сам, аккомпанируя себе на гитаре. Его песни-баллады очень разнообразны по тематике - лирические, политические, шуточные. У него их больше шестисот. Высоцкий записал пять сорокопяток в СССР и две большие пластинки в Париже. Темы баллад разнообразны. Война, спорт, сказки... Здесь есть и песни протеста, но сам автор говорит, что он старается писать об общечеловеческих проблемах. В своих стихах он размышляет о' жизни, смерти, о судьбе, о ненависти, о любви, о несправедливости, о героизме, о страдании, о свободе, о дружбе. Высоцкий не является официальным поэтом, то есть его тексты не печатаются, Но стихи и баллады используются в кино. Он поет перед студентами, рабочими, на заводах, в университетах, в различных организациях. Он ноет на сцене и на экране. "Я не пишу для определенной категории зрителей, - говорит он, - я стараюсь затронуть душу людей вне зависимости от их возраста, профессии, национальности. Я не люблю легких песен. Я не люблю, чтобы на моих концертах люди отдыхали. Я хочу, чтобы моя публика работала вместе с мной, чтобы она творила. Наверное, так установилась моя манера. Моя песня - это почти крик". Баллады Высоцкого - это монологи разных людей. Но он всегда поет от первого лица и становится, таким образом, участником того, о чем поет. Он старается влезть в шкуру своих героев, жить и умирать вместе с ними. "Я думаю, - говорит он еще, - что поэзия не знает границ, что проблемы, которые меня волнуют, точно так же волнуют всех других. Я хотел бы, чтобы люди узнали еще одну грань творчества в моей стране - авторскую песню. Я хотел бы также надеяться, что языковой барьер не будет слишком большим препятствием для понимания. Больше всего я люблю петь для моих друзей, на суд которых я выношу каждую новую песню. Здесь я тоже надеюсь найти друзей. Любому артисту необходимо работать для людей, постоянно открывая для себя новое повсюду в мире. Мой театр приедет в ноябре в Париж. Я надеюсь, что когда -нибудь мы приедем в Мехико". Этот текст настолько не нуждается в комментариях, что передача проходит без интервью. Ты поешь, как всегда, не щадя сил. И телефонная станция телевидения буквально разрывается от звонков восхищенных зрителей. За часты завоевал публику всего Мехико. Кто еще так похож на американца, как советский человек? Они отдыхают летом на берегу реки, рыбачат, пьют пиво и говорят о будущем детей в нескольких тысячах километрах друг от друга, и жители Подмосковья ничем не отличаются от жителей пригорода Нью-Йорка. Особенно ясно мы это увидели в Диснейленде. Если европейцев в США шокирует наивность, безвкусица, "мещанство во дворянстве", то именно все это и нравится советским, которые встречают здесь повсюду ту же старую добрую наивность и ребяческое желание поразить приятеля. Глядя на них, ты говоришь: "Как легко мы могли бы договориться между собой - русские и американцы!" Я чувствую, что Диснейленд особенно интересует тебя. Ты говоришь мне о нем с самой Москвы. Может быть, ты видел передачу по телевизору, или читал о нем, или просто слышал? Диснейленд - это немыслимое нагромождение бутафории - замков, пиратских кораблей, искусственных речек и водопадов... Есть подвесная железная дорога, по которой ездит маленький поезд. Здесь толкутся люди, уплетая мороженое, гамбургеры и всякие там "хотдоги". Приехав рано утром, мы успеваем покататься на всех аттракционах, мы проходим по всем комнатам ужасов - бесконечным маленьким миркам, которые покоряют тебя. Ты разражаешься смехом при виде семи карликов, если можно так выразиться, в натуральную величину. Я наблюдаю за тобой, потому что здесь все состоит из трюков, и для посвященного человека, работающего в кино или в театре, все шито белыми нитками. Но нет, по твоим широко открытым глазам, перебегающим с предмета на предмет, по твоему радостному лицу видно, что тебя захватывает это зрелище. В зале голограмм я и сама принимаюсь хлопать в ладоши. Здесь действительно великолепно. Праздничный зал, пыльный и словно забытый, опутанный гигантскими серебряными паутинами, вдруг приходит в движение и наполняется неземными существами - маркизами и маркизиками, оркестрами и слугами. Музыка Моцарта приглашает их танцевать. И они начинают кружиться в каком-то замедленном темпе. Кажется, что здесь остановилось время и перед нами оживают утонченные призраки прошлого. Внезапно все исчезает - и вот мы уже снова в толпе, где ты не без злой радости обнаруживаешь, что толстые задницы не являются монополией России. Надо сказать, что мне редко приходилось видеть столько полных людей, одетых без всяких комплексов в полосатые или клетчатые "бермуды", что отнюдь не придает им стройности, и то и дело подносящих ко рту огромные порции мороженого, увенчанные кремом. Когда мы, тоже объевшиеся самой удивительной едой и булькая от дюжины стаканов ледяной кока-колы, с отекшими от долгой ходьбы ногами, садимся на тротуар в ожидании машины, я чувствую себя разбитой, меня подташнивает от усталости, а ты - необыкновенно весел. Тебя подкупила эта добродушная Америка, которая и вправду похожа на ту толпу, которую можно увидеть в жаркий полдень на берегу Москвы-реки - мужчины в нижнем белье и с мокрыми носовыми платками, завязанными узелками с углов, на головах, женщины, вываливающиеся из толстых хлопчатобумажных бюстгальтеров, мальчишки в длинных черных трусах в стиле футболистов сороковых годов, которые играют, как и мальчишки во всем мире, в войну... В войну, которой все эти люди, от Диснейленда до русских пляжей, боятся как огня - и все-таки не могут договориться о разоружении. Мы философствуем на эту тему всю дорогу до нашей шикарной супергостиницы с кондиционерами и звукоизоляцией, где, приняв ледяной душ, падаем на огромную постель, чтобы проспать всю ночь без сновидений. В том же году в Ницце одним весенним днем мы едва разминулись со смертью. У знакомого владельца гаража, который обслуживает кинозвезд и немного коллекционирует редкости, я купила машину известного американского актера. Как его зовут, я забыла, но помню марку машины - "кадиллак-континенталь". Настоящее чудо - синего цвета, длинная, изящная, начиненная электроникой, с кожаными сиденьями, дымчатыми стеклами, удивительно быстрым разгоном благодаря турбонаддуву, со стереомагнитофоном, маленьким баром и холодильником. Машина не очень дорогая, потому что расходует много бензина - где-то двадцать восемь литров на сто километров. А еще - у нее почти нет тормозов, но этого я пока не знаю. Ты открываешь дверцу, нажимаешь на все кнопки. Ты откидываешь сиденье, получается что-то вроде люльки - и ты немедленно ложишься и даже на минуту закрываешь глаза. Стекла опускаются и поднимаются, музыку можно слушать с четырех колонок - впереди, сзади, слева и справа. После каждого нового открытия ты смотришь на меня круглыми глазами, будто сам себе не веря, снова что-нибудь включаешь - и все работает, и ты смеешься как ребенок. Мы уже несколько часов едем к побережью. На спидометре сто восемьдесят километров в час, кажется, что машина скользит, как лодка. Мне хочется, чтобы ты посмотрел на Ниццу сверху, с большого горного уступа. Мы поднимаемся в горы, останавливаемся, чтобы полюбоваться пейзажем, закатом, серовато-розовыми облаками, и едем дальше: мы ужинаем сегодня в Сен-Поле, в "Золотом голубе". Я хочу познакомить тебя с семьей Ру, с их добрым и уютным домом, с бабушкой семейства Титиной - женщиной устрашающего вида, но удивительно гостеприимной и мягкой. Она очень любит моего младшего сына Владимира. Мы едем вниз по шоссе, я рассказываю тебе что-то, сверху хорошо видны старые кварталы Ниццы". Вдруг я понимаю, что отказали тормоза. Передо мной - последний прямой спуск, очень крутой. Я давлю на педаль, но она будто проваливается, и машина едва замедляет ход. Я торможу мотором и одновременно - ручником. Ты ничего не замечаешь, ты залюбовался побережьем, а я уже вижу, словно в кино, как наша машина разбивается о скалу. Это счастье или беда, но актеры всегда контролируют свои эмоции... Слава богу, впереди нас никого нет, и мы на бешеной скорости въезжаем на большую и совершенно пустынную площадь. Как только мы выехали на ровное место, машина начинает тормозить сама и останавливается, издавая резкий запах жженой резины. Я вся взмокла от ощущения, что только что едва не убила тебя. Я говорю, что мне хочется пить, и мы идем выпить по стакану холодной воды. Это дает мне время собраться' с мыслями. И вот мы снова пускаемся в путь. Ты восхищаешься зданиями в стиле рококо на знаменитой набережной Англичан. Уже начинает смеркаться. Какой-то человек мирно стрижет газон. Когда мы проезжаем мимо, машина вздрагивает от удара, звук похож на выстрел. Мы оба выскакиваем из нашего красавца "кадиллака". На стойке, разделяющей переднее и заднее стекло справа, на уровне головы - огромная дырка и врезавшийся в обшивку камень, выброшенный машиной для стрижки газона, который - еще бы секунда! - попал бы тебе в голову. Я думаю: "Бог троицу любит". И, испугавшись этих предзнаменований, рассказываю тебе историю с тормозами. Ты принимаешься хохотать, сначала потихоньку, потом - во все горло: - Вот так вот умереть, в этой машине, с тобой, здесь, быть убитым этим камнем - это же чудесно! Но видя, что мне не до шуток, добавляешь: - Успокойся, со мной не так-то просто разделаться. Еще не вечер! До глубокой ночи беспокойство гложет мне сердце. И лишь на рассвете я засыпаю. Третьего раза не случилось. На маленькой улочке возле площади Испании в Риме находится ресторан "Да Отелло" - это моя столовая, как здесь говорят. Я прихожу сюда каждый вечер после работы, когда снимаюсь в Риме. Три дочери старого Отелло теперь хозяйки заведения. Это мои подруги, мы знакомы уже больше тридцати лет. Муж одной из них - Дарио - взял тебя под свое покровительство на время нашего пребывания в Риме. Этот музыкант и знаток музыкальных инструментов просто влюбился в тебя. Все началось с одного ужина, ставшего историческим. Я снималась в "Мнимом больном" с Альберто Сорди. Ты сопровождал меня в Италию, ставшую как бы моей второй родиной - я провела там годы юности. Я люблю Рим, и особенно квартал, который я тебе показываю сразу же по приезде. Я выбрала маленькую гостиницу на улице Марио дей Фьери, в двух шагах от знаменитой лестницы на площади Испании и от нашего ресторана с внутренним двориком, увитым виноградными лозами. Здесь снуют ловкие официанты - словно из итальянских комедий. Вино подают легкое, макароны - пальчики оближешь. Вокруг семейного стола уселись хозяйки, их дети, друзья, а за ними и все посетители ресторана потянулись к этому столу. Американские и японские туристы, пожилые обитатели квартала, отдыхающие в свежести вечера от почти тропической июльской жары, местные торговцы, врачи и санитары из ближайшей больницы - около двухсот пятидесяти человек больше двух часов стоят, прижавшись друг к другу, и слушают, как поет "русский". Поскольку старый Отелло -коммунист, большинство людей здесь, за исключением иностранных туристов, доброжелательно настроены по отношению к тебе, тем более что тебя представили как "оппозиционера", а итальянские коммунисты дальше всех отстоят от "линии Москвы". Еще здесь много киношников, которые кое-что слышали о тебе, о твоем театре, о Любимове. Я с грехом пополам перевожу им слова твоих песен. Иногда наступает полная тишина, потом раздается взрыв смеха. В такт песне люди начинают хлопать в ладоши, официанты то и дело разливают вино в стаканы. Сам собой получается праздник. Начиная с этого знаменитого вечера Дарио будет твоим верным другом. Он любил тебя, записывал твои песни и в восемьдесят первом году сделал одну из лучших телепередач, посвященных тебе. И теперь, когда я возвращаюсь в Рим, прихожу на улицу Делла Кроче и вхожу в арку, которая ведет во внутренний дворик, я знаю, что друзья расцелуют меня, а потом станут вспоминать тот вечер семьдесят пятого года. Я знаю еще, что после ужина Дарио предложит мне посмотреть или послушать какую-нибудь новую запись - твою или о тебе. И поздно ночью в ресторане, наконец освободившемся от посетителей, будут раздаваться голоса трех моих подруг - Франки, Габриэллы, Марии Пиа - и потекут воспоминания вперемежку с мерным счетом вслух - одна из сестер пересчитывает дневную выручку. Одним прекрасным летним утром мы едем из Рима на машине на деревенскую свадьбу к холмам, возвышающимся над Сполетто. Этот маленький городок, главная площадь которого стала самым красивым в мире театром под открытым небом, расстилается у нас под ногами, сверкая на солнце. На пологом склоне холма перед фермой - луг. Наши приятели приехали накануне. Дарио и его жена Франка приготовили обед, столы на козлах ломятся от еды. Бочка итальянского деревенского вина уже начата. Дети бегают по траве, плетут венки из ромашек и васильков, несколько человек негромко поют. Мы все похожи на персонажей Ботичелли, особенно жених и невеста с их пышными локонами, грацией, ускользающими улыбками, с их первой любовью. Ты сидишь рядом со мной и смотришь на них. Волнение заразительно, и воздух такой мягкий - нам недостает лишь Овидия. Все влюблены, даже старшие сидят, обнявшись за плечи. Ты увлекаешь меня в конец поля. Потревоженные овцы потихоньку снова собираются вокруг нас. Твои слова перемешиваются со щебетом птиц и шелестом травы. Где-то далеко в деревне звонит колокол. От земли поднимается теплый пар. У нас кружится голова - от солнца, от простора, друг от друга... Ты шепчешь: "Как все просто и прекрасно в этом мире!" Мы остаемся лежать, глядя в небо, наслаждаясь этими минутами тихого счастья. Спускается вечер, мы собираемся возле дома и поем - поодиночке и хором. К нам вернулись мелодии нашего детства. Я пою русские колыбельные, ты берешь гитару, с которой никогда не расстаешься, аккомпанируешь мне, а потом и сам поешь старинные романсы. Мы еще долго сидим и поем, нам хочется продлить это состояние невесомости, хочется задержаться еще минутку в торжественном покое темнеющих на фоне неба холмов. Мы останавливаемся на шоссе, чтобы заправиться. Рядом с нами останавливается большой автобус. Вконец измотанные пассажиры, в которых нетрудно узнать твоих соотечественников, немедленно бросаются к туалетам. Некоторые подошли к автоматам с газированной водой, где мы стоим, и не верят своим глазам: "Это - Высоцкий с Влади". Они робко заговаривают с тобой, и вскоре заправочная станция заполняется людьми, обалдевшими от такой встречи. Видеть своих в итальянской деревне, говорить по-русски, раздавать автографы тебе приятно. Работающие на заправке итальянцы никак не могут понять странного оживления, вызванного появлением этого невысокого человека. Они и не догадываются о твоей необыкновенной славе. Вот уже несколько недель ты лишен восторгов почитателей, и теперь ты доволен. Пассажиры автобуса выстроились в ряд, чтобы проститься с нами. Мы уходим с полными руками сувениров. С начала и до конца день удался. Мы возвращаемся в Рим теплой ночью, в машине ты безмятежно засыпаешь у меня на плече. Август семьдесят шестого года. Мы в Югославии, на небольшом острове Свети-Стефано. Ты снимаешься в фильме. Я приехала сюда вместе с тобой. Из Парижа мне звонит сестра. Сначала она просит меня сесть, отчего я сразу прихожу в ужас, и сообщает мне, что дом ограбили. Все, что я приобрела за двадцать лет работы, исчезло. Драгоценности, серебро, меха, кинокамеры, радиоаппаратура... Реакция моя сильно шокирует сестру - я начинаю хохотать. Потом, отдышавшись, говорю: "Только-то?" Я боялась, что с кем-нибудь из сыновей случилось несчастье. И правда, что значит пропажа вещей по сравнению с тем страхом, который я испытала! Я сообщаю тебе эту новость весело, будто забавную историю. Ты же страшно расстроен. В твоих глазах все эти вещи - бесценные сокровища. Мне приходится тебя утешать. Конечно, все это очень обидно - ведь среди украденных драгоценностей были и маленькие колечки моей матери, которые она носила не снимая всю жизнь. Я не взяла их с собой в поездку - боялась потерять во время купания. Что же до всего остального - все можно купить, и в конце концов я могу прекрасно обойтись и без столового серебра, без драгоценностей и всякого другого. "Но меха, - говоришь ты, - тебе они будут нужны зимой в Москве, и потом - не обманывай, это твое единственное кокетство". Нет, не единственное. Я еще люблю обувь, но обувь не тронули. Я признаюсь, что жалею о большой норковой шубе, в которой мне было так тепло и в которой я выглядела как настоящая барыня. Но существуют замечательные пуховки - я часто носила такие в горах. Да все это и неважно, дети здоровы, мы счастливы, мы работаем, жизнь прекрасна! В конце сентября я возвращаюсь в Москву. В аэропорту ты встречаешь меня, как всегда, в зоне досмотра - твои поклонники с таможни пропустили тебя. Мы обнимаемся, ты берешь мой чемодан, я прохожу таможню довольно быстро - ведь, кроме лекарств для друзей, я ничего не везу. Ты беспрерывно говоришь о разных разностях. Я чувствую, что ты что-то затеял. Дома ты открываешь дверь нашей квартиры, обитую дермантином, - соседи жаловались на избыток ежедневной музыки. Я вхожу в гостиную: везде горит свет, все убрано, на низком столике - фрукты, в вазах - цветы. Ты смотришь на меня, и в твоих глазах я вижу ликование, какое бывало у меня, когда мои дети, едва проснувшись наутро после рождества, бросались разворачивать подарки. Ни слова не говоря, ты подводишь меня к двери в спальню и несколько театральным жестом открываешь ее. На большом голубом ковре, на кровати, на стуле, куда мы обычно вешаем одежду, на маленьком столике, где стоят мои туалетные принадлежности, и даже на подоконнике - десятки серебристых шкур, настоящий меховой ковер - серая симфония. Ты говоришь. - Это мех, который ты так любишь. Все охотники России прислали мне самые красивые шкурки для тебя. Это - баргузинский соболь, самый редкий - посмотри, ты можешь сшить себе самую красивую в мире шубу. Тебе не будет холодно этой зимой. Я в жизни никогда не видела ничего подобного. Мама рассказывала мне, что бабушкин меховой палантин был сшит из десятков соболиных шкурок, вывернутых мехом внутрь, чтобы было теплее. Я смотрю и не верю своим глазам. Меня только немного коробит от резкого запаха этого меха. Ты говоришь, что это ничего, что шкурки не выделаны, что охотники прислали их тебе в частном порядке и они не прошли через государственную дубильню. Здесь шестьдесят шкурок - хватит на длинное манто, хоть со шлейфом. Назавтра я убираю их на антресоль в большой чемодан, думая, что потом отдам их обработать и сшить. И продолжается обычная жизнь с ее заботами, трудностями, палками в колесах. Некоторое время спустя я вспоминаю о соболях, открываю чемодани отшатываюсь. Тысячи червей извиваются на поверхности. Почти весь мех испорчен. И только три шкурки уцелели. Они и теперь у меня - шелковистые воспоминания... Однажды вечером мы подъезжаем к большой гостинице в Мюнхене. Мы должны здесь встретиться с твоим другом Романом. Он эмигрировал несколько лет назад и теперь торгует машинами, а это - одна из твоих страстей. Я весь день за рулем, я устала, и, когда ты говоришь мне: "Смотри, кто стоит", - я не сразу узнаю человека, который курит в тени. Его фигура вырисовывается контражуром, и, когда он затягивается, я вдруг на мгновение вижу его выразительное лицо и глаза с тяжелыми веками. Это - Чарльз Бронсон, афиши его последнего фильма расклеены по всей Европе. Он - один из твоих любимых актеров, и тебе непременно хочется поговорить с ним. Я не успеваю удержать тебя, ты выскакиваешь из машины и направляешься к нему. Я вижу, как ты что-то ему объясняешь, а он спокойным широким жестом отстраняет тебя и отворачивается. Ты возвращаешься ко мне. Ты хочешь, чтобы я объяснила ему, что ты - русский актер, что ты хочешь высказать ему свое восхищение - ведь меня он выслушает! Я отвечаю тебе, что вряд ли ему это будет приятно. Я напоминаю тебе, как ты сам устаешь, когда в ресторанах, на улицах, в магазинах люди бросаются к тебе с вопросами. Но ничего не помогает - тебе непременно хочется с ним поговорить. Я в свою очередь выхожу из машины, подхожу к Бронсону, но не успеваю сказать фразу, которую приготовила. Лениво, усталым голосом он обрывает меня: "Оставьте меня в покое. Идите отсюда". Тем же жестом он отстраняет и меня и, повернувшись на каблуках, уходит в гостиницу. Ты издали наблюдал за этой сценой, ты страшно обижен, и мне очень нелегко тебя утешить. На несколько минут ты забыл, что такое известность, сколько с этим связано ежедневных неприятностей. Сейчас ты всего лишь обычный поклонник, тщетно пытавшийся подойти к любимому артисту. К счастью, наши друзья уже пришли, и мы сразу же начинаем обсуждать твою более прозаическую мечту - покупку "мерседеса". Я привозила из Парижа в Москву много машин. Ты научился водить, разбив несколько из них. Теперь тебе нужен "мерседес" - он надежен, и можно найти запчасти у немецких дипломатов, а еще потому, что это одна из марок, которую Брежнев получил в подарок и время от времени водит сам. А мода, как всегда, следует вкусам или внешнему виду высшего руководства. Ты шутишь над внезапным распространением родинок на лицах аппаратчиков при Хрущеве, над сгустившимися чудесным образом бровями в эпоху Брежнева, над акцентом, которым заражаются даже дикторы телевидения, пытаясь подделаться под манеру Генерального секретаря, но все-таки тебе самому хочется такую же машину, и, несмотря на трудности, связанные с провозом машины через границу (на мой взгляд, это гораздо труднее, чем внезапно покрыться родинками или отрастить брови), ты настаиваешь. В конце концов ты неплохо проработал этот вопрос. Благодаря нескольким концертам для таможенников ты получаешь разрешение на ввоз "мерседеса" - все машины, которые я привозила до сих пор, надо было увозить из Советского Союза через определенный срок. А эту можно будет оставить, заплатив, правда, довольно большой налог. Но это тебя не пугает - ты даешь по пять концертов в день, каждый по два часа, на огромных, битком забитых стадионах, один - с гитарой, с плохим микрофоном, который воспроизводит эхом твой крик, где почти невозможно разобрать слов. Но публика знает твои песни наизусть, и потому для нее главное в концерте - сам факт твоего присутствия. И так продолжается десять дней подряд - десять дней, украденных из твоего отпуска в театре. Под конец ты худеешь, изматываешься и доходишь до полуобморочного состояния, но успеваешь заработать необходимые деньги. А организаторы твоих концертов - например, городская филармония - кладут в карман сотни тысяч, сразу же выполнив чуть ли не половину годового плана. Правда, часто случается, что концерты отменяют в последний момент, вывесив соответствующее объявление для публики. Но обычно собравшиеся зрители отказываются уходить, требуют твоего выхода, а при твоем появлении устраивают такую овацию, перед которой вынуждена отступить любая цензура. Итак, необходимую сумму тебе удается собрать. А в остальном ты рассчитываешь на меня. К валюте ты не можешь и прикасаться. Даже когда, гораздо позже, за концерты на Западе ты будешь получать валюту, эти деньги тебе будут переводить в рубли, как и всякому советскому гражданину, работающему за границей. На этот счет у тебя есть одна мысль: чтобы поехать за границу, каждый советский турист должен получить некоторую сумму в валюте, пусть минимальную. А между тем, если путешествия за границу сделают свободными, если несколько миллионов туристов захотят на несколько дней съездить пусть даже в соседнюю Западную Европу, государству придется выдать им миллионы в валюте. А валюта, естественно, гораздо более полезна для закупки техники или пшеницы, которых не хватает. Итак, кроме всего прочего, существуют чисто экономические препятствия для свободного въезда и выезда людей. В Советском Союзе не так уж много желающих эмигрировать: часть интеллигенции, люди, чувствующие себя выброшенными за борт, евреи, мечтающие об Израиле, верующие, гомосексуалисты, непонятые творцы, сопротивляющиеся системе, мистики и еще те, кто рассчитывает на богатство, успех и славу на Западе. Но все остальные - то есть двести с лишним миллионов человек - хотят просто-напросто провести отпуск не на Черном, а на Средиземном море, не в одной из республик Советского Союза, а в одной из европейских стран. Просто чтобы посмотреть, вкусить радость путешествия, сменить обстановку. Но вот, помимо вопросов открытости мышления, существует непреодолимая проблема валюты, и из-за нее, думаешь ты, свободное передвижение людей еще не скоро разрешат. Итак, мы в Мюнхене, и нам нужно найти подходящую машину. Надо сказать, что ты пытался купить "Жигули", но на них огромная очередь, а цена больше налога за иномарку. Мы с Романом бегаем по огромным стоянкам машин в комиссионных магазинах, и ты останавливаешься перед той, которая станет Твоей Первой Машиной: огромный "мерседес" серо-стального цвета с четырьмя дверцами. По сравнению с новой машиной он просто ничего не стоит. Мы покупаем вожделенный "мерседес". Твоя радость передается и нам. Ты просто счастлив, ты садишься за руль и забавляешься. Увидев эту машину, московские гаишники сначала отдавали тебе честь, путая тебя с кем-то, а потом, узнав тебя, так и продолжали приветствовать тебя по-военному, когда ты ездил по городу. За этой машиной появится другой "мерседес" - спортивный, шоколадного цвета. Это будут твои любимые игрушки. Только что купленная "шоколадка" - спортивная и норовистая - везет нас из Германии в Москву. Это конец семьдесят девятого года. Мы едем со скоростью больше двухсот километров в час по немецким дорогам, проезжаем польскую границу, и ты с гордостью сообщаешь мне, что для Олимпийских игр строится дорога Брест - Москва: "Покончено, наконец, с той жуткой дорогой в ухабах и рытвинах. Теперь и у нас можно нестись на полной скорости". И правда, мы едем очень быстро. Меня только беспокоит отсутствие машин и дорожных знаков, но ты так уверенно говоришь, что просто сегодня - воскресенье, выходной день, что я, не сбавляя скорости, еду дальше. Впереди я вижу какой-то проем в лесу По обеим сторонам дороги - бульдозеры, экскаваторы, катки, а главное - кончается асфальт. Я жму на тормоза, перед глазами мелькает один из моих давнишних кошмаров - дорога обрывается, прыжок в пустоту, небытие... Наглотавшись пыли, кашляя, ругаясь и хохоча, мы сидим в песке в нескольких метрах от дороги. Шоссе в этом месте оборвалось, и на скорости сто километров в час мы вылетели с двухметровой ступеньки. После нескольких часов блуждания по лесу, живые и невредимые, мы наконец выбираемся на старое шоссе какими-то разбитыми тропинками. Ты, несмотря ни на что, доволен: "Зато когда ее закончат, это будет самая красивая дорога!" Однажды утром нам звонит Елочка и, сильно волнуясь, сбивчиво объясняет, что мебель и вещи Коонен будут распроданы чужим людям и надо немедленно что-нибудь сделать. Я сама начинаю волноваться, но все-таки не совсем понимаю, что делать. Я обещаю ей поговорить с тобой и, как только ты возвращаешься вечером, спрашиваю, кто это - Коонен. - Как, ты не знаешь Таирова и Коонен? Я отвечаю, что первое имя мне еще что-то говорит, и робко предполагаю: - Это, кажется, ученик Станиславского? Ты принимаешься хохотать: - Ты почти угадала, ты хитрая! Действительно, Алиса Коонен была ученицей Станиславского. Но Таиров - великий режиссер, который создал Камерный театр. Она - одна из самых великих трагических актрис. Она умерла недавно, ей было больше восьмидесяти лет. Надо пойти. И потом, если Елочка просит... Когда мы приходим к нашей старушке, она рассказывает нам со слезами на глазах, что в квартире ее друзей - этой знаменитой супружеской пары - музея вопреки надеждам, не будет, и все, что там есть, будет распродано. Она умоляет нас взять хоть что-нибудь, потому что эти вещи - свидетели жизни артистов русского театра - не должны попасть в случайные руки. Она считает, что им лучше жить у нас. Мы поднимаемся по лестнице и входим в квартиру. Комнаты очень темные, на стенах - светлые пятна в тех местах, где висели картины. Повсюду картонные коробки, набитые книгами, свернутые ковры... Все производит впечатление вынужденного поспешного переезда, и от этого сжимается сердце. Мы держимся за руки и молча идем по комнатам. Мне странно, что в доме такая громадная мебель. Ты говоришь с горькой усмешкой: - Они просто не смогли забрать все - в современных квартирах слишком мало места. Но нам повезло - у нас большая квартира с холлом, нормальный коридор, где все пройдет, даже если надо, рояль! Посмотри и выбери, что хочешь. А я посижу здесь. И ты садишься в красивое кресло темного дерева в стиле ампир и просто тонешь в нем. У кресла очень высокая спинка, как у плетеных шезлонгов, которые можно видеть на пляжах на севере Франции. Я немедленно решаю, что мы берем это кресло. Потом я останавливаюсь перед большим письменным столом с многочисленными ящичками и выдвижными частями. Он похож и на конторку, и на бюро. Привлекают мое внимание секретер очень дамского вида, на котором забыты несколько писем и пыльных фотографий, и еще - застекленная горка. Внутри, в светлом ореховом дереве поблескивают лучи света, и создается контраст с красным деревом снаружи. Наконец, мне показывают огромный платяной шкаф. Когда его открывают, оттуда вырывается запах нафталина и театрального грима. В шкафу на железных плечиках висят дорогие старомодные платья - тоже на продажу. Я с нежностью выбираю два из них, расшитые жемчужинами и черными агатовыми бусинами, и кружевную накидку - тоже черную. Мы уходим немного грустные. Ты говоришь мне на лестнице: - Целая жизнь - любовь, горести, успехи, трудности, творчество, поиск, - и не остается ничего, кроме нескольких разрозненных частей целого, которое и составляло эту жизнь... Мы еще долго беседуем на тему о быстротечности жизни, о суетности успеха, о бесполезности накопления вещей, о неблагодарности правительства, о жадности вездесущих наследников... За этим письменным столом ты написал свои самые прекрасные стихи. В этом кресле я часами слушала, завернувшись в плед, как ты читаешь мне их. В ящичках секретера уложены сотни фотографий, статей, сувениров. Я увезла с собой в Париж кружевную накидку, которая напоминает мне элегантность и изящество Алисы Коонен. При разделе имущества, в восьмидесятом году, я взяла лишь свои личные вещи, оставив квартиру со всем ее содержимым наследникам. Мне не хотелось бы, чтобы одним печальным днем кто-нибудь ходил вот так же по нашей квартире, выбирая что-нибудь из вещей среди обломков нашей прошедшей жизни. На улице морозит. Мы только что переселились в квартиру, которую нам сдали дипломаты, уехавшие работать в Африку. Район строится, это - целый мини-город на юге Москвы. На пятнадцать еще не законченных, но заселенных домов приходится всего один продуктовый магазин. Обычно я ездила на машине в центр и покупала продукты на валюту. Но у тебя появилась привычка каждое утро забирать у меня машину. Ты получил водительские права по блату, я научила тебя водить, и ты тут же начал ездить ив часы пик, и по самым оживленным улицам. Ты ничего не боишься, но мне страшно с тобой ездить. Итак, сегодня утром я остаюсь без машины, а на улице очень холодно. Я помыла посуду, оставшуюся с вечера, сделала всякие домашние дела, постирала кое-какие мелочи - несколько свитеров, рубашек, салфетки и скатерти - и намереваюсь теперь приготовить хороший ужин. Мы ждем четверых очень близких друзей, в театре вечером нет спектакля, и я знаю, что ты вернешься пораньше. У меня возникает мысль заглянуть в продуктовый магазин. Во-первых, мне надо пройтись, а во-вторых, я хочу купить кое-какие продукты - хлеб, сыр, масло, а может, мне повезет, и по счастливой случайности здесь окажутся апельсины, какие-нибудь перемороженные куры или даже батон колбасы с чесноком, которую ты так любишь и которую вдруг выбрасывает на прилавки Главное управление торговли, когда у хозяек не остается ничего, ну буквально ничего, что бы можно было подать к столу. В норковом пальто на ватине, в сапогах, в шапке, муфте и солнечных очках вид у меня просто марсианский! Я выхожу из дома, захватив несколько сумок. Воздух удивительно чистый и сухой, вдалеке синеет лес. Я с грустью смотрю на огромную пустую площадку, где возвышаются наши дома. Лес здесь выкорчеван гигантскими бульдозерами. Не пощадили ни одного дерева, ни одного кустика, так - быстрее, так - дешевле, и следующие пятнадцать лет люди будут жить в бетонированной пустыне, где несколько рахитичных кустов, постоянно обдираемых мальчишками, не спасут в летнюю жару. Я иду к магазину, стараясь не попадать в заледеневшую грязь. Я перепрыгиваю с бугорка на бугорок, потом - уже по бетонным плитам - подхожу к толпе закутанных женщин, которые ждут открытия магазина после обеда. Кстати, я рассчитывала подойти попозже - я знаю, что в такое время каждый раз бывает давка, куда я предпочитаю не попадать. Продавщица, должно быть, запаздывает, потому что все небольшое собрание недовольно жужжит. Мой приход ненадолго отвлекает их от разговора, но плохое настроение сильнее, чем любопытство, и все снова принимаются ворчать. И вот дверь магазина открывается. Как взбудораженный курятник, толпа устремляется в дверной проем, переругиваясь и пихаясь. В дверь могут пройти одновременно только два человека. Я жду и вхожу последняя в холодный и сырой торговый зал. Я сразу же определяю по запаху, что сегодня привезли только молочные продукты, масло и - если еще не раскупили - сыр. Этот магазин самообслуживания совсем новый, но полки уже в безобразном состоянии, а у корзин осталось по одной ручке. Редко лежащие продукты завернуты в противную толстую серую бумагу, на которой фиолетовыми чернилами помечена цена. Это - мой первый поход в магазин в новом районе. Я покупаю кое-что из продуктов и становлюсь в очередь в кассу. У меня пять пакетов разных размеров. Я плачу и собираюсь уже уходить, но тут контролерша на выходе заставляет меня открыть сумку, вынимает оттуда все мои покупки и потрясает каким-то свертком. Какой ужас - у меня оказался лишний кусок сыра на двадцать восемь копеек, который кассирша не пробила! Мне становится жарко и почти дурно, к тому же мне стыдно, потому что все остановились и смотрят на меня. Я робко говорю, что кассирша забыла пробить, что ничего страшного не произошло, я сейчас доплачу... - Ах вот как, кассирша забыла? Знаем мы эти песенки, вот так и создают дефицит! Если одна украдет (она употребила именно это слово) кусок сыра, другая - кусок масла, что будет с государством?! Я - как в кошмарном сне. Вокруг кричат, женщины ругаются, я вынимаю из кошелька, все мои советские деньги и бросаю их на прилавок: - Возьмите, мне не нужны ваши деньги. Женщин это приводит в бешенство: - Нашими деньгами так не бросаются! Мы их тяжело зарабатываем - не то что некоторые!... Я чувствую, что сейчас упаду в обморок, я вся взмокла, мне хочется плакать. Я вынимаю из сумочки франки и в каком-то дурацком порыве, рассчитывая доказать мои искренние намерения, предлагаю им заплатить в валюте. И вот тут меня единодушно выталкивают вон, и я стою в замерзшей грязи под водопадом ругательств, прижимая к груди свертки. Я подхожу к нашему подъезду, ничем не отличающемуся от других. Ты уже вернулся и встречаешь меня широкой улыбкой. По моим покрасневшим глазам, шапке набекрень и по тому, как я прижимаю к себе маленькие серые свертки, ты сразу понял, что произошло. Ты берешь у меня свертки и, обняв меня за плечи, ведешь домой, утешая как маленькую: - Ты ходила за покупками? Да, бедненькая моя?.. И все-таки ты должна понять этих женщин. Для тебя это всего лишь неприятная история. Она скоро забудется. А они живут так каждый день. Прости их. Завтра я оставлю тебе машину. После тяжелой ночи с множеством друзей, застольем, водкой, ссорами и примирениями рано утром мы должны ехать к писателю, с которым ты работаешь над сценарием. У него дача довольно далеко за городом. Пригородный поезд набит людьми.которые едут в деревню, увозя с собой все, что они не могут купить на месте. Все перегружены, дети плачут, кошки и собаки пытаются вылезти из корзин и ошейников, в вагоне душно. Я так плохо себя чувствую после вчерашнего, что тебе становится жаль меня и ты с лукавым видом подталкиваешь меня к буфету на станции. Здесь стоят в очереди дежурные пьяницы. Продают пиво, самую дешевую водку и еще что-то, отдаленно напоминающее коньяк. Мужчины украдкой показывают друг другу три пальца и немедленно находят недостающего одного или двоих, которые добавляют денег до необходимой суммы, чтобы купить поллитровку, а потом вся компания отходит в сторонку. Разделяя содержимое бутылки на троих - точно до капли, по звуку, по бульканью льющейся жидкости, - они выпивают свою долю и приходят в отличное расположение духа. Пахнет пивом, потом, дешевыми папиросами и вдобавок невыносимо жарко. Мне становится так нехорошо, что я как безумная бросаюсь к двери с надписью "Ж". Но, едва переступив порог, я застываю на месте. Я вижу на цементном возвышении несколько женщин, спокойно присевших рядком. Они все поднимают на меня глаза. Я потрясена. И тут, видя мое смущение, из какой-то внутренней деликатности все поворачиваются спиной к единственной свободной дыре. Со слезами благодарности на глазах я выхожу, пошатываясь, из двери беленького строеньица, на всю жизнь запомнив эту картину... Ты держишь два стакана и приказываешь мне-выпить. Меня передергивает, но ты настаиваешь: - Надо, надо - это единственное средство. Как говорит Воланд в "Мастере и Маргарите" - лечи подобное подобным. Ты хохочешь, глядя, как я, морщась, "опохмеляюсь" - заглатываю пятьдесят граммов водки и запиваю ее стаканом ледяной воды. И вдруг все как рукой снимает, и я снова становлюсь человеком. Ты внимательно наблюдаешь за мной, и в этот момент глаза у тебя наполняются издевательским весельем: - Вот так и становятся алкоголиками! Осторожно, мадам! И такой радостной и приветливой вдруг кажется мне эта станция... Приближается Новый, 1979 год. В нашей новой квартире батареи едва теплые и совершенно не греют. Везде, кроме кухни, где весь день горит плита, просто костенеешь от холода. На градуснике за окном минус сорок. Мы не снимаем стеганых курток, шапок и меховых сапог. Окна заледенели и покрылись причудливыми геометрическими узорами. Из дома мы не выходим. И вот однажды вечером мы слышим сначала какой-то шум на улице, а подойдя к окну, видим, как, отражаясь на кафельной отделке соседнего дома, пляшут высокие языки пламени. Ты выходишь на лестничную площадку, возвращаешься через несколько минут взбудораженный и говоришь, что во дворе происходит нечто невообразимое. Мы бросаемся на улицу. Из всех домов выходят закутанные до самых глаз люди. Все кричат, особенно женщины - их ясные сильные голоса выделяются на фоне общего шума. Нам удается разобрать обрывки фраз: "Так больше невозможно! Изверги! Позор! Все спалим!" И правда, пламя уже пожирает доски, которые люди с остервенением вырывают из забора на стройке. В первый и единственный раз в жизни я видела московскую толпу, с яростью демонстрирующую свое негодование. Во многих домах уже совсем не топили - лопнули котлы. Старики и дети свалились с воспалением легких. Ситуация трагичная, потому что в новых домах нет ни печей, ни вспомогательной системы отопления, а элекрообогреватели уже давным-давно исчезли из магазинов. Некоторым удалось отправить детей к бабушкам и дедушкам в деревню, где в любую стужу в избах тепло. Но не у всех есть такая возможность, и гнев нарастает. Уже не осталось больше досок, которыми можно было бы поддержать костер, некоторые грозятся начать жечь деревянные двери подъездов, другие стараются снять шины у машин со стройки, и все это начинает напоминать бунт. Приезжает милиция. Толпа недовольно шумит, расступается, постепенно расходится, и вскоре мы остаемся почти одни. С замерзшими лицами, со склеившимися от мороза ноздрями, с заиндевевшими бровями мы возвращаемся домой после того, как нам было категорически предложено "освободить площадку". Это длилось всего несколько минут, но результат не замедлил сказаться. Ночью были посланы специальные бригады для ремонта лопнувших котлов, и назавтра все поздравляли друг друга. Без вчерашнего случая, говорили, никто бы ничего не сделал. В тот же вечер мы уезжаем в деревню встречать Новый год. Наши друзья живут там круглый год в избе посреди березовой рощи. Место это - прямо из волшебной сказки. Так и ждешь, что появится Снегурочка, и пройдется по саду. Мороз заворожил все вокруг, снег хрустит под ногами, небо глубокого синего цвета. Все застыло, ни одна веточка не шелохнется. Только пес Изюм несколько раз выскакивает во двор и со всех ног бежит обратно, чтобы свернуться калачиком у камина. Это единственная на моей памяти собака, которая как-то раз с гримасой отвращения отвернулась от кости, почти отмахнулась лапой - так она объелась на рождество. Мы и в самом деле объедаемся. Вот уже третий день подряд подают разные кушанья, которые просто невозможно не попробовать. Мой сын Владимир спит в обнимку с собакой на коврике у камина. Каждые полчаса мы выходим за дровами и прогреть машину. Тебя мучают мысли о людях, сосланных в Сибирь. Ты представляешь, как они - плохо одетые, голодные -проводили долгие месяцы на страшном холоде, пытаясь выжить. И нам становится не по себе в нашем теплом и уютном доме... В самые счастливые минуты ты всегда вспоминаешь о страшных временах, о войне, о тех, кому плохо... В семьдесят третьем году мы едем в Западный Берлин через Польшу и Восточную Германию. Всю дорогу ты сидишь мрачный и напряженный. Возле гостиницы ты выходишь из машины, и тебе непременно хочется посмотреть Берлин - этот первый западный город, где мы остановимся на несколько часов. Мы идем по улице, и мне больно на тебя смотреть. Медленно, широко открыв глаза, ты проходишь мимо этой выставки невиданных богатств - одежды, обуви, машин, пластинок - и шепчешь: - И все можно купить, стоит лишь войти в магазин... Я отвечаю: - Все так, но только надо иметь деньги. В конце улицы мы останавливаемся у витрины продуктового магазина: полки ломятся от мяса, сосисок, колбасы, фруктов, консервов. Ты бледнеешь как полотно и вдруг сгибаешься пополам, и тебя начинает рвать. Когда мы наконец возвращаемся в гостиницу, ты чуть не плачешь: - Как же так? Они ведь проиграли войну, и у них все есть, а мы победили, и у нас нет ничего! Нам нечего купить, в некоторых городах годами нет мяса, всего не хватает везде и всегда! Эта первая, такая долгожданная встреча с Западом вызывает непредвиденную реакцию. Это не счастье, а гаев, не удивление, а разочарование, не обогащение от открытия новой страны, а осознание того, насколько хуже живут люди в твоей стране, чем здесь, в Европе... В эту ночь ты не сомкнешь глаз. Ты произносишь как в бреду обрывки фраз, потом долго молчишь. Война: потерявшиеся дети, сироты, собравшиеся в стаи, как волчата, - озлобленные и голодные, кочующие по обескровленной стране. Война: женщины, на которых легла вся тяжесть мужской работы, вдвойне придавив их. Война: блокада Ленинграда, долгие месяцы ужаса и отчаянного мужества, когда жизнь продолжалась несмотря ни на что, эти оркестры, составленные из стариков-музыкантов, играющих почти беззвучно, умирающих от голода и усталости. Война: несколько миллионов калек с непоправимо изувеченными.телами и душами. Теперь ты сидишь у окна словно каменный и рассказываешь каким-то чужим голосом: мужчина тридцати пяти лет потерял обе руки и обе ноги. Таких называют "самовар". Его поднимают, переодевают, моют, кормят. Его укладывают в кровать, похожую на коробку, а он не спит. Утром его усаживают на специальный стул на высоких ножках - такой, будто детский стульчик. Его жена, которой принесли с войны этот мешок страданий, ухаживает за ним, выходила его. Ей сообщили, что ее беспомощный муж проживет еще сто лет. Он здоров, сердце, освобожденное от обязанности подводить кровь к рукам и ногам, будет биться еще очень долго. Она любит его, она хочет, чтобы он жил, даже такой ценой. Поначалу он отказывается говорить. Но вдруг однажды вечером он начинает задавать вопросы о доме, о жизни в квартале. Женщина счастлива, что ему это интересно, и рассказывает о каких-то наполовину придуманных событиях, происходящих у соседей и во дворе. Жизнь идет своим чередом, квартал отстраивается заново. Играют свадьбы. Мужчина говорит, что он хочет сам посмотреть, как люди живут, только вот как бы это устроить? Из своей коробки и даже со стула ему ничего не видно. Женщина подтаскивает его к окну. Так он может смотреть на солнце, на цветущие деревья. Это весна. Мужчина внимательно разглядывает набухшие почки, окна, отмытые от приклеенных на зиму полосок бумаги. Он смотрит, как внизу, во дворе играют дети. Пригревает солнце, и их постепенно раздевают, как луковички, от тяжелых зимних одежек... Соседи привыкают видеть за окном лицо мужчины. Становится теплее, можно открывать окна. Сильная женщина заботливо усаживает беспомощного мужчину в высокий стульчик у окна. Она уходит на работу, за ней закрывается дверь. Мужчина наклоняется, цепляется зубами за занавеску в цветочек, нечеловеческим усилием вынимает себя из стула, раскачивается, переваливается через подоконник и, разжав зубы, навсегда освобождается от обязанности жить. Кто сказал: "Все сгорело дотла, больше в землю не бросите семя... " Кто сказал, что Земля умерла? Нет, она затаилась на время... Материнства не взять у Земли, не отнять, как не вычерпать моря. Кто поверил, что Землю сожгли? Нет, она почернела от горя. Как разрезы, траншеи легли, и воронки - как раны зияют. Обнаженные нервы Земли неземное страдание знают. Она вынесет все, переждет, не записывай Землю в калеки. Кто сказал, что Земля не поет, что она замолчала навеки?! Нет! Звенит она, стоны глуша, изо всех своих ран, из отдушин, ведь Земля - это наша душа, сапогами не вытоптать душу. Кто сказал, что Земля умерла? Нет, она затаилась на время..

Ты писал мне в семидесятом году: "Я позвонил матери, оказалось, чтосегодня она ночевала у одной из моих знакомых с радио. Могу представить себеих разговор!... Идея все та же, чтобы люди знали, "какая она исключительнаямать" и т.д. Она могла пойти как минимум в- пять мест - к родственникам, ноона пошла к моим "друзьям", бог с ней!... Я сегодня злюсь, потому что к томуже она снова рылась в моих бумагах и читала их".Исчезли также около полутора тысяч моих писем, которые, безусловно,грешили преувеличенной влюбленной восторженностью, так же как и сотнителеграмм - голубых бабочек нашей жизни, летевших к тебе со всех концовсвета, чтобы поддержать, успокоить, рассказать тебе о моей любви. К счастью,остались твои песни. В них сохранятся эти сокровища.Иногда ты просыпаешься, шепча бессвязные слова, встаешь с постели, и явижу, как ты стоишь раздетый, переминаясь с ноги на ногу на холодном полу,вырисовываясь в бледном проеме окна, словно одноногая цапля. Ты долгоостаешься в такой позе, пишешь на всем, что тебе попадает под руку, потомхолодный как ледышка ныряешь под одеяло, а утром мы вместе разбираемскачущие строчки. А бывает, что ты, кажется, задремал, но по тому, как тыворочаешься с боку на бок, я понимаю, что сейчас ты начнешь говорить. Тылежишь с закрытыми глазами и едва успеваешь скороговоркой описывать все, чтомелькает в твоем воображении, - цветные картины с шумами, запахами имножеством персонажей, характер и внешность которых тебе удается передать внескольких словах. Мы называем это "снами наяву". Обычно они предшествуютбольшому стихотворению, в котором почти всегда речь идет о России. "Конипривередливые", "Купола", "Дом", "Как но Волге-матушке" были написаны подвпечатлением таких видений.При Сталине за такие песни тебя бы, наверное, просто расстреляли, нотебе повезло - ты не только жив, родившись в тридцать восьмом году, но еще иможешь пользоваться магнитофоном, о чем не могли мечтать поэты, жившие дотебя. Без этого чудесного изобретения твои произведения остались бынеизвестными широкой публике. Благодаря магнитофону текст, прочитанный раноутром, спетый вечером в театре, а потом - у друзей, через несколько днейподхватывают в глубине Сибири, на борту кораблей, которые плавают по всемумиру, в русских и советских общинах, во всех уголках планеты. С одинаковымпылом старики, молодые, немного позже - студенты, изучающие русский язык,слушают и комментируют твои песни. Па концертах в стране и за границей ты согромным интересом обнаруживаешь, что песни, предназначенные для несколькихблизких друзей, всем известны, нравятся и каждый раз их просят на бис.Иногда ты забываешь слово, и публика подсказывает тебе. В Париже,Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, Венгрии, Болгарии и Советском Союзе переднепрерывно растущей аудиторией ты всякий раз получаешь полное подтверждениеуспеха твоей работы. А ведь ты поешь один, не имея никакой другой техники,кроме обычного концертного микрофона! Сколько зрителей побывало на твоихконцертах? Сколько людей слушали твои записи?.. Невозможно сосчитать.Последние годы ты будешь готовиться перейти на прозу, ты напишешьнесколько рассказов и сценариев, ты мечтаешь работать над дорогими тебетемами. Может быть, ты чувствуешь уже, что поэзия в той форме, которую тыопределил для себя с самого начала, - текст, поющийся под гитару, -сталатесна тебе. И захочешь выйти за пределы этой формы.Все чаще станет появляться в наших беседах вопрос о смерти. Многихблизких уже нет в живых. Ты серьезно подумываешь провести несколько месяцевво Франции, чтобы писать там в свое удовольствие, ты поговариваешь о том,чтобы уйти из театра, режим которого тебя все больше тяготит. Я решаю сновапереехать в свой большой дом под Парижем, чтобы ты мог там спокойноработать.Начало 1979 года. Я ремонтирую виллу в Мезон-Лаффите, откуда уехалашесть лет назад, и с радостью возвращаюсь туда. А ты продолжаешь писать,раскладывать, отдавать в перепечатку и исправлять рукописи. Я всегдаудивляюсь той бережности, с которой ты относишься к тому, что пишешь. Всамом плохом состоянии, когда все в доме может быть разбито, отдано,испачкано, разорвано и даже выброшено в окно, никогда ни листочка неисчезнет с твоего письменного стола. Все бумаги заботливо уложены вразноцветные картонные папки и даже то, что, кажется, в беспорядке валяетсято там, то здесь, никогда не пропадает. Ты, щедро разбазаривающий вещи, силыи жизнь, ни разу не потерял и не испортил ни одной страницы рукописи.Однажды вечером ты возвращаешься поздно, и по тому, как ты хлопаешьдверью, я чувствую, что ты нервничаешь. Я вижу тебя из кухни в концекоридора. Ты бросаешь пальто, кепку и большими шагами направляешься ко мне,потрясая какой-то серой книжкой. "Это слишком! Ты представляешь, этот тип,этот француз - он все у меня тащит! Он пишет, как я, это чистый плагиат!Нет, ты посмотри: эти слова, этот ритм тебе ничего не напоминают? Он хорошоизучил мои песни, а? Негодяй! И переводчик мерзавец, не постеснялся!"Мне не удается прочесть ни слова, ты очень быстро пролистываешьстраницы. Потом начинаешь ходить взад-вперед по квартире и, ударом ладониподчеркивая рифмы, ты цитируешь мне куски, которые тебя больше всеговозмущают. Я начинаю хохотать, я не могу остановиться. Задыхаясь, я наконецговорю, что от скромности ты, по-видимому, не умрешь и что тот, кто приводиттебя в такое бешенство, не кто иной, как наш великий поэт, родившийся почтина целый век раньше тебя, - Артюр Рембо. Ты открываешь титульный лист икраснеешь от такого промаха. И, оставив обиды, ты всю ночь с восторгомчитаешь мне стихи знаменитого поэта.Мой дед по линии отца был неисправимым гулякой. Единственный наследникбогатой московской семьи, он исчезал на несколько дней в компании цыган вместа сомнительных удовольствий и в самой что ни на есть русской манереувязал в распутстве, чтобы затем его, терзаемого угрызениями совести,приносил домой на руках кучер. Он передавал моего деда выездному лакею, итот чистил его скребницей для лошадей, отмывал, брил и одевал в чистоебелье. Потом дед посылал своего личного секретаря купить дорогое украшениеи, пристыженный, появлялся перед моей разгневанной бабушкой. И она, растаявот подарка, а особенно от любви к этому шальному существу, прощала ему все.Наши отношения строятся почти по такой же схеме. Ты исчезаешь. Я обэтом узнаю. Если я за границей, я вылетаю первым же самолетом, если нет -веду расследование и потом не посылаю за тобой кучера, а сажусь за руль иеду. Сначала нужно оторвать тебя от случайных друзей, развязных иприлипчивых, потом - заставить тебя сесть в машину и привезти домой. Здесьне лакей моет и переодевает тебя в чистое, а я. Тут большое значениеприобретают размеры квартиры. Например, в узком коридоре я должна проявитьособое искусство, чтобы ты не стукался слишком сильно о стены. В большойквартире, где мы живем уже шесть лет, мне приходится прибегать какробатическим трюкам. Ты бегаешь от меня по комнатам, и наконец, совершеннообессиленные, мы все же заканчиваем процедуру переодевания. Простоневозможно вообразить себе, до какой степени человек может перепачкаться занесколько часов пьянки. Потом, поскольку у тебя нет личного секретаря, чтобыкупить мне подарок, ты объясняешься со мной с пустыми руками. И наверное, ялюблю тебя не меньше, чем моя бабушка любила своего взбалмошного супруга,потому что ярость моя быстро спадает, и я легко прощаю. Ты чувствуешь, чтовиноват, и обещаешь, что такого никогда больше не повторится. И, напустив насебя побольше серьезности, я выговариваю тебе за то, что ты не подарил мнекак минимум по хорошей жемчужине за каждое свое художество.Это было бы, наверное, очень красиво - жемчужная нитка до пупа...Ты едешь на машине в Армению с Давидом - приятелем, который тамродился. Ни у одного из вас нет водительских прав, и едете вы, естественно,с запасом коньяка в багажнике. Армения - это суровая красота горных пейзажейи чистота фресок, украшающих древние монастыри...При выезде из Москвы все трагично. Мы только что в энный разрасстались, ты ушел из театра после страшного скандала с Любимовым. К томуже, плохо вписавшись в поворот, вы несколько раз переворачиваетесь черезкрышу и остаетесь невредимыми лишь потому, что, как ты говоришь, бог пьяныхлюбит. Немного собравшись с силами и заменив бутылки, разбитые во времяневольного каскада, вы снова трогаетесь в путь. Мишель - жена Давида,которой, кстати, принадлежит машина, - уже не знает, каким святым молиться.Я в это время еду в Париж и узник) подробности эпопеи лишь значительнопозже.Как только попадается первый монастырь, ты неловко пытаешьсяперекреститься. В третьем монастыре, уже после четвертой бутылки коньяка,Давид с трудом удерживается от хохота: ты стоишь на коленях, в глазах -слезы, ты громко объясняешься с высокими ликами святых, изображенных настенах. Накаленный до предела величественными пейзажами, красотойархитектуры и огромным количеством выпитого вина, ты на четверенькахвползаешь в церковь. Ты издаешь непонятные звуки, бьешься головой о каменныеплиты пола. Спьяну ты ударился в религию. Потом вдруг, устав от такогоколичества разных переживаний, ты засыпаешь как убитый, распластавшись наполу.Это единственный раз на моей памяти, когда твое критическое отношение ктеатральности православной церкви тебе изменяет. Позже, рассказывая мне этуисторию, ты заключаешь:- Заставь дурака богу молиться - он и лоб расшибет.У тебя два сына от второго брака - Аркадий и Никита. Когда я с нимизнакомлюсь, им примерно шесть и семь лет. Я удивлена твоим резким нежеланиемговорить о них. Я прошу тебя познакомить нас, но ты говоришь, что твоябывшая жена не хочет, чтобы ее дети встречались с иностранкой, да и вашиотношения натянуты. Я чувствую, что здесь потребуется много терпения. Мне быочень хотелось иметь возможность общаться с твоими сыновьями - я вижу, чтоты и сам мучаешься от всего этого. И потом, мои трое мальчиков приезжают кнам на каникулы, ты их очень любишь, но жалеешь, наверное, что твоисобственные дети не с нами.Мой младший сын, которого тоже зовут Владимир, с первых же минутзнакомства загорается пламенной дружбой к тебе. Он, как маленький зверек,все время жмется к твоим ногам, рассказывает тебе бесконечные истории наязыке, понятном только вам двоим, постоянно повторяет твое имя: Володя,Володя. Однажды, как раз накануне приезда в Москву, он сломал руку, и мыведем его к врачу, потому что он жалуется на сильные боли. Оказывается,спицы, вставленные в кость мясником-хирургом, внесли заражение. Значит, надоположить его в больницу. Нам жалко на него смотреть, потому что, не говоряпо-русски, он совершенно теряется среди детей в палате. Ты договариваешься схирургом, чтобы его положили отдельно. Таким образом, мы можем посменнодежурить возле него. Взамен ты даешь небольшой концерт для медсестер, врачейи всех больных детей. Владимир гордится тобой, и его пребывание в больницестановится приятным до такой степени, что однажды, оставив его в слезах, мыбуквально через несколько минут видим, как он организует футбольный матч вкоридоре, бьет ногой по резиновым игрушкам, возбуждая оперированных малышей,которые прямо с капельницами вылезают из палат посмотреть, - одним словом,устраивает полную неразбериху на этаже, где отныне ему все позволено.Твои отношения с двумя другими моими сыновьями, Игорем и Петей, походятскорее на сообщничество. Самый красноречивый эпизод происходит однажды,когда, вернувшись домой, чтобы переодеться для вечера, я нахожу своихмальчиков очень занятыми импровизацией ужина, который должен был приготовитьим ты, - в то время мы живем одни, твоя мать в отпуске на море.Они говорят мне, что ты ненадолго отлучился, по подъедешь попозже.Тогда я беру такси, потому что машина у тебя - "Рено-16", которую я привезлаиз Парижа и на которой ты научился водить, - и отправляюсь на званый вечеродна. Ты приезжаешь гораздо позже, в бледно-желтом свитере, с мокрымиволосами и чересчур беспечным видом. Заинтригованная, я спрашиваю тебя, гдеты был. Ты говоришь, что объяснишь потом. Я не настаиваю. Вечер проходит,симпатичный и теплый, но ты отказываешься петь, ссылаясь на хрипоту, чего яраньше никогда за тобой не замечала... Я буквально теряюсь в догадках. Мывыходим, и, когда наконец остаемся одни, ты рассказываешь, что из-закакого-то наглого автобуса потерял управление машиной, вылетел черезветровое стекло, вернулся домой в крови, мои сыновья заставили тебя пойти кврачу, машина стоит в переулке за домом немного помятая, но что касаетсятебя - все в полном порядке! И чтобы успокоить меня, ты быстро отбиваешь натротуаре чечетку.Только вернувшись домой, я понимаю всю серьезность этой аварии: весьперед смят, машины больше нет. Твоя голова, на которой прилизанные волосызакрывают раны, зашита в трех местах двадцатью семью швами. Правый локоть утебя распух, обе коленки похожи на спелые баклажаны. Мои два мальчика неспали, чтобы присутствовать при нашем возвращении. Они потрясены твоейвыдержкой. Особенно они гордятся тем, что не выдали вашей общей тайны.Соучастниками вы останетесь до конца. Став взрослыми, они будут лучшимитвоими адвокатами передо мной и, как в этот вечер семьдесят первого года,всегда будут защищать своего друга Володю ото всех и наперекор всему.В начале нашей совместной жизни ты мечтал о ребенке. Рождение двухсыновей, навязанное хитростями твоей жены, которая сообщала тебе об этомлишь тогда, когда уже было поздно что-либо предпринимать, привело тебя вотчаяние. Я же просто запрограммировала рождение сыновей, почти что день вдень, я боролась во Франции за право супружеских пар иметь желанных, а неслучайных детей и никогда не соглашалась родить ребенка - заложника нашейжизни. Наше положение, и без того трудное, было бы совершенно невыносимым,если бы между нами было маленькое существо. Он был бы не связью, апрепятствием, он воплотил бы в своем существовании все противоречия,которыми мы болели. Мотаясь между Востоком и Западом, он никогда не смог бынайти своих настоящих корней. Надо сказать, что семья твоей бывшей женыдолгие годы внушала тебе, что нервная болезнь, которой тогда страдал твойстарший сын, есть следствие твоего алкоголизма. Но даже когда выяснилось,что это не так, тебе не удалось уговорить меня. Достаточно было нас двоих,чтобы тащить на себе проблемы нашей семьи, и конец нашей с тобой историиподтвердил правильность моего отказа. Остаться без отца в тринадцать летбыло для меня раной, от которой я больше всего страдала в жизни.Ребенку, о котором ты мечтал, могло бы быть от одиннадцати до года виюле восьмидесятого.В холле гостиницы "Европейская" в Ленинграде возвышается расшитыйзолотом портье. Всюду - остатки былой роскоши: красные ковры, хрустальныелюстры, бронза, изуродованная электрическими лампочками, рассеивающимижелтоватый свет. И к сожалению, по всей гостинице - неоны, ослепляющие имрачные, режут глаз на фоне остального великолепия. В довершение картины тоздесь, то там попадается чуть ли не кухонная мебель с пластиковым покрытием.Зато вдруг увидишь иногда какое-нибудь очень красивое трюмо, обычно - встиле ампир, дающее представление о том, чем была эта гостиница в своевремя. Мы с удовольствием останавливаемся здесь. В гостинице хорошая кухня,и потом она очень удачно расположена: в самом центре города, совсем рядом соСмольным. Здесь у нас много друзей - писателей, композиторов, художников. Мыпроводим нескончаемые белые ночи в прогулках по проспектам, огибающимроскошные дворцы. Мы подолгу останавливаемся перед Адмиралтейством, гдезаседал некогда мой прадед - адмирал Балтийского флота. Тебе не надоедаютмои рассказы, ты гордишься тем, что мои корни так глубоко уходят в русскуюземлю, твои друзья тоже слушают с интересом. В заключение я нарочноспрашиваю их, не является ли случайно партийный секретарь Ленинграда товарищРоманов потомком императорской семьи? Он - твой заклятый враг, он питает ктебе личную ненависть, которая всегда отравляла тебе выступления вЛенинграде или в Ленинградской области, даже когда ты приезжал на гастроли стеатром. Я слышала много отзывов о Романове - и право же, редко кого такразделывали в пух и прах, как этого товарища. Говорят, что фамилия стоилаему поста Генерального секретаря, которого он упорно домогался. Я не моглане улыбнуться, узнав о том, что его прокатили.С течением лет гостиница "Европейская" утратила свое спокойствие из-занашествия финнов. Целыми автобусами они пересекают границу и буквальнозахватывают город. В пятницу вечером в ресторане невозможно найти свободногоместа, в гостиничном баре яблоку негде упасть. Мужчины и женщины сначалаопираются на стойку, а потом уже цепляются за нее. И все методичнонакачиваются водкой. Как только один падает, следующий занимает его место.Находя зрелище отвратительным и не особенно педагогичным для тебя, янаправляюсь к выходу. Здесь портье на пару с каким-то дюжим малым ужезагружают бесчувственные тела в автобус, состояние которого после поездкипротивно себе представить. Раза два или три ты оборачиваешься, и я замечаю втвоих глазах огонек зависти. Ты перехватываешь мой взгляд и не можешьудержаться от смеха. Я беру тебя под руку, и мы весело отправляемся гулять.У тебя есть тайная страсть к. одному человеку, которым я сама глубоковосхищаюсь. Однажды, весь сияя от радости, ты сообщаешь мне, что СвятославРихтер ждет нас к чаю. Я редко видела, чтобы у тебя так светились глаза. Тычрезвычайно старательно выбираешь что надеть и все время спрашиваешь меня,который час. Нам и вправду оказана великая честь. С Рихтером мало ктовстречался у него в доме - он очень замкнутый человек и привык кодиночеству, к тому же он почти все время на гастролях. Ты польщен тем, чтотвои песни, твоя работа в театре нравятся ему. Это приглашение - своего родапризнание. Ты, уличный мальчишка с Мещанки, композитор, не умеющий записатьноты, приглашен самым великим пианистом своей страны - какое счастье! Япознакомилась с Рихтером в Париже у моей сестры Одиль Версуа, его давней истрастной поклонницы и близкой подруги. Я тоже робею, поскольку, заисключением этой короткой встречи, я видела его лишь как восторженнаязрительница на концертах.Как дети, мы переглядываемся, прежде чем войти в подъезд красивого домав центре Москвы, где он живет. Мы поднимаемся по лестнице и звоним. Ты неуспеваешь опустить рук, старающихся пригладить непослушные волосы, как дверьоткрывается. Ты так и остаешься стоять - руки вверх. Седовласый великан смягкими голубыми глазами протягивает тебе ручищи, и невозможно себепредставить, что эти огромные пальцы умеют скользить по клавишам, заставляяих так удивительно звучать! Мы входам в очень большой светлый зал. Здесьстоят два черных рояля, несколько банкеток вдоль стены. На полу разбросаноконфетти, разноцветный серпантин цепляется за ноги. На банкетках - бумажныеколпаки, свистульки и маски напоминают о том, что только-только кончилсяпраздник.- Сегодня ночью я принимал моих сокурсников по консерватории - всех,кто остался в живых, ведь столько лет прошло. Мы веселились всю ночь, игралив шарады... Разве теперь умеют так веселиться? Идемте, моя жена ждет вас.После большого зала по-восточному убранная комната, где накрыт чай,кажется особенно уютной. Красивая женщина, одетая в темный шелк, здороваетсяс нами глубоким голосом оперной певицы. Я замечаю, что ты слегка покраснел.Сжимаешь и разжимаешь пальцы, твой голос, еще более хриплый, чем обычно,выдает волнение. Мы пьем янтарный чай из старинных фарфоровых чашек и едимтающее во рту домашнее печенье. В разговорах о том о сем мы давно Проводамвремя. И, волоча за собой несколько ленточек серпантина, приставших к обуви,мы спускаемся по лестнице, все еще находясь во власти волшебства.В восемьдесят четвертом году я буду присутствовать в Париже нарепетиции Рихтера. Когда маэстро поднимется, я подойду к нему, и мыпосмотрим друг на друга долгим взглядом. Своими сильными руками он возьметменя за плечи, печально улыбнется и тихо скажет:- Нужно всегда быть готовым умереть. Это - самое важное.Единственный поэт, портрет которого стоит у тебя на столе, - этоПушкин. Единственные книги, которые ты хранишь и время от времениперечитываешь, - это книги Пушкина. Единственный человек, которого тыцитируешь наизусть, - это Пушкин. Единственный музей, в котором ты бываешь,- это музей Пушкина. Единственный памятник, к которому ты приносишь цветы, -это памятник Пушкину. Единственная посмертная маска, которую ты держишь усебя на столе, - это маска Пушкина.Твоя последняя роль - Дон Гуан в "Каменном госте". Ты говоришь, чтоПушкин один вмещает в себе все русское Возрождение. Он - мученик, как и ты,тебе известна каждая подробность его жизни, ты любишь людей, которые еголюбили, ты ненавидишь тех, кто делал ему зло, ты оплакиваешь его смерть, какбудто он погиб совсем недавно. Если воспользоваться словами Булгакова, тыносишь его в себе. Он - твой кумир, в нем соединились все духовные ипоэтические качества, которыми ты хотел бы обладать.... На свете счастья нет, но есть покой и воля.Давно завидная мечтается мне доля -Давно, усталый раб, замыслил я побегВ обитель дольную трудов и чистых нег.Когда небо розовеет, позолоченные купола церквей вырисовываются на немкитайскими тенями и легкий туман поднимается над рекой, ты любишь побродитьпо городу.Тепло одевшись, мы собираемся пройтись по бульварам, поклонитьсяПушкину. Мы гуляем по аллеям, обрамленным по обе стороны небольшимистаринными особняками пастельных тонов и восхитительными коваными решетками.Здесь растут последние большие деревья в Москве. Гуляя, мы всегдаоказываемся в одних и тех же местах, впрочем, это почти все, что осталось отстарого города: Садовое кольцо, бульвары, Арбат. Эти улицы и переулки полныочарования. На Арбате мы пытались когда-то найти квартиру, но тщетно.Как-то раз мы гуляем по Садовому кольцу, и я наконец нахожу дом моихродственников по отцовской линии. По описаниям одного старого московскогоприятеля моего отца нам удается вычислить то место, где раньше стоял дом, -это там, где находится памятник Маяковскому, несколько новых домов и"Современник". Как же мы были удивлены, узнав, что театр был построен прямона месте особняка, где родился мой отец!... Теперь сломали и театр.Мы часто ходим на Центральный рынок - тоже по бульварам: нам оченьнравятся здешняя атмосфера, шумы и резкие запахи. Здесь можно купить украснощеких баб разноцветные грибы, свежий творог, яйца, даже иногда -домашнее масло, мед и разные крашеные деревянные игрушки. Зимой - яблоки,сморщенные, как и старухи, которые их продают, но такие вкусные, если ихзапечь в духовке с куском свинины или уткой. В этой части города есть ещехорошие рестораны - "Армения", "Узбекистан", "Арагви", "Пекин", где мыустраиваем целые пиршества, а потом возвращаемся домой пешком, объевшиеся идовольные. Иногда мы идем на Красную площадь, особенно в разгар зимы, когдана фоне снега выступает собор Василия-Блаженного, у которого купола похожина большие разноцветные леденцы. Здесь в 1889 году крестили моего отца. Мылюбим ходить в зоопарк. Мне он кажется самым красивым с мире, потому что яего хорошо знаю - мы живем неподалеку. Когда у нас есть немного времени иоткрыта площадка молодняка, мы не можем оторваться от этих зверушек, невинноиграющих друг с другом: здесь и волчата, и ягнята, и тигрята, и медвежата.Глядя на них, можно представить себе, каким был бы рай, если бы онсуществовал. Немного дальше мы находим наших любимиц - двух пум ссеро-голубыми глазами, спокойная величавость которых вдруг нарушаетсястремительностью прыжка. С необыкновенной легкостью они достигают высокихветок мертвых деревьев, где они спят целыми днями, свесив вниз хвосты. Мыникогда не забываем заглянуть к волкам, таким несчастным в клетках, где онибеспрерывно ходят по кругу, - скорее для того, чтобы бросить им братскийвзгляд, чем чтобы восхищаться ими.Другой маршрут ведет нас на Новодевичье кладбище. Здесь похороненымногие великие люди России. Как и все православные кладбища - это чудесныйсад. Нет ничего печального или холодного в этом пространстве, где мы бродим,перебирая имена, обрывки стихов или музыки. Мы всегда подолгу стоим у могилыЧехова, для меня - одного из самых великих. Ему я особенно благодарна за то,что он мне дал самое сильное счастье в моей театральной жизни, когда яиграла в "Трех сестрах" с моими сестрами Одиль Версуа и Элен Валье. И ведь,снимаясь в фильме о Чехове - "Сюжет для небольшого рассказа", - я встретилатебя, полюбила и вышла за тебя замуж...Но самый любимый, не меняющийся с годами маршрут проходит черезнесколько домов за городом. Мы идем поприветствовать старого физика,покровителя искусств - академика Капицу. У него дома стоит "вертушка", и онможет напрямую разговаривать с великими мира сего - вещь невозможная дляобычного смертного. Благодаря ему много раз удавалось в самой крайнейситуации спасти спектакль. Его взгляд остается в моей памяти, удивительнонежный и сияющий.Иногда мы идем на дачу к Пастернаку. Здесь нас принимает БриджитАнжерер - молодая французская пианистка, ученица хозяина дома, СтаниславаНейгауза, твоего собрата по саморазрушению. Этот дом хранит в себе сокровищаослепительной и трагической эпохи двадцатых-тридцатых годов. Мы вместе идемна Переделкинское кладбище поклониться могиле Пастернака. Он так и несдался, его профиль на барельефе выражает гордость и решимость, которые былиприсущи ему всю жизнь.Потом мы делаем крюк через заваленную всяким хламом, но уютную дачуБеллы Ахмадулиной. Атмосфера здесь совершенно иная. Чувствуется, что внешнийвид дома не имеет никакого значения для хозяев. Мебель здесь совершеннослучайная, чистота сомнительная. Кошки и собаки играют прямо на кроватях сдетьми поэтессы. На стене прикноплена немного скрючившаяся фотография - этодвое очень близких друзей: Булат Окуджава в черном костюме и его жена сначесом и в короткой юбке. Как говорит Булат: "Это когда мы были старыми, вшестидесятом!" Булатик, как мы между собой его называем, - твой "первый всвязке". Он первым нарвался на неприятности автора-композитора иисполнителя, профессии, которая не являлась таковой в СССР. Он был одним изнемногих, кто всегда тебя поддерживал и защищал.Когда мы не находим Беллу, старая бабка, которая сидит с детьми,импровизирует обед из того немногого, что у нее есть. Мы едим все вместе -дети и взрослые, кошки и собаки. Получается очень вкусно. Если Белла дома,все затихает и лишь только слушает. Звучит ее неподражаемый голос, бледноетрагическое лицо поднято к небу, шея напряжена, вены как будто готовылопнуть - это и боль, и гнев, и любовь. Выпив немного вина, она разражаетсявеселым и свежим смехом, и время, остановленное на какой-то момент ееталантом, потекло вновь. Мы прощаемся и спускаемся к реке. Ты берешь меня заплечи, и мы долго сидим лицом к закату. В завитках реки отражается розовоенебо, вечерние звуки распространяются в чистом воздухе, ты ищешь мою руку.Это - покой.В конце длинной равнины, у самого горизонта, прямо перед нами маячитграница. Я тайком наблюдаю за тобой, ты сидишь очень прямо, не прислоняясь кспинке сиденья, и немигающими глазами смотришь вперед. Только ходят желвакии побелели пальцы сцепленных рук. От самой Москвы мы ехали очень быстро.Разговор становился все более увлеченным и по мере нашего продвижения наЗапад переходил в монолог. А теперь и ты замолчал. Я тоже сильно волнуюсь. Уменя в голове прокручиваются всевозможные сценарии: тебя не выпускают,задерживают или даже запирают на замок прямо на границе, и я уже воображаюсебе мои действия - я возвращаюсь в Москву, нет, во Францию, нет, я остаюсьвозле тюрьмы и объявляю голодовку - чего только я себе не напридумывала! Мыкурим сигарету за сигаретой, в машине нечем дышать. Наконец, пройденыпоследние километры. Я сбрасываю скорость, мы приехали. Я вынимаю из сумочкипаспорт, страховку, документы на машину и отдаю все это тебе. Ты сильносжимаешь мне руку, и вот мы уже останавливаемся возле пограничника. Этоточень молодой человек делает нам знак подождать и исчезает в каком-тоздании, где контражуром снуют фигуры. Мы смотрим друг на друга, я стараюсьулыбнуться, но у меня что-то заклинивает. Молодой человек машет нам скрыльца, я подъезжаю к зданию, резко скрежетнув тормозами. Мы оба оченьбледны. Я не успеваю выключить двигатель, как вдруг со всех сторон к намкидаются таможенники, буфетчицы, солдаты и официантки баров. Последнимподходит командир поста. Вокруг - улыбающиеся лица, к тебе уже вернулсярумянец, ты знакомишься с людьми и знакомишь меня. И тут же пишешь автографына военных билетах, на ресторанном меню, на паспортах или прямо наладонях... Через несколько минут мы оказываемся в здании, нам возвращают ужепроштемпелеванные паспорта, нас угощают чаем, говорят все наперебой. Потомвсе по очереди фотографируются рядом с нами перед машиной. Это похоже набольшой семейный праздник. Повеселев, мы едем дальше. И еще долго видно взеркальце, как вся погранзастава, стоя на дороге, машет нам вслед. Мыобнимаемся и смеемся, пересекая нейтральную полосу. Ту самую нейтральнуюполосу...Поляки держат нас недолго, и, как только граница скрывается задеревьями, мы останавливаемся. Подпрыгивая, как козленок, ты начинаешькричать изо всех сил от счастья, от того, что все препятствия позади, отвосторга, от ощущения полной свободы. Мы уже по ту сторону границы, которой,думал ты, тебе никогда не пересечь. Мы увидим мир, перед нами стольконеоткрытых богатств! Ты чуть не сходишь с ума от радости. Через несколькокилометров мы снова останавливаемся в маленькой, типично польской деревушке,где нас кормят кровяной колбасой с картошкой и где крестьяне смотрят на насс любопытством - их удивляет наша беспечная веселость счастливых людей.Мы едем дальше, и все совсем наоборот, чем в твоей песне, где человекумоляет не уводить его из весны, мы едем на Запад, весна увлекает нас засобой, деревья покрываются бледно-зеленой дымкой, сквозь прошлогоднюю травууже пробивается новая, пригревает еще робкое солнце. Ты вслух сочиняешьстихи. Это будет поэма о первом путешествии. Ты комментируешь все, чтовидишь, совсем как азиатский акын. Мы приближаемся к Варшаве, и тонстановится драматическим. Сначала идут сюрреалистические описанияабстрактных картин, образуемых на ветровом стекле раздавленными мошками,потом в твоем воображении перед нами возникают, как часовые, солдаты второймировой войны, и, наконец, на берегу Вислы ты просишь меня еще разостановиться. Ты долго разглядываешь город-мученик и рассказываешь мне, какдва нескончаемо долгих дня Красная Армия ждала на этом самом берегу реки,пока в городе не завершится бойня, - таков был секретный приказ. Тогдашнеесоветское правительство, иначе говоря Сталин, хотело, чтобы во главегосударства оказались только польские коммунисты, прошедшие подготовку вМоскве. Поэтому не следовало мешать уничтожению местных коммунистов.Известный польский актер Даниэль Ольбрыхский однажды вечером пробралсяв Театр на Таганке через форточку, чтобы посмотреть на тебя в "Гамлете".Билета у него, конечно же, не было, а спектакль уже начался, и дверизакрылись. Он был поражен тогда твоим мастерством, а потом перевел твоипесни и исполнял их перед польскими слушателями. Даниэль - неутомимый бореци всегда оказывается в самой гуще всех государственных дел. Сегодня мыдолжны ему позвонить, как только станем подъезжать к Варшаве, чтобы он насвстретил и отвез к себе. Мы заходим в первую попавшуюся гостиницу, говоримпо телефону с Моникой, его женой. С ней мы пока не знакомы. Она сообщает,что Данек снимается в Лодзи, это несколько сот километров от Варшавы, и чтоон будет поздно вечером, а она сама сейчас же выезжает нас встретить. Вожидании мы пьем кофе в баре гостиницы. Через некоторое время к нам подходиткрасивая рыжая женщина, которая почему-то страшно нервничает. Приехав в ихдом, где все уже готово к приему гостей, мы понимаем, что произошло нечтоужасное. Позже выяснилось, что гостиница, из которой мы позвонили,совершенно случайно оказалась местом, где Данек в это же самое времяпроводил вечер в приятной компании. Несмотря ни на что, твое прибытиеудалось отпраздновать. Все твои польские друзья пришли тебя обнять - Вайда,Хофман, Занусси и столько других, которые по-настоящему знают и любят тебя.Вечеринка кончается очень поздно. На следующий день мы в стремительном темпепробегаем по центру Варшавы, ты бросаешь в кружку для пожертвований нареконструкцию старого города горсть монет, а я - одно из моих колец, как этоделают поляки. Затем Данек садится в машину и едет впереди нас со скоростьюсто восемьдесят километров в час по дороге на Запад. Я кое-как поспеваю заним. 'В нескольких километрах от границы с Восточной Германией мы обнимаемсяна прощанье.Еще несколько раз мы будем в Варшаве, и каждый приезд будетудивительным, как и все эти люди, стремящиеся вновь обрести достоинство.... После бесконечных объяснений Данеку удастся получить визу иприехать в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое июля 1980 года вМоскву. Мы снова соберемся в нашей квартире, где все по-прежнему, только неттебя. Мы будем долго говорить, и я пообещаю исполнить их просьбу: прядьтвоих волос и горсть земли с твоей могилы ныне захоронены на родине людей,которые любили тебя и которым ты отвечал тем же.Из-за твоего несгибаемого патриотизма все, что хоть сколько-нибудьмогло задеть образ России, причиняло тебе боль. Что касается событий вПольше, как раньше в Венгрии и Чехословакии, то здесь были и споры, игорькая критика, и осуждение. Но вот события в Афганистане вызвали в тебеотвращение. И такую боль - словно ты осознал наконец предел переносимогоужаса. Надо сказать, что документальные кадры, которые ты видел за границейпо телевизору, действительно были ужасны: афганская девочка, сожженнаянапалмом, как маленькая вьетнамка, и лица солдат... На этот раз это были нете смущенные и растерянные лица танкистов, оккупировавших Будапешт илиПрагу. Мы узнали потом, что в Афганистане экипажи танков сменялись каждыедвадцать четыре часа - столько было случаев депрессии и помешательства.Нет, в восьмидесятом году у грязной войны больше не было человеческоголица. Это будет твоей последней горестью.Однажды вечером в Париже мы возвращаемся после репетиции "Гамлета",которого ты должен играть через несколько дней в Шайо, и попадаем в огромнуюпробку. Час пик в самом разгаре. Мы застряли и уже минут двадцать стоимвозле Безонского моста. Вдруг какой-то парень, явно не в себе, цепляетмотоциклиста, стаскивает его на асфальт и, словно в приступе безумия,ожесточенно набрасывается на мотоцикл. У него окровавлены руки. Он бросаетсяна машины, бьется головой в стекла. В ярости он открывает дверцу соседнеймашины, вытаскивает оттуда пассажирку и начинает ее душить. Мужчиныбросаются к нему, перепрыгивая через капоты - машины стоят впритык. Тыпорываешься выскочить, я повисаю на тебе и кричу.- Не надо, ты - советский, ты не можешь быть замешан в драке!Ты пытаешься вырваться, но уже приехала полиция, сумасшедшегосвязывают, и в несколько секунд все кончено.Ты с горечью смотришь на меня:- Даже здесь я не имею права вести себя как свободный человек!...Сидя на полу на больших подушках, мы смотрим "Тимона Афинского" вмастерском исполнении актеров Питера Брука.Тебя моментально захватывает трагическая красота здания, в котором идетспектакль. Несколько лет назад театр сгорел, и после пожара остались лишьголые стены. Здание не стали восстанавливать, только заново настелили пол, ивсе пространство превратилось в огромную сцену, где актеры как бысмешиваются с публикой и от этого зрители напоминают детей, усевшихся вкруг, чтобы послушать сказку. Такая обстановка как нельзя лучше подходит дляпредставления шекспировских пьес. А в этой, которая обычно кажется слишкомдлинной, вдруг возникают одна за другой сцены такого богатства исовершенства, что публика просит повторить их на бис. Между тем мы сидим воттак, прижавшись друг к другу, уже больше трех часов. Ты в восторге, тыкричишь: "Браво!" - и, когда зал пустеет и невысокий человек с сигамиглазами и всклокоченными седыми волосами направляется через сцену к нам, тыбросаешься его обнимать. Питер Брук - настоящий англичанин, несмотря нарусское происхождение, и твой порыв его не на шутку пугает. Он и так веськрасный, а уж тут становится прямо-таки ярко-фиолетовым. Оправившись отизумления, он представляет актеров, которых ты тоже долго поздравляешь.Потом Питер просит тебя спеть. Теперь приходит твоя очередь краснеть отудовольствия. Ты бежишь к машине за гитарой, все актеры располагаются наскамейках вдоль стен и на полу. В опустевшем театре, где витает золотистаядымка пыли, громче звучит твой голос, заполняя пространство глухимираскатами русских слов. Я вглядываюсь в изможденные усталостью лица, накоторых после спектакля остались, кажется, одни глаза. Актеры все как одинзастыли в напряженных позах, подались вперед, стараясь не упустить ни слова,ни ноты из песни. Но кто меня буквально потрясает - это сам Питер: в течениевсего импровизированного концерта он не отрываясь смотрит на тебя полнымислез глазами и восторженно улыбается. И когда час спустя мы выходим изтеатра, ты говоришь мне:- Я впервые пел на Западе. Вот видишь, это вполне возможно. Меня хорошослушалиМарина Влади,гитлер капут,высоцкий,дефолт

Эта имплантация, проведенная на кухонном столе одним изприятелей-хирургов, которому я показываю, как надо делать, - первая издлинной серии. Эспераль. В этом слове есть иллюзия надежды. Запрет не всостоянии решить элементарных главных проблем. Это не более чем подпорка. Ноблагодаря ей тебе на шесть с лишним лет удается отодвинуть роковую дату,предначертанную судьбой. Ты отвоевываешь эти годы у нависшего над тобойпроклятья. Иногда ты не выдерживаешь и, не раздумывая, выковыриваешь капсулкуножом. Потом просишь, чтобы ее зашили куда-нибудь в менее доступное место,например в ягодицу, но уже через несколько дней ты уговариваешь знакомогохирурга снова вынуть ее. Тебе ничто не мешает просто отказаться от этогопринуждения, но после очередного срыва ты каждый раз возвращаешься кпринятому решению. Периоды затишья длятся от полутора лет - в первый раз - до несколькихнедель после последнего вшивания. Ты больше в это не веришь, хуже того, тыначал сам себя обманывать. Через несколько дней после имплантации тыпробуешь немного пить, реакция слабая, ты увеличиваешь дозу, и, видя твоесостояние, врач решает удалить препарат. Дальше - свободное падение вплотьдо срочной госпитализации. Реанимация, домашняя процедура отнятия отбутылки, тревога и отчаяние... Дьявольский круг завертелся, все прибавляяобороты. Десять лет у нас был ангел-хранитель - Люся. Нежный голосок,обладательницу которого я увидела лишь много лет спустя. Все началось снашей первой ссоры. Я застегнула чемоданы и уехала из Москвы после долгого итяжелого периода твоего этилового безумия. В то время терпения у меня былоне так много, и, смертельно устав, не зная еще никакого средства, чтобызаставить тебя прекратить весь этот кошмар, я сбежала, оставив записку: "Неищи меня". Это, конечно, было наивно. Я к тому времени недавно стала твоейзаконной женой, и свидетельство о браке, по твоему мнению, обязывало менябезропотно терпеть все твои выходки. Я ушла в работу - это единственное известное мне отвлекающее средство.Уже несколько недель я в Риме. Однажды утром меня зовут к телефону прямо впарикмахерской. Звонят из-за границы. Я пугаюсь, думаю о детях - очевидно,случилось что-нибудь серьезное! "Вызывает Москва. Вас спрашивает Высоцкий".Я успеваю только сказать: "Алло!" - и слышу твой голос: - Наконец, наконец я нашел тебя, мы нашли тебя, спасибо, мои дорогиетелефонисточки, благодаря вам я нашел мою жену! Теперь все хорошо, я объяснютебе, я все объясню тебе! Необходимо, чтобы ты вернулась! Ты одна можешь мнепомочь! Правда, дорогие мои, я правильно говорю? Скажите ей, что она нужнамне, скажите ей это! И я слышу чьи-то смущенные смешки, накладывающиеся на твой голос. - Ну, расскажите ей, что вы сделали, чтобы ее найти! И, не дожидаясь ответа телефонистки, ты сам начинаешь рассказывать: - Мы обзвонили все гостиницы Рима. Наконец нашли ту, где тыостановилась, но в номере тебя не было. Сказали - в парикмахерской.Оставалось узнать, в какой. За этим дело не стало. Мы позвонили в несколькопарикмахерских - и вот нашли тебя! По твоему возбужденному тону я чувствую, что ты не совсем в порядке. Ипрямо говорю тебе о моих подозрениях. Но прежде чем ты успеваешь возразить,вмешивается все тот же звонкий голосок: "Не беспокойтесь, он уже несколькодней разыскивает вас, он больше не пьет, просто он очень-очень счастлив!" Мы многим обязаны ей, потому что, живя в разлуке несколько месяцев вгоду, мы должны были бы, если бы не она, ждать писем, которые так долгоидут, что получается диалог глухих. Или нам пришлось бы часами ждатьмаловероятного телефонного разговора. Этой женщине удавалось соединить насне только проводом, но часто прямым вмешательством. Сколько раз, слыша, какя рычу от бешенства, она говорила мне: "Успокойтесь, подумайте, это не таксерьезно. Я вас вызову через час". Сколько раз, выполняя свою функцию"контролера" международных переговоров, она прерывала твой нечленораздельныймонолог, сказав только: "Я разъединяю. Мы позвоним завтра, когда будем лучшесебя чувствовать..." Сколько раз, когда я в отчаянии искала тебя в другомконце страны, мне наконец удавалось связаться с нашей доброй знакомой! Онауспокаивала меня, и через несколько минут я знала, где ты находишься, кактебя найти и привезти домой. Но главное - мы обязаны ей тем, что в течениевсей нашей с тобой жизни мы имели возможность: каждый день разговариватьсколько хотим, где бы я ни была. Я знала, что могу связаться с тобой изглубины Полинезии из Нью-Йорка, из Афин, откуда угодно. Она была той тонкойнитью, которая связывала нас с тобой и в горе, и в радости, до самогопоследнего разговора. Ее лицо, опухшее от слез, я видела только потом, когдаее участие уже не могло помочь нам отыскать друг друга. Песня "07" - это песня о Люсе. Для меня эта ночь вне закона. Я пишу - по ночам больше тем. Я хватаюсь за диск телефона, Набираю вечное 07. Девушка, здравствуйте! Как вас звать? Тома. Семьдесят вторая! Жду! Дыханье затая! Быть не может, повторите, я уверен - дома! Вот! Уже ответили! Ну, здравствуй, - это я. Эта ночь для меня вне закона. Я не сплю, я прошу - поскорей! Почему мне в кредит, по талону Предлагают любимых людей? Девушка! Слушайте! Семьдесят вторая! Не могу держаться, нетерпенья не тая. К дьяволу все линии, я завтра улетаю! Вот! Уже ответили. Ну, здравствуй, - это я. Телефон для меня - как икона, Телефонная книга - триптих. Стала телефонистка мадонной, Расстоянье на миг сократив. Девушка! Милая! Я прошу, продлите! Вы теперь как ангел - не сходите ж с алтаря! Самое главное - впереди, поймите. Вот, уже ответили. Ну, здравствуй, - это я. Что, опять поврежденья на трассе? Что, реле там с ячейкой шалят? Ничего, буду ждать, я согласен Начинать каждый вечер с нуля. 07, здравствуйте! Снова я. Что вам? Нет! Уже не нужно. Нужен город Магадан. Я даю вам слово, что звонить не буду снова. Просто друг один - узнать, как он, бедняга, там. Эта ночь для меня вне закона, Ночи все у меня не для сна. А усну - мне приснится мадонна, На кого-то похожа она. Девушка, милая! Снова я, Тома! Не могу дождаться, и часы мои стоят. Да, меня, конечно, - я, да, я, конечно, дома! - Вызываю. Отвечайте. - Здравствуй! - это я. Октябрьское утро семьдесят первого года. Я жду с сестрами в холлепарижской клюшки. Маме, которой я дорожу больше всего на свете, удалилираковую опухоль. Она не хотела нас беспокоить, и за несколько лет болезньпрочно обосновалась в ней. Мы знаем, что у нашей сестры Одиль тот жедиагноз. Мы подавлены. Хирурги пока ничего не говорят. Я.жду до последнегомомента. Я вижу, как после операции маму провозят на каталке. В такси я стараюсь успокоить свое перегруженное сердце. Я причесываюсь,пудрюсь - я еду на встречу активистов общества дружбы "Франция - СССР" сЛеонидом Брежневым. Актерская дисциплина снова выручает меня. Я приезжаю впосольство СССР как ни в чем не бывало, готовая к рандеву, важность которогоя предчувствую. Мы ждем в салоне, все немного скованны, потом нас впускают взал, где стулья стоят напротив письменного стола. Входит Брежнев, нам делаютзнак садиться. Нас пятнадцать человек, мужчин и женщин всех политическихвзглядов - голлисты, коммунисты, профсоюзные деятели, дипломаты, военные,писатели - все люди доброй воли, которым дорога идея взаимопонимания междунашими странами. Мы слушаем традиционную речь. Брежнев держится свободно, шутит, роетсяв портсигаре, но ничего оттуда не достает, сообщает нам, что ему нельзябольше курить, и долю рассказывает об истории дружбы между нашими народами.Ролан Леруа мне шепчет: "Смотри, как он поворачивается к тебе, как толькоречь заходит о причинах этой дружбы..." Действительно, я замечаю понимающиевзгляды Брежнева. Я знаю, что ему известно все о нашей с тобой женитьбе.Когда немного позже мы пьем шампанское, он подходит ко мне и объясняет, чтоводка - это другое дело, что ее нужно пить сначала пятьдесят граммов, потомсто и потом, если выдерживаешь, - сто пятьдесят, тогда хорошо себячувствуешь. Я отвечаю, что мне это кажется много. "Тогда нужно пить чай", -заключает он, и я получаю в память об этой встрече электрический самовар, ккоторому все-таки приложены две бутылки старки. Прежде чем уйти, мы фотографируемся: группа французов вокруг советскогоглавы. Этот снимок сделал гораздо больше, чем все наши хлопоты, знакомства имои компромиссы, вместе взятые. Чтобы понять настоящую цену этой фотографии,мне было достаточно увидеть по возвращении в Москву неуемную гордость,внезапно охватившую твоих родителей, которые демонстрировали вырезку изгазеты кому только возможно. Вечером я, в отчаянии возвращаюсь домой. Мама - моя подруга, мойединственный стержень в этой жизни - при смерти. Я понимаю, как неуместнався эта комедия, сыгранная во имя некоторого туманного будущего, посравнению с неизбежностью предстоящей утраты. Кончина моей матери - отражение в зеркале моей собственной смерти -сводит к очень немногому ежедневный фарс нашего существования. Но надо житьдальше. Я знаю, что нужна тебе и моим сыновьям. Отныне я для всех вас -последнее звено цени. Моя мама, которую ты видел несколько минут в гостинице"Советская" три года назад, была олицетворением безопасности, одобрения,теплоты, так необходимых тебе. Расцвет ее юности пришелся на революцию - всемнадцатом году ей было восемнадцать лет. Воспитанная в Петербурге, вСмольном институте благородных девиц, она была среди тех, кто,воодушевившись новыми идеями, вывесил в день восстания красные лоскуты наокнах. Потом она видела, как грабили евреев-суконщиков, и на всю жизньзапомнила, как отливающие разными цветами огромные куски ткани валялись,размотавшись, по всей улице. Потом убили ее любимую классную даму - и она,как и многие другие девушки, в страхе бежала за границу. Так она, переживмножество трагических эпизодов, оказалась в Париже. Они любила тебя, онавпервые приняла в твоем лице мужчину в моей жизни. Надо, правда, сказать,что другие посягали на ее территорию, на наш дом. Поскольку ты не мог уехатьиз своей страны, ты был не обременителен, но даже не в этом дело. Твоистихи, твой голос, твоя музыка - вот что ее подкупило. Она иногдаспотыкалась на современных выражениях и жаргонных словечках, но понималавсе, даже то, чего просто не могли понять женщины ее поколения. Она каждыйдень шпала мне твои письма, потому что я еще не умела тогда бегло читатьпо-русски. Когда я сообщаю тебе по телефону, что мы должны решиться отключитьаппарат, который искусственно поддерживает ее жизнь, ты отвечаешь то, чего яжду: "Если жизнь больше невозможна, зачем поддерживать ее видимость?" Мысогласны - одна из сестер и я. После долгих споров две другие мои сестрытоже соглашаются, и мы прощаемся с мамой. Рыдая у телефона, ты все-таки стараешься поддержать меня. В тот февральсемьдесят второго года были рассмотрены все возможные решения. Даже чтобымне остаться в Москве с детьми. Но очень быстро мы наткнулись нанепреодолимые трудности: отсутствие денег и моя работа, которую я хочу идолжна продолжать. К тому же моих сестер и друзей приводит в ужас однатолько мысль о возможности моего переезда в Москву. А главное - то, что моидети, с удовольствием проводящие здесь летние каникулы, не хотели бывсе-таки окончательно поселиться вдали от Франции. И только после переезда из моего большого дома, ставшего мне в тягость,поместив детей в пансион, закончив фильм, съемки которого продолжались всеэти недели, я лечу в Москву. Смерть моей матери резко изменила ход жизни всей нашей большой семьи. Это может показаться странным, но именно в Париже я сделала решающуюзаявку на получение виз для поездок в Москву. Господин Абрасимов, посол СССРв Париже, принимает меня... Я говорю ему о наших трудностях прямо.Туристические поездки стоят дорого, я не могу быть приглашенной несколькораз в году, и моя работа не позволяет мне строить долгосрочных проектов. Ктому же я считаю бессмысленным платить за гостиницу и питание, потому что насовершенно законном основании проживаю в Москве у мужа. Движением руки посолпрерывает мою речь. - Вас очень любят в СССР. Мы знаем, что вы - наш друг, к тому же мыделаем все возможное, чтобы помочь объединению семей. Я лично - давнийпочитатель вашего таланта, вашей смелой деятельности в пользу мира и дружбымежду нашими странами. Скажите, а что вы думаете о фильме "Признание"? Меня удивляет такой странный переход, я не сразу нахожу, что ответить,но, наконец, осторожно говорю, что книга, по которой сделан фильм, мнекажется необходимой и верной и что нужно разоблачать преступлениясталинизма. Молчание. Видно, что посол ждал другого. И надо признаться, что воттут-то я оставляю при себе все свои глубокие убеждения и выбираю тебя. Вконце концов, моя борьба за права человека - это борьба за твои права, и яговорю именно то, чего он ждет от меня: - Сам же фильм может возбудить экстремистские настроения уже одним тем,что кино предлагает образы, картины и в противоположность книге не позволяетподумать. За вас думают другие. Да, фильм может дать нежелательный эффект. Посол улыбается: - Я сделаю все необходимое, чтобы у вас не было трудностей с получениемвиз. Я густо краснею, особенно оттого, что мое отречение - не публично. Отменя на самом деле требовалось только одно - признать мое "расхождение" сМонтаном, Синьоре и Коста-Гаврасом, а это - мои друзья. Только чтобыдоставить удовольствие господину Абрасимову, который страшно на них зол заих взгляды. Я до сих пор не знаю, что возобладало: восхищение актрисой,уважение к правоверной активистке или, может быть, свойское обращение сомной Брежнева в прошлом году в Париже? Факт в том, что начиная с этого дня ямогла пользоваться и злоупотреблять данной мне привилегией. Мне было выданобольше семидесяти виз. Часто, когда в этом возникала необходимость, - в деньподачи заявления. Что касается твоей выездной визы - это было далеко не так просто. Мыждали шесть лет, прежде чем набрались смелости подать роковое прошение. Мнекажется, я представила достаточно доказательств лояльности: многие моисоветские друзья приезжали в течение этих лет в Мезон-Лаффит по моемуприглашению, и никто не воспользовался этим, чтобы остаться на Западе илиустроить скандал в прессе. Все вернулись вовремя, довольные путешествием,которое почти для всех было первым выездом за границу. Наша совместная жизнь привела тебя в равновесие. Ты стал спокойнее, итвои загулы не выходят за общепринятые в России рамки. Ты подолгу совершенноне пьешь, много работаешь, и твое официальное реноме актера театраобогащается новой гранью: ты снимаешься в кино. Публика обожает твоиперсонажи - само собой разумеется, отрицательные. Ты не имеешь права бытьположительным героем. Ты играешь злодеев, но так здорово!... А мне хочетсяпоказать тебе Париж. Я хочу, чтобы ты знал, как я живу, моих друзей, я хочу,чтобы у тебя было право выезжать, чтобы ты увидел мир, чтобы почувствовалсебя свободным. Мы говорили об этом долгие ночи 'напролет. Мы воображали все, что тымог бы сделать. Ты никогда не думал остаться жить во Франции. Для тебяжизненно необходимо сохранить корни, язык, принадлежность к своей стране,которую ты страстно любишь. Ты строишь безумные планы. Ты мечтаешь освободных от цензуры концертах и пластинках, о путешествиях на край земли.Как это часто бывает с тобой, невероятные мечты становятся откровениями: всеэто сбудется, но позже. А пока что тебе, человеку, женатому на француженке, нужно получитьобычную визу во Францию, чтобы провести там месяц отпуска. Так и написано взаявлении, которое мы наконец относим в ОВИР. Следующая за этим неделя становится для нас беспрерывной пыткой. Мыразыграли самую рискованную карту. Если мы проиграем, это будет означать длятебя пожизненную невозможность воплотить мечты. Игра осторожна, мы знаем,что решение будет приниматься долго и на очень высоком уровне. Дни идут, мыподсчитываем шансы. Иногда ты приходишь в отчаяние, уверенный, что ничего невыйдет. Иногда ты принимаешь долгое молчание за добрый знак - если "они" ещене решили, значит, есть люди, которые на твоей стороне, и они победят. Ядержу про себя последнее средство, но ни слова не говорю, несмотря на то чтоменя саму охватывают серьезные сомнения. Время твоего отпуска приближается,"они" могут протянуть дело до того момента, когда у тебя сноба начнетсяработа в театре. Этот трюк часто используется администрацией, какой бы,впрочем, она ни была. Ты буквально кипишь, ты не можешь писать, ты не спишь,и, если бы не эспераль, я опасалась бы запоя. Однажды часов в пять утра намзвонит очередной неизвестный поклонник, работающий в ОВИРе, и мы узнаем, чтоотказ неминуем. С помощью Люси мне удается немедленно позвонить РолануЛеруа. Это - человек блестящей культуры, он любит твой театр, он даженесколько раз пытался устроить гастроли Таганки во Франции, впрочем,безрезультатно. Я знаю, что он очень ценит твои песни. К тому же он - мойдавний приятель и отлично знает все наши проблемы. Я в двух словах объясняюситуацию, он обещает попытаться что-нибудь сделать. На следующее утро специальный курьер приносит тебе заграничный паспортвзамен того, который каждый человек в СССР должен иметь при себе. По всемправилам оформленная виза, на которой еще не высохли чернила, и заграничныйпаспорт у тебя в руках. Не веря своим глазам, ты перелистываешь страницы,гладишь красный картон обложки, читаешь мне вслух все, что там написано. Мысмеемся и плачем от радости. Лишь гораздо позже мы осознали невероятную неправдоподобность ситуации.Во-первых, посыльный был офицером, а во-вторых, он принес паспорт "в зубах",как ты выразился, а ведь все остальные часами стоят в очереди, чтобыполучить свои бумаги! Приказ должен был исходить сверху, с самого высокоговерха. Ты тут же приводишь мне пример с Пушкиным, персональным цензоромкоторого был царь. Ему так и не удалось получить испрошенного разрешенияпоехать за границу. Позже мы узнали, что Жорж Марше хлопотал за нас передсамим Брежневым. Потребовалось доброжелательное вмешательство высшегосановника СССР для того, чтобы ты получил это право, в конечном счетезаконное. Тебе повезло больше, чем Пушкину. Единственный раз в жизни ты чуть не попал в тюрьму. Это было в Одессе:когда ты уже сидел в самолете, вылетающем в Москву, два человека из КГБпопросили тебя следовать за ними. Было совершено изнасилование. Жертву -маленькую девочку - видели с человеком, похожим на тебя. Группа крови,взятой из-под ногтей несчастного ребенка, совпала с твоей. Тебя охватываетужас, и напрасно ты объясняешь, что в тот день ты был на выездных съемках вкомпании сорока человек, примерно в ста километрах от места преступления, -ничего не помогает. Тебе приказано оставаться в гостинице и ожидать очнойставки. Ты знаешь, до какой степени тобой интересуется местное КГБ. Ты в началекарьеры, и твои едкие песни не нравятся здешним властям. В каждом городе -свой царек. Одесскому же не по вкусу твой юмор, он хочет рассчитаться стобой. Стечение обстоятельств, случайность или обыкновенная подтасовкафактов - но утверждают, что преступник похож на тебя, как родной брат. Вовторой половине дня к тебе приходит человек лет тридцати, которого можнобезошибочно определить по внешности. Он - из органов, но при этом - твойпоклонник. У тебя уже тогда они были повсюду - люди, которые ценили твоипесни. Он объясняет тебе, что главное - избежать очной ставки. Преступникавидели дети, и повлиять на их показания очень легко. А ведь стоит толькозавести дело - потом не отвертишься. Твой поклонник советует тебе для началаисчезнуть, а потом - представить доказательства, что в день совершенияпреступления ты был на съемках. Как только позвонили режиссеру, оннемедленно дает распоряжение отпечатать фотографии сцен, которые снимались втот день. Номера соответствуют пометкам, сделанным ассистентом извукооператором. Речь действительно идет об этом самом дне. Благодаря смелости всех этих людей - а нужно иметь смелость, чтобыспорить с КГБ, - и в особенности благодаря совету твоего поклонника тывыпутываешься, испытав один из самых больших ужасов в своей жизни. Ты всегда говоришь, что на Западе люди ослеплены историями, которыепубликуют передовицы газет, то есть делами Сахарова, отказников, известныхдиссидентов, но никто не знает о ежедневном изматывающем давлении на людей.Ты это называешь "борьбой против ватной стены". И самое страшное здесь - этоневозможность увидеть чиновника, от которого часто зависит карьера, личнаяжизнь, свобода. Я вспоминаю тревожные часы, проведенные мной в Театре наТаганке, когда Юрий Любимов и вся его труппа показывают новый спектакль"представителям культуры". Эти люди могут одним словом перечеркнутьнесколько месяцев работы, и они не отказывают себе в этом удовольствии.Каждый раз судьба нового спектакля висела на волоске. Твои концертыотменяются иногда прямо перед выходом на сцену, чаще всего под предлогомтвоей болезни, что приводит тебя в бешенство: тебе не только запрещают петь,но сваливают на тебя же вину за сорванный концерт. Твои песни для фильмов,прошедшие цензуру, все же "не пускают" как раз перед премьерой, и картинастановится увечной. Тексты, неустанно посылаемые в Главлит, неизменноотсылаются обратно с преувеличенно вежливыми сожалениями. На несколькихмаленьких пластинках, появившихся за двадцать лет работы, записаны самыебезобидные песни, отобранные из более чем 700 текстов. Полное молчание порадио, телевидению и в газетах, а между тем в стране нет, пожалуй, ни одногодома, где почти каждый день не слушали бы Высоцкого. Эти.беспрерывные притеснения изматывают тебя душевно, поскольку твоявсенародная популярность, как бы она ни была велика, не компенсирует в твоихглазах отсутствие официального признания. Я часто удивляюсь, почему тебя этотак беспокоит, но ты с горечью отвечаешь: "Они делают все, чтобы я несуществовал как личность. Просто нет такого - и все". До самого конца тыбудешь безрезультатно пытаться заставить признать тебя как поэта. Мы в Баку, в порту. Пообещав красивый прыжок в воду моим сыновьям, тызамираешь на несколько секунд, вытянув руки и глядя прямо перед собой, и вкоротком прыжке пытаешься сделать двойное сальто вперед. Ты чуть незадеваешь лбом парапет набережной. Мы страшно испуганы. Ты тоже испугался ив течение нескольких недель будешь дважды в день делать гимнастику - долго,терпеливо растягивая мышцы, укрепляя суставы - до полного изнеможения. Тебе тридцать девять лет. Твое тело, от которого ты столько требовал,уже не слушается тебя, как раньше. Ребенком ты занимался акробатикой,молодым человеком продолжал спортивные занятия в школе, потом - школа-студияМХАТ, где занимаются фехтованием, танцем и вообще физкультурой. Ты оченьспособный. В спектаклях ты справляешься с невероятными задачами. В "ЖизниГалилея" ты читаешь длинный монолог, стоя на голове. В "Десяти днях, которыепотрясли мир" тебе удается говорить, учащая при этом акробатические прыжки.В "Пугачеве", наконец, ты выкрикиваешь устрашающий монолог Хлопуши, пытаясьвырваться из цепей, которые каждый раз оставляют у тебя на груди алыеполосы. Летом мы ездим купаться на подмосковный пляж, предназначенный днядипломатов. И на газоне, где мы устраиваем маленький однодневный лагерь, тыпродолжаешь свои упражнения. Немногие советские люди, которым открыт вход наэтот пляж, - переводчик Брежнева, дети министров, кинорежиссеры, поэты,модные журналисты - аплодируют, когда ты делаешь "крокодила на одной лапе" -сложную фигуру, при которой атлет удерживается параллельно земле, опираясьна согнутую в локте руку. Однажды вечером мой сын Владимир, которому шесть лет, переплывает надругой берег реки и не может вернуться. Миша Барышников плывет за ним, япользуюсь удобным случаем, чтобы спросить, не считает ли он, что умаленького Володи способности к танцам. Поглядев на него, Миша ответилутвердительно, но вечером, когда я зашла поцеловать сына перед сном, онраздраженно говорит мне, что никогда не займется этим бабьим ремеслом."Жаль, он действительно очень способный, - говоришь ты мне, когда я передаютебе этот разговор. - Но ведь я тоже когда-то отказался от спорта ипредпочел театр". Каждый день я вижу, как ты делаешь "станок", глядя на себя в большоезеркало в ванной. Ты очень гордишься двумя выступающими мышцами, которыеидут по всему животу сверху вниз. Ты объясняешь, что этого очень труднодобиться. Прямые брюшные мышцы заканчивают серию мелких "плиток шоколада",как ты их называешь, которые так красивы в греческих Апполонах. Тынебольшого роста - метр семьдесят, но абсолютно пропорционален. Худыедлинные ноги, очень узкий таз, слегка покатые плечи, удлиняющие фигуру,которая без этого была бы коренастой, потому что торс, как это часто бываету русских, - очень мощный, мышцы короткие и круглые. Впрочем, тебе это дает возможность знаменитого боксерского удара,которым ты пользуешься с таким удовольствием. Сколько раз я видела, как вдраке ты укладываешь людей в два раза сильнее тебя! Самый красивый из этихударов ты нанес одному очень крупному мужчине немного "под шафе", какговорят русские, который в тот момент, когда я надевала пальто, чтобы выйтииз грузинского ресторана "Арагви", взял меня за плечо и развернул к себе сословами: "Ну-ка, покажись, Марина!..." Он не успел закончить фразу, какдлинным свингом слева ты заставил его пролететь в горизонтальном положениичерез вход из белого мрамора и приземлиться в кустах. Два вышибалы, оба создоровыми бычьими головами, остолбенели на какое-то время, глядя то на тебя,то на того типа. Через несколько секунд, в течение которых мы гадаем, чтобудет дальше, - а обычно в этих случаях сразу же вызывают милицию - ониразражаются хохотом и, с силой хлопнув тебя по спине, провожают нас домашины, поздравляя как знатоки. Я тоже немного знаток, потому что мой отец был прекраснымбоксером-любителем, и я тысячу раз видела, как он улаживал ссоры кулаками, окоторых говорил: "Правый - больница, левый - насмерть". Единственный раз явидела, как ты промахнулся. Это тоже произошло в ресторане, когда одинсильно пьяный человек хотел во что бы то ни стало заставить тебя выпитьстакан водки. Наконец, исчерпав все аргументы, ты попробовал апперкот, но тысидел, и удар получился не сильный, пьяный качнулся назад, ты лишь слегказадел его по подбородку и вывихнул себе большой палец. Несмотря на то что тыдаже застонал от боли, я не смогла удержаться от смеха. Рассердившись, аглавное - сильно обидевшись, ты дулся до конца ужина. Тело свое ты разогреваешь перед каждым спектаклем, делая специальнуюгимнастику актера. Вся труппа Таганки в обязательном порядке ею занимается,потому что спектакли Любимова требуют от артиста, кроме таланта, оченьвысоких спортивных качеств. Эта серия упражнений для приведения себя вформу, постановки голоса и дыхания и для внутренней концентрации быласоставлена Станиславским, а потом улучшена элементами йоги и другихвосточных дисциплин. Тебе такая гимнастика просто необходима. В "Гамлете" тытеряешь за один спектакль два-три килограмма. В "Жизни Галилея" - ещебольше, потому что четыре часа ты не покидаешь сцены. Именно благодаря этимупражнениям твой знаменитый голос, хриплый, когда ты поешь, становитсяпо-настоящему ясным и сильным на сцене. Я не помню, чтобы у тебя хоть разсовершенно пропал голос, а ведь это - постоянный страх артистов. Даже послесамого тяжелого спектакля в твоем распоряжении всегда остается несколько нотдля забавного "пурлюрлю", которое поется сверху вниз, чтобы проверитьдиапазон голоса. Меня приводит в отчаяние то, что тело, над которым тыстолько трудишься, голос, за которым ты так следишь, вдруг до неузнаваемостименяются, разрушаются, портятся. После двух дней пьянки твое тело начинаетпоходить на тряпичную куклу. Голоса почти нет - одно хрипенье. Одеждапревращается в лохмотья. Твое ужасное "второе я" берет верх. Мы едим в кухне. Я накрываю на стол; но по неопределенному выражениюглаз и равнодушной жадности, с какой ты глотаешь все, что есть на тарелке,по твоим расплывчатым ответам на мои вопросы я понимаю, что мысли твоидалеко. Строфы крутятся у тебя в голове. Действительно, как раз посредиужина ты бросаешься к рабочему столу. Мне остается лишь убрать тарелки - тыбольше не будешь есть. Я завариваю очень крепкий чай, тихонько ставлю передтобой чашку и закрываю дверь. Ты уже исписал целый листок своим тонкимстарательным почерком. Несколько часов ты остаешься сидеть, уставившись в белую стену. Ты нетерпишь ни рисунка, ни картины, ни даже тени на стене перед собой. В каждойиз наших квартир рабочий стол ставится к стене, и ты сипишь спиной к окну,предпочтительно - в маленьком углу, отгороженном с помощью шкафа,поставленного поперек, или этажерки, которая служит ширмой. И всегда -гладкое, белое и пустое пространство перед глазами. Из двадцати четырех часов слишком коротких для тебя суток три-четыречаса ты проводишь за рабочим столом. Особенно ночью. Когда в нашемраспоряжении только одна комната, я пристраиваюсь сбоку на кровати. Позже, внашей большой квартире, я жду на диване твоего кабинета, чтобы ты прочел мненаписанные только что стихи, и иногда засыпаю. И вот в тишине ночи тыласково гладишь меня по щеке, чтобы разбудить. У тебя покраснели глаза и отвыкуренных сигарет немного сел голос. Ты читаешь мне стихи - и это одна изсамых полных минут нашей жизни, сопричастность, глубокое единение. Это твойвысший дар мне. Когда я спрашиваю, откуда это, что вызывает в тебенастоятельную потребность написать на бумаге слова в точно определенномпорядке, иногда без единого исправления, - ты не можешь ответить. Видно,тебе и самому это не особенно понятно: "Так выходит - вот и все". Идобавляешь: "Иногда это трудно, знаешь..." Часами ты куришь, раздраженно бросаешь скомканные шарики бумаги вкорзину, литрами пьешь обжигающий чай, пощипываешь струны' гитары в поискахновых аккордов, а потом сидишь неподвижно, будто зачарованный белым сияниемлампы. Вдруг раздаются самые ужасные ругательства и смех - готово, ты нашел!Иногда стоит найти лишь одну строфу - и все складывается и связываетсявоедино, и на рассвете, когда комната окрашивается цветом зари и япросыпаюсь, дрожа оттого, что не выспалась, ты читаешь мне, торжествуя,результаты ночной работы. Иногда мелодия влечет за собой слово. Тогда мы неспим, потому что ты беспрерывно наигрываешь один и тот же мотив, упорноповторяя слова до тех пор, пока они не подладятся друг к другу и не станутпесней. Как чувствительная пленка, ты записываешь эмоции, накапливаешьвысказывания. Ты питаешь свое вдохновение пережитыми событиями, ничего неоставляя в стороне. Любая тема вызывает в один прекрасный деньстихотворение: война, спорт, лагеря, болезнь, любовь, смерть... Тысчитаешься мастером в подражании блатным песням. Воры, шпана, бичи уверены,что ты сам долго сидел. Некоторые из твоих песен, написанные впятидесятые-шестидесятые годы, составляют часть лагерного фольклора, истарики говорят, что помнят эти песни, что они написаны задолго дореволюции. Тебя это смешит, но в то же время наполняет гордостью. Моряки илетчики знают наизусть многие твои песни - страшную "Спасите наши души!" илипотрясающий монолог истребителя в воздушном бою. Ты получаешь тысячи писем,хранишь свидетельства мужчин и женщин, которым твои песни помогли втрагические минуты. Я их читала. Тебе пишут подводники, оказавшиеся однаждывзаперти в стальном гробу, альпинисты, заблудившиеся в бурю, водителигрузовиков, потерявшие дорогу в степи, космонавты, которых поддерживали взвездной пустоте твои шуточные песни, молодые преступники, к которымвозвращалась после тяжелого наказания способность жить, женщины,разучившиеся было смеяться под тяжестью горя и забот, старики, благодарящиетебя за то, что ты так хорошо почтил память их товарищей, павших за Родину,начинающие артисты, берущие тебя в пример и клянущиеся работать изо всехсил. И еще - солдаты из контингента, воюющего на границе с Китаем, или те,кто вернулся после "нормализаторской миссии" из Чехословакии, или простопризванные на три года - их искренность и смятение вызывают у тебя слезы.Эти письма оправдали задним числом твои предшествующие песни. Ты говорил,что они будут лучшим адвокатом в процессе, который беспрерывно возбуждаютпротив тебя твои цензоры. Но письма исчезли, потому что показались кому-тослишком скандальными. Гитлер Капут

Я прилипаю к дверной щели. Там хлопочут врачи в стерильной формебледно-зеленого цвета. Мне виден небольшой кусочек операционной, там -беспрерывное движение. Значит, они занимаются тобой, еще есть надежда. Оченьскоро я разочаровываюсь. Я прижимаюсь к стене, чтобы пропустить каталку, накоторой лежит женское тело, слабое и обмякшее. Я понимаю, что суета,которая, как мне казалось, служит залогом твоего спасения, здесь простоникогда не прекращается. Я провожу несколько часов, не отходя от двери.Друзья принесли мне поесть, сигарет, шаль. В коридоре у меня появилисьзнакомые: родители одного парня, которого привезли с тяжелыми ожогами; матьмолодой женщины, которую мы видели на каталке, - ее выбросил с девятогоэтажа ревнивый жених; маленькая старушка, у которой муж попал под поезд.Всех нас объединяет беда. Нет больше иностранной актрисы, стариков, молодых.Я ничем не отличаюсь от них - обычная женщина, лихорадочно ожидающая вестейо муже. Я беспрерывно встаю, подхожу к двери, вглядываюсь в усталые лицаврачей. Неимоверно долгий день наконец прошел. Я несколько раз тщетно пыталасьпоговорить с кем-нибудь из врачей. Они упорно молчат. Нужно ждать. Поздновечером - прошло уже шестнадцать часов, как я жду, - один из них, невысокийчеловек с живыми глазами и торчащими усами, приглашает меня войти. Я попадаюв крохотную комнатку. По углам - разорванная, заляпанная кровью одежда,тампоны, пустые ампулы... Направо - проем, выходящий в большую, ослепительноярко освещенную палату. На каталках лежат голые тела, опутанные трубками. Яузнаю среди них твое, такое беспомощное и словно выставленное напоказ, слышутвое отрывистое дыхание. Врач успокаивает меня: "Было очень трудно. Онпотерял много крови. Если бы вы привезли его на несколько минут позже, он быумер. Но теперь - все в порядке..." Я слушаю его и, не отрываясь, смотрю натебя. Мне объясняют, что у тебя в горле порвался сосуд, что тебе большенельзя пить и нужен длительный отдых. Остальные врачи - четверо мужчин иженщина - говорят мне, как они счастливы, что спасли тебя, как они радыпознакомиться со мной, несмотря на то что обстоятельства не из веселых. Ясразу полюбила этих людей. Буквально по кускам сшивая пациентов, которых,кажется, уже невозможно спасти, они рассказывают анекдоты, смеются, курят ивыпивают иногда по глотку спирта, занюхивая его кусочком черного хлеба, какэто принято в России. Меня усаживают на табуретке в углу маленькой комнатки, и я могу тебявидеть. Мимо постоянно провозят вновь поступающих больных. И в мгновение окараздевают их, сшивают, колют, моют, перевязывают - а я смотрю на тебя. Тыдышишь, ты жив. Игорек, Вера, Вадим, Толя и Леня хорошо поработали. Отныне они будутслужить тебе верой и правдой, как в ту страшную ночь. Больница представляет собой великолепное строение XVIII века,выкрашенное в небесно-голубой и белый цвета. Я каждый день прихожу сюда,приношу тебе поесть, ты должен набираться сил. Я пичкаю тебя мяснымибульонами, полусырыми бифштексами, свежими овощами и фруктами. У тебяначинают розоветь щеки. В общей палате, где ты лежишь, только больные, перенесшие травму горла,- с ожогами или после удаления опухоли. Некоторые питаются через специальныеворонки, напрямую соединенные с желудком. Но атмосфера при этом ничуть немрачная. Пожилые нянечки ругают вас, как мальчишек, когда вы тайком курите,и вообще обходятся с вами по-свойски и ласково. Ты у них, естественно,любимчик. Ты еще слаб, но уже потребовал, чтобы я принесла тебе гитару, бумагу,ручек. Ко всеобщей радости, ты поешь вполголоса, сочиняешь забавные песенкио соседях по палате, санитарах и врачах, о тысяче разных мелочей из жизнистарой больницы. Палата становится концертным залом, и нянечкам потом бываетнелегко восстановить порядок. В углу палаты - мужчина сумрачного вида с замкнутым выражением лица. Онне участвует в общем веселье. Он сжег себе горло кислотой, приняв ее заводку. Ему сделали множество операций и пересадок. Он в больнице уже многолет и очень страдает. Глаза его проясняются только тогда, когда он видитмаленькую узбекскую девочку лет шести с длинными иссиня-черными косичками.Она так же мучается, как и он, - она тоже сожгла себе горло, глотнувкакой-то едкой жидкости, и вот уже три года лежит в больнице. Это маленькоесущество царапается и кусается, как дикий котенок. Ее единственный друг -человек с воронкой. Она приходит и часами сидит с ним. Они о чем-тошепчутся, тихо смеются. Она гладит его плохо выбритые щеки, он берет ее наруки и баюкает. Когда ты поешь, маленькая больная смотрит на тебя снизувверх, и в ее черных блестящих глазах я чувствую любопытство и удивление. Ейэто нравится. Может быть, ты тоже станешь ее другом. Однажды к сумрачному мужчине приходит старый приятель оттуда, где онраньше жил. Видно, что пьяница. Он тайком сует ему под подушку бутылкукрепленого вина - в России это называется портвейн - отвратительное пойло,отдаленно напоминающее дешевое порто, отрада алкашей. Пользуясь отсутствиемнянечки, человек приставляет бутылку к воронке и, сверкая глазами,облизываясь и урча от удовольствия, выливает содержимое прямо себе вжелудок. Эффект моментальный. Он принимается хохотать, ему тут же становитсяжарко, он срывает с себя одежду, швыряет воронку в другой конец палаты инагишом, весь исполосованный швами, начинает отплясывать адскую джигу. Егосгоревшие голосовые связки не производят ни звука. Хрип, который мы слышим,вырывается откуда-то изнутри. Сначала мы тоже смеемся, но очень скоро этоперестает быть забавным. Человек отбивается, когда нянечки пытаются егоостановить, на помощь зовут санитаров, но ничего не помогает. Алкогольудесятерил его силы, он становится буйным сумасшедшим. Вдруг открываетсядверь и появляется маленькая узбечка. Она подходит к своему другу, берет егоза руку, подбирает с пола пижаму и помогает ему одеться, шепчетуспокаивающие слова таким же, как у него, странным голосом. Девочкаопускается на колени перед кроватью и кладет голову на подушку рядом с ним.Через пять минут он засыпает. Девчушка по-матерински подтыкает ему одеяло,потом смотрит на всех нас по очереди обвиняющим взглядом и с огромнымдостоинством удаляется, скорчив нам напоследок ужасающую гримасу. Твое выздоровление продолжается в Белоруссии. Один из друзей - режиссерВитя Туров, у которого ты снимался в фильме о партизанах, - привозит нас вдеревню, уцелевшую в войне, где мы останавливаемся у милой бабки. Избакрошечная, зато есть хороший огород, а коза дает достаточно молока, чтобыкаждое утро ты выпивал его, еще теплого, большую кружку. Мы проводим дни впрогулках по окрестностям. Витя показывает нам места, где четверть веканазад шли жестокие сражения. А между тем природа так прекрасна! Идеальнокруглые озера окружены холмами. Начало осени, поля и лес - в золоте, ещетепло. Мы обнаруживаем бывшие партизанские стоянки, поросшие травой, -настоящие подземные поселки. Мы проходам через обугленные развалины деревень- их не стали восстанавливать после войны, а оставили как памятники. ВБелоруссии сотни Орадуров - деревень, в которых не выжил никто. Контрастмежду такой мягкой природой и зверством преступлений нас потрясает. Вечероммы сидим за столом в теплом свете керосиновой лампы. Старуха вспоминает... В сорок четвертом в деревне оставалось только девять женщин отпятнадцати до сорока пяти лет, несколько старух, пять малолетних девочек идвое немощных стариков. Все мужчины от четырнадцати до семидесяти ушли нафронт или к партизанам. Немцы отступают - это разгром. Деревня чудомуцелела, но страшное предчувствие подтверждается: все мужчины убиты. Сфронта пришли похоронки: "Погиб за Родину". От партизан - страшноесообщение: "Никого в живых из деревни такой-то". Когда женщины видятнебольшую группу советских солдат с двадцатипятилетним капитаном во главе,решение их уже принято. Накормив и напоив мужчин, они топят баню. Каждаяприносит чистое белье, на свежих постелях - россыпи вышитых подушек.Измученные солдаты засыпают, обретая после долгих месяцев войны это забытоесчастье. В одной избе все не гаснет свет. Самая отважная из женщин говорит смолодым капитаном: - То, о чем я попрошу сейчас, наверное, вас покоробит. Но постарайтесьпонять. Война отняла у нас мужчин. Для того чтобы жизнь продолжалась, намнужны дети. Подарите нам жизнь. На несколько минут старуха умолкает. И, справившись со смущением,заканчивает свой рассказ: - В соседней избе живет тракторист. Он - азиат, как и его отец.Почтальонша похожа на своих армянских предков, колхозная повариха -настоящая сибирячка... Я тихонько плачу. Рассказанная старухой история лучше любой официальнойпропаганды дает мне ощутить всю глубину трагедии, через которую прошла этастрана. Мы идем спать на сеновал. Душистое сено - вместо постели. Заперегородкой хрюкает свинья и протестуют потревоженные куры. Всю ночь тывслух сочиняешь стихи. Строфы рождаются одна за другой. Возникают образы...Как и в самом начале, в школе, когда у тебя еще не было гитары, ты отбиваешьритм рукой. В эту долгую ночь родились темы большинства твоих песен военногоцикла. Ты не любишь рассказов о войне, но, как у каждого советского человека,они составляют часть твоей культуры. Этот народ, который ты глубоко любишь,находит в твоих песнях отголоски трагедии, не пощадившей ни одной семьи:двадцать миллионов погибших, миллионы инвалидов и сирот, тысячи разрушенныхгородов и деревень, стертых с лица земли. На твоих концертах увешанные медалями ветераны плачут. Молодыезадумчивы и серьезны. Твои песни делают для мира и памяти погибших больше,чем все фильмы, документы, памятники и официальные речи, вместе взятые.Родившись в тридцать восьмом году, ты в войне не участвовал. Ты совершилтогда свой маленький подвиг, прокричав в картонный рупор уже сильным,несмотря на пятилетний возраст, голосом, предупреждая, что зажигательнаябомба упала на крышу одного из домов и надо вызвать пожарных. Другое твоедетское воспоминание более забавно. Когда немцы подошли к Москве, вас сматерью отправили в тыл. Вы жили в большом поселке, где из свеклы гналиспирт на горючее для танков и самолетов. Свекольным жмыхом кормили скот. Иоднажды работница повернула не ту ручку и не заметила, как спирт вылился вкорм для животных. Те поели - и опьянели и учинили на улицах поселканастоящую вакханалию: коровы гонялись друг за другом и бодались, лошадиржали и перепрыгивали через изгороди в сады, свиньи катались по земле, акуры, утки и гуси пытались взлететь. Женщины и дети бегали по всему поселку,тщетно стараясь успокоить расходившуюся скотину. А потом животные стализасыпать. И вскоре весь поселок превратился в сонное царство... Там и сямфыркали во сне коровы и лошади да тихонько покудахтывали куры. На увеличенной фотографии красивый светловолосый сероглазый ребеноквопросительно смотрит в объектив. Возле него - большая овчарка. Это вГермании, в маленьком городке, где стоит гарнизон советских оккупационныхвойск. Тебе семь лет. Мать, прожив с тобой всю войну, решила на времяпоручить тебя отцу - военному в невысоком чине, жизнь которого приобреланеожиданную значительность в этом замкнутом мирке. Его новая жена - Женя,женщина мягкой восточной красоты, сразу же полюбила тебя. У нее никогда небудет детей. Ты останешься единственным. Несмотря на тоску ребенка,оторванного от матери, ты быстро понимаешь преимущество твоего положения -ты одет, как принц, мачеха кормит тебя разными вкусностями... Правда, есливсе дети у тебя на Родине учатся в это время жизни но правилам сталинскойэпохи, то ты воспитываешься прямо-таки на суррогате этих догм. В своемзамкнутом кругу десяток офицерских семей живет под перекрестным наблюдением.От них несет лицемерием пополам с водкой. Твой отец играет в провинциальномдрамкружке, что позволит ему через много лет говорить, что он был артистом,а заодно И объяснить твою одаренность, как естественное продолжение своей...Все, что разрешалось бы русскому мальчику в твоей стране, тебе совсем илипочти совсем запрещено. Ты не можешь сам себе выбирать товарищей для игр -только приятелей из твоей касты, равных тебе по привилегиям. Никакихпрогулок в одиночку, контролируется каждый твой шаг, тебя ежеминутнопроверяют, опасаясь покушения или детских шалостей, которые "всегда плохокончаются". И правда, однажды вы с ребятами находите склад оружия ивзрываете запалы гранат. Трое мальчиков на всю жизнь остаются слепыми иизуродованными. По чистой случайности ты единственный остаешься невредим. Тыперестаешь выходить на улицу, и все преимущества, которые мать усматривала втвоем пребывании в Германии, обернулись на деле серьезными потерями. Ты острее, чем другие ребята твоего поколения, чувствуешь на себесталинские наставления, клевету, чванство и произвол. Ты заклеймишь все этов своих песнях. Придавленный окружающей тебя обыденностью, отмеченныйисторической обстановкой - "победителей не судят", - ты искалечен нефизически, как твои товарищи, но душевно. Твои поэтические и чисто юношескиефантазии, уже тогда сложные и противоречивые, похоронены под слоем "хорошихпоступков", торжественных выходов в свет - "на людей посмотреть и себяпоказать". А после сытного ужина никто даже не подумает поговорить собеспокоенным ребенком, который ложится спать и мечтает. К счастью, естьнежная и любящая мачеха. Она смягчает для тебя этот период терпеливойзаботой и тем, что осталось в ней от древней культуры Армении - ее роднойземли. Только ради нее я заставляла тебя видеться с отцом. Все это время ятянула тебя за рукав, я назначала эти встречи, я водила тебя на скучныеужины. Тебе не о чем было с ним говорить, и говорила я. Гораздо позже я поняла: из-за всего этого - отца, матери, обстановки иуже тогда изгнания - ты начал с тринадцати лет напиваться. Все начинается обычно с рассказов или анекдотов. Ты с удовольствиемвозвращаешься к смешным деталям - и бог его знает, смешно ли это? - но всесмеются. Таково твое искусство актера. Любая рассказанная тобой историястановится комическим номером. Сначала я тоже смеюсь, прошу рассказатьснова. Я люблю, когда ты рассказываешь, искоса поглядывая на меня,изображаешь разных людей, с которыми где только ты не знакомился. Я люблю,когда ты словно светишься от радости. Теперь наступает следующий этап. Ты заказываешь мне пантагрюэльскиеужины, ты зовешь кучу приятелей, тебе хочется, чтобы в доме всегда быломного народу. Весь вечер ты суетишься возле гостей и буквально спаиваешь их.У тебя блестят глаза, ты смотришь, как кто-нибудь пьет, с почти болезненнойсосредоточенностью. На третий или четвертый день почт непрерывного застолья,наливая гостям водки, ты начинаешь нюхать ее с видом гурмана. И вот ты ужепригубил стакан. Ты говоришь: "Только попробовать" Мы оба знаем, что прологокончен. Начинается трагедия. После одного-двух дней легкого опьянения, когда тыстараешься во что бы то ни стало меня убедить, что можешь пить, как все, чтостаканчик-другой не повредит, что ведь ты же не болен, - дом пустеет. Нетбольше ни гостей, ни праздников. Очень скоро исчезаешь и ты... В начале нашей с тобой жизни я часто попадалась на эту удочку. И всегдавозникал один и тот же вопрос: - Я же вижу, да ты и сам чувствуешь, что начинается очередной приступ.Почему не разбить эту проклятую бутылку, когда еще не поздно? Ответ будет ясно сформулирован годами позже: - Потому что я уже пьян до того, как выпью. Потому что меня заносит.Потому что на самом деле я болен. Это обычно случается, когда ты уезжаешь изМосквы, Марина, особенно, когда ты уезжаешь надолго. Действительно, мы перебираем в памяти мои спешные возвращения, почтивсегда в самой середине съемок, гастролей или именно в тот момент, когда ядолжна заниматься детьми. Как только ты исчезаешь, в Москве я или за границей, начинается охота,я "беру след". Если ты не уехал из города, я нахожу тебя в несколько часов.Я знаю все дорожки, которые ведут к тебе. Друзья помогают мне, потому чтознают: время - наш враг, надо торопиться. Если на беду я приезжаю лишьнесколько дней спустя и у тебя было время улететь на самолете или уплыть накорабле, поиски усложняются. А иногда ты возвращаешься сам, как это былоодной весенней ночью. Я сижу дома - в квартире, которую мы снимаем на окраине Москвы.Началась оттепель, и земля вокруг строящихся домов превратилась в настоящеемесиво. Чтобы выбраться к автобусу или в магазин, нужно идти по досочкам,проложенным мостками через лужи липкой грязи... Я не сплю и, когда раздаетсязвонок в дверь, иду открывать. Какой-то глиняный человечек протягивает комне руки. Густая коричневая жижа медленно сползает с него на коврик, толькосерые глаза остаются светлым пятном на липкой маске. Потом лицо оживляется,ты начинаешь хохотать как сумасшедший, довольный, что испугал меня, ипринимаешься объяснять, что собирался прийти домой вчера вечером, нопоскользнулся и упал в глубокую яму и, несмотря на сверхчеловеческие усилия,не смог оттуда выбраться. Если бы не случайный прохожий, ты бы умер отхолода, утопая в грязи. Ты так рад, что жив и что ты здесь и вдобавокпротрезвел благодаря нескольким часам вынужденного сидения в яме, что я тоженачинаю смеяться, отмывая тебя под душем. Но обычно я нахожу тебя гораздо позже, когда твое состояние начинаетнаконец беспокоить собутыльников. Сначала им так приятно быть с тобой,слушать, как ты поешь, девочки так польщены твоим вниманием, что любое твоежелание для них - закон. И совершенно разные люди угощают тебя водкой и идутза тобой, сами не зная куда. Ты увлекаешь их по своей колее - праздничной,безумной и шумной. Но всегда наступает время, когда, наконец уставшие,протрезвевшие, они видят, что вся эта свистопляска оборачивается кошмаром.Ты становишься неуправляем, твоя удесятеренная водкой сила пугает их, ты ужене кричишь, а воешь. Мне звонят, и я еду тебя забирать. Однажды какая-то девица, оказавшаяся в такой момент с тобой, решаетотвезти тебя в больницу, где ее брат работает врачом. На пятый день мынаходим тебя в тяжелейшем состоянии. Нам стоит огромного труда перевезтитебя в институт Склифосовского, потому что твои новые друзья не хотят тебяотпускать, да и запрещено это в административном порядке. Приходитсядействовать через главного врача. И еще раз ты был на волосок от смерти, итебя спасла только компетентность Веры, Вадима, Игорька и их бригады. А иногда мне звонят из другого города, откуда-нибудь из дальнего уголкаСибири или из порта, где стоит корабль, на котором ты оказался. Если,несмотря на то что я - иностранка, мне туда можно приехать, я еду. Если нет- я жду, пока твои приятели привезут тебя. И вот тогда начинается самоетрудное: я запираюсь с тобой дома, чтобы отнять тебя от бутылки. Дна днякриков, стонов, мольбы, угроз, два дня топтания на месте, потери равновесия,скачков, падений, спазмов, рвоты, безумной головной боли. Я вылила всювыпивку, но, если, к несчастью, где-нибудь в доме остается на донышкенемного спиртного, я бегу наперегонки с тобой, чтобы вылить и это, преждечем ты успеешь глотнуть. Постепенно ты успокаиваешься, ты урывками спишь, ястерегу тебя и бужу, когда тебе снятся кошмарные сны. Наконец, ты засыпаешьспокойным сном, и я тоже могу отдохнуть несколько часов. Мне это необходимо,потому что, как только ты проснешься, начнется следующая фаза, может быть,самая тяжелая. Ты называешь это моральным похмельем. Ты уже не страдаешьфизически, но вернулось сознание, ты подводишь итоги. Они часто ужасны.Отмененные спектакли, ссоры с Любимовым, выброшенные деньги, потерянная илираздаренная одежда, ссадины и синяки, ножевые раны, товарищи, пострадавшие вмногочисленных дорожных авариях, мои прерванные съемки, моя тревога и всеобидное, что ты наговорил мне, - а ты будешь помнить свои слова, даже если яникогда больше не заикнусь об этом. И тут мне надо тебя успокоить и, подавив в себе гнев, простить. Потомучто тебе стыдно и, пока я не обниму тебя и не укачаю, как ребенка, тыбезутешен. Всею два раза в жизни у меня не хватило на это сил. Первый раз - всамом начале нашей совместной жизни, когда в бреду ты называл меня не моимименем. Второй раз - когда ты вышвырнул меня в коридор и заперся в ванной,чтобы допить бутылку. Задыхаясь от ярости, я хлопнула дверью и послала тебяк черту. В обоих случаях, естественно, ты провел полгода в адских мучениях.И я тоже. Молодой человек, встречающий нас у входа, весь взмок. Впрочем, мы тоже.Как и во всех московских учреждениях, во Дворце бракосочетания слишкомсильно топят. Мы оба в водолазках, ты - в голубой, я - в бежевой. Мы ужесияли пальто, шарфы, шапки, еще немного - и разденемся догола. Ноторжественный тон работника загса заставляет нас немного угомониться. Мыстараемся вести себя соответственно случаю, но все-таки все принимаеткомический оборот. День и час церемонии были назначены несколько дней назад.Мы немного удивлены той поспешностью, с какой нам было позволено пожениться.Наши свидетели - Макс Леон и Сева Абдулов - должны были бросить в этот деньвсе свои дела. Рано утром я начинаю готовить свадебное угощение, но всепригорает на электрической плитке. Мы расположились на несколько недель вмалюсенькой студии одной подруги-певицы, уехавшей на гастроли. Я расставиламебель вдоль стен, чтобы было немного просторней. Но так или иначе, в этомкрошечном пространстве могут усесться и двигаться не больше шести человек. Тебе удается упросить полную даму, которая должна нас расписать,сделать это не в большом зале с цветами, музыкой и фотографом, а в еекабинете. Нам бы и в голову не пришло, что именно заставило ее согласиться!Она это сделала вовсе не из-за нашей известности, не потому, что я -иностранка, не потому, что мы хотели пожениться в узком кругу друзей. Нет!Что возобладало, так это - неприличие ситуации: у нас обоих это третий брак,у нас пятеро детей на двоих! Пресвятой пуританизм, ты спасаешь нас отсвадебного марша! А если не будет церемонии, можно и не наряжаться. В концеконцов, мы так и остаемся в надетых с утра водолазках. Ты уехал рано, тебе во что бы то ни стало хотелось устроить мнекакой-то сюрприз. Для этого тебе пришлось убедить Любимова отменитьнесколько спектаклей в театре. Ты возвращаешься с довольным видом и, хлопаясебя по карману, шепчешь: "Порядок". Шофер такси, который везет нас воДворец, желает нам всего, что только можно пожелать. Он без концаоборачивается к нам, чтобы еще раз сказать, как он счастлив, что это -лучший день в его жизни, а также, конечно, и в нашей. При этом он едва несталкивается со встречной машиной, и я чувствую, что этот день может стать ипоследним днем нашей жизни. Я кричу, резкий поворот руля нас спасает, мыстукаемся головами о крышу машины - и вот уже в полубезумном состоянии мыпускаемся по коридорам вслед за молодым человеком, который ждал нас у входа.Для него это тоже счастливейший день в его жизни, он заикается, вытирает лобсиреневым платочком, в десятый раз повторяет: "Вы не можете себепредставить..." Он, кстати, так и не сказал, что именно мы не можем себепредставить. Поете прогулки по подвалам, полным труб и странных запахов, мыподходим наконец к двери кабинета. Там нас ждут Макс и Сева, тоже несколькорастерянные. Мы обнимаемся. Каждый раз, когда протокол не соблюдается буквально, все смещается идоходит до абсурда. Мы стоим перед закрытой дверью, вдалеке беспрерывнымпотоком льются приглушенные звуки свадебного марша, до нас доносятся смех,аплодисменты, затем - сакраментальное: "Улыбочку!..." И мы насчитываем,таким образом, уже шесть свадеб. Один из служащих, бледный и накрахмаленный, отворяет перед нами дверь.Для пего это не самый прекрасный день в его жизни - обычный день, похожий навсе другие. Он нисколько не удивлен, что ему приходится вести по этомуторжественному зданию, покрытому позолотой и красными коврами, четверыххохочущих людей. Он не узнает ни тебя, ни меня, никого. Он лишь выполняетопределенную операцию на конвейере бракосочетаний. Наконец, мы вчетвером рассаживаемся в двух креслах напротив вспотевшейдамы. На фотографии, которую сделал Макс, мы с тобой похожи на старательныхстудентов, слушающих серьезную лекцию, только ты сидишь на ручке кресла, и унас слишком лицемерный вид. На нашу свадьбу получено Добро, от которого, какизвестно, добра не ищут, и после "поздравительной речи" мы чуть было сами неуходим подобру-поздорову: - Шесть браков, пятеро детей, к тому же - мальчиков! (Очевидно, помнению этой дамы, с девочками дело обстояло бы проще). Уверены ли вы в своемчувстве? Отдаете ли вы себе отчет в серьезности такого шага? Я надеюсь, чтона этот раз вы все хорошенько обдумали... Мне и смешно и плакать хочется. Но я вижу, что ты вот-вот сорвешься, ипотому держусь. Мы быстро расписываемся против галочки, и уже черезнесколько минут все кончено. Ты держишь свидетельство о браке, как толькочто купленный билет в театр, вытянув руку над толпой. Мы выходим, обнявшись,среди невест в белом тюле под звуки неутомимого марша. Мы женаты. Ты наконецспокоен. Празднование отменяется - нет времени: мы едем в Одессу. Черезнесколько часов мы будем на борту теплохода "Грузия" - это и есть сюрприз.Настоящее свадебное путешествие на настоящем корабле. Без свадебного марша. Уже оттого, что я спускаюсь по знаменитой лестнице, у меняперехватывает дыхание. Под ногами у нас расстилается одесский порт. Мывдыхаем особый запах - это смесь мазута, свежей рыбы и краски. Шумы тожедостигают наших ушей, и даже с закрытыми глазами знаешь, что внизу - большойпорт. У нас колотятся сердца - мы скоро отправимся в наше первоепутешествие, и пусть даже мы не выходим за пределы Черного моря, для тебяэто - большой глоток свободы. И потом, ты любишь моряков, и они отвечаюттебе тем же. Где бы ты ни был, они с радостью принимают тебя, отводят тебелучшую каюту, приглашают тебя в гости на берегу, устраивают целый праздник -так всегда бывает, когда мы встречаемся с нашими друзьями - капитанамидальнего плавания Феликсом Дашковым и Сашей Назаренко. Многие думают, что тысам был моряком - так хорошо ты рассказал об их радостях и бедах.Действительно, нужно было прожить, наверно, пятьдесят жизней, чтобы незнавшие тебя люди клялись, что ты был с ними в море, в одном истребителе, влагерях или связке альпинистов... И для всех ты - близкий, один из них,"свой", как говорят по-русски. Толя Гарагуля встречает нас у трапа. Грубоватое лицо, словновырубленное из камня, обезоруживающая улыбка. Он руководит смешаннымэкипажем. Мужчины восхищаются им, женщины все немного в него влюблены.Корабль, которым он командует, настоящее чудо. Он был захвачен в качестветрофея и восстановлен после войны. Каюты и салоны - необычайной роскоши."Грузия" богато украшена коврами, чеканкой и росписью. Несмотря на перипетиибурных лег, это немецкое судно начала века сохранило свои прекрасныедеревянные обшивки, вензеля из полированной меди, а главное - свою царскуюкаюту: настоящую квартиру, целиком обтянутую голубым бархатом. Здесь взеркалах отражаются зеркала, и от этого каюта кажется еще просторнее.Двойные фарфоровые раковины в ванной украшены старинными медными кранами. Мыс восторгом осматриваем наши владения. Толя чудесно все устроил: каютауставлена цветами, на столе - фрукты, пироги и бутылка грузинского вина. Мыне знаем с чего начать, и, поглупев от счастья, наперебой восхищаемся каждоймелочью. Конечно, мне приходилось бывать и во дворцах, но я нисколько непритворяюсь - я и в самом деле ослеплена всем этим великолепием. Ты гладишьбархатную поверхность кровати и выдвигаешь из комода один за другим ящички смаленькими медными ручками. Ты поминутно оборачиваешься ко мне посмотреть,как мне все это понравится, - и нам весело, мы хохочем. Потом мы осматриваем корабль. Нас особенно поражает машинное отделение.Переминаясь с ноги на ногу, как большие робкие медведи, механики протягиваютнам для пожатия запястья и вытирают промасленными тряпками потрескавшиесяладони, ставшие мраморными от разводов машинного масла. Зато сами машиныначищены до блеска, мощно работают поршни. Тебе решительно все здесьнравится. Под гул моторов ты импровизируешь текст во славу этого корабля,которому выпала честь носить в своем чреве такой великолепный экипаж, аглавное - твою любимую женщину, твою законную жену... Мужчины аплодируют. Лицом к ветру мы карабкаемся но вертикальной лестнице на мостик. Толяведет нас в свою личную столовую. Здесь для нас устраивают пиршество, секреткоторого знают только моряки: сырая семга, свежайшая икра, которую толькочуть посолили прямо у нас на глазах, сочное мясо гигантского краба, прямотающее во рту... Наевшись, мы растягиваемся на мостике подышать морскимвоздухом, глядим в небо и улыбаемся ночи. Нас убаюкивает рокот моторов. Твоярука ищет мою. В Сухуми капитан угощает нас на причале чебуреками и турецким кофе,сваренным в горячем песке. Потом он ведет нас к одному своему знакомому,который работает в какой-то конторе но снабжению. За счет государства онпостроил себе громадный дом, возвышающийся над городом. Как только он понял,кто мы, на столе появляются еда и бутылки, сосед приносит дымящиеся шашлыки.Хозяин говорит нам с широкой улыбкой: "Я - грузин". И потом - с гримасойотвращения, показывая на соседа: "Он - армянин. Вы видите, как мы хорошоладим!" И, сильно хлопнув соседа по узкой спине, добавляет: "Да, мы отличноладим. Он всегда жарит для меня мясо". Эксплуатируемый сосед растерянноулыбается... Я без сожаления покидаю дом этого шумного хозяина. Под руку мы вновьспускаемся к порту. Издали корабль выглядит еще красивее. Толя на мгновениеостанавливается, и его добрые глаза тускнеют. Он обнимает нас за плечи иговорит сдавленным голосом: - Посмотрите на него хорошенько. Я ничего не сказал вам вчера вечером,но мой прекрасный корабль, моя красавица "Грузия" в своем последнемплавании. Как только мы вернемся в Одессу, корабль пойдет в переплавку. Изего чистой стали сделают миллионы лезвий для бритья. Мы очень расстроились из-за Толи, да и из-за старой "Грузии", в которуювлюбились, как и он. Мы молча продолжаем путь. - Ничего, в следующем году у нас будет новая "Грузия". Она будет ещекрасивее. И видно, что капитан сам не верит в то, что говорит... Нам никогда не удалось вновь пережить счастья этого путешествия. Мыпобывали на всех морях, нас по-королевски принимали гостеприимные и щедрыекапитаны, но никогда больше нам не было так хорошо. Наверно, потому, что этопервое плавание было нашим свадебным путешествием... В старом Тбилиси мы празднуем наше бракосочетание, состоявшееся вМоскве всего за полчаса. Здесь нам устраивают настоящую старинную свадьбу.Женщины в черном суетятся в большом зале. Все тончайшие блюда грузинскойкухни стоят на столах в серебряных подносах. Здесь и душистые травы,расставленные букетами, и маринованный чеснок, и лобио, и сациви, во дворежарят шашлыки - все благоухает. Мы сидим в торце стола, оба в белом, идержимся за руки. Компания исключительно мужская. Женщины накрывают, подаюти становятся поодаль, сложив руки на животе. Их красивые смуглые лицасмягчаются улыбкой. Тамада поднимает первый тост: - Пусть сколотят ваш гроб из досок, сделанных из того дуба, который мысажаем сегодня, в день вашей свадьбы. Каждому наливают вина в коровий рог. Стаканы из старинного хрусталяздесь только для воды. Рог вмещает четверть литра вина. Поскольку его нельзяпоставить, надо пить до дна. Я подчиняюсь, ты же подносишь рог к губам идвижением, которое будет повторяться в течение нескольких часов застолья,передаешь его рослому парню, стоящему позади тебя. Он выпивает вино и кладетрог па поднос, который ему протягивает пожилая женщина, обносящая гостей.Второй тост следует за первым: - Пусть ваши праправнуки не найдут ни одного билета, даже на черномрынке, чтобы попасть в театр на ваши спектакли! Приносят роги побольше. Я стараюсь выпить все, но не могу и в своюочередь передаю вино молодому человеку, стоящему за мной. Гости же льгот потрадиции до дна, и никто не уходит из-за стола. Угощение роскошно, тостыбесконечны. Ты видишь, как много могут выпить люди и при этом не потерятьдостоинства. Мы подсчитали потом, что каждый из гостей выпил за вечер литровпо десять вина. Наши ангелы-хранители стоят сзади, допивают за нами вино ине едят, вызывая в тебе удивление и восхищение. Когда к концу вечера тынеловким движением задеваешь стол, падает его выдвижная часть и разбиваетсядорогая посуда, мы просто не знаем, куда деваться от стыда. В ответ на нашисмущенные извинения хозяин дома широким жестом смахивает на пол всю стоявшуюперед ним посуду. Потом по-королевски дает распоряжение снова накрыть стол.Из кухни приносят мясо, дичь, пироги. Последние осколки в мгновение окаубираются молчаливыми ловкими женщинами. Тамада говорит: - Тем лучше, начнем сначала. Пир продолжается. В зале шумно и весело. Вдруг один из гостей громкоспрашивает: - Забудем ли мы выпить за нашего великого Сталина? За столом воцаряется нехорошая тишина. Грузинская интеллигенция жестокопострадала при Сталине, и, если некоторые люди относятся к нему сностальгическим восхищением, хозяин дома, как и мы сами, считает его самымнастоящим преступником. Я беру тебя за руку и тихо прошу не устраивать скандала. Ты побледнел ибелыми от ярости глазами смотришь на того человека. Хозяин торжественноберет рог из рук гостя и медленно его выпивает. И сильный мужской голосвдруг прорезает тишину, и за ним вступает стройный хор. Пением, точным иредкостным многоголосьем эти люди отвечают на упоминание о проклятых годах:голоса сливаются в звучную и страстную музыку, утверждая презрение к тирану,гармония мелодии отражает гармонию мыслей. Благодаря врожденному такту этихлюдей случайному гостю не удалось испортить нам праздник, и мы все еще сидимза столом, когда во дворе начинает петь петух. Самый удивительный подарок мы получаем, открыв дверь нашей комнаты. Полустлан разноцветными фруктами. Записка в два слова приколота к роскошнойстаринной шали, брошенной на постель: "Сергей Параджанов". Сережа, которогомы оба нежно любим, придумал для нас эту сюрреалистическую постановку.Стараясь не слишком давить фруктовый ковер, мы падаем обессиленные, и я тугже засыпаю, завернувшись в шелковистую ткань шали. Однажды утром мы гуляем по Тбилиси, и один из наших друзей показываетнам дом с высокими окнами: "Здесь живет художник Ладо Гудиашвили - другМодильяни, Матисса, Делоне. В двадцатью годы он жил в Париже". Я говорютебе, что мой отец, прозванный Владимиром Щедрым, наверняка был знаком сэтим человеком. Принадлежа к тому же артистическому кругу, работая уБурделя, он не мог его не знать. Ты предлагаешь позвонить в дверь, что мы иделаем. Нам открывает очень пожилая дама и спрашивает, чго мы хотели. Яобъясняю, она просит нас подождать, через несколько минут возвращается иговорит, чтобы мы приходили вечером после семи: "Маэстро вас примет". В назначенное время пожилая дама вводят пас в зал с высоким потолком икартинами на стенах. В центре - длинный стол со всякой едой, вином ицветами, приготовленный, кажется, для большого банкета. В глубине залаоткрывается дверь, и появляется человек с очень красивым лицом, седымиволосами, блестящими живыми глазами. Он идет к нам навстречу, раскрывобъятия: - Я не мог умереть, так и не обняв дочь Владимира. Благодарение богу,вы пришли. Он прижимает.меня к груди с юношеской силой. Потом приглашает нас сестьрядом с ним и велит принести еще влажные фотографии, которые он только чтоотпечатал специально для меня. Дрожащими пальцами он показывает мне напервом плане двух молодых людей: они обнялись за плечи и улыбаются вобъектив. Я узнаю отца и Ладо в окружении самых знаменитых художников. Ладо Гудиашвили начинает рассказывать. Ты, как зачарованный, слушаешьего: костюмированные балы, кутежи по мастерским, нищие друзья, Модильяни,Сутин, множество иностранцев, которые все живут недалеко от бульвараМонпарнас и каждый вечер допоздна засиживаются в знаменитом ресторане"Куполь"... По грузинскому обычаю застолье продолжается до поздней ночи, стараяслужанка стоит позади нас и наполняет стаканы и тарелки. В большом залетеперь темно, приносят керосиновые лампы, и их свет отражается в глазах. Тыговоришь о своей работе над Гамлетом, о переводе Пастернака. Ладо берет насза руки и ведет в маленький салон. На пианино - большая фотография поэта вмассивной серебряной раме, на столе - письма, написанные его рукой, егокниги, стихи и, в буфете за стеклом, - стаканчик с коньяком, накрытыйблюдцем. - Это последний стакан, который выпил Пастернак. Мы храним его инаполняем в память о нем со дня его смерти. Художник провожает нас, снова долго обнимает меня на прощанье. Мнегрустно. Я знаю, что никогда больше не увижу его. Я ухожу, прижимая к грудифотографию, где мой отец и он, молодые и красивые, улыбаются жизни. Эспераль. Это слово я произношу впервые однажды утром, когда, сидя утебя в изголовье, стараюсь объяснить тебе, чго во Франции бросить работулишь по той причине, что пьет муж, невозможно. Я снова улетела со съемок ибуду платить неустойку, которая превысит мой гонорар за этот фильм, и немогу больше позволить себе этого. Кажется, ты не понимаешь меня. В СоветскомСоюзе терпимость к пьяницам всеобщая. Поскольку каждый может в одинпрекрасный день свалиться на улице в бессознательном состоянии в замерзшуюгрязь, пьяному все помогают. Его прислоняют к стене в теплом подъезде, незамечают его отсутствия в бюро или на заводе, ему дают мелочь на пиво -"поправить здоровье". Иногда его приносят домой, как мешок. Это -своеобразное братство по пьянке. Как заставить тебя понять разницу:удовольствие немного выпить за хорошим ужином с друзьями, небольшиеежедневные излишества светского алкоголика - все это далеко от пропасти, вкоторую ты падаешь, от гибели, которой ты сам ищешь, от той маленькойсмерти, после которой ты совершенно разбит и слаб. Шесть бутылок водки вдень вычеркивают тебя из жизни. Здесь, в Москве, знают, как это бывает, вПариже - нет. Однажды мне случается сниматься с одним иностранным актером. Он, видя,как я взбудоражена, и поняв с полуслова мою тревогу, рассказывает, что самсталкивался с этой ужасной проблемой. Он больше не пьет вот уже много лет,после того как ему вшили специальную крошечную капсулку... Естественно, ты должен решить все сам. Это что-то вроде преграды.Химическая смирительная рубашка, которая не дает взять бутылку. Страшныйдоговор со смертью. Если все-таки человек выпивает, его убивает шок. У меняв сумочке - маленькая стерильная пробирка с капсулками. Каждая содержитнеобходимую дозу лекарства. Я терпеливо объясняю все это тебе. В твоемотекшем лице мне знакомы только глаза. Ты не веришь. Ничто, по-твоему, не всостоянии остановить разрушения, начавшегося в тебе еще в юности. Со: всейсилой моей любви к тебе я пытаюсь возражать: все возможно, стоит толькозахотеть, и, чем умирать, лучше уж требовать заключить это тяжелое пари. Тыоднажды уже возвращался с того света, мое отчаяние испугало врачей "скоройпомощи", тебя вернули к жизни. Ты выздоровел. прошло несколько месяцев - ивот ты здесь, в критическом положении, но еще живой. Я умоляю тебяпопробовать - и ты соглашаешься.

Марина Влади - Владимир или прерванный полет Мемуары часть 1Маме, Тане, Бернару, Жан-Марку, Минде, Игорьку, Андрею и Симоне..------------------------------------------------------------------------------------------------ А на нейтральной полосе цветы Необычайной красоты. Владимир Высоцкий------------------------------------------------------------------------------------------------ У Володи было много друзей. Одни встречались с ним каждый день, другимлишь удавалось иногда попасть на его концерты, третьи только слушалимагнитофонные записи. Но все они были друзьями. Для них - этот перевод нарусский. Марина Влади----------------------------------------------------------------------------------------------- Меня всегда занимал вопрос: что происходит в головах людей при видеактера или актрисы, которыми они восхищались в кино? Однажды вечером мы выходим из театра после "Гамлета". Мороз, на улицени души. Белый пар поднимается из решеток стока, и свет фонарей прорываетсиневатую тьму. Откуда-то из подъезда появляются два человека в меховыхшапках и как вкопанные застывают перед нами. Ты смотришь на меня сбеспокойством. Может быть, ты даже испугался в какой-то момент. Но мягкий ивежливый тон того, что повыше, сразу же нас успокоил. Слегка наклонившисьвперед и стараясь не глядеть в мою сторону, он обращается к тебе с сильнымгрузинским акцентом: - Дорогой, дорогой Высоцкий, позвольте мне представиться. Я - изТбилиси, я узнал, что сегодня вы вдвоем будете в театре, и весь вечерпрождал на улице - боялся вас пропустить. Прошу вас позволить мне обратитьсяк вашей супруге. В его устах такое галантное вступление не показалось мне неуместным. Внем чувствовалось огромное уважение, даже почтительность, а главное - былопонятно, что предмет разговора очень серьезный. Движением руки тыприглашаешь его говорить. Он поворачивается ко мне, и тут я вижу его глаза.В них застыла страстная решимость. - Мадам, я пришел отомстить за вас. Мы с моим другом готовы убить тогоподлого негодяя, у которого нет жалости! Если бы он не был так взволнован, я рассмеялась бы, но, чувствуя, чтоон дрожит с головы до пят, я молчу, а он продолжает: - Как он мог, как не пожалел? Камнем! Камнем даже собаку не убивают! Наконец я начинаю понимать: Колдунья - юная дикарка - моя героиня изфильма, над которым рыдала вся Россия, погибает от руки невежественногокрестьянина. И вот теперь этот человек хочет отомстить за ту, которую ясыграла. Он так свято поверил во все это, что ему показалось совершенноестественным предложить свою помощь мне... Я взволнована и растеряна. Как ответить, чтобы не обидеть его, какобъяснить этому простодушному человеку, что тут не за что мстить? Я попростуберу его за руку. - Посмотрите на меня, меня не убивали. Ведь я жива, я говорю с вами.Ну, убедились?.. Спасибо вам за желание помочь и за вашу отзывчивость. Его ледяные руки сжимают мою, и, наклонившись, он прикасается губами ккончикам моих пальцев. Все, чары развеяны. Выпрямившись, он с достоинством просит извинить зато, что отнял у нас столько времени. Два человека уходят в ночь. Странная история, которую ты рассудил почти серьезно: "Жаль. Мы моглибы отправить их к нашему злейшему врагу". В самом деле, кто был твоим злейшим врагом? На сцене неистово кричит и бьется полураздетый человек. От пояса доплеч он обмотан цепями. Ощущение страшное. Сцена наклонена под углом к полу,и цепи, которые держат четыре человека, не только сковывают пленника, но ине дают ему упасть. Это шестьдесят седьмой год. Я приехала в Москву нафестиваль, и меня пригласили посмотреть репетицию "Пугачева", пообещав, чтоя увижу одного из самых удивительных исполнителей - некоего ВладимираВысоцкого. Как и весь зал, я потрясена силой, отчаянием, необыкновеннымголосом актера. Он играет так, что остальные действующие лица постепеннорастворяются в тени. Все, кто был в зале, аплодируют стоя. На выходе один из моих друзей приглашает меня поужинать с актерами,исполнявшими главные роли в спектакле. Мы встречаемся в ресторане ВТО -шумном, но симпатичном. Там хорошо кормят и закрывают гораздо позже, чем вдругих местах. Мы предъявляем пропуска, и наша небольшая компанияустраивается за столиком. Наш приход вызывает оживленное любопытствоприсутствующих. В СССР я пользуюсь совершенно неожиданной для меняизвестностью. Все мне рады, несут мне цветы, коньяк, фрукты, меня целуют иобнимают... И вот уже стол уставлен бутылками, официанты приносят закуски.Мы принимаемся за еду. Я жду того замечательного артиста, мне хочется егопоздравить, но говорят, что у него чудной характер и поэтому он может исовсем не прийти. Я расстроена, но у моих собеседников столько вопросов! Онизнают, что я много снималась, хотя видели всего два или три моих фильма. Ипо-русски - а я в последний раз говорила по-русски шестилетней девочкой - япускаюсь в повествование о моей артистической карьере. Краешком глаза я замечаю, что к нам направляется невысокий, плохоодетый молодой человек. Я мельком смотрю на него, и только светло-серыеглаза на миг привлекают мое внимание. Но возгласы в зале заставляют меняпрервать рассказ, и я поворачиваюсь к нему. Он подходит, молча берет моюруку и долго не выпускает, потом целует ее, садится напротив и уже больше несводит с меня глаз. Его молчание не стесняет меня, мы смотрим друг на друга,как будто всегда были знакомы. Я знаю, что это - ты. Ты совершенно не похожна ревущего великана из спектакля, но в твоем взгляде чувствуется столькосилы, что я заново переживаю все то, что испытала в театре. А вокруг ужевозобновился разговор. Ты не ешь, не пьешь - ты смотришь на меня. - Наконец-то я встретил вас. Эти первые произнесенные тобой слова смущают меня, я отвечаю тебедежурными комплиментами по поводу спектакля, но видно, что ты меня неслушаешь. Ты говоришь, что хотел бы уйти отсюда и петь для меня. Мы решаемпровести остаток вечера у Макса Леона, корреспондента "Юманите". Он живетнедалеко от центра. В машине мы продолжаем молча смотреть друг на друга. Натвоем лице - то тень, то свет. Я вижу твои глаза - сияющие и нежные, короткоостриженный затылок, двухдневную щетину, ввалившиеся от усталости щеки. Тынекрасив, у тебя ничем не примечательная внешность, но взгляд у тебянеобыкновенный. Как только мы приезжаем к Максу, ты берешь гитару. Меняпоражает твой голос, твоя сила, твой крик. И еще то, что ты сидишь у моихног и поешь для меня одной. Постепенно я начинаю постигать смысл, горькийюмор и глубину твоих песен. Ты объясняешь мне, что театр - твое ремесло, апоэзия - твоя страсть. И тут же, безо всякого перехода говоришь, что давнолюбишь меня. Как и любой актрисе, мне приходилось слышать подобные неуместныепризнания. Но твоими словами я по-настоящему взволнована. Я соглашаюсьвстретиться с тобой на следующий день вечером в баре гостиницы "Москва", вкоторой живут участники фестиваля. В баре полно народу, меня окружили со всех сторон, но, как только тыпоявляешься, я бросаю своих знакомых.и мы идем танцевать. На каблуках ягораздо выше тебя, ты встаешь на цыпочки и шепчешь мне на ухо безумныеслова. Я смеюсь, а потом уже совсем серьезно говорю, что ты - необыкновенныйчеловек и с тобой интересно общаться, но я приехала всего на несколько дней,у меня очень сложная жизнь, трое детей, работа, требующая полной отдачи, иМосква далеко от Парижа... Ты отвечаешь, что у тебя у самого - семья и дети,работа и слава, но все это не помешает мне стать твоей женой. Ошарашеннаятаким нахальством, я соглашаюсь увидеться с тобой завтра. Я захожу за тобой в театр к концу репетиции. Утром мне позвонил СергейЮткевич и предложил сыграть роль Лики Мизиновой - молодой женщины, в которуюбыл влюблен Чехов. Меня одолевают сомнения - все-таки съемки рассчитаныпочти что на год. Ты же буквально прыгаешь от восторга, ты кричишь илихорадочно умоляешь меня соглашаться. Я твержу, что все это очень сложно,но ты упорствуешь: надо соглашаться, у нас будет время видеться и главное -ты сможешь уговорить меня выйти за тебя замуж. Тон почти шутливый, но ячувствую столько нежности в этих словах, что твое воодушевление передается имне, и мы представляем, как все будет: я привезу своих еще маленьких детей имаму, которая пятьдесят лет не была в России, мы станем друзьями, будемчасто видеться, и ты будешь петь мне свои новые песни. Нам обоим нет тридцати, я разведена, ты - разводишься, впереди - целаяжизнь. Я осторожно замечаю: все это хорошо, но я-то в тебя не влюблена!"Неважно, - говоришь ты, - я сумею тебе понравиться, вот увидишь". Этовеселое и легкое общение продлилось несколько дней, и вот фестивальзаканчивается, я уезжаю из Москвы, подписав контракт, и приеду на съемки вначале шестьдесят восьмого. Проходит время. Сначала я получаю нежное письмо из Москвы. Потом, какраз, когда я размышляю над тем, что со мной происходит и почему мне тактоскливо, телефонный звонок обрывает мои невеселые раздумья. Это ты. Я слышутеплый тембр твоего голоса и русский язык, напоминающий мне об отце,которого я обожала, - и от всего этого у меня ком в горле. После разговора якладу трубку и реву. "Ты влюблена, моя девочка", - говорит мама. Я стараюсьнайти другое объяснение - много работы, устала, но в глубине души понимаю,что она права: я жду не дождусь встречи с тобой. В мае шестьдесят восьмого мы создаем кооператив актеров и техническогоперсонала и снимаем вместе с Бернаром Полем фильм "Время жить". Насзахватывает борьба, мы увлечены мощным политическим движением. Мневспоминается начало пятидесятых, когда я работала в Италии срежиссерами-коммунистами - Висконти, Пепе де Сантисом, Уго Пирро, ТониноГуэрра, Карло Лицани... Мы участвовали в антифашистских демонстрациях, ииногда дело доходило до драк на улицах. Этот пройденный вместе с ними путьсблизил меня тогда с Итальянской коммунистической партией. А теперь, в этибезумные, смутные майские дни, в Париже, я думаю о России, о предстоящихсъемках в Москве, о будущей жизни - может быть, рядом с тобой - и принимаюрешение. Как раз перед отъездом из Парижа, в июне шестьдесят восьмого, явступаю в ФКП. Сама того не подозревая, я совершаю, таким образом, поступок, которыйво многом определит весь ход твоей жизни. И впоследствии, когда я будухлопотать о выдаче тебе для поездки заграничного паспорта, этократковременное и символическое членство в партии придаст моим просьбам вес,о котором я пока и не догадываюсь. Я приеду в Москву, но увидимся мы не сразу. Мне сказали, что тыснимаешься далеко в Сибири и вернешься только через два месяца. Я начинаю работать, жизнь устраивается. Я живу в гостинице "Советская",бывшем "Яре", где пировал еще мой дед. У меня роскошный номер с мраморнымиколоннами, роялем и живыми цветами - каждый день свежими. Мама согласиласьпоехать со мной. Все ее волнует и удивляет в России. Ленинград, по еемнению, совсем не изменился, и она продолжает называть его Петербургом.Прогулки по Москве уводят нас в прошлое. А настоящее - это художники, поэты,писатели, актеры, которые каждый день собираются у меня, как в модномсалоне. В один из таких вечеров ты появляешься на пороге и воцаряется полнаятишина. Ты подходишь к моей маме, представляешься и вдруг, на глазах у всех,сжимаешь меня в объятиях. Я тоже не могу скрыть волнения. Мама шепчет мне:"Какой милый молодой человек, и у него красивое имя". Когда мы остаемсяодни, ты говоришь, что не жил все это время, что эти месяцы показались тебебесконечно долгими... Мы едем за моими мальчиками за город, в пионерский лагерь, где отдыхаютдети работников "Мосфильма". Я решила окунуть их в абсолютно советскуюсреду, к тому же лагеря для детей иностранцев - далеко от Москвы, на берегуЧерного моря. А главное - я хочу, чтобы сыновья научились говоритьпо-русски. И действительно, через неделю их уже все понимают. Я работаю целыми днями, беру детей по воскресеньям и, естественно,замечаю, что они уже неплохо владеют словарем, богатым всякого родаругательствами. Сегодня они буквально на взводе. Они услышали и выучилипесенку, в которой говорится обо мне. Я быстро понимаю по твоим смеющимсяглазам, что сочинил ее ты, когда мы еще не были знакомы: Сегодня в нашей комплексной бригаде Прошел слушок о бале-маскараде. Раздали маски кроликов, Слонов и алкоголиков, Назначили все это в зоосаде. - Зачем идти при полном при параде? Скажи мне, моя радость, Христа ради! Она мне: - Одевайся! Мол, я тебя стесняюся, Не то, мол, как всегда, пойдешь ты сзади. Я платье, говорит, взяла у Нади, Я буду нынче, как Марина Влади! И проведу, хоть тресну я, Часы свои воскресные, Хоть с пьяной твоей мордой - но в наряде. Зачем же я себя утюжил, гладил? Меня поймали тут же в зоосаде. Ведь массовик наш Колька Дал мне маску алкоголика, И на троих зазвали меня дяди. Я снова очутился в зоосаде. Глядь - две жены, Ну - две Марины Влади! Одетые животными, С двумя же бегемотами. Я тоже озверел и встал в засаде... Наутро дали премию в бригаде, Сказав мне, что на бале-маскараде Я будто бы не только Сыграл им алкоголика, А был у бегемотов я в ограде! Нас сильно рассмешила эта песенка в исполнении моих сыновей. Тыобъясняешь мне, что однажды посмотрел, как и все, фильм "Колдунья" и что,когда в 1965-м я приехала на фестиваль в Москву, ты тщетно пыталсявстретиться со мной. По нескольку раз в день ты ходил в кино смотретьхронику, чтобы увидеть меня хотя бы на экране. Короче, ты влюблен уже многолет и никогда не мог представить себе, что однажды увидишь меня живьем и такблизко. Из всего этого ты делаешь неизменный вывод: "Во всяком случае,теперь-то я знаю, что ты станешь моей женой". Мы едем на пикник к озеру. Погода хорошая, вода прохладная, дети играюти плещутся, ты напеваешь вполголоса, я тебя слушаю, мы счастливы... Проводив нас, ты убегаешь, заручившись моим обещанием провести выходныес тобой. Я ложусь спать, но не сплю. Мама приходит посидеть со мной. Онанаходит тебя необычным и трогательным. Я столько рассказывала ей о твоемталанте, что она заранее чувствует к тебе симпатию - и это уже навсегда. В назначенный день ты приезжаешь очень рано. И мы едем в тихое,уединенное место на берегу реки. Ты привез из Сибири песню о людях, попавшихв лагерь при Сталине: один человек возвращается, отсидев срок, и проситхозяйку протопить ему баньку по-белому, чтобы убить сомнения, очистить душу.Страшная песня, где впервые ты упоминаешь мое домашнее имя - Маринка. Еще тымне читаешь первые строфы "Охоты на волков". Я понимаю, что ты приносишь мнев дар эти стихи, которые еще никогда никому не пел. Я пьянею от какой-торебячливой гордости. Сам Поэт поет мне свои строки, и я становлюсьхранительницей его творчества, его души. Мы возвращаемся обратно, ты идешь играть спектакль, я отправляюсь кмаме, которая должна скоро уехать в Париж. Все лето мы видимся почти каждыйдень, круг друзей сужается. Теперь остались только самые близкие: нашлюбимый Сева Абдулов, его мать Елочка - красивая пожилая дама, говорящая нафранцузском языке прошлых времен, Вася Аксенов - угрюмый и симпатичный,настоящий медведь, Белла Ахмадулина - гениальная и восторженная поэтесса.Целыми вечерами мы болтаем, читаем стихи, иногда кто-нибудь из художниковили скульпторов приносит показать свои работы. Днем я снимаюсь, вечером мысобираемся вместе. Теперь мы так близки с тобой, что просто дружбой это ужене назовешь. Я знаю о тебе все - по крайней мере так мне кажется. Ты оченьсдержан, но все настойчивее ухаживаешь за мной. В один из осенних вечеров я прошу друзей оставить нас одних в доме. Этоможет показаться бесцеремонным, но в Москве, где люди не могут пойти вгостиницу - туда пускают только иностранцев и жителей других городов, -никого не удивит подобная просьба. Хозяйка дома исчезает к соседке. Друзьямолча обнимают нас и уходят. Закрыв за ними дверь, я оборачиваюсь и смотрю на тебя. В луче света,идущем из кухни, мне хорошо видно твое лицо. Ты дрожишь, ты шепчешь слова,которых я не могу разобрать, я протягиваю к тебе руки и слышу обрывки фраз:"На всю жизнь... уже так давно... моя жена!" Всей ночи нам не хватило, чтобы до конца понять глубину нашего чувства.Долгие месяцы заигрываний, лукавых взглядов и нежностей были как быпрелюдией к чему-то неизмеримо большему. Каждый нашел в другом недостающуюполовину. Мы тонем в бесконечном пространстве, где нет ничего, кроме любви.Наши дыхания стихают на мгновенье, чтобы слиться затем воедино в долгойжалобе вырвавшейся на волю любви. Нам по тридцать лет, у нас большой опыт жизни - несколько жен и мужей,пятеро сыновей на двоих, профессиональные успехи и неудачи, взлеты ипадения, слава. А мы очарованы друг другом, как дети, впервые узнающиелюбовь. Ничто и никогда не сотрет из памяти те первые минуты бесконечнойблизости. На третий день на рассвете мы уходим из этого доброго дома. Мывместе отныне и вовеки веков. Несмотря на то, что мы совершенно не скрываем наших отношений, к моемуогромному удивлению, мне дали понять, что тебе нельзя оставаться на ночь уменя в номере. Дежурная по этажу неизменно просит меня выпроводить гостя кодиннадцати часам вечера. И после нескольких скандалов в гостинице мыначинаем искать место, где нам можно было бы встречаться. Как и у всехвлюбленных в Москве, в нашем распоряжении кушетка где-нибудь на кухне, илидиван в коридоре, или ночной поезд Москва - Ленинград - прелестное иромантическое купе начала века, или каюты катеров, бороздящих искусственноеозеро, которые можно взять напрокат на несколько часов. И каждый раз у насостается смутное воспоминание о спешке и полная неудовлетворенность. Мы оба работаем с утра и до позднего вечера, но зато нам принадлежитночь. После тщетных попыток снять квартиру ты предлагаешь мне жить у твоейматери, Нины Максимовны. У нее маленькая двухкомнатная квартира в новомрайоне. И, что очень ценно, в этой современной квартире есть и кухня, иванна, и туалет, поэтому не нужно долго ждать, чтобы умыться, приготовитьпоесть или воспользоваться уборной. Я с радостью соглашаюсь. Я страшноустала от переездов с места на место, от обязанности слушать целыми вечерамибеседы друзей, пусть даже и захватывающе интересные. Мне необходимо быть с тобой. А главное, я замечаю, что в этих компанияхты начал пить. Впрочем, как и все мы. В Москве не представляют себевечеринку без водки - холодный климат к этому располагает, это национальнаятрадиция, и я сама с удовольствием открываю для себя тепло, развязывающееязык, ощущение свободы, которое дает водка. Но я знаю, что для тебя это -проблема. Ты мне сказал об этом однажды вечером, когда на ужине у артистовтеатра мы встретились с твоей бывшей подружкой и она попыталась потихонькуналить тебе водки: Ты очень зло ответил ей. Я удивилась такой резкости, тыобъяснил: "Она знает, мне нельзя пить. Это самый мерзкий способ попытатьсявернуть меня". Друзья меня тоже предупредили. Одни - из любви к тебе, другие - потому,что наша связь кажется им скандальной. Все говорят одно и то же: не давайему пить, это алкоголик, он не должен даже прикасаться к стакану, вотувидишь, сейчас-то он сдерживается, но, как только начнет снова, ты себелокти будешь кусать. До сих пор я видела тебя слегка навеселе, скореерадостным, одним словом - милым. Я убеждена, что после переезда можно будетне беспокоиться на этот счет. Твоя мать встречает нас у порога. Она работает архивариусом, уходит издома очень рано и приходит только вечером. Мы наконец одни. Я устраиваю нашукомнату наилучшим образом, чтобы здесь можно было жить и работать. Всвободные дни я готовлю, навожу лоск, учусь бегать по магазинам, стоять нахолоде в очередях за продуктами. Я хожу на рынок, где втридорога продаютфрукты, овощи, мясо. Еще, конечно, я могу покупать на валюту в "Березке".Здесь можно найти все, чего нет в магазинах: американские сигареты,растворимый кофе, туалетную бумагу и даже яйца, картошку, салат, которыхиногда нет неделями. У тебя много приятелей среди директоров продуктовыхмагазинов. Чтобы порадовать тебя, они оставляют нам дефицитные вещи: парноемясо, копченую рыбу, свежие фрукты. Ты приносишь все эти сокровища домой,для меня. Сам ты ешь мало, и тебе безразлично, что у тебя в тарелке. Ты работаешь день и ночь. Утром ты уезжаешь в театр на репетицию, днемты снимаешься или у тебя концерт, вечером ты играешь спектакль, ночью тыпишешь стихи. Ты спишь самое большее - четыре часа, но, кажется, тебя неутомляет этот адский ритм, жизнь так и кипит в тебе. Со сцены ты мнебросаешь знаменитые слова из спектакля "Послушайте!" Маяковского: "Намтридцать лет, полюбим же друг друга..." В "Жизни Галилея" Брехта ты кажешьсявеликаном в своем длинном халате. Но вот заканчивается четырехчасовойспектакль, и я вижу тебя похудевшим, с лихорадочно блестящими глазами, ноготовым сесть за маленький столик, зажатый между кроватью и окном, чтобыписать всю ночь и, разбудив меня под утро, читать набросанные строки. Мы счастливы. Власти пока что закрывают глаза на нашу идиллию. ВсяМосква об этом говорит, но ведь моя работа почти закончена, и все думают,что я вернусь во Францию и быстро забуду то, что они принимают за капризактрисы. Однажды вечером я жду тебя. Ужин остывает на кухонном столе. Я смотреласкучную программу по телевизору и уснула. Среди ночи я просыпаюсь. Мигаетпустой экран телевизора. Тебя нет. Телефон настойчиво звонит, я беру трубкуи впервые слышу незнакомый голос, который временами заглушают стоны и крики:"Он здесь, приезжайте, его надо забрать, приезжайте быстрее!" Я с трудомразбираю адрес, я не все поняла, мне страшно, я хватаю такси, бегомподнимаюсь по едва освещенной лестнице, где пахнет кошками. На последнемэтаже дверь открыта, какая-то женщина ведет меня в комнату. Я вижу тебя. Тылежишь на провалившемся диване и жалко морщишься. Пол уставлен бутылками иусеян окурками. На столе - газета вместо скатерти. На ней ели соленую рыбу.Несколько человек валяются по углам, я их не знаю. Ты пытаешься подняться,ты протягиваешь ко мне руки, я дрожу с головы до ног, я беру тебя в охапку итащу домой. Это мое первое столкновение с тем, другим миром, впервые в жизни яувидела, как засасывает людей омут мертвой пьянки. Ты очнулся больной, злой,но полный надежды. Это продолжалось всего несколько часов, и ты остановился.Тебе трудно в это поверить - хватило одного моего присутствия. А ведь никомудо сих пор не удавалось остановить это безумие, в котором ты тонул. Отныне я- порука твоей выдержке. Твоя мать полна благодарности и приписывает мне всяческие добродетели.Она никогда не видела, чтобы в полном бреду ее сын согласился бы вернутьсядомой. Я - единственная и неповторимая, я - твоя спасительница. Такая легкаяпобеда воодушевила меня, я уверовала в собственное могущество и, нераздумывая, приняла посвящение в этот сомнительный сан. Мне пора уезжать, работа закончена. Я покидаю Москву, прожив здесьоколо года. За это время я пару раз съездила во Францию, чтобы выполнитьобязательства по контрактам, но теперь у меня нет больше официальногоповода, чтобы вернуться. Что ж, осталось собрать чемоданы - и актрисауезжает. Хотя, конечно, меня пригласили на июльский кинофестиваль в качествегостьи. Мы оба просто убиты. У тебя нет никакой надежды приехать ко мне. Ты,как говорят здесь, "невыездной". Просить визу и думать нечего. Считается,что ты - "одиозная личность", ни больше ни меньше. Кроме того, если в визеоткажут - то уже окончательно. Бюрократическая машина никогда не дает заднийход. Нам кажется невозможным прожить друг без друга те три месяца, которыеотделяют нас от фестиваля. В аэропорт мы приезжаем в полном отчаянии. Оформление закончено, и тут кто-то из таможенников, твой поклонник,разрешает тебе в виде исключения пройти со мной в зал ожидания, где ужесидят, скучают, едят и пьют несколько десятков пассажиров. Погодаотвратительная - сыплет снежная крупа, сильный ветер, низкая облачность,самолеты не летают. Мы сидим на скамейке. Благодаря плохой погоде намдосталось еще несколько минут счастья. От "Мосфильма" меня провожает рыжиймолодой человек. Он должен довести меня прямо до трапа, чтобы не былоникаких неожиданностей. Я с ним едва знакома, он - из администрации, насъемках я с ним не сталкивалась, но по пути в аэропорт он ни с того ни ссего разоткровенничался и сообщил мне, что у него жена должна вот-вот родитьи что это будет их первый ребенок. И когда мы узнаем, что рейсзадерживается, молодой человек начинает заметно нервничать. Мы с тобой сидим, прижавшись друг к другу, совсем одни в толпе снующихлюдей. Ты говоришь, что жизнь без меня невыносима, я отвечаю, что и самаплохо себе представляю жизнь без тебя. Объявляют роковой рейс "Эр Франс", мыобнимаемся, чуть не плача, я ухожу в глубину зала, но тут металлическийголос вносит поправку: рейс задерживается на четыре часа. Я бегом бросаюсь ктебе - еще несколько часов отсрочки! Ресторан набит битком, но один из официантов узнает тебя и устраиваетдля нас три места. На рыжего жалко смотреть - его жена в предродовой палате.Мы с тобой - эгоисты, как и все влюбленные: разговариваем только друг сдругом, ни на кого не обращаем внимания. Ты говоришь, что я должна как можнобыстрее вернуться. Я клянусь тебе, что при первой же возможности приедутуристкой. Я только должна уладить проблемы с детьми, с домом - бог с ней, сработой, могу я, в конце концов, немного остановиться, я действительно оченьустала! Несколько недель отдыха в Москве пойдут мне на пользу. Жалею ятолько об одном - что ты не можешь уехать из города. Я страстно люблю горы.Ты написал про них одну из самых известных своих песен. Она стала теперьгимном альпинистов. Но тебя связывает театр, ты играешь каждый вечер, азначит - прощайте горы! Эти мечты как-то отвлекли нас, и, когда пассажиров снова приглашают напосадку, мы расстаемся взволнованные, но уже без слез. Особенно доволенрыжий. Я иду к выходу, как вдруг меня останавливает громкоговоритель: усамолета обледенели крылья, и нужно ждать, когда их разморозят компрессором.Рейс задерживается на неопределенное время... Уже стемнело, снова поднимается буря. Благодаря поклоннице-стюардессемы все втроем устроились в каком-то закутке и курим сигарету за сигаретой.Рыжий то и деле бегает звонить и каждый раз возвращается в отчаянии: "Всееще никак". И снова уходит. Мы как в бреду. Ты требуешь, чтобы я переехалажить в Москву, чтобы я стала твоей женой, чтобы привезла с собой детей. Ясоглашаюсь, меня воодушевляет твоя решительность. Конечно, я могу всебросить, приехать жить с детьми к твоей матери, конечно, я найду здесьработу, конечно, мы будем счастливы все вместе, у нас обязательно всеполучится, меня ничто не пугает - любовь сильнее всего остального. Рыжий возвращается уже немного навеселе. Теперь ему хочется поговоритьо жене, о будущем ребенке - все это так чудесно, так замечательно! Мыслушаем его, он действительно появился кстати. Мы только что неосторожнозабрались на самую вершину будущего, не подумав, как страшно падать с такойвысоты. На мне трое детей и мать, большой дом. Я много работаю и хорошозарабатываю, я люблю свою профессию - дело, которым занимаюсь с десяти лет,- я, в конечном счете, неплохо живу. У тебя двое детей, бывшая жена, которойты помогаешь, девятиметровая комната в квартире у матери, ты получаешь 150рублей в месяц, на которые, в лучшем случае, можно купить две пары хорошихботинок. Ты работаешь как проклятый, ты обожаешь свою работу, ты не можешьездить за границу. Если соединить наши жизни в одну, получится просто нежизнь. Рыжий возвращается вне себя от радости: у него родилась дочь, всепрошло хорошо, можно выпить за здоровье матери. Мы чокаемся теплымшампанским. Мы с тобой устали, измучились, мы - почти чужие, и, когданаконец пассажиров снова приглашают на посадку, мы расстаемся даже скаким-то облегчением. Буря пронеслась и в наших душах, разметав безумныенадежды, несбыточные мечты. Как только я возвращаюсь к себе в Мэзон-Лаффит, звонит телефон. Это ты.Ты провел эти несколько часов на почте и, ожидая, пока тебя соединят сПарижем, написал стихотворение и читаешь его мне: Мне каждый вечер зажигает свечи, и образ твой окуривает дым. И не хочу я знать, что время лечит, что все проходит вместе с ним. Теперь я не избавлюсь от покоя. ведь все, что было на душе - на год вперед, не ведая, она взяла с собою - сначала в порт, а после - в самолет... В душе моей - пустынная пустыня. Так что стоите над пустой моей душой? Обрывки песен там и паутина. А остальное все она взяла с собой. В моей душе все цели без дороги, поройтесь в ней - и вы найдете лишь две полуфразы, полудиалоги, а остальное - Франция, Париж... И пусть мне вечер зажигает свечи, и образ твой окуривает дым... Но не хочу я знать, что время лечит, что все проходит вместе с ним. Заказанные минуты разговора истекают, и ты только успеваешь прокричатьмне вместо "до свидания" - "Возвращайся скорей, без тебя я не знаю какихглупостей натворю!" Я немедленно начинаю искать повод для получения визы. Единственнойуважительной причиной мне кажется работа. Наконец мне удается уговоритьодного режиссера с "Мосфильма" пригласить меня на пробы. Но все это такнепросто, связь с Москвой капризна, мое предполагаемое участие должноконтролироваться Министерством культуры СССР, и на все нужно разрешениеминистра. Мы находим более простой выход. В рамках турпоездки за мой счет япопрошу продлить мне визу для чтения и обсуждения сценария будущего фильма.Эта небольшая уловка поможет мне раза два. Мне очень скоро станет ясно, чтодостаточно купить туристическую путевку, заплатить за гостиницу, в которой яне живу, и за еду, которую я не ем, чтобы иметь возможность приехать ипровести несколько дней с тобой. Уже к тому времени я понимаю, что к моимпостоянным разъездам относятся благосклонно, как, впрочем, и к нашейсовместной жизни, и что я пользуюсь преимуществом по сравнению с другимиблагодаря вступлению в ФКП, нашей с тобой известности, а главное -восхищению, которое ты вызываешь во всех слоях советского общества. У одной моей подруги, француженки русского происхождения, не было такихпривилегий. Она влюбилась в грузинского художника и хотела выйти за негозамуж. Но, несмотря на то что она устроилась работать во французскоепосольство, несмотря на многочисленные официальные просьбы, им очень долгоне удавалось получить разрешение на брак. И к тому времени, когда наконецони получили это разрешение, она должна была уехать во Францию. И потом ейстоило неимоверных усилий вновь получить визу, чтобы повидаться с мужем. ОВИР, всемогущая организация, которая выдает визу и вид на жительствоиностранцам, живущим в Москве, располагается в здании, которое впоследствиистанет для меня по-домашнему знакомым. Здесь распоряжаетсявысокопоставленный чиновник, встречи с которым мне удается добиться в первыйже приезд. На сегодняшний день ситуация проста. Я - интуристка, у меня виза на двенедели, и я могу ее продлить, если пожелаю, но жить я должна только вгостинице. Если я хочу жить у друзей или у тебя, мне нужно иметьприглашение, а на него - соответствующее разрешение, где должна бытьпроставлена дата въезда и выезда. Но у меня такая работа, что я никогда немогу заранее указать точную дату. Иногда я свободна всего три-четыре дня. Ия хочу приезжать несколько раз в году. Такие случаи нечасто встречаются, и яиду объясняться в кабинет главного. Я рассказываю ему о своей жизни, одетях, о матери, о моих чувствах к тебе - я даже вспотела от смущения. Этомучеловеку я за час рассказала больше, чем моим самым близким друзьям за всюжизнь. Результат был неожиданным. "Почему вы не переедете жить сюда?" -спрашивает он с лукавым видом. Я снова пускаюсь в объяснения, я говорю оработе, о своих обязанностях, и чем больше говорю, тем больше меняохватывает чувство бессилия. Я ухожу, не получив ничего, кроме вежливыхдоброжелательных слов и крайне двусмысленного "до свидания". И правда, мыеще встретимся. Надо сказать, что я ни разу не получила категорическогоотказа и никогда не была вынуждена отложить поездку больше, чем на несколькодней. С годами наши отношения с шефом ОВИРа стали почти сердечными. За этигоды я попадала во всевозможные категории: туристка, гость по приглашению,временно проживающая, непроживающая супруга, супруга с незакрепленным местомжительства, потом - с закрепленным. Единственный статус, от которого яотказалась, - это "супруга с постоянной пропиской" - ведь в этом случае мнесамой пришлось бы ждать соизволения ОВИРа, чтобы поехать во Францию, на чтони ты, ни я не могли согласиться. Совместив приглашение на фестиваль, дубляж фильма по Чехову итуристическую поездку, я получила вид на жительство на несколько недель.Июньским утром я приезжаю в Москву с чемоданами, набитыми одеждой, бельем,пластинками, книгами, самыми разными продуктами, даже итальянскимимакаронами, кофе, оливковым маслом и, конечно же, лекарствами. Всем друзьямчто-нибудь нужно: антибиотики, противозачаточные средства, лекарства длябольных раком и многое другое. Еще я привезла подарки родственникам,приятелям, партнерам по фильму. Каждая встреча превращается в праздник, япотрясена тем, как счастливы эти люди получить рубашку, пластинку или бельеиз Парижа. Наша жизнь потихоньку налаживается. Я сама подрезаю тебе волосы,которые ты отрастил по моей просьбе, ты щеголяешь в модной одежде, щелкаешькаблуками новых сапог, по три раза в день меняешь куртки, что доставляеттебе огромное удовольствие. Каждому, кто заходит к нам в гости, ты даешьпощупать их мягкую, приятно пахнущую кожу. И главное - ты просто упиваешьсямузыкой: чтобы слушать пластинки, я привезла проигрыватель. Мы без концаставим "Порги и Бесс". Армстронг и Элла Фитцджеральд заставляют тебя рычатьот удовольствия. Ты заново открываешь для себя произведения великихклассиков. Конечно, в репертуарах московских театров все это есть, но наконцерты ходить ты не привык, да и вечно не хватает времени. Я не работаю, мы все время вместе, я хожу на твои спектакли и концерты,организованные под видом встреч актера с публикой, где между рассказами отеатре ты поешь свои новые песни. Публика в безумном восторге. Меня всебольше интригует твой успех: тебя не отпускают со сцепы, к твоим ногам то идело летят записки, в которых зрители просят спеть ту или другую песню.Каждый вечер мы приносим домой охапки цветов. Как-то раз мы гуляем по одной из центральных улиц. День выдался жаркий,все окна распахнуты настежь, и из каждого рвется твой голос. Мне трудно вэто поверить, но никаких сомнений быть не может: я узнаю твой хрипловатыйтембр, твою неповторимую манеру исполнения. Ты идешь рядом со мной и всешире улыбаешься. Теперь я сама могу убедиться, как тебя здесь любят. Тысчастлив и горд... Однажды именно эта больно задетая гордость приведет ктрагедии. Фестиваль начался, все мои сестры недавно приехали в Москву.Вечером мы вместе идем к моей подруге Елочке. У нее, вдовы Осипа Абдулова,хорошая квартира в центре. Я заранее радуюсь этой встрече. Мои сестрымельком видели тебя сразу же по приезде, но сегодня вечером вы по-настоящемупознакомитесь. Днем для гостей фестиваля устраивают большой прием. Все делегациисобираются у гостиницы "Москва", и оттуда их везут на автобусах во Дворец.Народу - тьма, но все прекрасно организовано, атмосфера веселая, мы вседавно знаем друг друга, и такие встречи киношников всегда вызывают бурюэмоций. Ты держишь меня за руку, и мы подходим к гостинице. Здесь я знакомлютебя с моими друзьями - французами, итальянцами и даже с одним японцем, скоторым я несколько лет назад работала в Токио, и мы стараемся понять другдруга в многоязыком гуле. Когда подходит моя очередь, я поднимаюсь в автобус, ты - за мной. Неуспеваю я сесть, как слышу громкие возгласы. Какой-то тип, которому порученопроверять приглашения, грубо выпихивает тебя из автобуса. Я бросаюсь к нему,пытаюсь объяснить, но ты останавливаешь меня выразительным взглядом. Тыбледен. Унижение, так часто встречающееся в твоей жизни, вырастает сейчас доневыносимых размеров. Ты не хочешь ударить в грязь лицом перед этимивосторженными иностранцами. Усталым движением руки ты даешь мне понять, чтовсе бесполезно. Двери закрываются, автобус трогается. Я вижу тебя в окно. Тыстоишь на тротуаре - маленький оскорбленный человек и, совсем как ЧарлиЧаплин, со злостью пинаешь ногой кучу пригласительных билетов, валяющихся наасфальте. Мое положение иностранной актрисы обязывает меня досидеть до концаофициальной части. Но при первой же возможности я исчезаю с приема. Когда яприезжаю к Елочке, мои сестры уже там. Как это и бывает в Москве, о скандалев автобусе уже известно. Все меня утешают и уговаривают не придаватьбольшого значения этой истории. Ты все не приходишь, и я начинаю думать осамом худшем. Около часа ночи распахивается дверь, ты делаешь нескольконеверных шагов по коридору, ведущему в столовую, и с блаженной улыбкойпадаешь на диван, совершенно пьяный. Праздник тем не менее возобновляется.Сестры зачарованы атмосферой московских вечеров в гостях. Я тожеуспокаиваюсь. Музыка, смех, то и дело подают большие блюда с изысканнойедой, стаканы наполняются, едва опустев. Ты - рядом и даже улыбаешься, пустьнемного через силу. И, в конце концов, я думаю, что ты - молодец и хорошодержишься. Веселье продолжается... Через некоторое время, проходя мимо ванной, я слышу стоны. Ты нагнулсянад раковиной, тебя рвет. Я холодею от ужаса: у тебя идет кровь горлом,забрызгивая все вокруг. Спазм успокаивается, но ты едва держишься на ногах,и я тащу тебя к дивану. По совету одного из гостей мы вызываем врача - приятеля артистов,человека светского и, как выяснится потом, ничего не смыслящего в медицине.Он предписывает какие-то капли и полный покой. Гости разошлись. Сестрыволнуются и ждут моего звонка в гостинице. Мы остались вчетвером - Елочка,Сева, ты и я. Кровь уже почти до краев наполнила таз, поставленный возлекровати. Только приоткрыты глаза, молящие о помощи. Я прошу, чтобы срочновызвали "скорую", у тебя уже не прощупывается пульс, меня охватываетпанический ужас... Осмотрев тебя, два врача "Скорой помощи" и санитар реагируют досмешного просто: слишком поздно, слишком большой риск, тебя нельзяперевозить. Им не нужен покойник в машине - это повредит плану. По выражению лиц моих друзей я понимаю, что приговор обжалованию неподлежит. Тогда я встаю в дверях и кричу, что, если они не отвезут тебянемедленно в больницу, я устрою международный скандал. Я ору на этих бедняг,которым мало платят, которых ни во что не ставят, которые обязаны выполнятьплан, а не спасать людей. Они пугаются и наконец понимают, что умирающий -Высоцкий, растрепанная и вопящая женщина - его жена, французская актриса.После короткого совещания, чертыхаясь, они, подхватив за четыре концаодеяло, на котором ты лежишь, выносят тебя из квартиры. При спуске полестнице тебя мотает из стороны в сторону. Несмотря на их протесты, я тожесажусь в машину - отчаяние придает мне силы. Прием больных по "скорой" в Москве - точно такой же, как повсюду вмире. Двери, как в метро захлопываются за тобой. Три часа ночи. В коридорепахнет эфиром. Несколько человек спят на банкетках. Я прилипаю к дверной щели. Там хлопочут врачи в стерильной формебледно-зеленого цвета. Мне виден небольшой кусочек операционной, там -беспрерывное движение. Значит, они занимаются тобой, еще есть надежда. Оченьскоро я разочаровываюсь. Я прижимаюсь к стене, чтобы пропустить каталку, накоторой лежит женское тело, слабое и обмякшее. Я понимаю, что суета,которая, как мне казалось, служит залогом твоего спасения, здесь простоникогда не прекращается. Я провожу несколько часов, не отходя от двери.Друзья принесли мне поесть, сигарет, шаль. В коридоре у меня появилисьзнакомые: родители одного парня, которого привезли с тяжелыми ожогами; матьмолодой женщины, которую мы видели на каталке, - ее выбросил с девятогоэтажа ревнивый жених; маленькая старушка, у которой муж попал под поезд.Всех нас объединяет беда. Нет больше иностранной актрисы, стариков, молодых.Я ничем не отличаюсь от них - обычная женщина, лихорадочно ожидающая вестейо муже. Я беспрерывно встаю, подхожу к двери, вглядываюсь в усталые лицаврачей. Неимоверно долгий день наконец прошел. Я несколько раз тщетно пыталасьпоговорить с кем-нибудь из врачей. Они упорно молчат. Нужно ждать. Поздновечером - прошло уже шестнадцать часов, как я жду, - один из них, невысокийчеловек с живыми глазами и торчащими усами, приглашает меня войти. Я попадаюв крохотную комнатку. По углам - разорванная, заляпанная кровью одежда,тампоны, пустые ампулы... Направо - проем, выходящий в большую, ослепительноярко освещенную палату. На каталках лежат голые тела, опутанные трубками. Яузнаю среди них твое, такое беспомощное и словно выставленное напоказ, слышутвое отрывистое дыхание. Врач успокаивает меня: "Было очень трудно. Онпотерял много крови. Если бы вы привезли его на несколько минут позже, он быумер. Но теперь - все в порядке..." Я слушаю его и, не отрываясь, смотрю натебя. Мне объясняют, что у тебя в горле порвался сосуд, что тебе большенельзя пить и нужен длительный отдых. Остальные врачи - четверо мужчин иженщина - говорят мне, как они счастливы, что спасли тебя, как они радыпознакомиться со мной, несмотря на то что обстоятельства не из веселых. Ясразу полюбила этих людей. Буквально по кускам сшивая пациентов, которых,кажется, уже невозможно спасти, они рассказывают анекдоты, смеются, курят ивыпивают иногда по глотку спирта, занюхивая его кусочком черного хлеба, какэто принято в России. Меня усаживают на табуретке в углу маленькой комнатки, и я могу тебявидеть. Мимо постоянно провозят вновь поступающих больных. И в мгновение окараздевают их, сшивают, колют, моют, перевязывают - а я смотрю на тебя. Тыдышишь, ты жив. Игорек, Вера, Вадим, Толя и Леня хорошо поработали. Отныне они будутслужить тебе верой и правдой, как в ту страшную ночь. Больница представляет собой великолепное строение XVIII века,выкрашенное в небесно-голубой и белый цвета. Я каждый день прихожу сюда,приношу тебе поесть, ты должен набираться сил. Я пичкаю тебя мяснымибульонами, полусырыми бифштексами, свежими овощами и фруктами. У тебяначинают розоветь щеки. В общей палате, где ты лежишь, только больные, перенесшие травму горла,- с ожогами или после удаления опухоли. Некоторые питаются через специальныеворонки, напрямую соединенные с желудком. Но атмосфера при этом ничуть немрачная. Пожилые нянечки ругают вас, как мальчишек, когда вы тайком курите,и вообще обходятся с вами по-свойски и ласково. Ты у них, естественно,любимчик. Ты еще слаб, но уже потребовал, чтобы я принесла тебе гитару, бумагу,ручек. Ко всеобщей радости, ты поешь вполголоса, сочиняешь забавные песенкио соседях по палате, санитарах и врачах, о тысяче разных мелочей из жизнистарой больницы. Палата становится концертным залом, и нянечкам потом бываетнелегко восстановить порядок. В углу палаты - мужчина сумрачного вида с замкнутым выражением лица. Онне участвует в общем веселье. Он сжег себе горло кислотой, приняв ее заводку. Ему сделали множество операций и пересадок. Он в больнице уже многолет и очень страдает. Глаза его проясняются только тогда, когда он видитмаленькую узбекскую девочку лет шести с длинными иссиня-черными косичками.Она так же мучается, как и он, - она тоже сожгла себе горло, глотнувкакой-то едкой жидкости, и вот уже три года лежит в больнице. Это маленькоесущество царапается и кусается, как дикий котенок. Ее единственный друг -человек с воронкой. Она приходит и часами сидит с ним. Они о чем-тошепчутся, тихо смеются. Она гладит его плохо выбритые щеки, он берет ее наруки и баюкает. Когда ты поешь, маленькая больная смотрит на тебя снизувверх, и в ее черных блестящих глазах я чувствую любопытство и удивление. Ейэто нравится. Может быть, ты тоже станешь ее другом. Однажды к сумрачному мужчине приходит старый приятель оттуда, где онраньше жил. Видно, что пьяница. Он тайком сует ему под подушку бутылкукрепленого вина - в России это называется портвейн - отвратительное пойло,отдаленно напоминающее дешевое порто, отрада алкашей. Пользуясь отсутствиемнянечки, человек приставляет бутылку к воронке и, сверкая глазами,облизываясь и урча от удовольствия, выливает содержимое прямо себе вжелудок. Эффект моментальный. Он принимается хохотать, ему тут же становитсяжарко, он срывает с себя одежду, швыряет воронку в другой конец палаты инагишом, весь исполосованный швами, начинает отплясывать адскую джигу. Егосгоревшие голосовые связки не производят ни звука. Хрип, который мы слышим,вырывается откуда-то изнутри. Сначала мы тоже смеемся, но очень скоро этоперестает быть забавным. Человек отбивается, когда нянечки пытаются егоостановить, на помощь зовут санитаров, но ничего не помогает. Алкогольудесятерил его силы, он становится буйным сумасшедшим. Вдруг открываетсядверь и появляется маленькая узбечка. Она подходит к своему другу, берет егоза руку, подбирает с пола пижаму и помогает ему одеться, шепчетуспокаивающие слова таким же, как у него, странным голосом. Девочкаопускается на колени перед кроватью и кладет голову на подушку рядом с ним.Через пять минут он засыпает. Девчушка по-матерински подтыкает ему одеяло,потом смотрит на всех нас по очереди обвиняющим взглядом и с огромнымдостоинством удаляется, скорчив нам напоследок ужасающую гримасу. Твое выздоровление продолжается в Белоруссии. Один из друзей - режиссерВитя Туров, у которого ты снимался в фильме о партизанах, - привозит нас вдеревню, уцелевшую в войне, где мы останавливаемся у милой бабки. Избакрошечная, зато есть хороший огород, а коза дает достаточно молока, чтобыкаждое утро ты выпивал его, еще теплого, большую кружку. Мы проводим дни впрогулках по окрестностям. Витя показывает нам места, где четверть веканазад шли жестокие сражения. А между тем природа так прекрасна! Идеальнокруглые озера окружены холмами. Начало осени, поля и лес - в золоте, ещетепло. Мы обнаруживаем бывшие партизанские стоянки, поросшие травой, -настоящие подземные поселки. Мы проходам через обугленные развалины деревень- их не стали восстанавливать после войны, а оставили как памятники. ВБелоруссии сотни Орадуров - деревень, в которых не выжил никто. Контрастмежду такой мягкой природой и зверством преступлений нас потрясает. Вечероммы сидим за столом в теплом свете керосиновой лампы. Старуха вспоминает... В сорок четвертом в деревне оставалось только девять женщин отпятнадцати до сорока пяти лет, несколько старух, пять малолетних девочек идвое немощных стариков. Все мужчины от четырнадцати до семидесяти ушли нафронт или к партизанам. Немцы отступают - это разгром. Деревня чудомуцелела, но страшное предчувствие подтверждается: все мужчины убиты. Сфронта пришли похоронки: "Погиб за Родину". От партизан - страшноесообщение: "Никого в живых из деревни такой-то". Когда женщины видятнебольшую группу советских солдат с двадцатипятилетним капитаном во главе,решение их уже принято. Накормив и напоив мужчин, они топят баню. Каждаяприносит чистое белье, на свежих постелях - россыпи вышитых подушек.Измученные солдаты засыпают, обретая после долгих месяцев войны это забытоесчастье. В одной избе все не гаснет свет. Самая отважная из женщин говорит смолодым капитаном: - То, о чем я попрошу сейчас, наверное, вас покоробит. Но постарайтесьпонять. Война отняла у нас мужчин. Для того чтобы жизнь продолжалась, намнужны дети. Подарите нам жизнь. На несколько минут старуха умолкает. И, справившись со смущением,заканчивает свой рассказ: - В соседней избе живет тракторист. Он - азиат, как и его отец.Почтальонша похожа на своих армянских предков, колхозная повариха -настоящая сибирячка... Я тихонько плачу. Рассказанная старухой история лучше любой официальнойпропаганды дает мне ощутить всю глубину трагедии, через которую прошла этастрана. Мы идем спать на сеновал. Душистое сено - вместо постели. Заперегородкой хрюкает свинья и протестуют потревоженные куры. Всю ночь тывслух сочиняешь стихи. Строфы рождаются одна за другой. Возникают образы...Как и в самом начале, в школе, когда у тебя еще не было гитары, ты отбиваешьритм рукой. В эту долгую ночь родились темы большинства твоих песен военногоцикла. Ты не любишь рассказов о войне, но, как у каждого советского человека,они составляют часть твоей культуры. Этот народ, который ты глубоко любишь,находит в твоих песнях отголоски трагедии, не пощадившей ни одной семьи:двадцать миллионов погибших, миллионы инвалидов и сирот, тысячи разрушенныхгородов и деревень, стертых с лица земли. На твоих концертах увешанные медалями ветераны плачут. Молодыезадумчивы и серьезны. Твои песни делают для мира и памяти погибших больше,чем все фильмы, документы, памятники и официальные речи, вместе взятые.Родившись в тридцать восьмом году, ты в войне не участвовал. Ты совершилтогда свой маленький подвиг, прокричав в картонный рупор уже сильным,несмотря на пятилетний возраст, голосом, предупреждая, что зажигательнаябомба упала на крышу одного из домов и надо вызвать пожарных. Другое твоедетское воспоминание более забавно. Когда немцы подошли к Москве, вас сматерью отправили в тыл. Вы жили в большом поселке, где из свеклы гналиспирт на горючее для танков и самолетов. Свекольным жмыхом кормили скот. Иоднажды работница повернула не ту ручку и не заметила, как спирт вылился вкорм для животных. Те поели - и опьянели и учинили на улицах поселканастоящую вакханалию: коровы гонялись друг за другом и бодались, лошадиржали и перепрыгивали через изгороди в сады, свиньи катались по земле, акуры, утки и гуси пытались взлететь. Женщины и дети бегали по всему поселку,тщетно стараясь успокоить расходившуюся скотину. А потом животные стализасыпать. И вскоре весь поселок превратился в сонное царство... Там и сямфыркали во сне коровы и лошади да тихонько покудахтывали куры. На увеличенной фотографии красивый светловолосый сероглазый ребеноквопросительно смотрит в объектив. Возле него - большая овчарка. Это вГермании, в маленьком городке, где стоит гарнизон советских оккупационныхвойск. Тебе семь лет. Мать, прожив с тобой всю войну, решила на времяпоручить тебя отцу - военному в невысоком чине, жизнь которого приобреланеожиданную значительность в этом замкнутом мирке. Его новая жена - Женя,женщина мягкой восточной красоты, сразу же полюбила тебя. У нее никогда небудет детей. Ты останешься единственным. Несмотря на тоску ребенка,оторванного от матери, ты быстро понимаешь преимущество твоего положения -ты одет, как принц, мачеха кормит тебя разными вкусностями... Правда, есливсе дети у тебя на Родине учатся в это время жизни но правилам сталинскойэпохи, то ты воспитываешься прямо-таки на суррогате этих догм. В своемзамкнутом кругу десяток офицерских семей живет под перекрестным наблюдением.От них несет лицемерием пополам с водкой. Твой отец играет в провинциальномдрамкружке, что позволит ему через много лет говорить, что он был артистом,а заодно И объяснить твою одаренность, как естественное продолжение своей...Все, что разрешалось бы русскому мальчику в твоей стране, тебе совсем илипочти совсем запрещено. Ты не можешь сам себе выбирать товарищей для игр -только приятелей из твоей касты, равных тебе по привилегиям. Никакихпрогулок в одиночку, контролируется каждый твой шаг, тебя ежеминутнопроверяют, опасаясь покушения или детских шалостей, которые "всегда плохокончаются". И правда, однажды вы с ребятами находите склад оружия ивзрываете запалы гранат. Трое мальчиков на всю жизнь остаются слепыми иизуродованными. По чистой случайности ты единственный остаешься невредим. Тыперестаешь выходить на улицу, и все преимущества, которые мать усматривала втвоем пребывании в Германии, обернулись на деле серьезными потерями. Ты острее, чем другие ребята твоего поколения, чувствуешь на себесталинские наставления, клевету, чванство и произвол. Ты заклеймишь все этов своих песнях. Придавленный окружающей тебя обыденностью, отмеченныйисторической обстановкой - "победителей не судят", - ты искалечен нефизически, как твои товарищи, но душевно. Твои поэтические и чисто юношескиефантазии, уже тогда сложные и противоречивые, похоронены под слоем "хорошихпоступков", торжественных выходов в свет - "на людей посмотреть и себяпоказать". А после сытного ужина никто даже не подумает поговорить собеспокоенным ребенком, который ложится спать и мечтает. К счастью, естьнежная и любящая мачеха. Она смягчает для тебя этот период терпеливойзаботой и тем, что осталось в ней от древней культуры Армении - ее роднойземли. Только ради нее я заставляла тебя видеться с отцом. Все это время ятянула тебя за рукав, я назначала эти встречи, я водила тебя на скучныеужины. Тебе не о чем было с ним говорить, и говорила я. Гораздо позже я поняла: из-за всего этого - отца, матери, обстановки иуже тогда изгнания - ты начал с тринадцати лет напиваться. Все начинается обычно с рассказов или анекдотов. Ты с удовольствиемвозвращаешься к смешным деталям - и бог его знает, смешно ли это? - но всесмеются. Таково твое искусство актера. Любая рассказанная тобой историястановится комическим номером. Сначала я тоже смеюсь, прошу рассказатьснова. Я люблю, когда ты рассказываешь, искоса поглядывая на меня,изображаешь разных людей, с которыми где только ты не знакомился. Я люблю,когда ты словно светишься от радости. Теперь наступает следующий этап. Ты заказываешь мне пантагрюэльскиеужины, ты зовешь кучу приятелей, тебе хочется, чтобы в доме всегда быломного народу. Весь вечер ты суетишься возле гостей и буквально спаиваешь их.У тебя блестят глаза, ты смотришь, как кто-нибудь пьет, с почти болезненнойсосредоточенностью. На третий или четвертый день почт непрерывного застолья,наливая гостям водки, ты начинаешь нюхать ее с видом гурмана. И вот ты ужепригубил стакан. Ты говоришь: "Только попробовать" Мы оба знаем, что прологокончен. Начинается трагедия. После одного-двух дней легкого опьянения, когда тыстараешься во что бы то ни стало меня убедить, что можешь пить, как все, чтостаканчик-другой не повредит, что ведь ты же не болен, - дом пустеет. Нетбольше ни гостей, ни праздников. Очень скоро исчезаешь и ты... В начале нашей с тобой жизни я часто попадалась на эту удочку. И всегдавозникал один и тот же вопрос: - Я же вижу, да ты и сам чувствуешь, что начинается очередной приступ.Почему не разбить эту проклятую бутылку, когда еще не поздно? Ответ будет ясно сформулирован годами позже: - Потому что я уже пьян до того, как выпью. Потому что меня заносит.Потому что на самом деле я болен. Это обычно случается, когда ты уезжаешь изМосквы, Марина, особенно, когда ты уезжаешь надолго. Действительно, мы перебираем в памяти мои спешные возвращения, почтивсегда в самой середине съемок, гастролей или именно в тот момент, когда ядолжна заниматься детьми. Как только ты исчезаешь, в Москве я или за границей, начинается охота,я "беру след". Если ты не уехал из города, я нахожу тебя в несколько часов.Я знаю все дорожки, которые ведут к тебе. Друзья помогают мне, потому чтознают: время - наш враг, надо торопиться. Если на беду я приезжаю лишьнесколько дней спустя и у тебя было время улететь на самолете или уплыть накорабле, поиски усложняются. А иногда ты возвращаешься сам, как это былоодной весенней ночью. Я сижу дома - в квартире, которую мы снимаем на окраине Москвы.Началась оттепель, и земля вокруг строящихся домов превратилась в настоящеемесиво. Чтобы выбраться к автобусу или в магазин, нужно идти по досочкам,проложенным мостками через лужи липкой грязи... Я не сплю и, когда раздаетсязвонок в дверь, иду открывать. Какой-то глиняный человечек протягивает комне руки. Густая коричневая жижа медленно сползает с него на коврик, толькосерые глаза остаются светлым пятном на липкой маске. Потом лицо оживляется,ты начинаешь хохотать как сумасшедший, довольный, что испугал меня, ипринимаешься объяснять, что собирался прийти домой вчера вечером, нопоскользнулся и упал в глубокую яму и, несмотря на сверхчеловеческие усилия,не смог оттуда выбраться. Если бы не случайный прохожий, ты бы умер отхолода, утопая в грязи. Ты так рад, что жив и что ты здесь и вдобавокпротрезвел благодаря нескольким часам вынужденного сидения в яме, что я тоженачинаю смеяться, отмывая тебя под душем. Но обычно я нахожу тебя гораздо позже, когда твое состояние начинаетнаконец беспокоить собутыльников. Сначала им так приятно быть с тобой,слушать, как ты поешь, девочки так польщены твоим вниманием, что любое твоежелание для них - закон. И совершенно разные люди угощают тебя водкой и идутза тобой, сами не зная куда. Ты увлекаешь их по своей колее - праздничной,безумной и шумной. Но всегда наступает время, когда, наконец уставшие,протрезвевшие, они видят, что вся эта свистопляска оборачивается кошмаром.Ты становишься неуправляем, твоя удесятеренная водкой сила пугает их, ты ужене кричишь, а воешь. Мне звонят, и я еду тебя забирать. Однажды какая-то девица, оказавшаяся в такой момент с тобой, решаетотвезти тебя в больницу, где ее брат работает врачом. На пятый день мынаходим тебя в тяжелейшем состоянии. Нам стоит огромного труда перевезтитебя в институт Склифосовского, потому что твои новые друзья не хотят тебяотпускать, да и запрещено это в административном порядке. Приходитсядействовать через главного врача. И еще раз ты был на волосок от смерти, итебя спасла только компетентность Веры, Вадима, Игорька и их бригады. А иногда мне звонят из другого города, откуда-нибудь из дальнего уголкаСибири или из порта, где стоит корабль, на котором ты оказался. Если,несмотря на то что я - иностранка, мне туда можно приехать, я еду. Если нет- я жду, пока твои приятели привезут тебя. И вот тогда начинается самоетрудное: я запираюсь с тобой дома, чтобы отнять тебя от бутылки. Дна днякриков, стонов, мольбы, угроз, два дня топтания на месте, потери равновесия,скачков, падений, спазмов, рвоты, безумной головной боли. Я вылила всювыпивку, но, если, к несчастью, где-нибудь в доме остается на донышкенемного спиртного, я бегу наперегонки с тобой, чтобы вылить и это, преждечем ты успеешь глотнуть. Постепенно ты успокаиваешься, ты урывками спишь, ястерегу тебя и бужу, когда тебе снятся кошмарные сны. Наконец, ты засыпаешьспокойным сном, и я тоже могу отдохнуть несколько часов. Мне это необходимо,потому что, как только ты проснешься, начнется следующая фаза, может быть,самая тяжелая. Ты называешь это моральным похмельем. Ты уже не страдаешьфизически, но вернулось сознание, ты подводишь итоги. Они часто ужасны.Отмененные спектакли, ссоры с Любимовым, выброшенные деньги, потерянная илираздаренная одежда, ссадины и синяки, ножевые раны, товарищи, пострадавшие вмногочисленных дорожных авариях, мои прерванные съемки, моя тревога и всеобидное, что ты наговорил мне, - а ты будешь помнить свои слова, даже если яникогда больше не заикнусь об этом. И тут мне надо тебя успокоить и, подавив в себе гнев, простить. Потомучто тебе стыдно и, пока я не обниму тебя и не укачаю, как ребенка, тыбезутешен. Всею два раза в жизни у меня не хватило на это сил. Первый раз - всамом начале нашей совместной жизни, когда в бреду ты называл меня не моимименем. Второй раз - когда ты вышвырнул меня в коридор и заперся в ванной,чтобы допить бутылку. Задыхаясь от ярости, я хлопнула дверью и послала тебяк черту. В обоих случаях, естественно, ты провел полгода в адских мучениях.И я тоже. Молодой человек, встречающий нас у входа, весь взмок. Впрочем, мы тоже.Как и во всех московских учреждениях, во Дворце бракосочетания слишкомсильно топят. Мы оба в водолазках, ты - в голубой, я - в бежевой. Мы ужесияли пальто, шарфы, шапки, еще немного - и разденемся догола. Ноторжественный тон работника загса заставляет нас немного угомониться. Мыстараемся вести себя соответственно случаю, но все-таки все принимаеткомический оборот. День и час церемонии были назначены несколько дней назад.Мы немного удивлены той поспешностью, с какой нам было позволено пожениться.Наши свидетели - Макс Леон и Сева Абдулов - должны были бросить в этот деньвсе свои дела. Рано утром я начинаю готовить свадебное угощение, но всепригорает на электрической плитке. Мы расположились на несколько недель вмалюсенькой студии одной подруги-певицы, уехавшей на гастроли. Я расставиламебель вдоль стен, чтобы было немного просторней. Но так или иначе, в этомкрошечном пространстве могут усесться и двигаться не больше шести человек. Тебе удается упросить полную даму, которая должна нас расписать,сделать это не в большом зале с цветами, музыкой и фотографом, а в еекабинете. Нам бы и в голову не пришло, что именно заставило ее согласиться!Она это сделала вовсе не из-за нашей известности, не потому, что я -иностранка, не потому, что мы хотели пожениться в узком кругу друзей. Нет!Что возобладало, так это - неприличие ситуации: у нас обоих это третий брак,у нас пятеро детей на двоих! Пресвятой пуританизм, ты спасаешь нас отсвадебного марша! А если не будет церемонии, можно и не наряжаться. В концеконцов, мы так и остаемся в надетых с утра водолазках. Ты уехал рано, тебе во что бы то ни стало хотелось устроить мнекакой-то сюрприз. Для этого тебе пришлось убедить Любимова отменитьнесколько спектаклей в театре. Ты возвращаешься с довольным видом и, хлопаясебя по карману, шепчешь: "Порядок". Шофер такси, который везет нас воДворец, желает нам всего, что тольк - КОМЕНТИРУЕМ НОВОСТЬ - ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Настроение сейчас - ВАУ

Владимир Высоцкий (1938-1980)Основные даты жизни и творчества 1938, 25 января - родился в 9 часов 40 минут в роддоме на Третьей Мещанской улице, 61/2. Мать, Нина Максимовна Высоцкая (до замужества Серегина), - референт-переводчик. Отец, Семен Владимирович Высоцкий, - военный связист. 1941 - вместе с матерью эвакуирован в село Воронцовка Бузулукского района Чкаловской (ныне Оренбургской) области. 1943 - возвращение в Москву на прежнюю квартиру по адресу: Первая Мещанская улица, дом 126 (с 1957 года - проспект Мира). 1945, 1 сентября - поступил в первый класс школы No 273 Ростокинского района Москвы. 1947- с отцом и его второй женой, Евгенией Степановной Лихалатовой-Высоцкой, уезжает в город Эберсвальде (Германия). 1949- возвращается с Е. С. Лихалатовой-Высоцкой в Москву и живет в Большом Каретном переулке (дом 15, кв. 4). Поступает в 5-й класс мужской средней школы No 186. 1953- начинает заниматься в драмкружке при Доме учителя под руководством В. Н. Богомолова. 1955, весна - переезжает к матери на Первую Мещанскую улицу, дом 76, кв. 62. 1955, июнь - заканчивает среднюю школу. 1955, август - поступает на механический факультет Московского инженерно-строительного института, который оставляет после первого семестра. 1956, июнь - поступает в Школу-студию МХАТ. 1956, осень - знакомство с Изой Жуковой. 1958 - первая актерская работа - роль Порфирия Петровича в учебном этюде по "Преступлению и наказанию" Ф. М. Достоевского. 1959 - первая эпизодическая роль в кино - студент Петя в фильме ре- жиссера В. Ордынского "Сверстницы". 1960, 25 апреля - свадьба Высоцкого и Изы Жуковой. 1960, 20 июня - получил диплом об окончании Школы-студии и направлен на работу - в Московский драматический театр им. А. С. Пушкина. 1961, июль - написал первую песню - "Татуировка". 1961 - во время съемок кинофильма "713-й просит посадки" знакомится со своей будущей второй женой - актрисой Людмилой Абрамовой. 1962 - работа в Театре миниатюр. 1962, 29 ноября - рождение сына Аркадия. 1963, июнь - первые студийные записи песен Высоцкого. 1964, весна - знакомство с главным режиссером Театра драмы и комедии на Таганке Ю. П. Любимовым. 1964, 8 августа - рождение сына Никиты. 1964, осень - поступление на работу в Московский театр драмы и комедии на Таганке. 1964, 19 сентября - дебют на таганской сцене - срочный ввод на роль Второго Бога в спектакле "Добрый человек из Сезуана". 1964, 14 октября - премьера спектакля "Герой нашего времени", Высоцкий - в роли драгунского капитана. 1965- первые сольные выступления с песнями в научно-исследовательских институтах. 1965, февраль - премьера спектакля "Антимиры" (по стихам А. Вознесенского) с участием Высоцкого. 1965, апрель ~ премьера спектакля "Десять дней, которые потрясли мир". 1965. 25 июля - регистрация брака с Людмилой Абрамовой. 1965, ноябрь - премьера спектакля "Павшие и живые". 1966, 17 мая - премьера спектакля "Жизнь Галилея" с Высоцким в главной роли. 1966-1967- съемки в кинофильмах "Я родом из детства" (режиссер В. Туров) и "Короткие встречи" (режиссер К. Муратова). 1967, июль - знакомство с Мариной Влади. 1967- выход кинофильма "Вертикаль" (режиссеры С. Говорухин и Б. Дуров) с Высоцким в роли радиста Володи, с песнями Высоцкого. 1967, лето - первые публикации песен Высоцкого в газетах. 1967, 17 ноября - премьера спектакля "Пугачев" с Высоцким в роли Хлопуши. 1968, январь - завершение съемок фильма Г. Полоки "Интервенция" (Высоцкий - в роли Бродского), вышедшего на экран только в 1987 году. 1968, май-июнь - газетная кампания против Высоцкого. 1968- первая авторская грампластинка (гибкая) с песнями из фильма "Вертикаль". 1968- выход кинофильма "Служили два товарища" (режиссер Е. Карелов). Высоцкий в роли поручика Брусенцова. 1969 - выход кинофильмов "Опасные гастроли" (режиссер Г. Юнг-вальд-Хилькевич) и "Хозяин тайги" (режиссер В. Назаров) с участием Высоцкого.1970, 10 февраля - развод с Л. В. Абрамовой. 1970, 1 декабря - регистрация брака с Мариной Влади. 1971, 29 ноября - премьера спектакля "Гамлет" в Театре на Таганке с Высоцким в главной роли1972- съемки в кинофильмах "Четвертый" (режиссер А. Столпер) и "Плохой хороший человек" (режиссер И. Хейфиц). 1973- первая поездка за границу (Франция). 1973, декабрь - работа над балладами для фильма М. Швейцера "Бегство мистера Мак-Кинли". 1974, лето - съемки в фильме "Единственная дорога" (режиссер В. Павлович). 1974- выход двух авторских пластинок (миньонов) "Песни Владимира Высоцкого". 1975-съемки в фильме "Единственная" (режиссер И. Хейфиц). 1975, май - начало репетиций спектакля А. В. Эфроса "Вишневый сад" с Высоцким в роли Лопахина. 1975 - Высоцкий и Марина Влади переезжают в кооперативную квартиру на Малой Грузинской улице, дом 28. 1976- выход фильма А. Митты "Сказ про то, как царь Петр арапа женил" с Высоцким в главной роли. 1976, июль - поездка в Канаду и США. 1977, март - выход двух альбомов с песнями Высоцкого во Франции. 1977 - выход буклета И. Рубановой "Владимир Высоцкий". 1977, ноябрь-декабрь - гастроли Театра на Таганке во Франции, концерты Высоцкого в Париже. Выход третьей французской пластинки Высоцкого - "Натянутый канат". 1978, май - начало работы над ролью капитана Жеглова в телефильме "Место встречи изменить нельзя" (режиссер С. Говорухин).1978, ноябрь - участие в альманахе "Метрополь". 1979, 12 февраля - премьера спектакля "Преступление и наказание" с Высоцким в роли Свидригайлова. 1979-работа над ролью Дон Гуана в телефильме "Маленькие трагедии" (режиссер М. Швейцер). 1980, 22 января - единственная съемка Высоцкого на Центральном телевидении (передача была впервые показана в 1988 году). 1980, 16 июля - последнее публичное выступление в городе Калининграде Московской области. 1980, 18 июля - последний спектакль "Гамлет" в Театре на Таганке. 1980, 25 июля - кончина Владимира Высоцкого. 1980, 28 июля - похороны Высоцкого на Ваганьковском кладбище в Москве. 1981 - в Театре на Таганке Ю. П. Любимов поставил спектакль "Владимир Высоцкий". 1981- выход первого стихотворного сборника Владимира Высоцкого "Нерв" (составитель Р. И. Рождественский). 1985, 12 октября - на могиле Высоцкого установлен памятник. 1987 - Высоцкому посмертно присуждена Государственная премия СССР "за создание образа Жеглова в телевизионном художественном фильме "Место встречи изменить нельзя'' и авторское исполнение песен". 1989- в Москве создан Государственный культурный центр-музей В. С. Высоцкого. 1995, 25 июля - открытие памятника Высоцкому в Москве на Страстном бульваре у Петровских Ворот.