Антон Павлович Чехов Как я в законный брак вступил (РАССКАЗЕЦ)

Когда пунш был выпит, родители пошептались и оставили нас.
— Валяй! — шепнул мне папаша, уходя. — Наяривай!
— Но могу ли я объясняться ей в любви, — прошептал я, — ежели я ее не
люблю?
— Не твое дело... Ты, дурак, ничего не понимаешь...
Сказав это, папаша измерил меня гневным взглядом и вышел из беседки.
Чья-то старушечья рука показалась в притворенной двери и утащила со стола
свечку. Мы остались в темноте.
«Ну, чему быть, того не миновать!» — подумал я и, кашлянув, сказал
бойко:
— Обстоятельства мне благоприятствуют, Зоя Андреевна. Мы наконец одни
и темнота способствует мне, ибо она скрывает стыд лица моего... Стыд сей
от чувств происходит, коими моя душа пылает...

Но тут я остановился. Я услышал, как билось сердце Зои Желваковой и
как стучали ее зубки. Во всем ее организме происходило дрожание, которое
было слышимо и чувствуемо через дрожание скамьи. Бедная девочка не любила
меня. Она ненавидела меня, как собака палку, и презирала, ежели только
можно допустить, что глупые презирать способны. Я теперь на орангуташку
похож, безобразен, хоть и украшен чинами и орденами, тогда же я всем
зверям подобен был: толстомордый, угреватый, щетинистый... От постоянного
насморка и спиртуозов нос имел красный, раздутый. Ловкости моей не могли
завидовать даже медведи. А касательно душевных качеств и говорить нечего.
С нее же, с Зои-то, когда еще моей невестой не была, неправедную взятку
взял. Я остановился, потому что мне жалко ее стало.

— Выйдемте в сад, — сказал я. — Здесь душно...

Вышли и пошли по аллейке. Родители, подслушивавшие за дверью, при
нашем появлении юркнули в кусты. По Зоиному лицу забегал лунный свет. Глуп
я был тогда, а сумел прочесть на этом лице всю сладость неволи! Я вздохнул
и продолжал:
— Соловей поет, женушку свою забавляет... А кого-то я, одинокий, могу
позабавить?

Зоя покраснела и опустила глазки. Это ей было приказано так
сактрисничать. Сели на скамью, лицом к речке. За речкой белела церковь, а
позади церкви возвышался господина графа Кулдарова дом, в котором жил
конторщик Больницын, любимый Зоею человек. Зоя, как села на скамью, так и
вперила взгляд свой в этот дом... Сердце у меня съежилось и поморщилось от
жалости. Боже мой, боже мой! Царство небесное нашим родителям, но... хоть
бы недельку в аду они посидели!

— От одной особы всё мое счастье зависит, — продолжал я. — Я питаю к
этой особе чувства... обоняние... Я люблю ее, и ежели она меня не любит,
то я, значит, погиб... помер... Эта особа есть вы. Можете вы меня любить?
а? Любите?
— Люблю, — прошептала она.

Я, признаться, помертвел от этого ее слова. Думал я раньше, что она
закандрычится и откажет мне, так как сильно другого любит. Надеялся я на
это страсть как, а вышло насупротив... Не хватило у ней силы против рожна
идти.

— Люблю, — повторила она и заплакала.
— Не может этого быть-с! — заговорил я, сам не зная, что говорю, и
дрожа всем телом. — Разве это возможно? Зоя Андреевна, голубушка моя, не
верьте! Ей же богу, не верьте! Не люблю я вас! Будь я трижды анафема
проклят, ежели я люблю! И вы меня не любите! Всё это чепуха одна только...

Я вскочил и забегал около скамьи.

— Не надо! Всё это одна только комедь! Женят нас насильно, Зоя
Андреевна, ради имущественных интересов; какая же тут любовь? Мне легче
камень осельный на шею, чем вас за себя взять, вот что! Какого ж чёрта!
Какое они имеют полное право? Что мы для них? Крепостные? Собаки? Не
женимся! На зло! Дряни этакие! Довольно уж мы им поблажку делали! Пойду
сейчас и скажу, что не хочу жениться на вас, вот и всё!

Лицо Зои вдруг перестало плакать и в мгновение ока высохло.

— Пойду и скажу! — продолжал я. — И вы тоже скажете. Вы скажете им,
что вовсе меня не любите, а что любите Больницына. И я буду руку
Больницына держать... Мне известно, как страстно вы его любите!

Зоя засмеялась от счастья и заходила рядом со мной.

— Да ведь и вы любите другую, — сказала она, потирая руки. — Вы
любите мадмуазель Дэбе.

— Да, — говорю, — мадмуазель Дэбе. Она хоть не православная и не
богатая, а я ее люблю за ум и душеспасительные качества... Пусть
проклинают, а я женюсь на ней. Я люблю ее, может быть, больше, чем жизнь
люблю! Я без нее жить не могу! Ежели я не женюсь на ней, то я и жить не
захочу! Сейчас пойду... Пойдемте и скажем этим шутам... Спасибо вам,
голубушка... Как вы меня утешили!

В душу мою хлынуло счастье, и стал я благодарить Зою, а Зон меня. И
оба мы, счастливые, благодарные, стали друг другу руки целовать,
благородными друг друга называть... Я ей руки целую, а она меня в голову,
в мою щетину. И, кажется, даже обнял ее, этикеты забыв. И, можно вам
сказать, это объяснение в нелюбви было счастливее любого любовного
объяснения. Пошли мы, радостные, розовые и трепещущие, к дому, волю нашим
родителям объявить. Идем и друг друга подбодряем.

— Пусть нас поругают, — говорю, — побьют, выгонят даже, да зато мы
счастливы будем!

Входим в дом, а там у дверей стоят родители и ждут. Глядят на нас,
видят, что мы счастливы, и давай махать лакею. Лакей подходит с
шампанским. Я начинаю протестовать, махать руками, стучать... Зоя плачет,
кричит... Шум поднялся, гвалт, и не удалось выпить шампанского.

Но нас все-таки поженили.

Сегодня мы празднуем нашу серебряную свадьбу. Четверть столетия
вместе прожили! Сначала жутко приходилось. Бранил ее, лупцевал, принимался
любить ее с горя... Детей имели с горя... Потом... ничего себе...
попривыкли... А в настоящий момент стоит она, Зоечка, за моей спиной и,
положив ручки на мои плечи, целует меня в лысину.



.