Я взялся перечитывать "Анну Каренину" по какому-то внутреннему наитию. Первый раз вышел лет в 16, когда я читал толстовский двенадцатитомник. И что я вам скажу? Конечно, книги надо перечитывать почаще, потому что сегодня я прочитал книгу совершенно другими глазами, чем тогда. Тогда меня интересовала канва, язык и проживание эмоций. Как катание на ковре-самолете, когда особо не задумываешься, а просто отдаешься читательскому кайфу.
Главное, что я вынес из нынешнего захода, кроме, конечно, кайфа от того какая это точная, мощная и бесконечно притягательная книга это то, что вовсе не Анна жертва, а Вронский и Каренин. Это такие типичные токсичные отношения описаны. Диагноз я бы ей ставить не решился, но скорее всего какой-то букет из бордерляйна и нарциссизма у неё имелся. Вронскому прямо очень сопереживаешь. Он славный малый, немного простоват, мягковат. Он, конечно, не альфач, ибо слишком эмоционален и идет на поводу своих чувств, отказываясь от своего призвания, чего альфач никогда бы не сделал. В конце романа он - руина. Вся эта затея с добровольчеством - завуалированное самоубийство. Ему бы к психотерапевту хорошему, который бы его вывел из этой токсичной истории. Но тогда этим не заморачивались. В момент написания романа дедушка Фрейд пешком под стол ходил. Но с другой стороны, если ему суждено будет выжить на войне, вполне возможно он вернется к жизни.
Вся сторона Левина, конечно, гимн омегизму. Не будет альфачом, тебе туда не надо! Жизнь альфачей, даже тех кто пытается туда пролезть тяжела и опасна. И часто коротка. Найди себе жену, стань подкаблучником. Ковыряйся в своих грядках, очаровываясь время от времени красотками-трофеями альфачей, но в целом весь этот мир страстей не для тебя. Толстой написал очаровательный и умный гимн омегизму.
Еще совершенно невероятно каким современным языком написан роман. Там есть сцена, когда Анне на станции и в поезде все представляется отвратительным и уродливым. Мне кажется, многие чистюли 150 лет назад плевались, читая эту сцену.

Помню как докучал в 10 классе разбор "Отцов и детей" Тургенева, как нас пичкали рассуждениями о нигилизме, лишних людях, разговоре у стога сена и мыслями Ленина о поколениях русских бунтарей и недальновидности автора, создавшего поклёп на молодежь.

Сейчас перечитал и понял, что это роман вообще не об этом всем. Политика в нем - задник, фон, узор на занавесках. Как описания природы, описания политических и сословных противоречий главных героев всего лишь отражение внутреннего противостояния. "Отцы и дети" роман психоэтологический.

Роман о суровой доле альфачей. Тургенев, который сам, судя по тому, что всю свою жизнь волочился за одной единственной женщиной, альфачем не был и написал прекрасный гимн неальфачизму.

Конечно, категории альфач-не-альфач довольно относительны. Люди не бабуины и подчас даже в ходе жизни меняют статус, меняют положение в разных обществах. Но некие маркеры поведения всё-таки могут застывать в характер: стрессоустойчивость, способность к риску, самообладание, ранг, который признается другими.

Конечно, Базаров описан как бы сейчас сказали токсичной личностью. Причем Тургенев, описывая нам его родителей, даже показывает откуда такой нарцисс вообще проклюнулся (вылизывали задницу до мозолей и волдырей Енюше). У него феноменальные стессоустойчивость и смелость - он не боялся ни дуэли, ни смерти.
Ему не нравятся эмансипированные (мужиковатые) женщины, романтос и всякие непрактичные слюни-нюни.
Он, правда не без некоторых колебаний, объяснился с Одинцовой.
Что он не по альфачески сделал, так это распереживался из-за отказа Одинцовой. Тут он дал некую слабину, но она позволительна, люди не машины. Ну и конечно, он магнит для людей, всех подчиняет своей воле. Это в романе открытым текстом.
Павел Петрович - надломленный альфач. Когда-то он им был, но история с княжной, оказавшейся видимо довольно токсичной особой, его надломила. Такое, как известно, случается. Но в целом он тоже феноменально стрессо- и конфликтоустойчив. Без всяких проблем заваливается к Фенечке, имеет высокий социальный ранг. Но он слишком полагается на этот уже добытый ранг. В этом тоже проявляется его надломленность. Играть самого крутого самца в стаде павианов на фоне размазни Николая Петровича было проще пареной репы, но приезд Базарова всё изменил. Если бы Базаров был ревностный сторонник религии, то Павел Петрович разыграл вольтерьянца. Если бы Базаров был англоманом, то Павел Петрович стал бы ярым критиком английских порядков. Они должны были столкнуться, но советские читатели приняли их идеологическое столкновение за чистую монету. Мол, это про разрыв поколений и прочее. Ради бога, они бы нашли повод посраться и без политики, потому что двух вожаков в стае не может быть.

Ставки у альфачей очень велики. Риск - привычное для них состояние - и дуэль, и болезнь иллюстрируют сей факт. Ты играешь по крупному, но можешь и обделаться жидко. Такова селяви. Но и вожаком ты иначе не станешь. Вот пацан к успеху шел, но не подфартило... Ну а Павел Петрович так и остался надломленным, незавершенным типом. Почему он поехал именно в Дрезден, а не во Флоренцию (как так же размышлял) и не в любимый Лондон? Потому что Дрезден - первый крупный европейский город за границей России о ту пору. Сюда ехали, как Достоевский, когда не хотели уезжать из страны надолго. Павел Петрович - человек половинных, незавершенных дел. Презрение к нему Базарова вполне понятно. Но он хотя бы видит в нем соперника. Таких как Аркадий он просто не замечает.

Лучше чем альфачевский журавль в небе, омегавская синица в руке. Спокойная жизнь галок, как называет ее Базаров. Семья, подкаблучничество, вдалеке от мощных аффектов и роковых встреч. Покой души на лоне природы. Даже не для самой волосатой гориллы в стаде. Счастье, доступное ранимым и нерешительным просточкам, падающим в обморок от вида крови и заливающимся румянцем в обществе миловидной девушки. Тургенев, вероятно, сам был таким и написал роман о таком счастье. А никакого столкновения отцов и детей в романе нет - Аркадий и Николай Петрович души друг в друге не чаят.

Накануне в школьные годы оставался в тени Отцов и детей , но я рад, что только сейчас добрался до этого будоражащего произведения. В нём не только тонко и верно описана природа влечения (писал ли кто-то до Тургенева в русской литературе, кроме Баркова и из-подприлавочной похабщины, про физическую близость словами вроде "она отдалась ему?"), восхитительно представлены эрос с танатосом, почти как в "Корриде любви". В нем заботливая внимательность к знакам и символам, смешение на грани гротеска звериной серьезности и неудержимого смеха. Но в нём и самый актуальный, самый вечный наш вопрос - когда от спасения кошечек и собачек, подкармливания бродяг, можно будет перейти к спасению и подкармливанию людей, да так, чтобы и подкармливаемых убыло, и при спасении числа их не умиллионить. Grande passion pathétique, на наш лад, с нашими лицами, нашим языком.
Если бы я был тогдашним сановником, я бы спросил автора отчего его Инсаров не поступил на русскую службу и не отправился на ту же войну с турками, но уже в новом статусе, имея за плечами знамя романовского панславизма, а затеял свою мелкотравчатую болгарскую возню, заведомо обреченную на провал? Ведь в итоге Болгария-таки добилась независимости с помощью русских штыков. До сих пор, видать, недоумевают о неблагодарности всех этих маленьких, но гордых народов, не желающих слиться в русском море.
А вообще, как по мне, так Инсаров - антигерой. Мне гораздо ближе герой "Корриды любви", идущий впротивоход колонне солдат. И какую пользу он принёс делу своей родины, когда сорвался возвращаться туда недолечившийся, ослабленный? Dulce et decorum...

Имея на руках издание 1956 года, я, естественно только пролистал вступительную статью — ничего кроме напыщенных советских лозунгов, кондовых причитаний и мизер полезной информации. Правильно сделал. Тем более с жизненным путём Рылеева я подробно ознакомился полтора года назад благодаря замечательной биографии из порой всё-таки радующей нас серии ЖЗЛ. Впрочем, судя по всему потерял я всё же пару минут здорового смеха — сужу по некоторым комментариям в конце книги. Вот, например, какую характеристику их автор даёт одному немаловажному историческому лицу: Император Франц I, многократно разбитый и униженный Наполеоном, жестокий и бездарный правитель, в личном быту производил впечатление совершенного кретина. Не знаю как Вы, а меня нечто бесконечно комичное в этом пассаже с каждым разом приводит в состояние игривой весёлости. Возможно смешно тут именно рвение автора представить австрийского монарха ещё тупее и неудачливее, чем он был на самом деле. Этакое рвение в развенчании... Но я отвлёкся.
К. Ф. Рылеев по всему должен был бы стать своего рода русским Шенье. Ведь трагическая судьба обоих возвышала и облагораживала бесконечно их творчество. Советский период, установив настоящий культ декабристов, безусловно и примерял на Рылеева парик Шенье. Однако, то ли дело в том, что политический путь французского мученика Революции оказался сложнее и противоречивее, а потому и привлекательнее для публики, чем стремительная и прямолинейная, но столь же несчастливая история деятельности Рылеева в "Северном обществе", то ли масштаб поэтических дарований оказался слишком различным, но про Рылеева, в отличие от Шенье, опер не сложили, если не считать оптовый вариант, как раз появившийся на пике декабристского культа в СССР. (Я имею ввиду оперу "Декабристы" Шапорина, премьера которой состоялась в 1953 году). Сей факт красноречиво свидетельствует как мало личной славы пало на Рылеева от пресловутой звезды декабризма — только массовое почитание, самое большее в составе складня пяти повешенных и никакого тебе романтического культа одинокого певца. Собственно, понять почему из Рылеева не вышло Шенье и помогает сборник его поэтического и прозаического наследия.
Предваряет знаменитые думы подборка опубликованных при жизни автора стихотворений, в основном гражданственной поэзии, выдержанных в державинских традициях. К временщику из стихотворений этих безусловно наиудачнейшее. Не зря нас когда-то мучили им в школьных хрестоматиях. Не столько обличительный пафос, а собственно ритм обвинительной речи с рифмовкой на aabb, плюющий, буквально давящийся возмущением. Кажется ещё чуть-чуть и слог разложится на отдельные фразы, поэт онемеет от злости. Вот эти аллитерации на г и р: И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь! Но даже тут, где Пушкину хватило бы трёх-четырёх четверостиший Рылеев в традиции XVIII века размахивается на полторы страницы с неминуемым экскурсом в античную историю и деловитым и простым перечислением аракчеевских злодеяний. Тайны искусства тут никакой нет, когда Рылеев констатирует: Твои дела тебя изобличат народу; Познает он — что ты стеснил его свободу. Налогом тягостным довел до нищеты, Селения лишил их прежней красоты... Высокое начало тут спускается до ритмически небезупречной и бесцветной прозаичности. Последнее же двустишие кажется перечёркивает весь стих — оно эффектно, но совершенно запутывает всё дело. Некий злобный рок оказывается способен водить за нос столь свирепый в мщении народ? Намного элегантнее коллизия тирана, избегнувшего по воле рока возмездия выражена у Шекспира в Макбете, где Макдуф восклицает: "Благое небо, приблизь тот день, когда с врагом отчизны ты на длину меча меня сведёшь, и, если он тогда избегнет смерти, прости его!" (Пер. Корнеева)
Рылеевские думы по большей своей части разочаровали. Почти все настроганы по одному романтическому плану с тучами, ветром и периодическим громом в ночном небе. Герой дум, к какому бы веку не относилась его житие, восседает в начале на камне, погружённый в тоскливые размышления. Некоторые, как, например, Иван Сусанин, снисходят до плакатных речёвок: Снег чистый чистейшая кровь обагрила: она для России спасла Михаила. Немудрено, что на тот же размер народ сочинил глумливую хохму.
Вообще, очисти рылеевские думы от гражданского пафоса™, останутся простые композиция и язык, оставляющий порой желать большей элегантности, неуклюжий и, как ломающийся голос подростка, переходящий со знакомого нам пушкинского зычного баритона на забавный фальцет галантного века с его нафталинными архаизмами. Впрочем иногда рылеевская простота очаровывает, как очаровывает нередко сказанная в подходящий момент с соответствующей интонацией самоочевидность:

"Ужасно быть рабом страстей!
Кто раз их предался стремленью,
Тот с каждым днём летит быстрей
От преступленья к преступленью".

Сложно сказать в чём красоты этих строк — возможно неудержимая каденция - п р е с т у п л е н ь е — как на салазках в пучину... Пожалуй, в лучшей думе — "Голова Волынского" Рылеев одним из первых в русской поэзии касается каких-то потаённых, потусторонних, с холодком эдгарповского "Врана" материй: "Она взглянула — перед ней / глава Волынского лежала / И на неё из-под бровей / С укором очи устремляет" ... "... и каплющая кровь порой / Помост чертога озаряет". И вот это: "Вдруг посинелые уста / Залепетали укоризны... "
Занесённый снегом Войнаровский прекрасен, а вот Наливайко оставил смешанные впечатления. С одной стороны, вещь, конечно, абсолютно пророческая. И не только в политическом плане. Ведь в ней Рылеев и свою трагическую гибель предначертал с пугающей точностью ("Сон Жолкиевского"). Смешение видения, пророчества, вымысла тут какое-то удивительное! "Сон отлетел; в шатре лишь мгла, / Но он, но он ещё не знает, / чтО в крупных каплях упадает, / иль кровь, иль пот с его чела..." "Наливайко" кажется мне в художественном плане наиболее совершенным рылеевским произведением: уже первое четверостишие буквально кишит аллитерациями: " Едва возникнувший из праха, / С полуразвенчанным челом, / Добычей дерзостного ляха / Дряхлеет Киев над Днепром. Вообще с ляхами интересная история. И вот с другой стороны, гражданский пафос™ Рылеева замешан в этой поэме на таком дремучем национализме, что невольно приходишь в недоумение. Вот, например: "Твою любовь к родному краю / Я уважал, я чтил всегда ; / Ты ненавидишь, как злодеев, / И дерзких ляхов и евреев." Почему любовь к родному краю на Руси завсегда сопряжена с ненавистью к евреям и прочим инородцам остаётся только гадать. Романтики, к сожалению, очень любили повозиться с идее особого пути (Sonderweg) и ничего не знали про мудрое изречение Де Голля.*
В следующем разделе размещены стихотворения, которые, за исключением милой сатиры "Путь к счастию" по справедливому суждению издателей не заслужили места в первой, гражданственной части сборника. И дело не только в их тематике. Все они — третьестепенны. Такие стихи тогда писал каждый гусарский прапорщик по десять на дню:
"Кого не победит Аглаи томный взор,
Младенческая слов небрежность,
Ее приятный разговор
И чувств нелицемерна нежность, -
Тому любви вовек не знать;
Тот будет в мире сиротою,
Как отчужденный, тосковать
С своей холодною душою."
Впрочем, сам Рылеев особых иллюзий по поводу своего поэтического дарования не питал, называя себя время от времени пачкуном бумаги — у Пушкина подобное самоуничижение представить себе невозможно.

Определённая изящность рылеевской разрозненной и разношёрстной прозы — примета того занимавшегося тогда века, когда несколько сотен человек владели языком в достаточной степени, чтобы живописно описать даже поход с женой к шляпнику или булочную. Всё это интересно с точки зрения питательной среды и плодородного слоя, по которому так скоро прошёл кислотный дождь николаевской реакции. Остаётся только сожалеть, что Рылеев не переждал бурю 1825-26 годов в американской русской колонии. Наблюдательный и впечатлительный человек, он мог бы обогатить русскую литературу интересными этнографическими очерками, подаренными бы нам его остепенившейся и более не "вертлявой" музой.

* "Le patriotisme, c'est aimer son pays. Le nationalisme, c'est détester celui des autres." Патриотизм значит любить свою страну. Национализм — ненавидеть другие.

С месяц назад дочитал я сборник карамзинской прозы, закрыв для себя подаривший мне столько неожиданных открытий XVIII век. В большинстве вещей — следование западно-европейским образцам, но язык ничуть не устаревший, льющийся, опрятный, так много говорящий нам спустя более двух столетий! Это удивительно свежий, как весенняя трава после ливня, язык только сформировавшийся под пером автора. Его описательная и обязательная красота станет камертоном русской прозы вплоть до Бунина. И не удивляет, что самый первый и самый лучший рассказчик времени нового подобно Нестору открыл для себя историю и ушёл в неё с головой. Куда сочинять, когда о стольком былом ещё не сказано ни слова!

Этот изданный в 1981 году "скромным" тиражом 500 тыс. экземпляров сборник наиболее значимых произведений нашего первого просветителя Д. И. Фонвизина помимо хрестоматийной комедии "Недоросль" знакомит читателя с прозой и публицистикой друга свободы.
Открывающую однотомник комедию "Бригадир" можно смело назвать генеральной репетицией перед "Недорослью", который по праву считается самым сильным фонвизинским произведением. Впрочем, охват проблематики, глубина сатиры, художественная убедительность в "Бригадире" заметно уступают позднему шедевру. Сюжет, зиждящийся на высмеивании перевлюбившихся друг в друга бригадира, советницы, советника и бригадирши, сконструирован водевильно просто, полон весьма банальных диалогов, обыгрывающих балаганное охмурение чужой жены a la commedia dell'arte. За всем этим фейерверком мнимой галантности не ускользают от внимательного читателя критические по отношению тогдашнему обществу реплики, в частности, когда советник делится с Добролюбовым своим мнением о неискоренимости российской коррупции ("А я так всегда говорил, что взятки и запрещать невозможно. Как решить дело даром, за одно жалованье?") Однако подобные высказывания порою не столь элеганты, как в "Недоросли" и потому кажутся топорными. Что в "Бригадире" не устарело за века так это та заставляющая смеяться в голос лихость, с которой Фонвизин высмеял галломанию дворян на примере сына бригадира и советницы. Та уродливая каша из французских и русских слов, на которой изъясняются эти два персонажа уморительна. Но неспособность выразить своих чувств на одном языке ещё и характеристика внутреннего мира героев. Они как бы убого застыли между Россией и Парижем, не в состоянии пристать нигде, оставаясь духовными бродягами. Если у советницы такой поворот вызван скорее всего поглощением французских романов, то сын, конечно, глубочайший символ. Отец-тупой солдафон, символизирует петровское время, когда ценились весьма простые качества, прямолинейное послушание, грубая сила. Когда рассуждать брался за всех один Преображенец. Сын же Иванушка символизирует новое поколение, попавшее под вестернизационный эксперимент. То ли материалец оказался посредственен, то ли сам перенос, во всяком случае качественный оказался невозможен, но имеем что имеем. Косноязычного Иванушку, бредящего Парижем, возненавидящего всё русское, вплоть до родной матери и отца, которого он завуалированно называет псом. Сам процесс прививки западной культуры представляется в Бригадире устами того же Иванушки гениально просто: "Всякий, кто был в Париже, имеет уже право говоря про русских, не включить себя в число тех, затем, что он стал уже больше француз, нежели русский". Сама русскость характеризуется как несчастье. Фонвизин-сатирик вывел здесь довольно радикального персонажа, едва ли не предшественника нигилистов Достоевского, положительные же герои - Софья и Добролюбов - кажутся плоскими рупорами авторских сентенций. Удивительно, что спустя всего чуть больше десятилетия Фонвизин выводит того же бригадира-призрака петровского прошлого, но на сей раз с положительным знаком. Пожалуй, лишь Гоголь 70 лет спустя с той же лёгкостью будет воспевать то, что вчера клеймил. Преподавая в школах "Недоросля" делают обычно упор на очевидно-сатирическое, per se смешное. На это очевидно дуалистичное в комедии, а именно противопоставление скотского и человеческого с триумфом просветительского начала в финале, но просветительского по-фонвизински. Обращением, создавая своего героя, к петровской развилке русской истории. Стародум — безусловно тот главный герой комедии. Именно он, а не Митрофан образует источник притяжения и движет действие даже ещё не появившись в скотининском доме. Каков он? Очень пожилой по тем временам человек (за 60 лет), воспитанный отцом на доблестях петровской эпохи. Отсюда черпаются Стародумом все его высказанные в пьесе суждения о преимуществе достоинств над знатностью, военной выслуги — перед придворными интригами. Особо показателен рассказ о друге молодости Стародума, некоего графа, чьего имени "он и вспоминать не хочет". Обоих развела война (судя по всему с Турцией). В то время, как Стародум собирал раны в боях, граф успешно продвигался по карьерной лестнице, несправедливость чего заставила "лежавшего в тяжкой болезни от ран" выйти в отставку. После короткого придворного интермеццо ("лучше вести жизнь у себя дома, нежели в чужой передней") Стародум отправляется в Сибирь (своего рода Эльдорадо), откуда возвращается богатым человеком. Так автор собственноручно вознаграждает благонравие. В этой Вселенной Фонвизина проповедуется меритократическая утопия, тем более далёкая, что сам же он устами Стародума признаётся: лечение властей невозможно — скорее врач рискует заразиться. (Привет всяким Кудриным) Впрочем и спасение естественному браку по достоинству Софьи и Милона может прийти только сверху (читай, свыше) Хеппи-энд кажется натянуто-случайным и лишь Грибоедову удастся десятилетия спустя найти правильный финал, создав не смешную сатиру, а глубокое произведение искусства. Обращение же Фонвизина к петровскому идеалу кажется сродни идеалу ленинскому, который всячески лелеялся у писателей послесталинских лет. Не зря Бердяев называл Петра первым большевиком. У Фонвизина вопрос в какой мере бироновщина и последовавшие сотрясения фаворитизма не были уже предопределены чудовищной централизацией для "поднятия на дыбы" России остаётся в тени идеализацией старого времени, когда заслуги стояли выше чинов. Но кто создал чины? Уж не вечный ли на троне работник?
Из прозаических сочинений Фонвизина особый интерес представляют письма из Франции, адресованные П. Панину, полные весьма метких бытовых описаний монархии Людовика XVI в предреволюционное десятилетие. Описание триумфального чествования Вольтера парижанами кажется занятнее всего. В остальном письма Фонвизина весьма предвзяты в отношении французских просветителей, абсолютно за редким исключением (рассуждения о бедности в конце второго письма) лояльны трону и другими, разумеется, быть в ту пору и для такого адресата и не могли. Тем не менее внимательному читателю, умеющему читать между строк, они дают массу пищи для размышлений.
Прочие произведения могут возбудить скорее интерес историка. Из таковых ответы Екатерины на фонвизинские вопросы, представленные ей в письменной форме и "Рассуждение о непременных государственных законах" — политическое произведение довольно радикального толка, стоящее в довольно резком противоречии и с французскими письмами, и со статьями для так и не вышедшего журнала "Друг честных людей или Стародум". Читая эту острую и не потерявшую своей актуальности программную статью невольно начинаешь сокрушаться тому урону, который русской мысли и слову на протяжении веков наносила самодержавная цензура. В "Рассуждениях", предназначавшихся лично наследнику престола Павлу Петровичу как наставление в правлении можно видеть одно из первых переложений мыслей просветителей об общественном договоре на русскую почву. Однако совершенно не ясно, где же Фонвизин искренен — в письмах к Панину, браня французские вольности и установления или в "Рассуждении", их восхваляющем.
Писательский слог Фонвизина, в отличие от радищевского, чрезвычайно лёгок и остроумен, к своеобразию старинности его привыкаешь быстро. Даже спустя два с половиной века не раз улыбнёшься читая первого русского сатирика. (После Ивана Грозного.)

В этом сборнике поэзии XVIII века каждый автор представлен пятью-шестью произведениями. Исключение сделано только для Державина. Вступительная статья как и следовало ожидать от книги 1961 года издания пестрит отсылками к Ленину, не упускает из глаз революционное брожение даже там, где его не учуял бы нос самого решительного реакционера и главное - эта удивительная смесь молодого для советской власти интернационализма, взгляд на события в Европе с высоты общих для того времени процессов - пускай и сильно утрированно - и, в тоже время, национализм, здоровый и не очень. В целом, статья достаточно информативная и полезная. Произведения каждого поэта предваряет небольшая биографическая заметка о нём, которая готовит читателя к знакомству с ними, одновременно достаточно бесцеремонно толкая возможные интерпретации в нужное русло. А именно если уж не классовой борьбы и критики устоев монархического правления, то хотя бы восхищения народностью и уделом простого труженика. Сложно при этом сказать насколько и в какой степени сам выбор произведений диктовался идеологическими установками - современное издание русской поэзии, которое бы охватывало весь XVIII век мне отыскать не удалось. Кажется лишь, что составители в общем и целом следовали школьной программе в том, что касается самых знаменитых стихотворений - Ломоносова, Державина и др.
Из интересных впечатлений - насколько стихотворения силлабической, доломоносовской системы стихосложения (Кантемир, Тредиаковский) причудливо напоминают рэп. Пробегая их глазами невольно звучит в голове рэперская читка.
Кажется, что с каждым представленным в сборнике стихотворцем выкристаллизовывается гармоничный и широкий ток пушкинского языка, как порою высотное здание становится видно по мере снятия строительных лесов.
Тяжесть дряхлого языка всего лишь отличается от языка современного - она не преграда пониманию и художественной ценности, не преграда платоновской идее каждого конкретного произведения. Просто требуются определённая сноровка. В помощь и то, что мало по малу прогрессируя, читатель встречает меньше архаизмов и странных нынешнему русскому уху оборотов. Это ещё один плюс хронологического принципа в составлении сборника. Судя строго нельзя не отметить, что помимо подлинных шедевров содержатся в сборнике и вещи проходные, ценные как представляется лишь своим историческим значением - нечто благозвучное на русском языке из XVIII века. Что ж, что пройдёт, то будет мило.
В целом, "Лиры и трубы" замечательно знакомят читателя с допушкинской поэзией и остаётся только надеяться, что книгу переиздадут в слегка отрихтованном виде в том, что касается комментариев и вступительной статьи, в которых что ни абажурно-каминный фрондёр, то обязательно марксист-ленинец.

Заметки по Радищеву:

Да, художественная рыхлость, язык безнадёжно устаревший, и кажется уже бывший таким к моменту написания. У Карамзина вы не встретите "паки". И при этом местами восхитительно точно и мерою самой строгой русского языка. Виноват ли Радищев, что умер на пороге его преображения? Крестьянские главы сильны, в них уже нечто толстовское проглядывает. Во многом же страшный путаник.
Композиционно - аморфно. Если вообще можно говорить о композиции. Не дидеротов Фаталист, что сказать! В историях рассказанных - много интересного с зачатком драматического - рекрут-слуга, которому была обещана свобода, рекрут-француз. Напомнило Дон Кихота с его закапсельными историями. Но многое - (с чем сравниваем? с современными немецкими и французскими романами, Вертер, Жак-Фаталист) - в "Путешествии" композиционное однообразие. Топос начала - он подходит к толпе, ему что-то рассказывают или же встречает знакомого. Всё "Путешествие" можно было написать не покидая великосветских гостиных. Конец - мысль всегда возвращается нелепым каламбуром или шуткой к почтовым лошадям, дороге. Пушкин прав низко оценивая радищевскую книгу. Её сила - в смелости. Ещё в том, что читатель теперь, спустя века как бы смотрит на описываемый мир глазами автора-современника нам по взглядам. Много ли сейчас в России найдётся сторонников крепостного права опричь госпожи Елисеевой? Рабство занимало Радищева чрезвычайно и именно о нём написаны самые читабельные даже сквозь паутину обвешанного гирями архаизмов русского языка докарамзинской поры. Гениально предвидит он и отмену кр. пр. и даже русскую кровавую революцию. Его взгляд достаёт даже до ужасов коллективизации, через века к столь чтившему его Ленину обращены эти острые слова: "Варвар! Не достоин ты носить имя гражданина. Какая польза государству, что несколько тысяч четвертей в год более родится хлеба, если те, кои его производят, считаются наравне с волом, определенным тяжкую вздирати борозду? Или блаженство граждан в том почитаем, чтоб полны были хлеба наши житницы, а желудки пусты? чтобы один благословлял правительство, а не тысячи? Богатство сего кровопийца ему не принадлежит. Оно нажито грабежом и заслуживает строгого в законе наказания. И суть люди, которые, взирая на утучненные нивы сего палача, ставят его в пример усовершенствования в земледелии. И вы хотите называться мягкосердыми, и вы носите имена попечителей о благе общем. Вместо вашего поощрения к таковому насилию, которое вы источником государственного богатства почитаете, прострите на сего общественного злодея ваше человеколюбивое мщение. Сокрушите орудия его земледелия; сожгите его риги, овины, житницы и развейте пепл по нивам, на них же совершалося его мучительство, ознаменуйте его яко общественного татя , дабы всяк, его видя, не только его гнушался, но убегал бы его приближения, дабы не заразиться его примером." Значит уже Екатерина была предупреждена! Реакционеры сразу тычат гильотиной, но разве виноват врач, предупредивший пациента за годы до смерти от сжигания свечи с двух концов, что ему надо менять образ жизни? Отмени крепостное право ещё Александр I, то никакой кровавой революции бы не было. Прогрессивное офицерство носило бы его на руках, а у дворянства было бы полвека, чтобы приспособиться кто как может к новым экономическим условиям. Разорения же всяких Плюшкиных никто бы и не заметил - они бы просто растворились в бодрой массе служащих как произошло в других странах. Власть сама доводит ситуацию до ручки, а потом сваливает всё на либерально-демократическую тусовку. Так вот, Романовы правили Россией 300 лет, а в кровавой большевистской революции, по мнению некоторых историков, повинны Радищев, Рылеев и Герцен. То бишь не дебоши больного, а лекаря, прожужжавшие уши советами.
Впечатление от "Путешествия из Петербурга в Москву" - некоторые тексты, составляющие книгу весьма увлекательны и замечательно написаны, но некоторые скучны, откровенно скверны. Полное отсутствие представлений о композиции. Уровень среднего блога. Страниц 30-40 нужно прочитать чтобы привыкнуть к стилю и языку: прилагательные после существительного, глаголы на немецкий манер в конце предложения, слова вроде паки, убо и т.д. Удивительно, что завуалированность нападок на правительство - перенос в древность, в другие страны - соседствует с оплеухами (богатая несуразностями царская голова). Погибать так с музыкой. Вот так рубанул! А главное - пророчески - восхитился первенством Ломоносова в последней главе - не важно, мол, как далеко он шагнул - главное, что он бы первым. Опубликовал бы в Амстердаме на французском - знать бы сегодня никто не знал этого имени. Бифштекс литературы у нас всегда с кровью.