Только разве можно запретить душе петь?

Сын талантливых людей – художника и пианистки – Борис Пастернак не мог не унаследовать от родителей хотя бы частичку их дара и горячую любовь к искусству.'

Отец видел в сыне хорошие художественные задатки, однако очень скоро материнские гены возобладали.

В 13 лет Боря упал с лошади, да так неудачно, что оказался закованным в гипс. Так он лежал в своей комнате на даче, слушая звуки природы, а с соседней дачи доносились мелодии фортепиано – это Скрябин сочинял свою Третью симфонию.

"Боже, что это была за музыка! Симфония беспрерывно рушилась и обваливалась, как город под артиллерийским огнем, и вся строилась и росла из обломков и разрушений… трагическая сила сочиняемого торжественно показывала язык всему одряхлело признанному… и смела была до сумасшествия.

Скрябин покорял меня свежестью своего духа. Я любил его до безумия. Не вникая в суть его мнений, я был на его стороне"
(Б.Пастернак, "Охранная грамота").

С этого момента Борис буквально заболел музыкой, причем судьба пианиста его не прельщала: он желал творить сам. Скрябин уехал за границу, и Пастернак с горячностью неофита принялся постигать гармонию с другими педагогами.

Шесть лет он брал уроки у композиторов Ю.Д. Энгеля, увлеченного пропагандиста еврейских песен, и Р.М. Глиэра, имевшего счастливую творческую судьбу как в дореволюционной, так и в советской России, и ставшего впоследствии автором гимна Санкт-Петербурга. Юноша писал прелюдии и сонаты, некоторые из которых дошли до наших дней.

Когда Скрябин вернулся в Россию, Борис был на пороге взрослой жизни. С трепетом в душе он играл для своего Учителя, и тот одобрил. Однако Пастернак был строг к себе. Он осознал, что не сможет в композиторстве "дойти до самой сути", стать таким же уникальным, как его кумир. С музыкой было покончено.

Только разве можно запретить душе петь?

Музыка никогда не покидала его, хотя он больше ничего не сочинил. Вся его поэзия пронизана звуками, мелодиями, ритмами. И природу, и чувства он воспринимал через эту призму.

И если Пушкин считал, что музыка по силе уступает любви, то Пастернак в иной ситуации мог их уравнять или даже поставить музыку выше.

Рояль дрожащий пену с губ оближет.
Тебя сорвет, подкосит этот бред,
Ты скажешь: – милый! – Нет,– вскричу я,– нет!
При музыке?!

В стихотворении "Музыка" он сравнивает рояль со Скрижалями Завета, а пианиста с Творцом. Сама природа была для него идеальным инструментом. Недаром же он внес в стихи "дыханье роз, дыханье мяты…"; и не случайно также в следующей строфе Пастернак уподобляет свою поэзию творчеству Шопена. Поэт воспринимает композитора как художника, пишущего прямо с натуры, как есть.

"Всегда перед глазами души (а это и есть слух) какая-то модель, к которой надо приблизиться, вслушиваясь, совершенствуясь и отбирая.

Оттого такой стук капель в ре-бемоль-мажорной прелюдии, оттого наскакивает кавалерийский эскадрон с эстрады на слушателя в ля-бемоль-мажорном полонезе, оттого низвергаются водопады на горную дорогу в последней части си-минорной сонаты, оттого нечаянно распахивается окно в усадьбе во время ночной бури в середине тихого и безмятежного фа-мажорного ноктюрна"
(Б.Л. Пастернак, "Шопен").

Сам Пастернак воспринимает жизнь музыкально. Для него море шумит в миноре, а музыка проявляется не только в звуках природы, но в молчаливых предметах: даже улыбка имеет свой мотив.

Неудивительно, что и облик самого поэта и его манеры воспринимались как мелодичные. Английский философ Исайя Берлин отмечал, что

"у него смуглое, печальное, выразительное, очень породистое лицо, знакомое теперь по многим фотографиям и по рисункам его отца, говорил он медленно, негромким тенором, с постоянным – не то гуденьем, не то вибрированьем, которое люди при встрече с ним отмечали: каждый гласный тянулся, как в грустной лирической арии из опер Чайковского, но с большей напряжённостью и сосредоточенной силой".

В творчестве – будь то музыке или стихосложении - Пастернак любил импровизацию. Сочиняя "экспромтов канитель", поэт повторял природу, стихийную и непредсказуемую.