По правде говоря, не думал, что увижу вердиевского (ибо есть ещё россиниевский) "Отелло" на сцене оперного театра. До сих пор мне приходилось довольствоваться легендарными записями с Дель Монако и всего лишь одним концертным исполнением. Вернее, это было даже не концертное исполнение, а некая музыкальная мистерия-феерия с отдельными номерами из оперы, декламированием отрывков из шекспировской трагедии и некими телодвижениями актёров-певцов на сцене. Я считал, что где-то в дневнике должен был валяться отчётец об этом событии, но сейчас наскоро я его не отыскал.
Для любой оперы нужны хорошие голоса, но с "Отелло" особенная история. Сама эта партия, окутанная легендами, имеет репутацию едва ли не самой сложной в теноровом репертуаре. Такие гиганты, как Франко Корелли, даже не решались покуситься на эту коронку, а другие, как Карло Бергонци или Ди Стефано, брались петь "Отелло" тогда, когда рисковать им уже было практически нечем — голосом там к тому времени уже не пахло.
Но вот в Дрезден перевезли зальцбургского "Отелло" и сам Тилеманн встал за пульт, дабы явить миру сей поздний шедевр великого старца Верди, который в этом произведении открывает будущему поколению композиторов новые пути. Это я Петра, нашего, Ильича процитировал если что.=) Переждав премьерную суматоху, отправился вчера вкушать 11-ую свою оперу "шарманщика". И остались у меня от этого вечера весьма двойственные впечатления. Но обо всём по порядку.

Отелло мне показался вообще каким-то потрясающим по интенсивности, в музыкальном отношении, в драматическом отношении недосягаемым по крутизне произведением. Сочетающим лучшее, что Верди наработал до этого, вовсе не копирующее Вагнера, ни grande opera, ни будущий verismo, а доводящий до ума то, над чем он трудился всю жизнь — а именно, созданием насыщенного, точного, эмоционально-заряженного, освобождённого от ненужных условностей музыкального-театрального действа. Буквально с первого же оркестрового tutti, с которого партитура срывается в полёт, ты полонён ошеломляющим образом бури, который в своей силе оставляет позади и финал первой картины "Пиковой", и третью часть Symphonie Fantastique. Разве что великая "Пасторальная", как первооснова музыкальных бурь, сравнима с этой захватывающей иллюминацией. Всполохи огня в небе, удары волн о берег — образность в звуке уникальная! В постановке Винсена Буссара удалось без затратных спецэффектов воссоздать впечатляющий эффект штормового моря, молний, буйства стихии. Всё благодаря гигантской тюлевой занавесище, которая величественно колыхалась на искусственном ветру, отражая вспышки молний и напоминая так живо вспенившиеся, бурлящие валы. И вот уже загромыхал хор, предшествующий выходу Отелло. За эти несколько минут и уверенность в ничтожестве человека пред оскалом стихии, и робкая надежда, которой обуреваема (подходящее слово) сгрудившаяся у причала толпа, и, наконец, толпа выдыхает È salvo! è salvo! — спасён. И начинается прекрасно переданная в музыке суета перед любым важным событием, кутерьма, мельтешение. Лодка уже причалила, военачальник, увенчанный славой, на земле Кипра, но все в ожидании ставшего неминуемым триумфа. И вот всё замолкает! В дальнейшем станет ясно, что начало-то лучше всего поддалось атлетичной трактовке Тилеманна. Во всём чувствовалась собранность, устремлённость вперёд — и в дальнейшем дирижёр не подстраивался под певцов, давая им даже отдельно сигнал левой рукой, за пару тактов до того момента, когда, по его мнению, им надо было вступать, но уже дуэт в финале первого действия — одна из жемчужин всей оперы — показал, что как раз лиричности такой мускулистой трактовке и недоставало. Но вернёмся к замолкшему на тремоло в виолончелях оркестру и застывшему в ожидании залу. Застывшему неспроста. Ведь выход Отелло это Выход Отелло, знаменитое Esultate!, от которого зависит тварь ли ты дрожащая или право имеешь вообще называться драмтенором высокого полёта. Если покушается на Esultate! дутая величина или просто певец, которому Отелло не по голосу, то выходит почти всегда конфуз. Мышь в сарафане. Вместо героического, пробирающего до мурашек победного клича писклявая болтовня базарной бабки. Тут зрителю сразу ясно куда он попал и стоит ли ещё чего-то ждать от вечера. Проблема ещё и в том, что Esultate! требует от певца до кучи и достаточно большой подвижности голоса, правильного дыхания, и, в тоже время, чтобы вся фраза не звучала порубленной на отдельные вокализоподобные этюды. Так вот, Стивен Гульд возопил Esultate! так, что всем в зрительном зале стало ясно — у Отелло за плечами изнурительное сражение, сам он уже не первой молодости, пока добирался от лодки до пристани, где ждёт ликующий народ, уже порядком запыхался. Не зря в либретто стоит salendo la scala. Грузно, тяжело дался Гульду этот выход. Форшлаг на си в l’uragano он завалил, зато показал, что в нужный момент может включать необузданный рёв, исходящий из самых глубин его практически небесного тела.
Яго начал обрабатывать Родриго и тут самый повод обратить внимание на Анджея Доббера, певшего в этот вечер главного злодея, в честь которого Верди даже подумывал назвать оперу "Яго", а вовсе не "Отелло". Есть ещё у него порох, вчера он звучал убедительнее двух своих партнёров по главным ролям, несмотря на некоторые проблемы в интонации в самом начале, особенно в Застольной. Вот это beva con me вообще как-то произвело впечатление скольжения на салазках по нотному стану — без руля и ветрил... В плюс же ему определённо надо занести отличную дикцию. А я большой любитель когда поют понятно. Яго, этот предтеча Скарпиа, жонглирующий дьявольскими тритонами, наделён разнозначной с Отелло энергетикой и в дуэте две эти силы устремляются в какой-то дьявольский хоровод. Вчера это была одна из лучших сцен всего спектакля.
Вообще, если по чесноку, то вчера особенно блистал Кассио — Антонио Поли, приятный, хотя и небольшой по объёму лирический тенор. Вот кто может похвастать подлинной итальянитой. это в полу-шутку. Главный злодей действительно окружен особым вниманием в постановке. Её гвоздь — бродящий вслед за Яго чёрный ангел, своего рода демон, которого на сцене, естественно не замечают. Идея проста — Яго, мол, демон во плоти, а тут его отражение в мире бестелесном. Самый потрясный момент это когда чёрные крылья этого фольклорного персонажа начинают вдруг всамделошно полыхать. Ход сильный. А главное ведь это ж насколько нужно быть уверенным, что огнетушитель в случае чего не заклинит! На этом сюрпризы не кончаются. Неожиданно в самый наидраматичнейший момент выяснялова отношений между Отелло и Дездемоной, рушится стена, а Кассио во время Застольной начинает швыряться пластиковыми стаканами. Понятно, что стаканы пластиковые, чтобы в случае чего при падении не причинить никому вреда, но уж так откровенно показывать публике, что всё на сцене понарошку... Фи!
Вот, пожалуй, и вся развлекуха. Режиссура вроде есть, а вроде её и нет. Отелло и Дездемона поют дуэт у голой стены. Потом там же мавр жёнушку и придушит рестлерским захватом спи спокойно, но самый, вероятно, сильный ход — это самоубийство самого Отелло. Обступает стража вовсе не его, а он будто остаётся в этой комнате, из которой Дездемона уже удалилась, в последнем стоне возведя на себя поклёп, в мир иной символизируемый дверным проёмом. Отелло, разобравшись что к чему, обращается как бы сам к себе niun mi tema, s’anco armato mi vede, а в тот момент, когда по либретто он себя убивает и ползёт к охладелому праху своей супруги, дабы облобызать его напоследок, наш герой плюхается на пол и под каждое un bacio... un bacio ancora... нанизывает себя на шпагу что на твой шампур. Выглядело сие зрелище, честно говоря, немного странно, хотя страсть режиссёров убивать героев иначе, чем они гибли в либретто мне известна. Помню я и Тоску напоровшуюся на кортик, вместо того, чтобы сигануть с крыши, и застреленного в борьбе за ружьё Ленского, и Кармен, которую Хозе буквально выпотрошил в московской постановке Паунтни. Но в самонасаживании на клинок было нечто ориентальное, точно от Мадам Баттерфляй, правда вместо миниатюрной японки с осиной талией закалывался здоровый боров, больше похожий на давно сошедшего на берег и осевшего в нагасакских пивных Пинкертона. И вроде бы костюмы условно исторические из условного позднего Средневековья-раннего Нового времени, и звёздное небо над головой, и нравственный закон в нас, и чашечка эспрессо в неловких отелльих лапах, но всё же мерзость запустения, свойственная постмодернистской режиссуре, сквозила и у Буссара. Вот это убогое платьице на вешалке над дверью, ну прямо бытовая драма. Ну и делали бы тогда бытовую драму, без всяких этих драконов, чертей, змей и чёрных ангелов. А то получается сочетание несочетаемого — пышные костюмы и убогая белая стена с платьем на вешалке.
Доротеа Рёшман-Дездемона была паинькой и удушению своему особо не сопротивлялась — тембр у неё действительно весьма приятный, прямо Микаэлу петь, но уже в дуэте она начала задыхаться, киксанула на “Amen” risponda!, а на самых низах её голос вообще куда-то пропадал. В целом, оставила средненькое впечатление, как и почти все в этот вечер, кроме, пожалуй, Кассио-Поли.
И всё же в самой этой борьбе, корриде с партитурой, было нечто захватывающее. В своём рёве напоминающий циркулярную пилу Гульд оседлал громыхающий так, что у стариков в первых рядах партера подпрыгивали в такт слуховые аппараты, оркестр. И только тут этот надсадный и тяжеловесный хелдентенор пришёлся ко двору. Но позорное дезертирство во всех без исключениях верхушках даже на эту очевидную доблесть Гульда бросило свою тень.
Кажется, сам Тилеманн был не особо в восторге от вечера — после непродолжительных и вяленьких аплодисментов дали окончательный занавес. Мой сосед по левую руку, наконец, отмучился. Бедолагу срубил сон сразу после выхода Отелло, он продрых до антракта, периодически просыпаясь и поглядывая на сцену. Вторую половину спектакля он так же прокимарил, порываясь заинтересоваться происходящим на сцене. Но буйна головушка, отяжелев, клонилась долу. Какой сон золотой навеял ему сей готический "Отелло", мрачный и холодный? Японки позади меня все тоже позакрывали глаза, но непонятно было спят ли они или же погрузились в свойственный этой восприимчивой к культурному наследию Запада нации экстатический восторг. Я же просто получил удовольствие, что ознакомился наконец-таки с этим поздним детищем гениального старца. Дух захватывает от мысли, что эту вещь можно было бы услышать в другом составе. Впрочем, ещё услышим, какие наши годы.