Александр Васильевич Милейшев добровольцем ушел на фронт. В составе 424-й отдельной мотострелковой разведывательной роты участвовал в боях на Калининском направлении. Был взят в плен. Командир посчитал его погибшим, и матери отправили похоронку: «Ваш сын убит и похоронен в дер.Холмянки Смоленской области». По нему даже в церквиотслужили молебен. А он в это время готовил свой первый побег из плена. Но попытка оказалась неудачной. Снова лагеря и тюрьмы с нечеловеческими условиями существования. Лишь пятый побег оказался успешным. Милейшеву удалось переправиться во Францию, где он стал участником французского Сопротивления. Франция высоко оценила его заслуги в борьбе против фашизма, вручив семь правительственных наград.
Весной 1994 г. на имя А.В.Милейшева пришли документы, в которых правительство Франции назначило ему военную пенсию – две тысячи франков. Но ветеран не смог ею воспользоваться, он умер на две недели раньше, в ночь с 9 на 10 мая 1994 г., именно в День Победы. Мать приятеля, Елена Ивановна Милейшева, рассказала об одном из наиболее драматичных периодов его жизни. «В лагере Оттинген, что в километре от Люксембурга, нас, измученных и истощенных, выстроили перед генеральным директором железорудных шахт и унтер-офицером, начальником охраны лагеря. Они принимали пополнение. Погода была пасмурная, холодная, сырая. Начиналась зима 1943 г. Генеральный директор назвал интересующие его профессии: «Кто из вас есть такие специалисты?». Кто-то из строя выкрикнул: «Есть художник!». Это уже обо мне. Мне шел 21-й год. В самые трудные минуты я старался не падать духом, но сейчас состояние мое было хуже, чем когда-либо. Меня называли художником, так как до войны я учился в Художественном училище имени 1905 года и даже имел при себе этюдник, в котором было двойное дно, где хранились перочинные ножи, опасные бритвы, кусачки. Но здесь этюдник у меня отобрали: художники не требовались.
Лагерь находился в огромном сарае с толстыми кирпичными стенами без окон. Заключенных выводили в шахту через толстые двери, закрываемые на ночь на замок. У ворот лагеря стояла будка с часовым, а напротив – барак, где расположилась лагерная охрана во главе с унтер-офицером. Врачом в лагере был 26-летний советский военнопленный Иван Богинский, уроженец деревни Крапивна Брянской области. До войны он служил в Гродно и попал в плен в первые дни войны. Его доставили в штрафной лагерь Мейце в Германии. Он и там «проштрафился» и был переведен в Оттинген. Иван был высокого роста, худощавый, физически сильный, волевой. Вскоре мы подружились. Однажды он привел меня в комнату полицаев. Горел свет, а повар и старший полицай дремали на кроватях. Богинский усадил меня за стол, где стояли два котелка с едой. Один подвинул мне и сказал: «Ешь!». Конечно, я был голоден, но присутствие полицаев меня смущало. Они тоже были военнопленными, которых немцы «выделили», поэтому полицаи старались оправдать оказанное им доверие жестокостью к нашему брату. Я опасался навлечь на себя их гнев, но Богинский в приказном порядке заставил меня съесть все содержимое котелка. Из семнадцати человек, арестованных в Белоруссии и вывезенных на работу в шахты, хорошо помню Николая Михайленко и Михаила Чернова. Последний вскоре заболел и был помещен в лагерный лазарет. Богинский пользовался доверием у товарищей, и Чернов рассказал ему нашу белорусскую историю. Потом заболел и Михайленко, у него начались припадки эпилепсии. Иван сделал все возможное и невозможное, чтобы переправить их в госпиталь. На шахтах работали круглые сутки, сменами по двенадцать часов. Существовали строгие нормы выработки. Но находились некоторые, кто выкладывался с целью перевыполнить норму, чтобы получить лишнюю порцию пищи. Но когда они приходили к Богинскому за освобождением от работы, то он в наказание за их рвение освобождения не давал и отправлял на работу. О таких случаях узнали немцы, и контроль за врачом усилился.
Случилось так, что заболел сам Иван, и в лагерь стала приходить монашка – сестра милосердия. Она делала перевязки больным. Однажды она сказала с сожалением: «Погибнете вы здесь». – «А что делать? Какой выход?» – «Надо подумать», – ответила эта миловидная, добродушная женщина лет сорока и вселила в него надежду, которая стала началом подготовки нашего побега. Богинскому иногда приходилось в сопровождении конвоира ходить за медикаментами для лагерных больных в аптеку к фармацевту Альберту Марешалю. Однажды он «захватил» с собой в коробках из-под медикаментов два гражданских костюма и записку с планом побега. Были разработаны два варианта побега. Мы остановились на одном, как нам казалось, наиболее подходящем: разобрать кирпичную кладку в складском помещении барака, где совсем недавно была снята с петель деревянная дверь, а образовавшаяся ниша замурована. Кладку сделали три дня назад, а погода все это время стояла сырая и дождливая, поэтому мы надеялись, что цемент не успел «схватиться», затвердеть, и нам удастся сделать лазейку. Эту операцию я взял на себя. Готовились к побегу втайне. Нам предстояло никем не замеченными проникнуть в складское помещение барака, то есть спуститься в небольшой колодец, где, минуя тамбур, можно было попасть к замурованной стене.
Наступило два часа ночи, пришло время действовать. Выходим в коридор и видим нескольких лагерников, греющихся возле бачка с горячей водой. Повелительный голос Богинского заставил их уйти на нары. Быстро спускаемся в колодец склада. В темноте я нащупываю острием рашпиля шов кладки, после нескольких минут работы убеждаюсь, что шов поддается. Еще несколько минут энергичной работы – и первый кирпич вынут! Проделав лаз, я первым выхожу наружу, а вслед за мной Иван. По небу быстро бегут облака, и яркая луна, как прожектор, освещает нас на открытом месте. Мы ускоряем шаг, а за нами тянутся черные тени, еще четче обозначающие нас, беглецов. Минуя немецкую жандармерию, быстро сворачиваем в переулок, где должен находиться нужный нам гараж. У нас был план, начерченный Маришалем, но в темноте мы не смогли сориентироваться и гараж не нашли. Богинский хорошо знал дом и квартиру фармацевта. И мы направились туда. В доме, где находилась аптека, мы поднялись по наружной лестнице на второй этаж. Иван постучал в темное окошко. Сейчас же открылась форточка. Узнав голос Богинского, Марешаль впустил нас к себе. Он и его жена в эту ночь не спали. Так я впервые увидел этого бесстрашного человека, нашего освободителя из немецкого плена. Приведя в порядок свою перепачканную цементом одежду и обувь, наскоро перекусив и уточнив дорогу, мы отправились в гараж, где нам предстояло ждать машину. В гараже было так же холодно, как и на улице. Мы промерзли в легких костюмчиках и дрожали всем телом. Около шести часов утра вокруг нас стала пробуждаться жизнь, послышались голоса людей, к гаражу приближался шум машины – это подъехал на грузовой машине молочник Леммер.
Он окликнул Ивана: «Жан ...». Мы сели в кузов, он накрыл нас брезентом. Проехав немного, остановился у какого-то дома, погрузил два бидона и пустую бочку и поехал к заставе. На границе Германии и Франции метрах в двадцати от шлагбаума молочника остановили немецкие часовые. Мы слышим, как Леммер выходит из машины и очень долго объясняется с часовыми. С момента нашего побега прошло четыре часа, и немцы обнаружили наше исчезновение, поэтому застава уже получила приказ: «Никого не пропускать!». У молочника был пропуск на право въезда на территорию Франции для заготовки продуктов для вермахта. Но приказ есть приказ. Один из часовых подошел вместе с Леммером осмотреть машину. Он встал на подножку, откуда ему хорошо был виден кузов. Мы, затаив дыхание, «вжались» в дно кузова. Небрежно брошенный брезент не вызвал, видимо, у него подозрения, и немец направился обратно к заставе. А за ним и Леммер, прихватив с собой небольшой сверток, который на глазах у немцев «ненароком» вывалился недалеко от шлагбаума. «Что это такое?» – поинтересовались они. – «Масло. Если вам надо, возьмите, – протянул он сверток, – я заказал на сегодня еще масла и сыра, да вот уже опаздываю!». Немцы переглянулись между собой, взяли масло и кивком головы дали понять: «Проезжай». Минут через пять после того, как машина пересекла границу, к заставе подошел наряд с письменным предписанием: «Никого не пропускать!». Но об этом мы узнали только много лет спустя из рассказа фармацевта Марешаля.
Машина Леммера мчала нас по дороге, в сорока километрах от Вердена он нас высадил, передал сверток с едой и немного денег. Мы с грустью простились, не зная, как нам двигаться дальше по земле Франции, оккупированной немцами. Уже после войны, возвращаясь из Франции на Родину, на одном из железнодорожных пунктов в Германии я встретил бывшего лагерного узника Бакаева, родом из Башкирии. Он рассказал, что немцы объявили в лагере, будто беглецов поймали и расстреляли, но этому никто не хотел верить. А мы с Иваном продолжали путь, взяв курс на Верден. Моросил дождь, переходя в мокрый снег. В одном из селений зашли в кафе, чтобы согреться и передохнуть. Там было пусто в эти ранние часы и холодно. Мы выпили немного коньяку и по ошибке расплатились немецкими марками. Молодая хозяйка замахала руками и запричитала: «Нет, нет. Запрещено брать марками!». Иван достал франки, и мы побыстрее вышли. На душе было тревожно от неизвестности, беспокоил и наш внешний вид. Мы были в одних костюмчиках, без головных уборов – нас выдавала лагерная стрижка. Мы решили представляться поляками, так как уже знали, что их здесь много работало по найму на фермах, а многие бродили, как и мы, в поисках работы. У одного дома встретили старика, он предложил зайти, приготовил яичницу. Поняв, что мы не говорим по-французски, сказал: «Война – это плохо. Вы, наверное, русские. Русские хорошо воюют, бьют немцев». Отогревшись, мы стали думать о ночлеге. Хозяин посоветовал связаться с поляками, они могут указать надежное место. И действительно, они направили нас на хутор в километре ходьбы, где жил русский фермер. К хутору подошли, когда уже стемнело. Хозяин встретил нас сурово. Он не скрывал своего явного неудовольствия, когда узнал, что мы русские пленные, и сразу отказал нам в ночлеге. Мы потоптались немного у порога, идти нам было некуда. Хозяйка все это время сидела у стола и молча наблюдала, потом сказала мужу: «Они же русские! Куда же ты гонишь их в ночь?» Решено было оставить нас на сеновале. Хозяин неспеша отвел нас в коровник, где под потолком лежало сено. Густой запах сеновала с теплым воздухом от коров согревал нас. Мы спали мертвым сном и не слышали, как кормили и доили коров.
Нас разбудили в восемь часов. Утром хозяин оказался к нам добрее, пригласил позавтракать, в дорогу дал несколько талонов на продукты. Мы продолжили свой путь на Верден. Погода стояла отвратительная, шел мокрый снег, идти было трудно. Сразу за селом мы наткнулись на двух французских жандармов, ехавших на велосипедах. Они остановили нас, обращаясь к нам на французском языке, а Богинский спросил по-немецки: «Говорите ли вы по-немецки?». Услышав немецкую речь, жандарм спросил: «Вы немцы?». Услышав утвердительный ответ, жандармы очень удивились, но, постояв некоторое время в недоумении, сели на велосипеды. А мы двинулись дальше. От старика, которого встретили на дороге, мы узнали, что недалеко от дороги есть селение, где живут поляки. Там есть кафе, хозяин – русский. Богинский к тому времени так натер ногу, что уже не мог идти не хромая. Мы приняли решение сменить курс и направились в кафе к русскому патрону, оказавшемуся в прошлом офицером царской армии. «Вопросов я вам задавать не буду, – сказал он, – мне можете доверять». Так произошло наше знакомство с Владимиром Щербининым. Мы сидели за столом, а на стене висела карта мира с отметкой боевых действий на фронтах: «Украина моя, наверное, еще помнит меня. Я бы и сейчас стал драться против немцев, но мне не доверяют». Щербинин проводил нас переночевать к одной старушке. На утро он снабдил нас рекомендательными записками в Верден к хозяину другого кафе в Париже на улице Де Нюи, тоже русскому эмигранту.
В парижском кафе мы познакомились с украинским казаком, носившим длинные усы, как истинный запорожец, довольно крепким и подвижным. «Если бы не колхозы, вернулся бы на Украину», – говорил он нам. Очень скучал, хотел умереть на родине. Здесь он работал на мельнице, уходил рано, приходил поздно. Переночевав у него, мы вновь пришли в кафе. Наше внимание привлек сидящий за эмигрантским столиком сорокалетний грузин, говоривший на чистом русском языке. Он очень помог нам, снабдил беретами и шарфами, дал нам маленькие чемоданчики для еды и личных вещей, какие брали с собой французы, железнодорожные билеты. Рано утром поезд вез нас в Париж, в столицу оккупированной Франции. Так мы с Иваном Богинским попали в отряд французского Сопротивления «маки» в Коррезе, что на юге Франции, где с оружием в руках сражались против гитлеровской Германии за свободу русских и французов». После войны Иван Богинский, он же Жан, спрыгнул с поезда, направлявшегося в Советский Союз. Он остался во Франции со своей невестой, а отец приятеля вернулся в Россию, хотя его тоже уговаривали остаться. По законам того времени он должен был угодить в лагерь как «бывший в плену на оккупированной территории». Ему повезло – он избежал ареста, может быть, потому, что, не найдя работы в Москве, уехал во Владимирскую область. А его друзья, вернувшиеся вместе с ним, были репрессированы. Через много лет он встретился во Франции с Иваном Богинским, разговоров было море, воспоминаний – океан. Никто из них не жалел о выбранном жизненном пути.
Авторские схемы.
Стихи о любви;СТИХИ ЦВЕТАЕВОЙ; СТИХИ АСАДОВА;
СТИХИ АХМАТОВОЙ...
