От эмоционального стиля Солженицына, которого Леви, кстати, упоминает в послесловии, Леви отличает подчеркнутая беспристрастность, даже я бы сказал деловитость, обходительность в деталях. Может быть потому что пишет химик, представитель естественных наук не склонный к сантиментам? Такое настроение книги тем более удивительно, что написана она была по горячим следам, сразу после возвращения в Италию. В послесловии Леви оговаривается, что ему показался такой холодный стиль наиболее подходящим, и он заранее решил не пускаться в пространные рассуждения, а писать по делу именно о том, что он пережил. И получилось, что спустя столько лет всё наносное, что могло бы в книге означиться благодаря привнесению в неё чужих мыслей, ссылок на исторические исследования, публикации в газетах, домыслы, весь культурный пласт, не висит на ней мертвым грузом. Она в этом - я подчеркиваю - только в этом отношении легка. Мы смотрим на происходящее глазами очевидца, озабоченного максимальной точностью передачи того, что он лично пережил. Книга Леви граничит с гонзо-журналистикой. Поэтому я убеждён, что даже когда интерес к событиям в ней описанным начнем угасать - я думаю, что этот процесс неминуем в связи с уходом очевидцев и участников в мир иной - её будут увлеченно читать не только в Италии, но и повсюду, где речь будет заходить о людях, прошедших через ад.
В кажущейся холодности ещё одна особенность сокрыта. Леви за счет её не лезет на подмостки - "смотрите, честной народ, какой я весь из себя умный-разумный, талантливый, творческий! Было бы жаль, если бы такой хороший парень сгнил в лагере! Поэтому справедливо, что я выжил." Должен признаться, что читая Солженицына меня такая мысль иногда посещала. У Шаламова, кстати, никогда, но это особенность его эстетики. Хоть Леви и говорит в одном месте, что мысль стать летописцем, засвидетельствовать давала ему силы жить, не сдаваться (поэтому он тайно делал записи, работая в химической лаборатории), однако его отчет прежде всего кажется одним из возможных свидетельство. Он один из пяти процентов выживших. Сколько подобных записей так никогда и не появились, потому что их авторы были отсеяны, умерли от скарлатины, тифа или дизентерии, или же стали жертвой бессудных расправ лагерного начальства! Эта мысль вкупе с холодным стилем Леви, не стремящегося к избранности, наверное одно из сильнейших впечатлений от книги.
Буквально физически ощущаешь тяжесть общих работ, невыносимость лагерного быта, мельчайшие радости его, например, поход в туалет. Всё унижение человеческого достоинства, без злой иронии Солженицына, окинешь взглядом в полной мере! И стратегии выживания, которые едва ли не в большей степени лишают человека его достоинства, чем смерть в тифозном бараке.
Венцом повествования становится описание последних десяти дней перед освобождением Аушвица Красной армией в январе 45 года. Десять дней неразберихи, дезориентации, когда рыскали ещё там и сям ошалелые группы эсесовцев - и горе тем, кто рисковал оказаться на их пути. Постепенный выход за границы повинуясь голоду. Находка мешка с мёрзлой картошкой в поле за лагерем, самостоятельный уход за больными, падающими с верхних нар, чтобы прекратить свои мучения. Я болел дизентерией в немецкой больнице, под наблюдением врачей, на курсе антибиотиков, на капельнице, с жаропонижающими. С питанием. Я не представляю какие страдания испытывали люди, болея в лагерном бараке, в холоде, без еды, практически без питья, без лекарств. И каково могло быть помогать этим людям, зная о риске заражения, который означал верную гибель. А Леви помогал...
Встаёт вопрос - а зачем такое вообще читать? Кроме утоления праздного любопытства. Я думаю, если совсем трезво взглянуть, то стоит хотя бы для того, чтобы оценить всю относительность собственных проблемок, неурядиц. Телевизор слишком маленький, диагональ бы побольше к чемпионату мира. Изжога после пива мучает. Тоттенхэм сезон слабовато начал... Как ценить то, что у нас есть? Ведь столько смертей подстерегает нас в жизни! Не только физических, сколько душевных. Или - хоть и звучит пафосно - духовных. Опыт лагеря крохи оставляет победителями по очкам, а среди выживших большинство так и не могут вернуться к полноценной жизни, оставаясь сломленными, доживая и страдая от жгущих воспоминаний. Быть может есть крупица истины в словах Ницше "что нас не убивает, то делает нас сильнее". Однако она относима к тем редчайшим случаям, когда действительно не убивает. Да и смерть принимает разные обличья.
"Если это человек" или "Человек ли это?"? Традиционно всё-таки последнее, но первое может читаться как условие. И условие, которое громогласно дополняет - т о? И читатель вправе и должен сам вписать завершение фразы.

"Примо Леви "Человек ли это?" Аушвиц

"Стать доходягой проще простого. Для этого нужно никогда не нарушать заведенного порядка, не есть ничего сверх положенного рациона, выполнять все требования, предъявляемые к хефтлингу на работе и в лагере. Опыт показывает, что при соблюдении этих условий лишь в исключительных случаях можно протянуть больше трех месяцев. Все доходяги, которые были отправлены в газовые камеры, имели одну и ту же историю, а точнее сказать, не имели никакой истории: они просто спускались все ниже и ниже, до самого дна, как горный ручей, который течет и течет, пока не достигнет моря. Вступив в лагерь, они либо от присущей им беспомощности, либо от невезения, либо по неблагоприятному стечению обстоятельств быстро оказывались сломленными, не сделав даже попытки приспособиться: не учили немецкий, не старались разобраться в чудовищной путанице инструкций, положений и запретов, а превращались в ходячие трупы, и ничто уже не могло спасти их от селекции или от смерти в результате истощения.

Жизнь их коротка, а количество неисчислимо, это они — Muselmanner, доходяги, канувшие — нерв лагеря; это они, каждый раз другие и всегда одни и те же, бредут в молчании безымянной толпой, с трудом передвигая ноги; это они, уже не люди, с потухшим внутренним светом, слишком опустошенные, чтобы испытывать страдание. Трудно назвать их живыми, трудно назвать смертью их смерть, перед лицом которой они не испытывают страха, потому что слишком устали, чтобы ее осознать.

Они живут в моей памяти без лиц, и, если бы мне дано было создать образ, вмещающий в себя все зло, причиненное в наше время человеку, я изобразил бы так хорошо знакомое мне изможденное существо со сгорбленной спиной и понурой головой, в лице и в глазах которого нельзя прочесть и намека на мысль."

"Александр Солженицын "Архипелаг ГУЛАГ"

"Как ничто, в чём держится жизнь, не может существовать, не извергая отработанного, так и Архипелаг не мог бы копошиться иначе, как отделяя на дно свой главный отброс — доходяг. И всё, что построено Архипелагом, — выжато из мускулов доходяг (перед тем, как им стать доходягами).

...

И за всю водянистую пишу, не могущую покрыть расходов тела, — сгорают мускулы на надрывной работе, и ударники и стахановцы уходят в землю раньше отказчиков. Это понято старыми лагерниками, и говорят так: лучше кашки не доложъ, да на работу не тревожь! Если выпадет такое счастье— остаться на нарах «по раздетости», получишь гарантированные 600. Если одели тебя по сезону (это— знаменитое выражение) и вывели на трассу — хоть издолбись кувалдой в зубило, больше трёхсотки на мёрзлом грунте не получишь.

...

Чего не схватит экран, то опишет нам медленная внимательная проза, она различит эти оттенки смертного пути, называемые то цынгой, то пеллагрой, то — безбелковым отёком, то алиментарной дистрофией. Вот после укуса осталась кровь на хлебе — это цынга. Дальше начнут вываливаться зубы, гнить дёсны, появятся язвы на ногах и будут отпадать ткани целыми кусками, от человека завоняет трупом, сведёт ноги от толстых шишек, в стационар таких не кладут, и они ползают на карачках по зоне. — Темнеет лицо, как от загара, шелушится, а всего человека проносит понос — это пеллагра. Как-то надо остановить понос — там принимают мел по три ложки в день, здесь говорят, что если достать и наесться селёдки — пища начнёт держаться. Но где же достать селёдки? Человек слабеет, слабеет, и тем быстрей, чем он крупнее ростом. Он уже так слаб, что не может подняться на вторые нары, что не может перешагнуть через лежащее бревно: надо ногу поднять двумя руками или на четвереньках переползти. Поносом выносит из человека и силы и всякий интерес — к другим людям, к жизни, к самому себе. Он глохнет, глупеет, теряет способность плакать, даже когда его волоком тащат по земле за санями. Его уже не пугает смерть, им овладевает податливое розовое состояние. Он перешёл все рубежи, забыл, как зовут его жену и детей, забыл, как звали его самого. — Иногда всё тело умирающего от голода покрывают сине-чёрные горошины с гнойными головками меньше булавочной — по лицу, рукам, ногам, туловищу, даже мошёнке. К ним не прикоснуться, так больно. Нарывчики созревают, лопаются, из них выдавливается густой червеобразный жгутик гноя. Человек сгнивает заживо.