В жизни каждого человека есть такие стремления, которые остаются практически неизменными, чтобы ни происходило.

Это очень простые направления движения - по большей части, они могут быть увидены прямо перед собой, и прочувствованны, как каждый следующий обязательный шаг. Семья, ребенок, близость, забота, творчество, поиск смысла, любовь.

Не нужно быть мудрецом, чтобы осознавать эти направления, эти стремления, и стараться реализоывать их. Нужно быть живым.

Как я могу оставаться живым? Каким образом сохранять стремления в мире, ставящим смерть во главу угла? Смерти покланяются, ее боятся, от нее бегут, о ней молчат. Главный идол уже долгих поколений людей - это смерть. Факт, о который спотыкается мысль, факт, о который разбивается чувство - смерть, конечность, безжалостный финал.

Оставаться живым - значит отменить смерть в своем сознании. Не игнорировать ее, не совершать дроблений на до и после. Правильно понятая смерть - это ее отсутсвтие. Точка отсутствия смерти - это точка, с которой видна жизнь как целое, непротиворечивое единство. Парадоксально, но оказаться в этой точке можно лишь умирая. Это как очки на голове у тети Вали. Где же эти чертовы очки? Спрятать смерть можно только на самом видном месте.

Таким образом, умирая, я обретаю возможность жить во всей полноте, поскольку больше не вижу смерти, сам становясь ею.
Что значит умирать в повседневной жизни, и при этом оставаться живым? Это значит - завершать начатое, отказываться от ненужного, изменяться, оставляя себя прежнего вчерашнему дню...

И именно постоянные стремления, вечные вектора есть надежные опоры, позволяющие по-настоящему оставаться живым, умирая каждый день.

Так легко умирать, но не возрождаться. На своем опыте я переживаю такие состояния как в частностях так и в большой перспективе. Если смерть не ради чего-то, если отказ бесцелен, если изменения хаотичны, если оставляние себя прежнего не посвящено ничему новому - тогда это настоящая смерть, занявшая место жизни.

Строить семью, вырастить ребенка, дать свободу мечтам и обрести смысл - вот ради чего и возможно ежедневное чудо воскрешения. Христос и Будда не случайно умерли, и лишь затем обрели финальный Смысл и Путь. Святая Троица, все живые существа - это пространство Любви, большая мировая семья, предмет творчества. Лишь преодолев смерть как метафору, а ничем иным она более не является, я могу обрести свою подлинную природу творца. И в этом должны помогать постоянные стремления.

Прокляты те, кто забывают об этом. Прокляты сами собой. И снять это проклятие можно, осознав его иллюзорность.

Мы потеряли горизонт. Мы падаем в тумане вверх и даже не замечаем этого в невесоммости дней.
Когда праздник заканчивается - начинаются будни. А когда заканчиваются будни, начинается ад. Но даже и там, за адом, который когда-нибудь заканичвается, стартует седая вечная мгла.

Заблудился я в трех соснах на самом высоком холме, где туманы, хожу по своим следам на мокром мху. И все кружусь вокруг да около, спотыкаюсь и снова вперед. Крикнет птица, но горизонт потерян, и мной, и ей. И мы падаем вместе с планетой куда-то вверх.

Тонет солнце во мгле как кусочек желтого масла на черной глади сковороды, и остается только тонкая пленка сиюминутных радостей. Птица!!! Улетай, пока не поздно! Улетай, у тебя есть крылья, и где-то там, за воображаемым горизонтом тебя ждут гнездо и птенцы.

Я же не могу тянуться к тебе бескрылый, не сумею подпрыгивать до верхушек сосен - кружится голова, и мгла объяде меня, обгладати мои белы кости. Перерождение ждет в одиночестве. Ждет не дождется в одиночестве. В тишине.

В колонках играет - Porcupine Tree "Sever"
Настроение сейчас - эллегия

Превращать себя в груду консервных банок, надорванные пакетики из-под кофе, заполненные до отказа пепельницы и, конечно, интернет-страничку с матерным словом - вот идеал жизни тех, кто стремится раствориться в настоящем, и совсем не думает о будущем. Для таких людей единственная реальность - прошедший день. Они платят своим временем и здоровьем - посещая клубы и концерты - единственно ради того, чтобы наутро (или под вечер) было что вспомнить, о чем посудачить в образовавшейся дыре времени.
Я знаю много таких. Я называю их "червями". Эти существа роются в грязи собственных ощущений, которые с каждым разом становятся все более приглушенными и тупыми, а после исторгают из себя комки никчемных переживаний. Сегодня они пожирают то, чем испражнялись вчера. А завтра их ждет обед из выблеванных в агонии чувств.
Один такой "червь" только что появился в моей жизни. Он вошел в нее, разевая голодный рот и извиваясь склизким вытянутым телом. Звучала какая-то современная музыка, из тех, что легко въедаются в память, будто кислота, и которую не отличить через неделю от другого мусора, когда он подошел-подполз ко мне и положил руку на плечо.
- Здорово, дружище. Так начался наш с ним разговор. Эти "черви" вообще не любят церемониться - если ты уж попался в их норы, пиши пропало - постараются переварить твои мысли и чувства, превратить в отвратительный гумус, обогатить свою земельную среду обитания.
Я решил быть предельно открытым с этим придурком, наверняка уже выпившим свою кружку пива и облизавшим какую-нибудь куколку вон там, за углом. Кстати сказать, я заметил, что эти черви быстро пьянеют ни с того ни с сего. Наверняка, их нервная система устроена так, чтобы побыстрее перерабатывать любой поступающий внутрь продукт.
Мы находились в одном из "тех клубов", куда они приходят, чтобы "послушать музыку" и "побыть вместе". Вот это вот желание быть вместе, свиваться в клубки потеющей плоти, жующей очередной суррогат творческого бессилия, забавляет меня больше всего. Надо "куда-то пойти", говорит один червяк другому, и тут же в голове у него возникает целый набор давно перепробованных вариантов. Чернозема хватит надолго, особенно если каждую ночь весь город, дрожа в мастурбационном оргазме, выплевывает на свое тело новую порцию "концертов" и "фильмов"...
Я повернулся от стойки бара, за которой ожидал своего приятеля, и выпил уже три стопки водки, и, скинув вялую руку, посмотрел прямо в глаза "дружища".
- Слушай, ты... Мне наплевать на то, чем ты там озабочен и за каким х-ем тебе понадобился я. Но ты назвал меня своим другом, и кажется, тебе необходимо объяснить, что это такое.
Этот недоносок ни капельки не смутился, только его стеклянные глаза чуть подернулись дымкой, ровно настолько, чтобы хватило времени для осознания моих резких слов.
- Похоже, у тебя проблемы, приятель... Может, поделишься? Если что...
Вот именно так они и начинают тебя выжирать. Находят слабое место и впиваются в него словно клещ, а дальше грызут свой черный ход прямо к сердцу. Это необходимо им как воздух. Черви готовы даже быть раздавленными под каблуком твоего ботинка, потому как до безобразия живучи, только дай им возможность проглотить очередную дозу впечатлений. Этот придурок, я увидел это практически сразу, даже не против быть избитым мной - будет, о чем написать в интернет под утро, но я решил пока не трогать его физиономию и не пачкать рук.
Я демонстративно отвернулся и жестом показал бармену: еще одну. Вы никогда не замечали, как складки кожи на лице барменов отражают уровень забегаловок, в которых они работают? Я тоже. Все, заразы, одинаковы, все на одно лицо. Вроде бы он улыбается, хотя чаще сосредоточенно смотрит прямо в рот, а на самом деле - разум его далеко, там, откуда уже не возвращаются... А все оттого, думаю я, что ему постоянно приходится взаимодействовать с червями. На самом деле, не так уж и вредно находиться всю ночь в прокуренной коробке, хотя лично я - не люблю этого и предпочитаю офис с кондиционером. Гораздо вреднее и опаснее соприкасаться с клубящимся гнилым паром червивой биомассы посетителей клуба. Смотреть на ничего не выражающие лица, слышать бесполезные звуки, которые лишь с большой натяжкой могут быть названы разговором – подобно глотку яда из немытой бутылки...
Червяк постоял какое-то время за моей спиной и энергично извиваясь, уполз на танцпол. Мое лицо постепенно стало расслабляться, и маска напряжения медленно отклеивалась от кожи. «Ничего, думал я, ты мне дай только повод, урод». Я инстинктивно сжал ладонь со стопкой и стукнул по поверхности стойки. Бармен повернулся в мою сторону, но я лишь покачал головой. Я чувствовал себя заряженным пистолетом, с полной обоймой, готовым выстрелить в любой момент.
На моем плече вновь очутилась рука, но на этот раз она принадлежала моему другу. Он был не один – рядом стояла симпатичная девчонка. Подведенные черным карандашом глаза, прямая аккуратная челка, и холеный румянец на коже.
- Здорово, приятель – вырвалось у меня, а глаза в это время осматривали спутницу. – Она с тобой?
- Какой к черту «приятель»? Напился что ли? – мой друг прищурился и пристально вгляделся в мое нутро. – Это Диана, и да, она со мной.
Я повернулся к бармену и жестом показал на стопку. – Мне и им по одной.
Мы выпили, и меня наконец охватила мгла клуба. Оказалось, что не так уж и много нужно для того, чтобы отпустить себя на волю.
- Диана, пойдем танцевать, - вдруг сказал я, и не глядя, сполз с барного стула на деревянный пол. Я увлек ее за собой, взяв за руку, и в наплывающем гуле музыки только и смог различить «Эй», которое раздалось за спиной. Рука ее не сопротивлялась, и только некоторая вялость в пальцах выдавала отсутствующее желание. «Ничего, подумал я, сейчас ты захочешь».
Мы встроились в ритмично двигающуюся толпу, и стали тереться телами друг о друга. Движения эти заводили меня по полной. «В сортир ее сейчас потяну» - стучало в голове.
Каждый ритмичный удар сердца танцпола отражался в кровяной пульсации моих глаз. Я и думать забыл о червивой сердцевине этого места. Напротив, я стал различать на одежде Дианы (о Боже, как сексуально она двигалась сейчас, даже нехотя, в этих лучах дыма и пара) узор в виде карточных черв. Красные сердечки сливались в чудесный завораживающий узор, который разжигал мою кровь.
«Сейчас, сейчас, сейчас» - маховиком раскачивалось внутри сердце. Я приблизился к Диане так, что пересек все границы дозволенного, и ощутил ее тело так, как если бы мы были накачаны дурью.
Неожиданно я снова почувствовал на своем плече руку, и в этот раз она была раздражающе тяжелой.
- Какого черта? – услышал я прорывающийся сквозь рев басов и серебрящегося синтезатора голос моего друга. Я скинул его ладонь, развернулся и без объяснений вписал отличный, обжигающий правую руку удар по скуле. От неожиданности он обмяк и стек на пол. Я вновь повернулся к Диане и продолжил свой танец. Как-то ей не по себе было от происходящего, но она продолжала двигаться, извиваясь, в такт звучащим полосам звука.
«Ух, какая же ты… самка…» - шипел внутри змеиный голос удовольствия. Я не мог сдерживать себя, и, прижав ее к себе, впился ртом в ее губы. От выпитой водки мой рот был сухой, и я с удовлетворением втягивал в себя сок ее слюны. Я превратился в водоворот с бешенной тягой. Всасывать, впитывать, вытягивать научились мои губы за несколько секунд, после которых я отпустил ее, и блуждающим взглядом уперся в ее лицо. Она смотрела куда-то за меня – с любопытством и удовлетворением. «А, старый приятель!» - пронеслось в голове, но обернуться я не успел – от моего виска будто откусили добрый кусок боли, а голова отделилась от туловища и на порванной пружине дернулась в сторону. «Круто!» только и смог выдавить из себя я. К нам уже протискивались охранники. Однако, прежде чем они добрели до нас через болотистую жижу тел, я успел лягнуть ногой дружка, прямо в пах, от чего тот согнулся напополам и сблевал на пол.
Как мы оказались оба на улице, я не помню, зато свежий воздух быстро привел сознание в порядок.
- Ты что, ох-ел? Мой друг смотрел на меня красными глазами светофоров, и его трясло от злости.
Я вдруг рассмеялся и попробовал улыбнуться. Вместо улыбки я облизнулся и почувствовал соленый вкус крови, видимо, охрана сделала свое дело через-чур умело. Сплюнув на землю, я протянул ему руку – «Мир». Тот долго смотрел на нее, будто в первый раз мы с ним обнимались после драки, а затем, обтерев ладонью остатки пищи с брюк, протянул свою. Липкая ладонь встретилась с моими саднящими пальцами, и мы обхватили друг друга за плечи. Лбы соприкоснулись, и наши мокрые волосы смешались в одну мочалку. От него шла вонь тухлой рыбы, а тело все еще дрожало. Но пик был пройден, и теперь только и оставалось что стоять, опершись друг о друга, тяжело дыша, будто парочка после хорошего секса.
За нашими спинами распахнулась дверь клуба, и оттуда, пританцовывая, вышли двое – Диана и какой-то придурок в яркой рубашке. Они прошли мимо нас, и вместе с ними проплыло облако клубной духоты, пота, одеколона, шампуней, и секса. «Это же Червяк, вяло подумал я».
- Эй, приятель! - кинул я в спину худому тщедушному телу рваным от хрипоты голосом, но тот даже не обернулся. Не обернулась и Диана, только ускорила шаг. Они добрались до машины, какие бывают только у червяков – жестяные консервы, выглаженные и отполированные до такого состояния, что не прочтешь названия блюда – только блестящий шилдик завода-изготовителя. Машина всосала их в себя, как пылесос всасывает мусор, и из салона тут же раздались раздражающие звуки дискотеки. Взвизгнула резина, и через секунду тачка скрылась в глубине ночной улицы.
- Ты мудак, - мой друг прошептал эти слов в мое ухо так отчетливо, что я ощутил жар его дыхания. - Я привел ее для себя.
- Да брось ты, завтра найдешь еще одну такую, и не одну, - промямлил я, вдруг потеряв всякий интерес к происходящему. – Пойдем, выпьем кофе и по домам.
Мы, наконец, отпустили друг друга и потащились к ближайшему кафе. Зайдя внутрь, я увидел этих – как я их называю – мотыльков. Те еще создания – ненавижу эту отчаянную их способность, чтобы ни случилось, под вечер слетаться к огонькам кофейных свечей и медленно лакать эту мерзость. Продавцы уверяют нас, что кофе настоящий, молотый, но я-то знаю, что поят нас растворимым пойлом для скота. Я делаю такой же дома – из красной банки бросаю пару-тройку ложек с горкой в кружку, чтобы быстрее прийти в себя.
- Два кофе с виски, - потребовал я от молоденькой официантки и упал на стул.
Официантка вспорхнула и полетела сквозь задымленный зал к кассе, а я про себя отметил, что был бы не прочь раствориться во взмахах ее невидимых глазу крыльев.

Я знак препинания
в тексте общесвтенном
Не запятая и не тире
Меня не узнаешь
в жесте приветственном
Не распознаешь в толпе
Не восклицательный,
не вопросительный
Я поколения знак
Распространен
на бесцветном носителе
Среди одиноких зевак
Не буква я
голосящая
Я не согласный звук
Не многоточие
многозначное
Захватывающее дух...
Не точка я
в конце предложения
Что говорят, когда видят предел
Я так понимаю
свое положение
Между словами - сонный пробел

Тени рассыпаны листьями осени
Рыжие, серые, полуистлевшие
Тени плывут по полю колосьями
Скошенными, брошенными, околевшими
От тех облаков, что в небе без берега
Падают оземь птицами мертвыми
Так и не долетевшими, не поверившими
О воздух прозрачный до пепла стертыми
После теней тяжелой поступью
Дождь стальной, молчаливый, суровый
Сторож просторов без ключей и с проседью
Вышел проверить души засовы
Накрепко громом глухим запечатана
В землю водою студеной влита
Душа глубоко и надежно запрятана
И до весны зернами спит там.

Где Вы, моя Анна Ахматова?
Где, моя МаринаЦветаева?
Для меня, душевно лохматого,
Все закончилось, все растаяло?
Не дождусь Вас, небытия гостья,
Руки не коснусь дрожащей рукой.
Ваши свободные слова-колосья
Давно уже сыпятся белой мукой
В нерастраченном одиночестве
Этого времени, где я – чужой
Вспоминаю Ваш образ отточенный
Режу вены памятью злой.
Если бы не было Вас, Ахматова,
Если бы, Марина, о Вас не знал,
Мне хватило бы круга малого
Из тех девяти, что мне Бог отдал
А теперь молчаливой осенью
В утомительном тусклом сне
Под небом, покрытом проседью,
Я все думаю о тебе.
И когда обнимаю крепко я
Тех, с кем рядом судьбою быть,
Ароматы твои, столь редкие,
Заставляют голову плыть.
Ни стихи, ни фото матовые,
Не спасают от пустоты
Где ты, Анна Ахматова,
Марина Цветаева, где же ты?

Мысли в пустоту, мой друг. Там, в пустоте, без единого отклика, твоя мысль дозреет до слова, которое породит мир.
Живи будто ты один. Тогда ты сможешь улыбаться искренне и честно, а не так как сейчас - когда каждый мускул лица тренируется в многоборье.
Смотри фильм за фильмом, и тогда ты уйдешь от иллюзий, что кто-то режиссирует твою жизнь. Нет, никто не может придумать такое.
Молчи, когда хочешь сказать "Я". Говори - ты, и тогда ты станешь прозрачнее неба.

Again and again and again the same
Whenever u go u r there. And never'd leave thet hell.

Дайте света, господа!
Больше воздуха и п ростора в мыслях. Разобьемся на пары! Станем цельными и прекрасными, как лампочки на елке!

Упражнения для сердечной мышцы: раз, два, три!! Душа обязанна трудиться, и день, и ночь! Так что дайте света, господа )

Дамы, да мы способны на многое! Давайте же! Света!

Безумный гастрольный график сводит меня с ума! И вот именно поэтому из окна!

Света!

Я забрался в раковину, чтобы переждать бурю
Я спрятал голову в панцырь, а сердце - еще глубже
Я - черепаха с зонтиком в погожий летний денек, биографический анахронизм
Я ограничил свою жизнь правилами и невозможностями, как монах,
Я создал устойчивый безопасный мирок, в котором все спокойно
Я стараюсь не делать лишних шагов, не говорить лишних слов,
И все это ради того, чтобы переждать бурю, как будто еврей в гетто,
Который боится, что за ним придут нацисты, и расстреляют на месте
Я одет в деревянную рубашку, деревянные штаны, мои мускулы напряжены, будто я должен защищать свое тело, и поэтому я ничего не делаю, я выгляжу расслабленным, и это отнимает у меня много сил. Это - маскировка - чтобы не быть замеченным и схваченным.
Чтобы молния не ударила в меня снова. Я обжегся, и боюсь обжечься снова, поэтому теперь я объожу огонь стороной, и даже в самую холодную зимнюю ночь я сижу без огня, пытаясь согреться своим дыханием.
Я чувстувую, как покрываюсь плотной корой, как превращаюсь в старый дуб; я стал старым деревом, раньше чем дал плоды. Я чувствую себя плотным, неподвижным, устойчивым - мои корни глубоко в земле, они не дадут мне сдвинуться с места.
Я создал "традицию" и следую ей. Я "традиционен" до мозга костей. В глубине себя, в самой сердцевине я жду дровосека, я боюсь его, и в то же время мое усталое тело ждет топор, который разрубит мои оковы. Острый, отточенный, мощный инструмент смерти. Мои высыхающие листья дрожат на ветру, и я ощущаю его шаги, он идет ко мне.
Дровосек.
Он то огромный гигант, то обыкновенный сельский трудяга. Он то я, то кто-то другой. Он несет топор на плече, и насвистывает, и каким-то образом я слышу его дыхание, хотя у меня нет ушей,я вижу его, хотя у меня нет глаз. Он идет ко мне будничной походкой, и он вышагивает сотрясая землю. Из всех деревьев он выбирает меня. Потому что я самое крепкое, самое толстое и самое не нужное дерево в этом лесу. Я почти высох и готов к использованию. Мои ветки - мои плечи - напряжены, но он не видит этого. Я боюсь боли, как девушка в первую ночь, и я хочу, чтобы его топор наконец разбил мою кору, высек из нее деревянные искры стружки. Листья шумят, и дровосе - я улыбаюсь, примеряя топор к моему стволу. Я знаю, что скоро умру, я готовлюсь к смерти, чтобы потом возродиться вновь и жить смело, ярко с удовольствием, открыто. В своих снах я мечтаю о новой жизни, но я должен придерживаться традиций до самой смертию
Удар пробуждает мое тело к жизни, я кричу так, как может кричать раненое дерево, я не верю в то, что происходит, но это происходит со мной - вместье с болью и криком мое тело разделяется на части, трещит, бегут трещины, сухая кора скалывается большими кусками, а под ней - опять сухая кора, и не отличишь, где ствол, а где оболочка.
Я, дровосек, потею, мои руки ритмично вздымают и опускают топор, и я вдыхаю и выдыхаю со звуком "Хуф", громко и с усилием.
Ему потребуется время, чтобы подрубить мое огромное туловище, он работает с утра до вечера, обходя меня с разных сторон, и я ору от боли и удовольствия, от муки и радости - наконец заканчивается мое бытие тем, чем я не хочу быть, но чем я стал. Я
И чем труднее мне стоять, тем радостней я становлюсь, чем глубже вгрызается топор, тем легче мне дышится, я предвкушаю свободу, я чувствую как грудь расширяется во вдохе и выдохе, и я начинаю помогать дровосеку убивать себя.
Я прерываюсь, чтобы наточить топор, и я остаюсь на некоторое время один со своими зияющими ранами. Свежий воздух овевает зарубки в сухом дереве, и мне немного жаль, что я больше не защищен, не закрыт. Я грующу о своей несостоявшейся жизни, и сухое дерево источает слезы. Это слезы, которые очищают меня еще больше..
ПОследние удары топора сотрясают все мое существо,я переживабю свои последние мгновения жизни в качестве дерева. Мне печально, и легко, тоскливо. И не ясно, что ждет меня дальше. Время сжимается, и больше нет прошлого и будущего, я сфокусирован на боли в своей грудине, мне становится трудно дышать, чувствовать, думать.
Мое тело дрожит. Руки-ветви дрожат, пальцы-листья дрожат, весь ствол раскачивается перед падением. Это руки могучего дровосека, мозолистые потные широкие ладони уперлись в меня и раскачивают из стороны в сторону.
Напряженно трещит сухая древесина, сыпятся ветки и веточки, но тело не сдается, мои привычки держаться до последнего, мои традиции, правила не дают мне упасть. Я на миг вновь чувствую ужас и одновременно удволетворение - я выстою, выдержу, вынесу, переживу и это бурю,я вновь обрасту корой, и буду стоять посреди леса в безопасной клекти своих убеждений.
Дровосек с сомнением смотрит на меня, а потом вновь берет в руки топор. Я ликую - я не остановился, не бросил своего дела,я доведу его до конца,с упорством и выдумкой, и изобретательностью, на которую я только способен.
Я подхожу к старому дереву и смотрю

"мой мир форматируется Байт за байтом, скурпулезная игла прошивает каждый кремень микросхемы, я искрю"
"да. ёжик всегда в тумане. в стоптанных ботиночках детских и мешочком шишек на палочке. Белая лошадь. и смертельно восхитительная брюнетка в джинсах бежит посреди поля, обнаженная по пояс. это как Кот Шреддингера. он то жив, то мертв, ежик потом встал и двинул по тропинке, мимо овражка и березок, мимо свернутых в трубочки старых листочков. Мимо Кобо Абэ с бомбой в кармане"

В колонках играет - Моцарт
Настроение сейчас - безумие

Мысли игрушечно
Мои мысли распущены
Словно нити ковра домотканного
Врать себе в каждом вздохе - так не честно!

Аспирин и Моцарт - и те не на самом деле. Рассыпаны метрономы по комнате, разбросаны фотографии кота. Смятые простыни. Карандаши торчат из стакана зубами.

Мне не хватит гитар чтобы жизнь одолеть.
Меня хватит пожар чтобы сердце согреть.
Бес, конечно, придет и увидит открытую дверь
Я пропал я исчез я игрушечный плюшевый зверь.

Моцарт и аспирин - игрушечный доппинг-контроль. В окно падают звезды с Твоих погон. А ты не кончаешься, ночь. Не кончаешься, день. Бес, конечно, придет.

Говорят и живут не взаправду, будто будет потом снова. Будто бы будет потом еще. Ах, зачем я все это мимолетное выдаю за связи между мной и вами. Нет связи. Временно недоступен.

В колонках играет - Riverside "Second Life Syndrome"
Настроение сейчас - узнадзе

Мне часто сдают домашние работы - в файлах, этаких пластиковых конвертах, а точнее - мешках.
Эти файлы с вложенным в них трудом скапливаются в комнате, будто перья птиц на в подушке. Только на такой подушке не заснешь...
О чем пишут студенты? О переживании горя, о переживании лени, о том, как они видят других людей, себя.. Многие работы потрясающе точны, многие пугающе пусты. В любом случае, глядя на эти тексты, прихожу к мысли о значимости и важности этих зарубок времени. Их ценность в том, что они состоялись - эти домашние работы, и те действия, которые им предшествовали.

Сегодня я выкидываю старые работы. В какой-то момент возникает желание сохранить файлы - не знаю для чего: "Авось, понадобятся". Я наичнаю методично вынимать каждую работу из пеленок пластика, проглядывать глазами и бросаю в мусорную корзину. Перед глазами мелькают и исчезают слова "любовь", "мир", "одиночество", "профессор", "доцент", фамилии, фамилии, фамилии.. В какой-то момент я обнаруживаю, что держу в руках ворох пустых файлов, и вдруг...

..И вдруг такая волна грустихотворностальгии поглотила меня. Я увидел в этих файлах опустевшие дома, я увидел в них незанятые скамейки на осенних улицах, я узнал в них запыленные пустые бутылки из-под вина, стоящие на подоконнике дачи, я услышал, как молчат сотни холодных тел, которые навсегда покинула душа..

На психологических выездах, в которых я много и подробно участвовал, есть такая традиция - дарить друг другу цветные камни в знак признательности и благодарности за совместность и опыт. У меня таких камней довольно много. Желтые камушки - за мудрость, красные - за активность, зеленые - за чувства, белые - за безусловное хорошее, черные - как урок, над которым стоит подумать, голубые - за все то, что только хочется желать другому человеку.. Они долгое время лежали рассыпаные по столу, и их можно было вдруг обнаружить в совершенно неожиданных местах - в карманах одежды, в сумке, в подставке для дисков... Некоторое время назад я стал, как маленький ребенок, который тащит в рот все что ни попадет, грызть камни. Я кусал пластмассовый гранит чувств и чужой признательности, дожевывал до цветной тянучки и выплевывал массу в мусорное ведро..
Сегодня я собрал цветные капельки и вместе с пылью, засохшими листьями рябины, пивными пробками, бумажными квадратиками и прочим и выбросил скопом, оптом, гурдом, целиком.. "Бусины", как мы еще иногда называем камни, уходили так же, как тексты про печаль, актеров, судьбу и тому подобное - молчаливо, упоительно тихо, просто..

..И вдруг я оказался по ту сторону всех стен, воздвигнутых вокруг своего существования, я оказался на свободном холодном ветру на самой вершине пустого холма, я стоял в одних брюках, сощурив глаза и вглядывался в небо, которое снизошло на меня бездонностью. Я плыл, я облако, ясность, печалиться, радостно обернувшись, смотрел на стены за спиной, на возвышающиеся чертоги из черной лавы чувств, памяти, подобий и феноменов..

Такой какой есть, такой какой есть, такой какой есть. Устрица и жемчужина - время и душа.
Я вынут из файла, я брошен вместе с мусором в корзину, я вывезен за городскую черту, я переработан челюстями мусороперерабатывающего завода, я выплюнут из недр цивилизации.

Я совершил свой побег.

В колонках играет - Sieges Even "Paramount"
Настроение сейчас - godnose

Только что написал мысли о Брэдбери, о себе, и самоубийстве, о Боге, и текст вдруг стерся сам собой.
Я не смогу написать второй раз это - душа порвется. Зафиксирую только основные метафоры и мысли:

...Слова как камушки, нагретые солнцем и переворачивающие гладкие животы от прикосновения соленой воды...
...Я заключенный в тюрьме, в застенках совести. Если точнее - внутри старого телевизора, где все передачи и фильмы можно смотреть только наоборот. Теснота и пыль...
...Впервые всерьез подумал о самоубийстве. Мысль без надрыва и отчаяния. Естественная, как голубое небо над головой...

...Господи! Во что верить?...
...Моя клетка - четыре измерения, где потолком является способность творить любовь...
...Ты ведь тоже убил себя, если считать самоубийством бездействие, когда знаешь, что смерть неизбежна. Тогда Ты - Бог - тоже грешен, или самоубийство - не грех...

Только что понял, что пережил благодаря этому случайному стиранию своего текста настоящее самоубийство. Был текст, такой выстраданный и точный, мне очень нравился, и вдруг - раз и нет его. Я смотрю в экран и понимаю, что вернуть его невозможно. Никак.. Руки опустились... Все. нет ничего. Тоже самое произойдет, если я убью себя. Такая странная, нелепая пустота. А ведь текст этот был ценен именно тем, что был написан, и мог быть прочитан после. Теперь он - никогда не будет написан заново, даже реанимация основных мыслей не спасает - это какие-то фотографии на память, которые не заменят живого человека.
Стало быть - самоубйиство - не то. Слава Богу.

Однако я бездействую, когда знаю, что моя смерть неизбежна...
Недавно купил пачку сигарет и зажигалку. Много разных причин для этого, но пожалуй самая главная - желание приблизиться к дверям наружу. Все то удовольствие, которое мы получаем в жизни укрепляет стены тюрьмы. И в конце концов, мы сами попадаем в телевизор. Навсегда.

В колонках играет - А tone under "Inner Orchestra"
Настроение сейчас - красавица и чудак

Есть ли нечто такое, что нельзя принять? Ни при каких обстоятельствах?
Гуманистический идеал, выраженный Роджерсом, подсказывает, что нет. Однако, в любом огороде, скажет Вам даже самый некудышный садовод, всегда заводятся сорняки. Если принимать их как есть, земля не даст урожай. Так и с человеком: если всё, буквально всё принимать в нем, он выйдет сущим безумцем и невротиком. Но как же быть с идеалом гуманизма?
Мне кажется, что на место принятия должна стать Любовь.
Не принимать все, а любить человека - вот смысл и высшая ценность моей философии.
Это значит, что сохраняя любовь в сердце я могу и даже должен выкорчовывать сорняки, и охранять семена и ростки от сора.
Так же и, в первую очередь, - в отношениях с собой. Надо признать, что мое естественное бывает безобразным, что не все то, что рождается как часть процесса, достойно бытия.
Да. Я люблю свои недостатки, но именно как недостатки, то есть то, что необходимо менять, искоренять. Я люблю их как то, что дает мне возможность меняться. Так же и настоящий воин, боец, любит своего врага, и все равно сражается с ним. И любит его именно за эту возможность борьбы.
В отношениях с собой, с другими в терапии, в семье, на работе я люблю человека со всеми потрохами, но люблю радужно, разнокалиберно. И за возможность быть счастливым, и за возможность бороться за счастье.

В колонках играет - Tool "10000 days"
Настроение сейчас - молитва

Когда я что-либо обретаю, или получаю в дар, или нечто приходит ко мне - здесь я прикасаюсь к моментности, временности, конечности бытия. Ведь, если у меня чего-то не было, а теперь есть, стало быть, оно конечно, ибо имеет начало. Так со всем: отношения, вещи, знания... Их не было, и до тех пор, не начался отсчет - год,два, три... Но стоило им появиться в моей жизни, как я тут же осознаю, что они когда-нибудь уйдут так же, как и пришли.
И напротив, когда я теряю нечто безвозвратно, когда кто-то уходит навсегда, - тогда я окунаюсь в вечность. Навсегда - означает, что теперь навечно осталось то состояние, та совокупность взаимосвязей, которые сложились к этому времени. И при этом можно видеть, что это "Навсегда" начинает жить совсем другой, вечной жизнью, уже не зависящей от обстоятельств, воли, вообще от чего-либо не вечного.
Получается, что приобретение - суть движение к смерти, а потеря - суть начало жизни вечной, иной. И невозможно что-либо потерять, не обретя до того. И тогда - всё в моем мире есть пример и демонстрация созидания жизни через смерть, перехода через грусть временного к радости бесконечного.

В колонках играет - Cynic "King of those who knows"
Настроение сейчас - нет

Не пойман - не вор
Не умер - не Бог
Не тот, я не тот..

Моя песня без слов
Мое имя без букв
Не тот, я не тот..

Мое сердце без дна
Моя память - бездна
То - не я. Тонет я.

Мой автобус ушел
Мое время прошло
То - не я. Тонет я.

Чтобы любили, нужно умереть. Чтобы искали, нужно исчезнуть. Чтобы хотели, нужно перестать.

Так руки дрожат только перед первой казнью - как дрожат сейчас, когда впервые за долгое снова пишу. Писать нужно только сокровенное, иначе зачем? И вот самое сокровенное: пишется только тогда, когда и больно и хорошо одновременно. Совсем не пишется, когда удовольствие через край не разбавленное. Через "не могу" - когда плохо и больно по-черному. А вот когда и то и другое вместе - вот тут и рождается подлинная возможность. Муки творчества - как муки рожающей женщины. И боль, и ожидание чуда. И хуже всего, когда выкидыш.

Многие рожавшие женщины существенно полнеют. Это такая дань за подаренную настоящую жизнь. То же происходит и с творческим человеком - если он создает что-то по-настоящему ценное, он как бы полнеет, теряет форму. И тогда, чтобы вновь он мог подниматься на чердак своей мастерской, ему нужно сбрасывать вес. С потом и кровью должен выйти лишний жирок, окружающий сердце.

Я не знаю, что именно я создал ценного, скорее всего - ничего. Но такое чувство у меня - будто заплыли жирком сердце и разум. Будто обленинлся несказанно. Поэтому необходима ежедневная тренировка души для эластичности. В качестве таковой постараюсь каждый день писать несколько строк обязательно. Главное же - не кривить слова, не ломать ритм сердца.

Чтобы расти - нужно поливать себя текучей жидкостью практики. Чтобы не спать - нужен запоминающийся мотив совести. Чтобы взойти на гору - нужно делать шаги.

Умер - пришел
Я к тебе пришел
Я стучу в окно
Мокрой веточкой

Я кричу вороньем
Я пою соловьем
Опустился на дно
Живой клеточкой

Расставание - смерть
Позволение жить
Разрешение плыть
Пустой лодочкой

Полюби кого нет
Ухвати эту нить
Чтоб забыть, чтоб забыть
Запей водочкой.