Алексей Рафиев
1.
Горбя сутулые спины,
катимся – по наклонной,
в самое дно трясины,
на мясо – тонна за тонной –
жирные телепузы,
готовые на преступленья,
круглые, как арбузы,
наглые до охуенья,
пошлые до предела,
сивые, как кобылы.
…даже Земля вспотела –
столько нас накопила –
тощих, смердящих, разных –
ссучившихся, постылых,
и до того заразных,
что можно любого в затылок.
2.
Мир горит и по швам трещит.
К черту рушится Третий Рим.
Мы ложимся сами на щит
и не ведаем, что творим –
как обычно – кругом вода
словоблудия, каждый бес
пробирается без труда
в поднебесную наших сердец,
каждый оборотень скулит,
отрекаясь от рук и ног,
и приходит в ночи Лилит
в дом любого, кто одинок.
Все буквально – каприз, испуг,
власть украдена и больна.
Скоро, скоро очнется дух,
но сначала – война, война…
3
Что толку от этих морок?
Чем дальше – тем ледяней.
Уже остывает мирок
привычных ночей и дней.
За поворотом судьбы
нет изваяний и стел.
Только метель зимы
между промерзших тел.
Жрите себя изнутри,
если утрачен страх.
Жрите по счету три
собственный тлен и прах.
Но не насытитесь – нет.
Чем дальше – тем ледяней
на одной из планет
мира людей, теней,
многоэтажных гробниц –
в последние времена.
Падайте, падайте ниц.
Скоро война. Война!
4
Легкость, как от вина.
Даже легче – вдвойне.
Если придет война –
я выживу на войне.
Дайте мне автомат.
Скоро здесь будет фронт.
Перехожу на мат –
дайте, ёбаный в рот!
Не обойтись без призм
и точек зрения на…
…вот он – мой анархизм,
если придет война.
***
Среди сонма галактик и мириад планет
дышит и длится сердцебиение, всё,
что так хотело недавно сойти на нет -
сияющее, золотое, мое лицо,
сияющие, золотые, мои глаза,
двумя лучами жгущие вашу тьму.
Как скоморох, я почти полжизни плясал,
раскачивая, расшатывая тюрьму.
[Больше:]
Приходит время, когда прекращаешь смотреть -
лишь бы подальше упрятать эти глаза,
лишь бы забыть и больше не знать про смерть
и никогда не видеть ее лица.
черта
1.
Эй, прохожий, слышишь эти стоны?
Видишь тень вселенского креста?
В жестких рамках кухонной свободы
можно протянуть лет до полста,
а потом… Помолимся, прохожий?
Не сгореть бы в стужу у огня.
Чувствуешь меня всей своей кожей?
Эй, мужик – ты чувствуешь меня?
Ты услышь, пока еще не поздно.
Вынь бананы из глухих ушей.
Посмотри, какой сегодня воздух.
Все прозрачно – все, что есть – уже,
а не завтра или послезавтра.
Страшный Суд – сейчас, теперь!
Жизнь не блеф и не тотализатор.
Посмотри вокруг. Поверь! Поверь!
Не игра она и не игрушки,
и, тем более, не баловство.
В тощей тушке глупенькой зверушки
можно даже протянуть лет сто,
а потом… Помолимся, родимый?
Не сгореть бы в стужу у огня.
…я не гордый, не неукротимый.
Посмотри!.. Ты видишь?.. Нет меня…
2.
Я увидел Тебя во всем.
Это значит – моя судьба,
как над папертью, как позём-
Ка и Ба.
Ка и Ба.
Перемолотая любовь.
Льдом закованная река.
Над шеренгами наших гробов –
Ба и Ка.
Ба и Ка.
Всё буквально – каждая смерть,
каждый выживший из ума,
каждый, кто не посмел посметь.
Жизнь свобода и жизнь тюрьма.
Небо. Небо, прости. Прости!
Солнце. Солнце, сияй. Сияй!
Сможет, сможет меня спасти –
Инь и Янь.
Инь и Янь.
Перья ангелов – первый снег
за моим, за твоим окном.
Отпускаю сегодня всех.
Ом…
3.
И даже в продаже
конского мяса
есть око за око
и вера в пришедшего Спаса.
И даже в продаже
Божьего Храма
есть око за око
и вера в грядущего хама.
Но даже все это
пусть будет, как надо –
и око за око,
и путь от могилы до ада,
и путь от могилы до рая.
Земля не пустыня –
сырая, родная, сырая –
от века до ныне.
4.
Господи, это мы.
Наши годы летят.
Пир во время чумы.
Игры слепых котят.
На пороге зимы.
Мясо, сыр, колбаса.
Господи, это мы.
Низкие небеса.
Стоя на дне мечты.
Жизнь в пределах тюрьмы.
Господи, это Ты.
Господи, это мы?
5.
Мир горит и по швам трещит.
К черту рушится Третий Рим.
Мы ложимся сами на щит
и не ведаем, что творим –
как обычно – кругом вода
словоблудия, каждый бес
пробирается без труда
в поднебесную наших сердец,
каждый оборотень скулит,
отрекаясь от рук и ног,
и приходит в ночи Лилит
в дом любого, кто одинок.
Все буквально – каприз, испуг,
власть украдена и больна.
Скоро, скоро очнется дух,
но сначала – война, война…
6.
Что толку от этих морок?
Чем дальше – тем ледяней.
Уже остывает мирок
привычных ночей и дней.
За поворотом судьбы
нет изваяний и стел.
Только метель зимы
между промерзших тел.
Жрите себя изнутри,
если утрачен страх.
Жрите по счету три
собственный тлен и прах.
Но не насытитесь – нет.
Чем дальше – тем ледяней
на одной из планет
мира людей, теней,
многоэтажных гробниц –
в последние времена.
Падайте, падайте ниц.
Скоро война. Война!
7.
Надо мной будут звезды и тихое-тихое утро.
Подо мной будет вечность, укутанная в облака.
Я уже это вижу, я вижу все это, и будто
мир похож на чертеж совмещенных друг с другом лекал,
и пунктирные линии кажутся ярче и четче,
и, подернутый инеем, зябнет мой крошечный дом,
шелестя на ветру, как когда-то шумели здесь рощи
перед тем, как случилось все то, что случится потом,
что случится опять – через год, через век, через эхо,
через тысячекратно утраченную любовь
слишком маленького и никчемного человека –
одного из рабов, одного из ходячих гробов.
Но очнется однажды забытая, горняя воля,
заключенная в папертях вытоптанных площадей.
Боже мой, сколько смерти вокруг, сколько горя и боли!
Боже мой, пощади этих маленьких, глупых людей!
Дай им – каждому, каждому, каждому – по заслугам,
начиная с меня, переполни их светом Твоим.
Разрыхли их пустыню, их души Твоим острым плугом,
и прости им, прости им, прости все, что хочется им.
8.
Золото солнца и серебро луны –
все богатство, вся мера моей длины.
Дни и ночи порочны, обозлены.
Кажется лишь, что они стоят надо мной –
тени иной свободы, тюрьмы иной –
у изголовья. Нет вокруг ни одной
памяти, знающей наперёд себя.
Нет ничего, кроме Его руки
и ослеплённой гордости, и судьба
падает камнем в пропасть моей строки.
Дай мне силёнок не возносить порок,
не пересказывать то, что дано не мне.
Дай мне одну мою среди всех дорог.
Будь моей Высшей Мерой по всей длине
скомканной памяти, золота и серебра
дней и ночей, узаконенных перед тем,
как Ты обрушишься с неба огнем добра,
испепеляясь в Собственной доброте.
9.
Спасибо, Бог, за каждый вдох.
Прости меня за каждый выдох.
Я помню время длинных тог,
замаранных в пролитых винах.
Я помню вои площадей
и выи высушенных судеб,
и мир людей, и мир идей,
и то, как низко пали судьи,
и то, что было после них,
и то, что было перед Светом,
и нас – совсем, совсем одних
в безжалостном пространстве этом.
Я помню все, что было там –
в провалах собственных расщелин –
Великий Храм, прекрасных дам,
мельканье казней и прощений.
Я помню, как вселялся дух
в нетронутые смыслом лица.
Я помню вас – сначала двух,
потом Тебя, Твою столицу.
Я знаю наперед итог
и плачу, как смиренный инок.
Спасибо, Бог, за каждый вдох.
Прости меня за каждый выдох.
Прости мне гордость и тщету
моих потуг остаться сбоку.
Прости меня за нищету
жрецов, не обращенных к Богу.
10.
Солнышко выглянуло, и мне
лишь осталось раскрыть глаза
и до зари шагами звенеть,
не отступая ни шагу назад.
Время безжалостно только здесь –
между заботами и быльем.
Мир стал прекрасен почти что весь –
прежде я так не думал о нем.
Прежде я был вообще другой –
всё рвался к чему-то, чего-то хотел,
движимый только Твоей рукой –
вместе с любым из небесных тел.
Мы выживем. Не все, но выживем,
и будем жить, и будем умирать.
Уже почти. Мы выждали, мы выждали –
сложив с себя – за ратью рать –
тщеславных трепыханий полномочия,
обидчивости легкой кисею.
Уже почти. Оно уже воочию
мерещится сквозь череду мою –
дней и ночей – укутанных, обласканных.
За миром мир, за дверью дверь.
Смотри вперед внимательными глазками,
и верь увиденному. Верь.
Уже почти. Не будет дальше слякоти,
и глупому ворчанию не быть.
Они уходят потихоньку – тяготы.
Он не такой и страшный – этот быт.
Рисуй себя – всю жизнь – привычным росчерком,
трепещущим на цыпочках извне –
компьютерным, чуть уловимым почерком –
мне выпавшим и выпавшим не мне.
В глуши бутылочного рая,
в пыли надломленных миров –
ежесекундно умирая
и оживая, будь здоров –
проходят месяцы и годы.
Простая жизнь, простые дни
моей помеченной колоды –
и не слышны, и не видны,
и слава Богу, что за ширмой
не утаилось шельмовства.
Я не согласен быть машиной
надуманного естества,
я не хочу быть инструментом
каких-то прихотей земных,
ангажементом, элементом
нечеловеческих, иных –
всегда порочных, вечно лживых
кривляний в зеркале судьбы.
Я буду жить, поскольку живы
поляны, реки и дубы.
Я уйду накануне дождей,
пережив от велика до мала
всех диктаторов и вождей
от Австралии до Ямала.
Я уйду, потому что пора.
Я уйду для того, чтоб проснуться.
Пусть кричит мне вослед детвора,
пусть на счастье колотятся блюдца.
Для того, чтобы стрелки часов –
так и тикают, так и ходят –
встали меж часовых поясов -
я уйду, потому что уходят.
слова
/Саше Консерве т его жене Наташе/
Столько книжек вокруг, что абзац –
биомассы, библиотеки
чистоплюйства цивилизац-
ий в единственном человеке,
прочитавшем всю эту муру –
мешанину нагромождений –
неподвластную топору
деревянную выборку. Тени
разбегаются по углам,
и кричит перечитанный город,
опрокинутый в собственный хлам,
как когда-то в обугленный короб –
без надгробия, без причин.
Только лязг проржавевшей страницы.
Только толпы угрюмых мужчин
по помойкам бумажной столицы.
Только отзвуки тишины
разливаются вдоль колоннады.
…и никак не уснуть без жены,
и не надо. В помине не надо…
Еле крадучись, чуть дыша,
нарождается новое Слово –
может, даже душа, душа –
избалованная. Избалован.
По рубцу – свежесрезанный шрам –
тихим скальпелем, чтоб зашили.
Не читайте меня малышам.
Пусть живут, как однажды жили
или дважды. Иным – сто раз
перемешиваться с природой,
с перегноем, с обрывками фраз,
с беспородной своей породой,
но потом… Тишина за сим.
Не скажу, что случится дальше.
Это – тайна, и малым сим,
и большим, и огромным даже
ни к чему слишком много знать.
Не случайно всегда смывало
и рабов, и жрецов, и знать –
всех подряд – вереницей, валом,
друг на друге, по одному –
лишь бы только успеть к восходу
написать себе самому –
самому бы себе в угоду
написать, а потом – пускай –
хоть потоп, хоть в затылок целься,
хоть себя самого у виска
гладь, как градусник гладит Цельсий,
но – не смей! Ничего не смей!
Очень скоро навалит снега,
и так много разбитых семей,
и никчемное это эго –
иго прошлого. Помяни,
если хватит в утробе света,
дни и ночи, ночи и дни –
ведь они заслужили это,
ведь не будет таких других.
Чистоплюйство цивилизаций
существует для нас одних
в резервациях резерваций.
Это – заговор. Так читай,
чтоб не думать о спайках смысла.
Это – заговор. Так читай,
чтоб не думать о спайках смысла.
Помолись потом, помолись –
за меня, за себя, за друга,
за врага, за землю, за высь –
чтобы все было заебись,
враг и друг, и его подруга,
чтобы крепче жилось вдвоем,
чтобы было до старости тело,
помолись Ему и о нем,
чтоб дышало оно и хотело,
и душа, чтоб его душа
не гнила, не гнала, не чахла
в мире времени, падежа –
каждой клеточкой, каждая чакра
и живая, и мертвая ткань.
Милый Боже, Бессмертный Боже,
дай им каждому, каждому дай
все, что надо, и даже больше –
лишь бы жили они вдвоем.
…лишь бы помнили только о Нем
«Век мой, зверь мой…»
Осип Мандельштам
Осмотрительная кругом
распахнула свои ресницы,
претворилась сперва врагом,
после – оборотнем столицы
закричала одной собой,
разметала стога по снегу.
Скоро грянет священный бой,
долгожданный для человека.
Зверь скребется внутри нутра,
оставляя на стеклах иней.
Дуют северные ветра –
по следам, вдоль пунктирных линий,
через годы, сквозь ведовство,
в рыжих косах моей столицы.
Колдовство кругом, колдовство
распахнуло свои ресницы
и завыло, и оберег
пошатнулся, но не разбился.
Здравствуй, мой двадцать первый век.
Я – твой крошечный человек.
Видишь, как я к тебе явился?
Чуть ступая по насту дня,
еле чавкая в талую жижу.
Видишь крошечного меня?
Видишь столб моего огня?
Если видишь – я тоже вижу.
Если нет – то и нет суда.
Так и будем играть в потёмки –
без оскомины, без стыда,
без какого-нибудь следа –
в людях спрятавшиеся волки.
…и безбрежную даль повело поволокой тумана,
и не хочется больше прощений себе самому,
и уже бесполезная узость тупого дивана
вдруг напомнила клетку и всю остальную тюрьму,
и никак не сбежать, не укрыться от жгучего зноя
и от мерзлой оскомины с кончика языка.
Стоя вдоль, поперек, сикось-накось, но все-таки стоя,
я стою до сих пор, и от качки стонали зека,
и слетали не раз в непорочность глухие проклятья,
и совсем через край, через тысячи беглых годков
рвались души на Север и бились в объятиях платья
под кантаты бомбежек и треск похоронных гудков,
и одна навсегда поднималась вдоль памяти воля,
и смотрели глаза через сумрачные облака,
и бежали детишки, и пахло распаханным поле –
будто бы недалёко и будто бы издалека,
и стонало в груди, и похоже, что это не сердце,
и не легкие, а совершенно иное нутро
подступило вплотную, как роковая принцесса,
как барон из мультфильма, усевшийся на ядро.
И такая вот дурь филигранно сменяла картинки,
утопая в гордыне, в тщеславии, в кутерьме,
и вокруг были только болваны, шуты и кретинки –
в этой маленькой клетке и всей этой глупой тюрьме,
и хотелось на волю – к цветам, к облакам, к полустанкам,
к магазинам, к машинам, к обычному бытию,
а не думать про жизнь, обуздав ее образы танком,
и любить эту жизнь, эту жизнь – и свою, и твою.
Запотевшие стекла и рыба под маринадом,
самогонка в бутылках, похмелье на месяц вперед –
так живут на Руси – между раем и адом –
из столетья в столетье, из рода в род.
Под ноябрьские праздники выпадет снега.
Дни рожденья вождей приурочатся к похоронам
человека, зашуганного в трепыханиях века,
в трепыханиях века заморенного человека,
и не хочется больше застолий чуть выжившим нам –
так и не обобравшим пространство отчизны до нитки.
Золотыми глазами смотря на вселенский потоп,
я читаю по памяти в пыль превращенные свитки,
я пытаюсь забыть все, что станется с миром потом.
Поскорей бы уснуть и проспать, и очнуться за морем
разливанного счастья, отверженного перед тем,
как добро притворилось однажды нечаянным горем
и коснулось перстом одеснующим скорченных тел.
Мне бы только уснуть и проспать, и очнуться за лесом
небоскребов, сложившихся в сумрачный Вавилон –
между миром людей и огнем, и каленым железом,
между миром людей, если все еще есть где-то он.
/Моей Кале/
Потерянными лицами по снегу,
как с перепоя, как перед весной,
ползем навстречу солнечному эгу,
навстречу женщине с косой.
Ночь минус день. Останется не боле,
чем череда зашторенных речей
в формате инородной, жгучей боли,
и нету сил, и сам – ничей,
и обернется оборотнем вьюга,
и перекошенная мыслью блажь
нам не позволит жить, как друг без друга,
и не взлететь на сказочный этаж,
где Вавилон останется за рамой
оконной слякоти и талого вранья,
и претворится грешник далай-ламой
под карканье родного воронья,
а там – глядишь, развеет даже это,
и столько впереди еще гримас,
что будет и весна, и будет лето,
и осень будет. Все, что будет – в нас.
Застынем же на долю единенья
с Божественным. Застынем ли? Как знать…
У клеток есть особенность – деленье.
Пора бы научиться их вязать.
1.
Бриллиантовыми губами
я шепчу все, что было вами,
между вами и рядом с вами.
Я шепчу все, что было полем,
я шепчу все, что было лесом,
я шепчу все, что было болью,
пенопластом, пластмассой, железом,
разрубающим по кусочкам
мглу воронью и сонную душу
человеческую, и строчкам
выходить из моря на сушу.
Все, что станется после бега
у подножия темной рощи,
у подножия человека –
он совсем перестал, не ропщет,
да и поводов меньше в сотню
раз, как будто бы раз за разом.
Разбуди в себе, соня, соню.
Пробегись, как зайчик, по вазам,
зеркалам, столовым прибором,
по следам своих отражений,
вдоль околицы тихим вором,
конокрадом чужих движений.
Быть до старости. Быть, как будет.
На коленках стоять у витрины,
утонуть в фарфоровом Будде,
провалившись на дно перины.
2.
Ты прости меня, милый мой Бог.
Ты прости, что так часто грежу.
Будет много вдали эпох.
Будет многое. Реже и реже.
Годы вытерпят и не то.
Доживая свое в порыве,
я выбрасываю пальто
непригодное снулой рыбе.
Просыпаюсь. И ты – проснись.
Как снежинки на окнах тают –
разлетается у ресниц
потерявшая мячик Таня.
Нет их, в общем-то – этих тем.
Наносное все. Наносное.
Только космос в тисках систем.
Только капля морозного зноя.
Оживаю, иду, курю,
передергиваю гримасу
и горю, я опять горю,
напирая огнем на массу.
Воскресай же, моя душа.
Помоги ей, мой Вечный Боже.
Маркий грифель карандаша,
и натянуты крепко вожжи.
-
/моей Кале/
Я построю себе реальность –
тихий сад и хрустальный дом,
отражающий всю дуальность
мира, созданного потом –
после дня моего творенья,
перед вышедшим из-за туч
жаром неземного горенья –
каждый зайчик и каждый луч,
разбежавшийся в зазеркалье,
опрокинутый на попа,
а потом – помолиться Кале –
без священника, без попа.
-
Вдруг становится душно, и кажется, что позади
растворяются в пыль километры материков –
хоть всю жизнь просиди пропиши и сливай на CD
этот буквенный мир этих нечеловечьих оков,
а звериных ухмылок когда-то веселых друзей.
От звериного царства отторгнутый наперёд,
я кричу, как когда-то под небом ревел Колизей,
воплощенный в понятии «весь этот чуждый народ».
Им бы волю еще… Им бы править еще через край…
Им бы высушить собственный страх и кормить им детей…
Им бы строить до старости математический рай
между миром смертей и своих же абсурдных идей…
Я не знаю, зачем мне такая вселенская дурь –
расчленять, как на дыбе, как на колесе
обозрения всех наших акупунктурных культур,
и кричать, как когда-то под небом ревел Колизей –
христианским сомнением «где-то Ты есть, милый мой».
Одинокая отповедь катится комом с горы.
Я почти уже дома, вот-вот – и вернулся домой –
заблудившийся путник в изломах небесной коры
облаков и архангелов. Вот – Михаил, Гавриил.
Вы такие земные вдруг стали, что как-то никак
не поверится даже в слова, что Он мне говорил
до того, как растаять в горизонтальных снегах.
Но я верю и – баста. Мне хватит себя самого
и моих откровений моих же незыблемых вер
в неизбежность Закона, сошедшего от Него,
на изломе любых – даже самых последних эр.
Колыбельная для сына Миши
Баюшки-баюрушки:
улетели курушки,
улетели рыбушки,
улетели заюшки,
улетели хомячки,
улетели птенчики.
Баюшки-баюрушки:
улетели деревца,
улетели кустики,
улетела тень отца,
улетели пупсики,
улетели месяцы.
Баюшки-баюрушки:
улетели политики,
улетели гаечки,
улетели винтики,
улетели Ванечки,
Верочки и Петеньки.
Баюшки-баюрушки:
улетели крылышки,
улетели ноженьки,
улетели рученьки,
улетели вишенки,
улетели персики.
Спи, мой милый Мишенька
Изодранными в мясо пальцами
цепляться за оцепенение
между сестрицами и братцами,
летя на дно сердцебиения,
и депрессивно-узко щуриться,
как с голоду худая львица,
и чувствовать на пузе щупальца,
которые моя столица…
Михаилу Юрьевичу Ардабьеву
по случаю Нового 2003 Года
Засыпай перед тем, как жить.
Крепко спи, пока бьется пульс.
Не случайно повесился жид.
Не случайно играют блюз.
Или старое ворошить?
Или голову слить в шлюз?
Не случайно повесился жид.
Не случайно играют блюз.
Мне б хотелось еще пожить.
Чтоб пожил еще мой карапуз.
Пусть висит себе этот жид
под родной африканский блюз.
Можно Африку под откос,
исключая куски земли,
где до неба – еда, кокос,
манекенщицы и вазелин.
и еще вот агрессивное тоже - в то время много агрессии написалось....... сейчас совсем другие вибрации.......
докторишки
Тихо приходят врачи –
отнять у меня Интернет.
На видеофильмы дрочи!
Справедливости больше нет.
Каждый из этих врачей
хочет ко мне в нутро.
Я остаюсь ничей
и погружаюсь в метро
собственного «никогда».
Мимо стекла бегут
вагоны, люди, года –
оторопью секунд,
привкусом немоты.
Докторская западня.
Врачи – те же менты,
только при свете дня.
Комнатная прострация.
Грация в полудреме –
это уже не грация,
а все, что угодно, кроме.
Сколько же разных помешанных
с внешностью провокации –
вешателей и повешенных.
За неимением грации
кончилась даже Греция.
Чего уж там про Россию…
Жесткая конкуренция
проседи с бледной синью,
девушек и молодчиков,
бабушек и колобков,
слезоточивых баллончиков
и ружейных хлопков.
Крутится мой увенчанный
красной звездой мирок.
Я, как увековеченный.
Спасибо – не покалеченный,
и не совсем залеченный,
и даже – не пидорок.
Исходя от противного тоже сойдешь с ума.
Предположим хоть на мгновенье, что Бога нет.
Предположим хоть на мгновенье, что бога нет.
Заречемся, что нас минуют тюрьма и сума.
Зарекусь, что меня минует тюрьма и сума
и закрою дверь на замок и на шпингалет.
За железной решеткой буду сидеть впотьмах.
Через всех людей видеть только железное зло.
Жить за дверью в пропасть, как средневековый ведьмак
и в любом движении видеть свое весло
и свои круги по своей воде.
Остается надеяться, что подобного никогда
не случится со мной или с кем угодно – нигде.
Это плохо, когда испаряются города
и другие витрины тоже наших домов.
Переросшее бьется и клокочет внутри.
Сколько же в мире написано разных томов!
Сколько же в мире священников и докторов!
…морская фигура, замри-+
Выжившие останутся за меня.
Сыну хотелось бы что-нибудь завещать.
Поменьше бы холода и слепого огня.
Побольше бы жизни для деток и для внучат.
Скоро сменю квартиру, сменю себя –
в тысячный, кажется, и, надеюсь, последний раз.
Буду жить отныне только любя –
я – глупый и заблудившийся аз.
Только вот настойчиво пугает Конец времен.
Расплодилось столько лишнего, что ластиком запросто не стереть –
достаточно вспомнить про США и ООН.
Правильнее – находиться подальше от слова «смерть» -
не включать телевизор, не включать в себе зло,
не воровать, не убивать, не лгать.
Сплошные банальности… Лет эдак через сто,
возможно, сгинет самый последний гад,
и заживем тогда – к сожалению, без меня.
Я буду уже далеко – еще дальше, чем сейчас.
Поменьше бы холода и слепого огня –
каждому, каждому из вас, из нас.
_________________
Фиолетовые страницы –
чудо-радуга. Тишина.
Спит прокуренная столица.
Крепко спят малыш и жена.
Чуть трепещет внутри истома.
Еле шаркают за стеной
моего согретого дома,
и не надо судьбы иной.
Фиолетовые разводы
вдоль нутра ползут по стене –
от подножия до небосвода,
а потом обратно – ко мне.
Лежа ниже уровня моря,
видя дальше пунктирных крыш
и не видя беды и горя –
крепко спят жена и малыш.
В парадном смеркается – капает на расстоянии
выстрела, выстрела – синяя-синяя даль.
Будет еще не одно впереди расставание,
будет огонь, и в огне раскаленный металл
плавиться будет и течь вдоль изгибов разводами.
Не шелохнись перед вечно священной войной.
Слышишь, как гулко кричат петухи над заводами,
над этой скомканной, еле живой пеленой
выскобленных от отверстия и до отверстия
труб, нависающих над стеклопластиком крыш?
Был бы один – было проще б. Унылы предвестия,
и безразлично – Москва или Вена, Париж?...
Где-то вдали – за чертою Латинской Америки,
глубже, чем кладбища первых индейских вождей –
бродит ребенок – совсем ненормальный, на велике,
и разгоняет по небу разливы дождей.
Сказка ли? Может так статься, что все это – глупости.
Лишь бы успеть передумать, уснуть, и тогда
лопасти логики станут стальными от грубости
и потихонечку высохнут города
и превратятся в надутые воздухом шарики,
кубики, ромбики и треугольники ниш
пустеньких сфер. Тонет мир наш в столетнем «Титанике»,
и безразлично – Москва или Вена, Париж?
В нашей стране – между колкостями и сугробами
чуть различимы потери и крахи колен –
между Евразиями и другими Европами –
как лютый грешник, как выгоревший гобелен.
«опять написалось. Целая книга»
за чертой
1.
К ногам прикованы гири,
наручники на запястьях.
В железобетонном мире,
в железобетонной пасти
железобетонного зверя –
пространство кажется точкой,
страданием кажется вера,
бессмысленной кажется строчка –
любая, любого писания
любой человеческой мысли –
пока не обрушатся знания,
пока не проступят числа –
на всем, что вокруг и дальше,
и больше, чем элементы,
и больше, чем сам ты даже
и мир твой, и путь, и это
Единое Правосудие
для каждого исключения,
и участь слепого орудия
без помыслов и значения.
Срываясь с орбиты памяти,
уже не чувствуешь скорости –
как миг, обращенный в памятник
на дне человеческой пропасти.
2.
В танце кружится вечность.
Легче пушинки век.
Это – моя человечность.
Это я – человек –
выживший среди гама
многоязыких гамм
у подножия храма,
который пришедший хам
уже возвел до орбиты,
доступной моим словам.
Я – повидавший виды,
какие не снились вам –
теперь зарекаюсь все это
любить – хоть бы малый миг.
На свете так много Света.
Так много между людьми
Людей, что животный ужас
выскакивает из души
и может только снаружи
на числа и падежи
накинуть теперь удавку.
Я зарекаюсь впредь
любить вавилонскую давку
и жить, чтобы умереть.
3.
Человек – поле битвы добра со злом.
У каждого свой – сугубо его – излом.
Время капает – скоро уже я уйду на слом.
Останется только (моя ли?) моя – душа,
замаранная тщеславием тиража
при соответствии времени и падежа.
Останется только (мое ли?) – мое кино.
Под старость лучше шахматы, чем домино.
Под старость лучше крепкого, чем вино.
Если получится, в юности не колись.
Тебя ждут на небе. Ты хочешь увидеть Высь?
Бояться бессмысленно. Он уже рядом – Дух.
Трижды отречься, пока пропоет петух.
Мы будем одними из стариков и старух.
Чувствуешь, как сжимается вечный круг?
Человек – не дверь, а, конечно, окно.
Останется только (мое ли?) – мое кино
и новое дно, за которым – новое дно.
И все становится так, как будто Оно
в едином пространстве Единственное, Одно.
…и наступает такой долгожданный дзен.
…и тихий Свет, скользящий в меня со стен.
4.
Человек – поле битвы добра со злом,
и неважно становится, кто и в чем виноват.
Жизнь идет, как идет, и порой бываешь козлом,
а порой сияешь, как лампа в сто тысяч ватт.
Жизнь идет, как и шла, как и будет идти и идти.
Дети вырастут. Станет отчетливей привкус Конца.
Ты веди меня. Ты меня только, мой Милый, веди –
через Сына и, если получится, до Отца.
Будет зверь скулить, разрывая себе нутро
и глотая заживо собственные потроха.
И не спрятаться даже в самом глубоком метро
от повальных бомбежек совести и греха.
5.
Выше и ниже – Свет.
Утренняя заря,
и больше на свете нет
ни одного царя,
ибо пришел черед
новому на века –
будет новый народ
и новые облака
будут по-новому течь,
и будет новая речь,
и будем так долго жить,
что будем собой дорожить,
а выше и ниже – Свет,
и горя на свете нет
и не было никогда.
Веками станут года,
люди станут собой
и станут своей судьбой
счастливо в мире жить,
и миром начнут дорожить.
6.
Есть две стороны утешения
и две стороны расплаты.
Преодолев притяжение
своей больничной палаты,
вырвешься через тучи
собственных заблуждений.
Сколько же нас – живущих
в мире смертей и рождений,
в мире короткой памяти,
в мире огня и воздуха,
в мире, где не оставите
в покое Павлика Морозова.
7.
Только б достало силенок
не повернуть назад.
Мир мой пока так тонок,
так затуманен взгляд.
Окрашенная скамейка
под проливным дождем,
и позабытый мельком
мною – уже потом –
путь по дну Поднебесной.
Ангелы – все в огне –
прямо над этой бездной –
уже мерещатся мне.
8.
моей Кале
Ты меня вытащила из плена.
Трубы напротив коптят небо.
Все это – пена. Вокруг – пена –
в мире, где нет права и лева.
Все это – отзвук, зарница, искра –
будто не знаешь еще чуда.
Все так мелькает вокруг быстро –
древние идолы, майя, вуду –
безостановочно, бесповоротно.
Зелья утрачивают силу.
Мечешься в этом грехе первородном.
Бесишься, будто бы жизнь взбесила.
Вдруг вырываешься, и оковы
падают в пропасть помойной ямы,
и, ухватившись за край иконы,
видишь сквозь марево купол храма.
9.
Между самым небом и самым дном
заблудился маленький человек –
потерял свой путь, потерял свой дом.
Так и прожил он свой недолгий век –
между самым небом и самым дном.
Поначалу чего-то еще хотел –
все искал, все спрашивал, но потом
он отбился от рук, отошел от дел,
и от самого неба до самого дна
даже имени больше такого нет.
Промелькнула жизнь, а была одна
на одной из на редкость живых планет.
10.
Сквозь затуманенность рассудка
настойчиво стучится речь,
и хочется так сладко, жутко
ее не спрятать, но сберечь –
чтоб людям делалось от слова
не легче если, то хотя б
яснее, и чуть меньше злоба
чтоб лезла из слепых котят –
меня, тебя, его, другого,
иного вовсе, чем все мы –
чтоб людям делалось от слова
светлее в лабиринтах тьмы,
чтобы завесы полоумья
не обволакивали мир
в затменья или в полнолунья,
чтоб оставались мы людьми,
а не кривляками своих же
размазанных кругом гримас,
и падали все ниже, ниже –
пока совсем не станет нас.
Одушевляя в каждом слове.
Одушевляясь через речь
в самой своей первооснове –
любая тень, любая вещь –
стремится вынырнуть из тлена
порабощенных смертью тел –
как Буратино из полена,
как снеговик через метель,
как оторопь немого счастья,
летящего на дно мечты,
чтоб расколоться там на части.
Любая вещь – и я, и ты.
Но вдруг – сквозь вязкий омут лени –
чуть брезжит за окошком день –
как оживают даже тени,
и все, имеющее тень,
одним движением единым
соединяется в одно,
и тают наших страхов льдины,
и нам уже не страшно дно.
11.
молитва
Выйдем туда, где от ветра качается даль,
в легком тумане клубясь вдоль изгиба черты.
Каждому дай то, что Ты мне, помиловав, дал.
Нет ничего в этом мире яснее, чем Ты.
Нет никого, кто бы мог, уподобившись дню,
выбелить самую глубь самых темных основ.
Видишь, мой Бог, как летим мы сквозь вечность ко дну?
Ты же все слышишь – любое из сказанных слов,
каждую мысль, каждый помысел, каждую тлю,
вспомнившую, как когда-то – еще до всего –
Слово звучало, одно только Слово «люблю»,
и это Слово, сошедшее от Него,
правило миром, и не было зависти, тьмы,
денег с портретами сиюминутных гримас.
Но мы отринули, мы исковеркали, мы
сделали так, будто мир этот был не для нас.
Смилуйся, Милый мой, над глупым стадом Твоих
даже уже не овец, а свиней и волков.
Дай нам прозрение – каждому, Боже, из них –
малых сих и неразумных – во веки веков.
12.
Перед тем, как очнемся – качнется земля под ногами
и обрушатся в небытие бесы, идолы, смерть,
населенная злобными полунедобогами –
каждый выдох их страха, ложащийся на предмет
постороннего шквала кошмаров умершей эпохи,
облеченной, раздавленной, выжатой, как лимон.
Надоели до чертиков эти все полубоги,
лжепророки и лженауки любых времен.
Попрощаться бы раз и навек с омертвевшим наречьем,
чтоб не выла внутри острозубая жадная пасть,
осквернившая все, что зовется во мне человечьим
и мешает совсем, безвозвратно и замертво пасть
в непроглядную муть философствующих острословов,
разделивших пространство на то, что моё и Твое.
Поскорей бы сошла эта копотью скрытая злоба.
Поскорей бы ожить и пожить – не спеша – без нее.
13.
Ни имени, ни отечества, ни обличия.
Языческий отзвук за гранью судеб и времен –
бездушная участь отринутого величия,
разрушенный храм и униженный, изгнанный Он –
готовый единым мгновеньем принять покаяние,
молящийся денно и нощно за наши грехи
и верящий в нас, несмотря на любые деяния
любой нашей мысли и самой кровавой руки.
14.
Скоро спадет завеса
и рассеется тьма,
и ни единого беса
не впустим в свои дома.
Скоро, уже так скоро,
что содрогнулась плоть
и встрепенулся город
в бессилии расколоть
мир на землю и небо,
к жизни прибавив смерть
рукотворного гнева.
Надо суметь посметь
выскочить вон из кожи,
выйти прочь из лица,
чтобы мы стали похожи
на своего Отца.
15.
Потихонечку, не спеша
оживает моя душа,
и вот-вот совсем оживет,
и совсем оживет вот-вот,
и не будет кошмарных снов,
жутких выходок, страшных слов,
потому что моя душа
оживает во мне не спеша.
16.
батюшке Серафиму
Батюшка, я иногда блуждаю.
Мне не хватает порой совета.
Батюшка, я ведь миры рождаю
и отвечаю потом за это.
Видел я ангелов, знаю бесов,
делал такое, что не отмыться.
Жизнь проходила, как черная месса.
Мог бы и дальше вот так томиться
между молитвой и самоубийством,
испепеляясь в праведном гневе,
видя себя, как отвесный выступ
там, где заря зажигает на небе
мягкие сполохи отражений
слов, наполняющих силой ветер.
Батюшка, слишком много решений.
Батюшка, я нуждаюсь в совете.
17.
Мой Милый, все тщета и пыль,
когда касаешься земного.
Я эту жизнь чуть не пропил –
за неимением иного.
Я чуть ее не проторчал,
сгорая в паутине века,
отдав себя его речам,
уничтожая человека
внутри нутра. Мой Милый, мне
вновь посчастливилось родиться.
Придется жить теперь вдвойне,
а не, как кукле, находиться
внутри нутра обвисших форм,
лелея собственные бзики,
и чувствовать весь этот фон –
всегда отчетливый на стыке
эпох. Я падаю порой
так низко, что горю от боли.
Жизнь – не игра, не смех, не роль.
Хватило бы мне только воли.
Скорей бы все пришло туда,
где начинается с начала,
и нет порока и стыда,
и жизнь так много означала,
что хочется ее прожить,
сходя с ума от наслаждений,
и каждым мигом дорожить,
и каждым из своих рождений.
Скорей бы все осталось там,
где появляется навечно,
где мы, как Ева и Адам,
друг друга любим бесконечно,
где мир прекрасен и высок,
и каждый атом, каждый атом,
и каждый малый волосок
еще не скован нашим адом.
Там дышит все, кругом – душа.
Куда не глянь – везде отчизна.
И небо, небо – чуть дыша –
прекрасно, высоко и чисто.
И нет печали, нет времен.
Одна лишь утренняя нега,
и так тепло со всех сторон,
и так прозрачно это небо,
что хочется его обнять,
прижать к себе, быть светом, светом.
…и никогда мне не понять,
как можно не мечтать об этом.
молитва
То выпаду снегом, то вновь растаю.
Воздух то давит, а то – разрежен.
Папа, я по ночам летаю.
Неужто в этом я тоже грешен?
Храм – тот, который внутри – разрушен.
Там не осталось камня на камне.
Но даже такой я Тебе стал нужен
и был, и буду – пока веками
не доползу до своей природы.
Быстро мелькают годы, вёрсты,
страны, сходящие в прах народы,
Солнце, Луна и звезды, звезды.
Я пролетаю все это разом.
Скорость несет меня – вслед за светом.
Вот он какой – наш единый разум.
Как же я мог позабыть об этом?
Как же случилось, что все в разрухе?
Идолы высятся над погромом.
Папа, возьми мою душу в руки
и не бросай меня вслед за гробом.
молитва
Папа, Ты видишь – Твой сын в печали.
Ты же все видишь – я ближе, ближе.
Я уже здесь – я почти в начале.
Скоро я тоже Тебя увижу.
Не покидай меня только, только
не оставляй меня на съеденье.
Все так непрочно пока и тонко,
что я кажусь себе серой тенью.
Было так пусто и одиноко.
Вдруг все ожило, зажило, набухло,
и переполнились памятью Бога
каждое слово и каждая буква.
моей Кале
1.
Ау… Ты слышишь меня, Ева?
Хоть что-то, но я все-таки сберег,
и это небо, это наше небо,
исхоженное вдоль и поперек –
тому свидетель. Милая, родная,
я все еще люблю тебя. Лечу –
вокруг страна до боли ледяная –
к далекому, но яркому лучу.
Осталась пара-тройка откровений,
и мир изменится, оттает, отомрет
от умопомрачительных мгновений,
спешащих мимо – задом наперед,
как в заговор бунтующего низа
среди зеркал, разбитых перед тем,
как посетила нашу глушь Алиса.
И это небо – в полной темноте –
лишь кажется жестоким и свирепым.
Оно живет. Поверь – оно живет.
Мы навсегда сроднились с этим небом.
В нем наше счастье, а не эшафот.
Не обращай внимания на стрелки.
Не заполняй себя кромешной тьмой.
Не замерзай, душа моя, у стенки.
Лишь этот мир, который твой и мой,
со дна, из бездны, из-под покрывала
снегов, заиндевевших в небеса,
спасет нас, чтобы ты не горевала
и не напрасно плакали глаза.
2.
А потом приходит мир, за которым тьма.
Если есть глухая, то это – глухая ночь.
Наступает новая, очередная тюрьма,
и уже не в силах хоть что-то по жизни смочь.
Наступает кромешный и осязаемый мрак.
Никаких сомнений в своей реальности нет,
и опять становишься, как средневековый ведьмак,
озадаченный светом оживших внутри планет.
А потом приходят прозрение и тишина.
Всю бы жизнь вот так – на коленках у образов.
Появляются – Сын, а за ним – Жена.
Отпирается потихонечку мой засов.
Вслед за этим – цельность, а не каждый сам.
Вековечных истин накатывает ярмо.
Отворяется потихонечку мой Сезам.
Открывается потихонечку всё само –
каждый атом опрокинутого естества,
каждый вросший в камень безверия стебелек.
Мир осыплется, как обугленная листва.
Я всего лишь сейчас озвучиваю эпилог.
Надо срочно начать совсем по-иному быть.
Надо все устроить не так, как заведено.
Надо сделать так, чтоб этот поганый быт
превратился в слепо-глухо-немое кино.
Если вера бьется в тебя, а не ты в нее,
то становится безразличным все, что вокруг,
и со временем отступает слегка гнилье,
и пытаешься выскочить за порочный круг
представлений о мире и собственном бытие.
Превращаешься в источение доброты,
продолжая тенью скользить по серой стене
и давно уже сомневаясь, что ты – это ты.
Личность – только если боишься небытия.
Остальное – мелочи, первородный грех.
Я давно уже сомневаюсь, что я – это я.
Мне родней земных теченье небесных рек –
как и каждому.
3.
Миша скоро станет совсем большим.
Мне приснилось, будто мы с ним бежим –
я и он – облаками, и Солнца свет
наполняет нас, и печали нет
в целом-целом мире, и этот мир
стал настолько добр и настолько мил,
что нестрашно даже – совсем, ни-ни.
А вокруг сияют огни, огни –
звезды, луны, планеты, хвосты комет,
и чудесна жизнь, и печали нет.
Посмотри на небо – какая синь!
Посмотри, как сладко уснул наш сын.
скифы
О, ты, гламурный мир, усеянный блядвом –
все эти глянцы мрачных светских хроник.
Вы так изгадили наш общий дом,
что не становится от ваших похоронок
хоть каплю легче. Слишком много вас –
до основания прогнивших чучел –
и ваших фраз – случайных, бледных фраз.
Нет – все-таки не зря я столько мучил
любую тлю, прилипшую к ногам,
испепеляясь в собственном горенье,
и срал на головы чужым богам,
и пачкал их меха и оперенья.
Вся эта поколенческая муть
обмякла наконец-то и готова
к распаду – надо только подтолкнуть,
чтобы пошло быстрее дело, чтобы
костры пылали вдоль границ ума.
Мне надоела вялая текучка.
Мне надоели – долгая зима
и холуев безропотная кучка,
глядящих в мир, как в пенсионный фонд.
Пора снести все это – без остатка.
Мир не больница и не эшафот.
Пусть будет горько – лишь бы стало сладко.
Мильёны вас. Нас тьмы и тьмы, и тьмы.
Попробуйте – сразитесь с нами.
Да – скифы мы. Да, азиаты – мы –
с раскосыми и жадными очами.
Журнальчики с портретами вождей,
плакатики моделек и актрисок…
Грядет эпоха огненных дождей.
Час искупленья на пороге – близок
тот миг, в который все, что есть теперь,
отторгнется от все еще живого,
и отворится для иного дверь,
и будет много этого иного.
Но вы не слышите меня. Все, как всегда –
привыкшие к размеренному быту
вы прожираете свои года,
отстраивая выше города,
в пространстве, у которого разбита
сама основа. Эхом от колонн
я отрекаюсь от пустых рефлексий,
и вижу, как несется Вавилон
сквозь череду вселенных и предместий
к темнице неосвоенных пустот,
порабощенных завистью и скукой.
Я вижу это все с таких высот,
что это будет, или – быть мне сукой.
Не вечно же блядву крутить кино?
Ведь не случайно прозвучало Слово –
То самое, которое Оно,
и ожила моя первооснова,
и мой, разграбленный веками Храм,
очнулся и затеплился в утробе,
и изгнан из него пришедший хам,
и бесы запечатаны во гробе.
Они скребутся в коробе своем –
хотят опять сбежать из-под засова.
Всегда приходит то, что мы зовем,
забыв о том, что первым было Слово.
Эпоха переросшей тени тьмы
закончится угаром катаклизма,
и все слепые, все на свете мы –
живущие от верха и до низа –
получим по молитвам и делам –
не в первый раз. Увы – ничто не ново
в пределах душ, отмерянных телам –
с тех самых пор, как зазвучало Слово.
псалом
Облик теперешнего мира вызывает самые разные эмоции. Практически всё подлежит уничтожению, а новомодные книжники оказываются на деле хрен поймешь кем. Но дело даже не в этом.
Чистым творчеством стало заниматься практически невозможно. Некоторые художники совокупляются с животными, искренне полагая, что творят, а не зоофилийничают. Есть те, кто до сих пор рубит иконы или прилюдно мастурбирует. Кого только не встретишь в нашем городе.
Город огромен. Главное, подольше не пить. Желательно – совсем. С наркотиками тоже поаккуратней. Много показательных примеров. Но основная беда, все-таки, алкоголь. Он ведь – зараза – вседоступен. Взедозволенность вообще штука пагубная. Собственному растлению лучше особенно не потакать. У иных доходит до серийных и даже массовых убийств. Кого только не встретишь в нашем городе.
Недавно понял, что подлунного мира нет. Всякие народные сказки и прочие эпосы изначально вторичны, потому что отражены с Луны. Реальное естество человека – Солнце. Каждый из нас – храм Солнца. Всякий, поклоняющийся Луне – гадит в углу своего храма. Иные превращают свой храм в общественную парашу. Кого только не встретишь в нашем городе.
Деление на касты и прочие сословия – полный бред. Каждый человек – Богоподобное существо. Венец Творения. Весь остальной мир создавался именно для человека. Теперь посмотри в зеркало. Кто бы ты ни был – посмотри в зеркало.
Господи, прости меня за то, что я написал этот текст. Прости меня за все остальные мои тексты. Умоляю тебя. Мне порой вообще не к кому бывает больше обратиться. Только Ты есть всегда. Был, есть и будешь. Слава Тебе. Спасибо, что разбудил меня. Стало несравнимо яснее.
Зарекалась кошка не воровать.
И пора бы, вроде, притормозить –
прекратить стихи эти, свят-свят-свят,
и пожить – обыкновенно пожить.
А ведь как хотелось внести в язык
часть себя, крупицу нутра, нутра.
Угораздило же угодить на стык
и строчить всю эту дурь до утра.
Если б только знать, что бывает так –
лучше было бы вовсе не начинать.
Как дурак полжизни прожил, как дурак –
лучше было бы вовсе не начинать.
И все делай впредь, как хочется, как
суждено, суждено, суждено,
а не как полжизни проживший дурак,
заглянувший случайно в чужое окно.
Но ведь именно это теперь, теперь
и мешает окончательному
прохождению первобытных сфер.
Хочешь – верь мне, хочешь – совсем не верь.
Много стадий у всякого рода вер –
лишь бы только покинуть свою тюрьму.
И других, конечно же, стало жаль.
Не выходит молиться за сразу всех.
Кто бы только знал, как мне это жаль.
Кто бы только знал, как мне жаль нас всех.
Милый мой, прости, пощади меня,
ибо я не ведаю, что творю.
Я ведь знаю столб Твоего огня.
Я и так ведь весь изнутри горю.
-
Когда-нибудь мы станем больше сна
и будем до последнего конца
сиять весной. Одна на всех весна –
без имени, отечества, лица.
Мы будем разрываться для того,
чтобы себя по новой обрести.
Нас нет уже – почти ни одного,
и так порой бессмысленно расти.
Ах, ангел мой, ах, только б небеса
могли бы, сколько надо, потерпеть,
пока не распахнет у нас глаза –
хотя б на треть.
Какая же накатывает грусть,
когда об этом думаешь всерьез –
бескрайняя, заснеженная Русь
со всем могуществом своих берез.
-
Безвольная, безропотная тля –
и та сильней огромного меня –
со всем моим тщеславием пустым.
И жизнь, и смерть мои – легчайший дым,
который ляжет тонкой пеленой
когда-нибудь на чашечки весов,
и дух мой – чуть живой, совсем больной –
меня отчистит от моих же слов,
и я – надеюсь, верю – воспарю,
и больше не увижу никогда
того, как умираю и горю
все эти долгие свои года.
Когда б вы только знали, сколько мук
отскрежетало у моей души.
Я меньше самой маленькой из мух.
Спасибо, Бог, что я сумел дожить
до понимания таких простых
и явных истин. И назад – никак.
Спасибо, Милый мой, за этот стих.
Прости мне, Милый мой, и этот стих,
и то, что не прощу себе никак.
-
Слетая в перманентную пургу
полуживого бреда в голове –
я, что есть сил и воли, берегу
свой свет и все, что все еще беречь
не надоело. Не любите мир,
отстроенный грехом, и пополам
пусть будет грех. Пусть будет этот мир
таким, как есть, а не таким, как мы
его устроили, изрезали, сожгли
святых на многочисленных кострах.
Мы слишком долго и упорно шли,
и путь нам освещали смерть и страх.
Я больше. Больше не могу терпеть.
Прости меня, Господь, за то, что я.
Спасибо, что исчезли страх и смерть.
Лишь воля идиотская моя
мешает окончательно вдохнуть
всю эту жизнь, всю эту вечность – всю
за циферблатом сморщенных минут
огромную, вселенскую весну.
-
Вдоль пасмурного неба семеня
и загребая пену облаков –
все меньше остается от меня –
на протяжении моих веков –
наверно, к счастью – личности, того,
что так мешает вырваться совсем.
Для счастья не хватает одного –
чего и всем –
умения не возноситься над,
желания не находиться под.
И осознать бы это, и понять.
В кругу тревог и бытовых забот
такая самость восстает порой –
хоть ластиком ее с себя стирай –
на протяжении своих миров.
Он рядом – рай.
Шагни к нему. Один лишь только шаг –
и ты, и я, и всё, что есть вокруг,
освободится – каждая душа –
и враг, и друг.
-
Перекроено и переправлено.
Все и правильно, и неправильно –
как смотреть и на что смотреть.
Да и надо ли вовсе смотреть?
Вот и пишется то, что слышится.
Не писать бы совсем, но ведь слышится.
Все-таки мир наш на чем-то держится,
и бесполезно стенать и вешаться.
-
моей Кале
Слышно, как тлеет твой уголек.
Я – твой придавленный мотылек.
Солнышко светит, блестит трава
и дерева растут, дерева –
много-примного зеленых дерев –
древних, древнющих, древнее древ-
нево. Небо большое вокруг.
Если получится, надо без рук.
Слышно, как тлеет твой уголек.
Я – твой придавленный мотылек.
Как-нибудь вырвусь, прорвусь как-нибудь.
Слишком уж странен этот мой путь
по перевалам собственных скал.
Разве себе я такого искал?
…много-примного зеленых дерев –
древних, древнющих, древнее древ-
него. И небо вокруг. Тишина.
Ты мне одна в целом мире – жена.
-
Дует достаточно сильный ветер.
Бьются бортами лодки чуть дальше.
В приморском кафе никого, кроме ветра –
вечность за вечностью, вечность за вечностью.
-
Между одним и другим – пропасть.
От первого до второго – шаг.
Но мы продолжаем топтаться на месте –
даже всё видя насквозь.
-
Меньше знаешь – крепче спишь.
Тишина скребется лишь.
-
Заберите мое тепло
и раздайте его всем тем,
кого мимо меня протекло –
в жестких рамках систем, систем.
Заберите меня всего,
разберите по запчастям –
так, чтоб не было ничего –
хоть прибейте меня к гвоздям,
хоть пробейте меня насквозь
лучезарностью ваших глаз.
Я предчувствую каждый гвоздь,
приходящий ко мне от вас.
Пейте кровь мою, ешьте плоть.
Мне давно уже не привыкать –
в буреломах земных болот,
где теряется каждый гад.
Год от года теплей в висках.
Я люблю, я люблю жизнь.
Без нее ведь совсем тоска.
Без нее ведь один фашизм –
копрофагия новых схем
корпораций цветного кино –
в жестких рамках систем, систем,
превращающих воду в вино.
-
Как получится – так и ешь.
Остальное – придет потом.
Я – всего лишь навсего брешь,
за которой возможен дом.
Прометея бы на костер.
Впрочем – даже его жаль.
Впрочем – очередной вздор
того, кто думал, что убежал.
-
/Алине/
В мире галлюциногенного рабства
медленно нарождается раса
тех, кто пока не утратил разум
или хотя бы не стал пидорасом.
Им одиноко еще и горько,
и чужеродно порой настолько,
что было бы проще утратить разум
или хотя бы стать пидорасом.
-
Вытравив из себя поэта,
можно, наверное, было бы снова
жизнь промотать. Только надо ли это?
Было бы меньше, конечно, злого,
но разве не заслужила Основа
самого первого элемента,
чтобы звучало живое слово?
В сущности – вот она – вся наша мета-
физика человеческих допусков
к отголоскам единственной истины…
молитва
Делаю это публично для того, чтобы максимально возможное количество человек прочитало, сколько силенок достанет, и, таким образом, проговорило бы текст как можно большее количество раз. Дураки называют это магией или колдовством. Романтики – волшебством. Грешники – чудом. Поэты и люди верующие – молитвой. Менеджеры среднего звена, в подавляющем своем большинстве, это никак не называют, а лишь догадываются, что нечто подобное существует. У немногих оставшихся есть крохотный шанс стать менеджерами высшего ранга. Господи, прости им тоже. Ибо не ведают, что творят.
Прости мне мой онанизм. Порнотексты еще покоя не дают. Вот же как лихо размазал собственные какашки по пределам вселенной. Прости, что и сам в дерьме вывалялся, и кучу людей замарал. Главный для меня шок в том, что порно действительно имеет своих фанатов. Прости мне мою порнографию. Вообще – всю, какая есть – прости. Всем.
Прости, пожалуйста, писателям и вообще всем художникам их (наше) тщеславие. Прости мне то, что я попрощался почти со всеми. Но не могу я так теперь. С ними рядом и до исихазма недалеко. А у меня жена, сын. Пришлось проститься. Не хочу больше этого безумия. Никакого безумия больше не хочу. Гадости теперь про меня говорить, скорее всего, будут какое-то время. Ну и пусть. Я им все это прощаю. Давно уже. Хоть за что-то не стыдно.
Есть такой человек – зовут его Александр Лугин. У него есть сын от первого брака и дочь во втором. Пусть у них все будет хорошо. Пусть смерть тела станет для них переходом из света в Свет. Редакторов двух еще встретил – зовут Наум Ним и Юрий Рудис. Хорошие редакторы. Пусть у них тоже все сложится. Прости меня за то, что прошу.
Спасибо Тебе большое за жену и сына. А вот дочке, которую еще до отсидки нажил, я вышел не самым лучшим отцом. Но где времени взять, если почти всегда с малышом? Жалкие оправдания, конечно. Прости. Миша подрастет и, возможно, все выправится.
Слава Тебе – во веки веков.
Аминь.
Воскрешение – это только часть
моего единственного пути –
частный случай жизнь не с нуля начать
и поверить в то, что все впереди.
Знаки свыше даются, чтоб их прочесть,
а не только изредка замечать.
Бог, как вечность, которая всюду есть.
Воскрешение – это только часть
понимания времени и себя,
растворенного в собственной пустоте.
А потом – стряхнуть это всё – с себя,
и понять, что я, как и свет – везде.
-
Споры и пересуды, распри и тьмы.
Звенья цепочки, разорванной по звену.
Было бы проще, если бы только мы.
Можно было бы даже сыграть в войну –
выскоблить дочиста, чтобы блестело во мгле,
всякое слово, оброненное между тем.
Мы – человечество, созданное на Земле –
делаем глупости каждой извилиной тел.
Дальше, скорее всего, будет светлая даль
и облаков еле слышные корабли,
и ничего никому в целом мире не жаль.
Мы – человечество, созданное от Земли.
Дело десятое пробовать думать не так.
Пусть его – весь этот вялотекущий угар
сбитого ритма, сошедшего в рваный такт.
Стоило б знать, за что поплатился Икар.
Март на исходе, а все еще кружит метель.
Будут и правнуки, и километры дорог.
Будет, пока его помнят, страдать Прометей,
и побиваться камнями любой пророк.
Так мы устроены, так исковерканы, так
давит на плечи собственных мыслей груз.
Так отступает и подступает страх.
Так умирает и воскресает Иисус.
Страшно делать заступ второй ногой,
но неизбежно – придется. Чем дальше – тем
больше становишься тем, кто совсем другой,
меньше становится интересующих тем,
дальше становится всё человечество, всё
то, что так грело в лютые холода.
Замерли на мгновение чаши весов
и по краям оттаяли глыбы льда.
Несовместимость – верный советчик дня.
Под замороженной плоскостью красоты
чувствуются языки огня
и по краям начинают цвести сады
Пожирая себя, начинаешь быть чем-то иным,
Чем привык ожидать от себя и совсем иных.
Свет колеблется, как нарисованный. Бог бы с ним.
И поменьше бы пошлых и бесполезных книг,
Отпечатанных тиражами на всю страну
И обширную часть любого материка.
Ну, и как, скажи – не поверить здесь в сатану.
У кого угодно может дрогнуть рука,
И серебряной пулей заряженный пистолет
Промахнется, и ускользнет в пустоту беглец,
И не хватит в помине ни сил, ни нутра, ни лет,
И ты вдруг понимаешь, что, в принципе, не боец.
Как-то странно стучит внутри.
Словно кто-то ищет покоя.
Загораются фонари
и туманы встают над рекою,
а под домом скребется тьма.
Не спеши, выходя из дома.
Обволакивает дома
вековая моя истома,
а вдали серебрится мгла.
Оставляя, как кольца дыма,
след на правой руке – игла
мимо вены проходит, мимо.
У меня было все, кроме точки опоры –
Жил, как жил, рыл глубокие, в общем-то, норы,
Перемешивал все, что горело внутри,
Бил по морде и стеклопакеты витрин,
Даже резал людей и ширялся, как черт…
Все меняется и перманентно течет,
Оставляя рубцы и внутри, и вокруг.
Не входи вместо дикого зверя в клетку,
Не доказывай ближним, что ты им друг,
Не садись на иглу или на рулетку,
Не включай телевизор, почаще ешь,
Принимай вечерами контрастный душ,
Заведи жену, разграничь рубеж,
И поменьше всякого рода дружб.
Уйди в себя из этого ничто,
и там – внутри – немного отсидись –
пока твой мир не смоет – от и до.
Лишь только ты, мой истинный садист,
попробуешь хоть как-то изменить
судьбу мельчайших из простых вещей –
смотри, чтобы не оборвалась нить,
и ты не сгинул сам – совсем ничей –
опять туда, где вечное ничто
сплетается с обрывками мечты,
и ты летишь, и ты летишь на дно,
и забываешь то, что это ты.
Там странно так, там как-то все не так –
какая-то немножечко тоска
и жизнь любая, и любой пустяк,
и смерть, пожалуй, через чур близка,
и столько всякого, что впору отойти.
Вот и ступай. Пусть будет все, как есть.
Мир не протянет без твоей любви
и задохнется – абсолютно весь.
Топчи его кирзовым сапогом,
чтоб знал, кому и сколько доверять.
…попробуй, если сможешь, стать врагом.
…а звезды… звезды правду говорят.
Замолкнуть бы, поспать бы, наконец –
забыть свое и капельку пожить,
как заурядный и простой подлец.
Но время не идет. Оно – бежит.
И мне – среди всеобщего котла
вывариваться в приторный бульон.
Судьба – не только даты и года.
Как тень от древнегреческих колонн,
я падаю на ваши имена.
Но вам одно – не видеть никогда.
Какая, к черту, может быть вина?
Мне так противны ваши города
и ваши страны, ваши витражи
границ и государственных забав,
что кажется, что эта жизнь – не жизнь,
а плоть и кровь, застрявшие в зубах.
И колется, и кровоточит, и
никак уже, мне кажется, никак
не замолчать, и нет меня почти
в растаявших на подступах снегах.
Половодье
/Саше Шанскову/
Мир отстроится заново. Вырастут новые люди.
Народятся их дети. Придет в сотый раз Прометей.
И все будет по-прежнему – все это будет, и будет
нас кружить, как в метель, как метель.
Разрывая круги, мы никак не сорвемся с орбиты.
Мы похожи на рыб, проглотивших могильных червей.
Мы – обычные люди под гнетом обычного быта –
бесконечно рожающие сыновей, дочерей,
прочих ангелов, бесов, отступников, полукровок,
провокаторов, первопроходцев, гробовщиков.
Наши мысли сковали нас туже цепей и веревок.
Мы, как свора бездомных, оголодавших щенков.
Неужели все это… Скажи! – неужели всё это
так задумывалось? Ты задумывался хоть на миг?
Книги мертвых молчат и молчат утомленные Веды,
удивленно взирая на нас, как когда-то на них –
тех, кто был до того, до всего, что известно науке,
до меня, до тебя, до падения, до греха.
У детей будут дети, у внуков появятся внуки,
и опять, как когда-то, всё смоет, всё смоет река
справедливости, неземного, нездешнего счастья,
обреченного мыкаться и терпеть, и терпеть
то, что мы разрываем себя и пространство на части,
то, что мы не меняемся и не изменимся впредь.
А надежда… ну, да – существует, конечно, надежда.
Тем и живы немногие, кто всё видит насквозь.
…дальше будет сценарий, который не раз уже прежде
опрокидывал навзничь и нас, и Земную ось.
Я бы рад исказить, переврать, не рождаться здесь больше,
стать забытым сюжетом из свитков Упанишад.
Милый Боже, мой милый и всепрощающий Боже,
помоги мне прожить, а потом – помоги убежать.
---
Вот вся моя воля – галактики света
и ямы бездонные, черные ямы
на дне человеческого клозета.
Так, видимо, надо. Так, видимо, надо.
Ещё поживу. Это странно и глупо,
но ямы бездонные, черные ямы –
как звезды для сбившегося Колумба,
и можно упасть в этот сказочный купол.
Так, видимо, надо. Так, видимо, надо.
А дальше – обычное для человека –
уеду – все брошу – с женой и ребенком.
Три года до этого. Три долгих века.
Я – оборотень, притворившийся волком,
и вся моя воля – не хочется даже
сейчас шевелить её – вся моя воля
останется в прошлом, в забытом. А дальше –
я сдамся покою – без боли, без боя.
Так, видимо, надо. Так, видимо, надо.
Быть может – все вымысел, кажется только.
Мне видится радуга – ночью, над морем.
моей Кале
В этом многоэтажном лесу
не меняй меня на колбасу.
Содрогаются небеса,
если все вокруг – колбаса.
И расшатываются весы
от одной на всех колбасы.
--
Эта идиллия разрывает меня на части.
Охуеваю от радости и от счастья
охуеваю не меньше, если не больше.
Помилуй меня за это, мой светлый Боже.
И темный мой Боже, помилуй меня тоже.
(И Тот, и Другой – по сути Одно и То же.)
Ах, как же мне сказочно – ну, прямо, не жизнь, а сон.
Вот только мухи, но их хватает всегда.
Если мимо проскачет розовый слон –
это будет лучшая в жизни среда.
Хочется раствориться, сойти на нет –
чтоб не нужны стали секс, туалет, еда,
чтоб не нужны стали секс, еда, туалет,
и не оставить ни одного следа.
Тихо спит мой ненаглядный малыш.
Около трех по полудню. Сентябрьский зной.
Лишь бы он помнил подольше про вечность. Лишь.
Я иногда бываю почти не злой.
--
Чистота, тишина вокруг
миллион миллионов лет.
Только свастики детских рук
тянут маленький пистолет.
Только звезды московских лиц.
Только пульс родных биомасс.
Я живу в одной из столиц.
Я – одна из её гримас.
Только сумерки в ямах крыш
и провалах бетонных мантр.
- Это Карлсон… приём… Малыш?..
Видишь маленький автомат?
На игрушечном мире печать.
Крепко заперто всё, что там.
И опять ничего не начать.
Тара-там, тара-там, та-там.
--
Годы берут свое.
В мире усталых женщин
можно быть хоть свиньей.
В мире, где правят вещи,
можно быть хоть овцой.
В мире глухих и грубых,
в мире живых мертвецов,
в мире ходячих трупов.
Столько всего вокруг!
Деревья, бабочки, звезды,
и дальше – за кругом круг,
и больше не нужен воздух,
не говоря про еду
и подуставшее тело,
которое в этом аду
тридцать три года ело.
Вырваться б из оков
наших смешных поллюций –
календарных веков,
бессмысленных революций,
кукольных диктатур,
подгоревшего мяса –
в две тысячи пятом году,
в мире, где правит масса.
По стеклу тихой каплей стекая,
словно в омут летя головой.
Жизнь, обычная жизнь – такая,
что хоть волком завой, хоть совой
закричи – не воротится время.
Ход созвездий непоколебим.
Шелестят еле слышно деревья,
дышит небо, и выше – над ним –
все живет – до последней крупицы –
каждый неразличимый намек.
И бессмысленно торопиться.
И никто никогда не мог –
кроме Бога – увидеть сразу
миллиарды парсеков родства
и осмыслить единый разум
за фракталами естества.
Паранойя железобетона –
мир закованный в кандалах.
Со времен все того же Платона
и до наших – увы и ах –
ничего не меняется – в общем.
Мы такие, какие мы.
И когда-нибудь плохо кончим
в паранойе этой тюрьмы.
…и когда-нибудь плохо кончим
в паранойе своей тюрьмы.
водица
Еле скрипнула половица,
и разрезало, разорвало
годы памяти, милые лица,
и почудилось, что водица
превратится вот-вот в вино.
Жизнь, как оборотень в темнице.
Полнолуние. Никого.
Только чудится, что водица
превратится вот-вот в вино.
И на дне опустевшей бутылки
скачет чертик, прося помочь.
В голове моей – дрянь, опилки,
этикетки, фантики, бирки,
бесконечная вечная ночь.
Ах, когда бы хоть кто-то сдюжил
хоть отчасти хоть малый миг
бесконечной и вечной стужи.
Безразлично – моей ли? Их?
Как же хочется возродиться,
отсидеться в немом кино.
Все, что так нестерпимо длится,
если было, то слишком давно,
и бессмысленно звать на помощь –
тишина за корсетом лет.
Только помнишь, по-прежнему помнишь
даже то, чего вовсе нет.
Скорость света и черные дыры
растворяются за спиной.
Вечность от сотворения мира,
если есть, то во мне. Со мной
ничего не может случиться –
ни ужасного, ничего.
Только чудится, что водица
превратится вот-вот в вино.
Нынче небо совсем в разрывах
и безропотно. На века
бьется память, как рыба в Рыбах,
уплывая за облака
мутной ложью по мутной жиже.
Ах, когда бы хоть кто-нибудь
стал на шаг к горизонту ближе.
Все, что надо забыть – забудь,
и живи, потому что стоит –
даже если вокруг чума
и наш мир потихоньку тонет.
Впрочем, ты это все сама
знаешь милая от рожденья:
наши тени – и те – всего
лишь нелепые глупые тени
наших обмороков и падений,
наших слишком невнятных видений,
не оставивших ничего
ни единому из потомков.
В заповедной, бедной глуши
слишком зыбко и слишком тонко
для одной на двоих души.
Будет ветер срывать антенны,
будет Солнце слепить глаза,
будем биться пульсом о стены,
будут пропасти и небеса…
Разве можно все это разом
превратить в придорожную пыль?
Не позволит вселенский разум.
Важно лишь, чтобы разум был.
Остальное – мелочи жизни,
перемолотая ерунда.
Я, конечно же, милая, шизик.
Это – да. Безусловно, да.
Будет Солнце дальше катиться,
освещая священное дно,
и мне кажется, что водица
превратится вот-вот в вино.
Будет искра лететь из печки.
Будет дым валить из трубы.
Будут травы леса и речки.
Будут бабочки и кузнечики,
и уставшие человечки
между речек, лесов и травы.
Будет думаться, будто снится.
Будет сон в целый век длиной.
Будут звезды во тьме светиться.
Будешь ты. Будешь ты со мной.
Либо так – ничего не будет,
кроме оторопи в пустоте,
и слепые, немые люди,
и промерзшая даль везде –
простирается по пустыне
бесконечной вечной тюрьмы –
от начала времен до ныне,
и во всем этом – только мы –
обезумевшие от злости,
ошалевшие от бытия,
как сухие, бездушные кости –
только мы – только ты и я.
Страшно, милая, и тревожно
мне от этих причуд ума,
и порой совсем невозможно,
и нельзя, даже если можно,
потому что – зима, зима
по Земле просквозит поземкой –
заметет, занесет, за сим
ни единому из потомков
не укрыться от этих зим.
Выбор делает каждый, каждый
движим, даже когда недвижим
его мир – каждый смертный, даже
если он никогда не жил
и не был, и не будет вовсе,
и не знает о том, как быть
и лететь, и разбиться оземь,
и забыть – навсегда забыть
все, что двигалось и дышало,
и любило Земную ось.
Ты же, мать, не затем рожала,
чтобы все это прервалось?
Получается – выбор сделан.
Глупо, милая, горевать
над дряхлеющим млеющим телом,
опрокинутым на кровать –
ведь Земля не устанет крутиться,
и не кончится, значит, кино,
и мне чудится, что водица
превратится вот-вот в вино.
--
Где-то мерещится – остальное мнится.
Больше смотри на звезды и чаще целуй Луну.
Что там Москва – всего лишь моя столица.
Даже цивилизации шли ко дну.
(Даже канализации шли ко дну.)
Жизнь гармонична. Это – единственный принцип
нашего неоправданного бытия.
Закомплексованные, обнищавшие принцы,
пасынки правды – и он, и ты, и я –
каждый, мать его – Циолковский, Сомоса,
лысые, толстые, девочки, мужики –
каждая, блядь, остопиздевшая гуммоза,
все эти взгляды и под глазами мешки.
--
Хорошо. Тишина по округе.
Сын уснул. Далеко жена.
И ни друга нет, ни подруги.
Хорошо вокруг. Тишина.
Скоро заморозки. Цикады
замолкают, и сто путей
от меня до рая и ада,
и до всех остальных людей.
Ни тебе угрюмой гримасы,
ниче
