Мы разговаривали, как всегда с Володиным, - об ощущении жизни. Я уезжала в командировку, и он попросил: "Вернешься - позвони". Не успела. Осталась диктофонная пленка.
- Юля, жизнь какая-то неуравновешенная. Обо мне вспоминают по датам, моим и чужим: я уже не из тех, кого знают, а из тех, кого помнят. Свои даты не люблю, чужим радуюсь. А потом телефон молчит, все как-то идет волнами.
- "Мы вниз опускались полгода,/а где же полгода, чтоб вверх?/Запросы покорно понизив, согласны на осень, на снег/...На разные беды - полжизни..."
- А где же полжизни на смех? Да-да. Ты помнишь?! Я думал, наизусть помнят только хорошие стихи, а ты помнишь мои... Где полжизни на смех? До сих пор не знаю - где, не успеть уже узнать. Смеха действительно было немного, а счастье - иногда получалось.
Счастье может быть только иногда, иначе оно - благополучие, а это скучно. Я никогда не писал ничего "социального", просто рассказывал о людях, которые дарят друг другу счастье. "Фабричная девчонка", "Пять вечеров" - об этом, да, в общем, и "Осенний марафон" - тоже. Неброское, негромкое, но единственно настоящее счастье.
Черт с ними, с начальством, с парткомами и обкомами - люди-то могут быть счастливы сами. Только они иногда этого счастья боятся, потому что перед ними было либо несчастье, либо долгое ожидание, либо и то, и другое.
- Вы писали:"...Что такое счастье?/Все непросто. Ты счастлив?/Да. А если честно?/ Нет".
Всегда, Александр Моисеевич?
- И да, и нет. Вдруг, совсем неожиданно, насквозь, тебя пронзит ощущение, что кто-то тебе дорог или что-то хорошее произошло в твоей душе или в душах близких.
Счастье - это такое пронзительное мгновение. А несчастье - длительное, тупое, сродни разочарованию. И все-таки счастья ждешь, оно еще более ясное после несчастья. Это солнце после грозы.
Ты знаешь, у меня когда-то написалось: "Длинная, долгая смерть отнимает дни у маленькой щедрой жизни"...
Жизнь - это такое воспоминание. Теперь я это особенно остро чувствую. Сейчас мне кажется, что смерть больше, чем жизнь. Это значит, что я постарел? Или поумнел? Смерть начинается тогда, когда тебя ничего не касается, когда тебе становится все равно. Все равно.
- Это кровно меня касается, а также и всех остальных. Только все делают вид, что это их не касается, а я не хочу делать вид. - Точно. Так говорит Сережа Юрский, и он прав. А ты откуда знаешь?!
- Александр Моисеевич, это не Юрский, это - Володин. - Брось! Правда? Я забыл. А вид я никогда не умел делать, мне всегда легче оставаться искренним. Мне с самим собой так легче. Я, наверно, эгоист. Первое ощущение жгучего стыда за соучастие испытал в 40-м году, когда наши таки вошли в Прибалтику. Я же в этом виноват, я же тогда был в армии.
"Терплю, не подавая вида, за грех империи моей". Этот стыд за грех, вернее, грехи "империи моей", меня мучает всю жизнь. У него нет срока давности. Помню, когда в Чехословакию в 68-м вошли наши танки, я сидел в каком-то кафе. И вдруг понял: ну невозможно же молчать, ну невозможно же радоваться, когда там танки! Стукнул кулаком по столу, завопил: "Стукачи, раскрывайте свои блокноты, записывайте! Я за свободу, демократию и Чехословакию". Несколько раз прокричал. После Чехословакии я долго не мог успокоиться... И Чечня не дает мне покоя.
- "Я не буду зависеть от разгильдяев,/ от негодяев,/ от несчетных дневных забот,/ от нелюбящих,/ и не уважающих - мимо, мимо!/ Я от этого в стороне."
Получалось быть в стороне? - Старался. Во всяком случае - от негодяев... В 46-м году Жданов буквально убивал Зощенко хамством, враньем, партийностью. Это был, может, первый случай, когда я раз и навсегда решил - буду от негодяев в стороне.
- И аплодировали Зощенко. - Дело было вот в чем. После ждановского постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград", осуждавшего Зощенко и Ахматову, собрался весь партийно-писательский синклит. И должен был выступать Зощенко, каяться. А он не стал!
Он перед этими подонками не извинялся. Гении рабству неподвластны. Заканчивая выступление, крикнул в зал: "Не надо мне вашего сочувствия, дайте мне спокойно умереть!"
Этого крика, этих слов не забыть. Все жутко молчали. И тогда Израиль Меттер и я зааплодировали. В той слепой тишине.
- Есть женщины Тургеневские, есть женщины Чеховские, а есть - Володинские. Какие они - в жизни и в пьесах?
- Волнующие. Ведь в пьесы они приходят из жизни, у меня пьесы личные, как жизнь. Знаешь, что волнует меня в любой женщине? Я преклоняюсь перед ней, как перед чудом. В женщине есть мелодия, должна быть, иначе она - не женщина. Мне всегда кажется, что чудо-женщина беззащитна. Вот и получается, что любовь - это жалость и преклонение. Я всегда очень сильно любил.
Юлия КАНТОР, Санкт-Петербург
Читайте далее:
http://izvestia.ru/news/256020#ixzz2t9fP722x
.
