Какого?..

Чтобы не делал - к лучшему...но самому смешно, обивинять кого-то, в излишней жестокости к остальным.

Не можешь выиграть - честней повеситься - негласное правило самоубийц, но только редкий знает игры в которые они играют. Самому смешно.

А на мою дорогу из желтого кирпича наложено вето, желтые башмачки мне не в пору;это короткое знойное грустное лето, наши жизни - отпечаток клинового листа на известняке - древность... Остается шагать, прижимая к груди дохлую кошку, чувства, которые не боишься придушить.

На Обводном вода, как нефть - погадай на ней в непогоду, мокрые перья - смерть; на Обводном за парапетом толпятся невидимки... Спокойствие, на переферии чужих судеб, только спокойствие являет собой форму отчаянья, остальное...что? Кажется в заламывании рук, грызении локтей и ногтей - фальшивое, мелкая монета, словно плакальщик на похоронах. Тебя бы, да именно тебя, я бы назвал в своей книге, которую никогда не напишу - великим фальшивомонетчиком.

Фраза дня: миниюбка это: минимум средств - максимум информации.

Так оно в жизни и бывает. Иногда себя чувствуешь центром вокруг которого кружится мир. Хочешь легких денег и немного полетать, просто хочешь и ждешь...и вот оно тебе, просто вкушай плоды с запретного дерева. Да, это просто, после дождика в четверг....

...Но сегодня четверг, а небо голубое и чистое, небо в которое приятно уходить. Поднимаясь паром от расскаленных мостовых, тебе на все насрать, ты уходишь по дороге из желтого кирпича вверх, к солнцу...Весенний запах Смерти в воздухе остается висеть внизу, ты просто уходишь с клубами от сигарет в Его глубину, оставляя свои тени завистливо смотреть прикрыв глаза рукой...

...А под поймать в тихом сквере человека, посреди целеных вибрирующих колец домов...и заткнув ноздри от псины в воздухе...сунуть ему 50 р в руку и сказать... если побьешь меня то он твой, - предложение от которого нельзя отказаться - ...и дальше немного эйфории в темноте.

...Фотография из лета пыльного города, на местах наших былых остановок, к лункам следов принюхивается смерть, солнце вечно готово освежевать зазевавшихся сверхчувственных, я ухожк дорогой желтого кирпича навстречу чистой любви, святой тишине, неся как икону - слепое знамя дураков...

Что за сегодняшний день случилось? Сбылась мечта идиота - сказал бы мой знакомый еврей. Просто весенний город хорошь, просто я иду качаю головой на стебельке тоненькой шеи - смешной и легкий как одуванчик,     сгоревший.

"Торчу" у Кирилла, догоняюсь и догоняю таинственный и обманный ход букв. Мы с ним садимся в белый пароход и отправляемся искать приход...где же это пелось-то?.. И там же, в холодном серебре нас встретит Ницше на коне...и Он обнимет нас любя, простой как ты, простой как Я...хех... так много хочется написать: что-то нельзя на что-то нет времени. Знаете ли, как хочется флуда, хочется света, хочется высосать весь белый свет, вспомнить как это говорить, а не огрызаться. А кто-то помнит еще забытую кровь, и Город сплюнет меня в урну забытия и поморщится от привкуса сажи на кончике Невского языка...времени нет. Выхода нет - в метро, в Голландии запретили, говорят провоцирует суицид.... Жизнь от аффекта до аффекта.

Для тех кто познал распад своего Я, уже не сложно отделить мозаику от пола, собирая новые и новые узоры хитросплетения личности. Самоуничижение беспочвенное... Инстинкт саморазрушения для тех, кому есть что разрушать в себе... Пусть созидают те, у которых нет ничего, жаждущие обрести хоть что-то, пустышки проще говоря... В моей душе лежит сокровище целый мир,  разрушая который ....можно хотя бы еще...бред. Тупые букбвы... И зачем я так гружусь...Я сяду в белый пароход, балласт оставив на причале, нет печали...мы торчали среди недели, пряась по углам от механической суеты...

Пустота...разучились плаксиво смотреть на вещи. Еще истерзанной скрипки в ее словах. Я же ослеп, а слова те самые, как будто под замком или в замочной скважине затерялись. А те инструменты сознания которые всегда под рукой, никогда не были предназначены для него...для других, всей окружающей мрази. А город сухой и оранжевый на этих фотографиях. Треугольники крышь, так же каждый был влюблен, а губы в саже...нет слов. Пустота или свист, да...продувающий насквозь свист. Не бьет по чувствам, больше нет, раньше-... Все правильно - пусть светит над нами окно последнего этажа, ранее пустовавшего. Эх, ну...не стоило даже... пусть выглядит, как выглядит

Под кровавой луной, в виннои блеске карминном и скучном, когда ночь за окном - говорят что мы словно в колодце. Когда я стал струной, был подобен натянутой леске, зацепившей собой заходящее солнце, задержавшей закат и кроваво...нет слишком кроваво...нас засыпало снегом и дороги давно замело. За туманом чувственной отравы еще плещется серебро и ночь холодна еще, как росистым утром гвоздики, и в тишине слова как пульс бьются. Я один среди шорохов, скрипов - ничто не шелохнется все равно.

...А еще есть гирлянды из иллюзий на липах, вдоль которых иду... и люблю.

Что-то я расчувствовался, под пятой абсента и глинтвейна...

Написал.. - удалил. Не жду не верю, больше локтей вам под руки хороших и разных. Драматизировать скушно. Времени много. Не жалею... вовсе.

 в колонках Placebo "Bitter End"

Ах, какойПечальный день в долине призраков. Но даже у боли есть свое очарование. Даже боль может навеки исказить( преисполнить высшей добродетелью) любящие сердца. Ослепляющее, липкое, теплое смежит, склеит усталые веки, обоюдоострая, великолепная в своем сверх-земном унынии она выросла среди моего бесполезного бытия...Мириады красных капель, ужасающе красных по прау рождения стекают за границы всякого пространства... Беги же, моя маленькая тонкая сестренка, пусть маленькие черные глазки бегут любого пространства которое еще смеет называться определенным...моя жизнь!..

Человек в мельнице света отделил меня от моей плоти.Когда я посмел устремить свое зрени в себя, то мельком заметил то, что ты называла саморазрушением, и почувствовал сходное удовольствие, разделенное желание умереть. Наполни же меня своим холодом, среди всей своей пустоты, я с благодрностью приму всю твою боль. Смерть только умственное положение. Маленькая сестра еще чувствует как-то...что только глаза еще живы. А вершины все еще так заоблачно высоки... Среди темных облаков, сквозь которые стекаешь вниз,вниз, вниз...Она боится всех обитателей темноты, которые в свое слепоте никогда не познают искушающего дара видения.

Она не видит,но чувствует присутствие мертвых умов, аморфных остывших тел плещущихся меж скал. Бледные ангелы поцелуем возвращают полумертвые души обратно в камень...пробуждение.

А там, два солнца еще танцуют жестокие танцы в темных облаках. (Два сердца?) Это печальный день в долине теней...

 

Я запоздал к началу вашего “сегодня” и остался мотать штрафные круги во вчера.
Я не спал и не буду спать еще два дня.

И голова моя взорванный сейф…
-как говаривал F – IV.

У мостов и под ними
в тоннелях метро,
в этом газовом свете
тусклого мира,
всем светит одно большое ничто
и нечто маленькое,
вроде слова “любимый”.

Сообщение отравлено, и нет, ничего нет. Только simple thing.

Но,
Я люблю горные кручи и бездонные пропасти, задрапированные облаками, разряженный воздух, чтобы кровь из носу и привычное легкое головокружение. Исполинские вершины, пьянящую эйфорию и смех, вызывающий лавины.
Только чаще и чаще, просыпаюсь в степи, где один только брошенный по ветру взгляд, наполняет сердце тоской унылого однообразия. Бесконечное ровное пространство… и еще идти куда-то, вослед сухому ковылю, все чаще обернусь назад.

В колонках Nightwish: She is My Sin

Ему подвали руку при встрече, он ее пожимал. Если не подавали, он и не протягивал.

Стоя перед зеркалом Эллер Айно, поправлял воротничок сального сюртучка, и улыбался себе. Каждое утро.
Курил папиросы с соседкой на лестничной клетке. Соседка его, вечно сердитая тетка в сальном переднике, бранила мужа – пьяницу и тунеядца на чем свет стоит. Слушая ее внимательно, но без интереса господин Эллер Айно тоже сочувственно начинал бранить всех пьяниц и тунеядцев.
Потом он выходил на улицу, где в маленьком петербуржском скверике грели престарелые телеса бабенки сплетницы, сетуя на свое печальное житье-бытье. Эллер слушал их, участливо кивая головою, и тоже жаловался на дворника, который не убирается в его парадной, на то, как безнравственна нынешняя молодежь, и на то, как высока нынче цена на нюхательный табак. Потом Эллер шел дальше, а старушки, говорили, мол редко можно встретить такого воспитанного и участливого молодого человека.

Каждый день Эллер Айно ходил в свой цех и работал в поте лица, потом шел с друзьями рабочими пить водку в кабак. Его всегда звали с собой, и он всегда ходил. Потому что если всем было весело, и он был весел: смеялся и шутил. Если увеличивали рабочий день или понижали и без того скудную зарплату, или кто-нибудь умирал – то водку пили молча, и он пил молча вместе с ними. День ото дня.

Многочисленные знакомые, случайно встретив Эллера где-нибудь на улице, приветливо снимали шляпу, в ответ он почтительно приподнимал картуз на голове. Если его вдруг не замечали и проходили мимо, он безучастно шел дальше своей дорогой.

Он никуда не ходил без особой надобности. Вечером, выйдя из кабака, он качающейся походкой направлялся к дому. Как раз в это время на улицах зажигали фонари. Господин Эллер Айно не любил фонарей, он щурился на их желтизну, и переходил на неосвещенную сторону бульвара.

Это повторялось день ото дня.

Вернувшись домой, Эллер бережно вешал сюртучок на спинку стула. Ставил на стол керосиновую лампу и подолгу сидел в темноте. Можно было бы легко обмануться, решив что он над чем-то сосредоточенно думает. Но в его тусклых глазах не плескалось мыслей.
Эллер зажигал керосиновую лампу и, в дрожащем придушенном свете смотрел на пол, туда где должна быть его тень. Только тени не было. Как слепой шарил коротенькими пальцами по полу. Только у Эллера Айно Викторовича уже давно не было тени. Так же как не было и друзей. И понравиться он никому не пытался. И, вообще, говоря откровенно сам он был какой-то сморщенный, пепельный, жалкий, словно окурок папиросы.

За полночь, помолившись на маленький образок, Эллер Айно тушил лампу и ложился спать. А поутру опять улыбался в зеркало, курил с соседкой, судачил со старухами, работал, пил водку с рабочими, шел домой, зажигал керосиновую лампу…

Но однажды ему приснился сон.
Словно, встал он, поправил воротничок сюртучка, улыбнулся себе в зеркало, покурил с соседкой, посплетничал со старухами, пошел на работу. Но вот тут-то вдруг захотелось ему взять отгул и прогуляться по Невскому проспекту, впервые захотелось. Но не тут-то было. Вопреки своему желанию он пошел в цех, работал там в поте лица, против воли пошел в кабак пить водку с рабочими. А потом он увидел странного щуплого с пепельным человека в сальном сюртучке, который всюду его сопровождал и, не стесняясь обезьянничал, копируя все движения Эллера. Бедный господин Айно перепугался и пробовал бежать. Но не тут-то было, он остался сидеть на месте и пить водку. Понял тогда, бедняга, что это был он, кто копировал все движения, жесты, фразы странного человека в сюртучке, понял и проснулся.

На следующий день, на улице, встретил Эллер человека. Человек протянул ему руку и сказал: “Господин Айно, вы моя тень”. Не прощаясь, человек ушел.

А Эллер Айно Викторович захворал и помер. И похоронили его на Эль, где ныне и спит он сном праведника.

И да простится мне сия издевательская эксплуатация имен достопочтенных граждан усопших.

К чертям всю запись.

С утра. Вернее утром. Все. Никаких вымученных слов, ничего красивого я больше писать не буду..........
.............мы закрылысь.
Больше холодного и чистого рейнвейна по венам и все.
Пора.
Каждый день жил бы себе да жил...нет. Еще один гвоздь.

Их двое: Он и Она.
Я гляжу на них и глаза покрывается голубой блевотой,
в сердце ядерная зима…
Говорит Она…
Мне отчаянно, но холодный воздух проясняет мысли.
Все как обычно, вот только место…
Решительно, продуманно, ставя все на тусклое отражение ее глаз
на лезвии в Его руках.
Сталь у горла холодно. Смотрю…такой четкий миг.
Слово, слово, слово, слово…забыл…
Едет уже лезвие –
Крик.
Тепло, осень вернулась, счастливый так странно =
самодовольно, утвердившийся, угадавший, оправдавшая надежды.
Слитно все в этом. Живой.

или

Едет уже лезвие –
тишина.
не ждал -
Тепло, осень вернулась, счастливый обреченно =
благодарно(?) потерянно, дико, не важно.
Слитно и в этом. Мертвый.

День.
Невозможно выудить его из мутной череды дней прочих. Он – вода сквозь пальцы.
Не трагедия.
Тысячи подобных мне, ковыляющих вслед.
Эль. Я ходил на свидание с кладбищем.
Девочка на перроне так пристально неотрывно смотрела мне в глаза сквозь “осторожно двери закрываются”.

Черный человек, прескверный гость,
Тростью бьет меня по щекам,
и плевки в лицо – данность.
В этом городе – никто,
в этой комнате лишь малость.
Он говорит, что вся жизнь – маскарад
И всегда надо в чистые платья рядиться.
Потому что они хотят видеть в тебе
Грим, штукатурку, песню, наряд…
но тебя никогда. Так изволь облачиться.

Из вечернего разговора с дядькой, историком по образованию, состоявшимся на Эль двумя днями ранее, уразумел, что все что можно сломать там, уже сломано, все что можно продать – продано. Как он ошибся!..

За стеклом видел девушку с русыми волосами, свисавшими сосульками в разные стороны, щека изуродованная шрамом, все же она была красива, видел еще что-то…

Выйдя из транса, тупо смотрел на дьявольский свет фонаря сквозь колтун ветвей. Встал, прислонился к решетке, решил перекурить, а потом продолжить.

…Где-то у выхода с Эль, что-то затрещало, словно ветки сухие ломают. Мешает, не дает сосредоточиться. Вскоре переключился обратно на себя, - звук повторился опять – уже ближе. Резкий хруст в морозной тишине. Он повторялся неоднократно, словно кто-то ломится через кусты параллельно главной кладбищенской дороге. На ум пришло сравнение: во время охоты, ловцы гремят колотушками чтобы выгнать напуганного зверя из укрытия. Я спокойно сидел, выжидая.

Удар. Внезапный. Близкий и сильный. Резкое похолодание под кожей. После того, как он повторился, уже не было сомнений, что отзываться может могильная плита на железный ломик. Для меня пришло время инкогнито удалиться. Сказано – сделано. Уже у выхода я встретил разношерстную и разновозрастную стайку, этак человек в пять. Мой уход сопровождался глухими ударами.
Интересно, а завтра?..

Зима укрыла холодный город и я ухожу подземным ходом, засыпая под шипящий свист электрички. Ухожу туда где снег и белей и чище, туда где никого не отыщу, туда где меня никто не отыщет.

Он часто приходил к этим странным людям, на тот клочок мерзлой земли выкупленный у города еще в XIX Веке. Ходил между ними, а деревья над ним трепетали словно бумажные ленты, и было тихо, ясно и спокойно.
Одни стоят раскинув руки, другие сгорбились в глубоком раздумье, настолько глубоком, что не замечают, как выпал снег и засыпал их плечи, запорошил головы. В городских сумерках, в редком и скупом электрическом свете, проникающим на этот участок, они, словно мраморные, стоят себе.
…И он чувствовал себя меж них как-то неуместно, сиюминутно, как должна себя чувствовать секундная стрелка по отношению к часовой. Но и он находил себе нишу и садился, нахохлившись словно птица на жердочке.

И ему казалось что он спал. И снилось ему, будто смотрит он на себя со стороны, паря в нескольких метах над своим телом, дремлющим, прячущим озябший нос, в высоком воротнике. А сон приносил еще тепло и отдохновение…

После этого, город брызгал в него мутью чужих пьяных мыслей, потаенных желаний, подавленных эмоций. А после снов все образы в его голове обретали необыкновенную силу и четкость. Вибрации были высокочастотные. Только он не выносил диссонанса между собой и городом. И сыпал на мозги алкоголь, пока Он, не начинал раскачиваться в едином ритме с городом и пьяный падал в его распростертые ладони…

Колесуйте меня чертовым колесом,
все что будет, будет потом
и не иначе чем у других.

Он не нашел себе другую
он влюбился в ведьму
и ушел на дно,
камнем на дно.

Солнечный свет. Я барахтался в ее любви, как комар в сиропе.
Солнечный свет. Катя, Сьюзан – остались только письма,
от которых на душе становится тепло и солнечно,
зябко кутаясь в одеяло смотрю, как моросит полу-дождь, полу-снег за окном…
Эти письма, много-много тепла, и особый оттенок невозвратимости
Эти письма – все что держало и держит меня на плаву…необратимая светлая грусть.
Я посылал ее к чертям - Она говорила, что всегда будет любить меня…
и я не знал что сказать в ответ…

Sunshine: За окнами ночь холодна и ветрена
И догорит последняя свеча
Пусть будет все как жизнью предначертано
Пускай не вместе мы, любовь моя
Смирюсь с зимою за окном, намеренно
Забуду лето счастья и тепла
Я покорюсь всему что мне отведено
Лишь пусть тебя хранит любовь моя
И ускользает тихо и размеренно
Вся жизнь моя сквозь пальцы как песок
Несутся мои мысли с ветром к северу
Который холоден как ты и так далек

Я сокрыт от испуганных взглядов
за напяленной на голову несерьезностью
Если со мною рядом, не упущу возможности
Ему, который звездный и серьезный,
как штаны, ему одному, которого до слез жалко –
засмеять и побить, как собаку палкой,
потому что знаю всю неизбежность
все тщетность, скоротечность
искалеченность, расчлененность
жизни звездного и серьезного,
задумчивого взгляда,
томного, темного – лунного винограда
слишком чувствующего для того чтобы думать
и понять, что – не надо, не надо, не надо!..

Что ВАМ надо
от нас?
Луну или месяц?
Может чахлую крынку белесого яда?
Там за калиткой мне повеситься?
Или повеситься за оградой?

Текиза – это не секс – это любовь,
Мартини бьянка – это просто секс…

Мы смеемся и плачем сквозь слезы…
Ведь всегда бывало иначе, а теперь я учу вышку… потому что больше делать нечего. Смерть не кажется выходом. Вышка only.
(Ту)пиковые ситуации. Я человек и ничто человеческое мне не чуждо, мне не нужно –
в скольки случаях я сохраню себя? Я себя похороню.
Довольно…как трудно, учись забывать и вырастет чудное дерево, древо верования, пунцовое пышное, так ли?
Я просунул голову в петлю из сигаретного дыма, встал на табуретку, хромую как судьба, я читаю стихи ублюдкам, руки в роковом излете – занесенная в красную книгу птица, которая не умела петь, летать, ни ходить, ни танцевать. Строка текла печально, как черная река…сплин. Или клавиши рояля, за которым Alucard, источают нервный газ, или я еще чуточку пьян?

Или ты так и не понял, милый, что безнадежные узлы рубятся, или тебе нравится это садомазохистское чувство? Вот тебе волглый нож, ты знаешь что делать, неправда ли? Очень хорошо знаешь, знаешь как рушатся узы, ты же проделывал это неоднократно…по правде говоря только этим и занимался…да это болезнь, батенька… да да.
Вот смотри, чего ты стоишь сейчас? Видишь этот яркий образ в книге? Да, это она…Сьюзан или Катя или Солнечный Свет, как хочешь, но ты ведь понмишь? Я улыбаюсь глядя на тебя, дорогой, - ты все помнишь. Мне не нужно продолжать. Но я могу продолжить: следующая страничка – дым вишневый, осыпались, рано – розовые лепестки в дымчато-белом рассвете…мягкие незаметные шаги – это АТ.Это станет твоим собственным адом, это уже им стало, не так ли?
Я щелкаю пальцами и ты тут же вспомнишь – другую зиму…другую вишню, да?
Ты дрессированный шизанутый меланхолик, молчи, слушай –
Твоя жизнь пустой сосуд – ты томим вечной жаждой, как Тантал, помнишь Тантала? Впрочем риторический вопрос. Ты ищешь красок для этого мира, ты сушишь и перетираешь жерновами все сердца что попадают в твои руки, ведь из них получается отличная краска, и неплохой нюхательный табак…Я знаю как ты думаешь, дорогой, поэтому я говорю тебе это. Ты окунаешь свои пальцы, с нервно изгрызенными ногтями в новую тушь, ты красишь свой мир, ты ногтями врезаешься в сырую штукатурку, твоя краска густая, но всегда с заданными координатами конца, известного тебе. Ах, я не на службе водолазовой, я больше похож на ассенизатора, и все равно я лучше тебя, я лучшая часть нашей прекрасной пары – ты просто роженица, постоянно на сносях. В муках твоя чахоточная душонка рожает уродцев подстать ей. Ах нет, нет, положим ошибся – ты просто чувствительная тряпка, а я… сам знаешь.

Не стану я это удалять, раньше я думал что я одинок, теперь я узнал что я действительно одинок и, не смотря на обратимость всех процессов…
Как это постыло все, уйди постылый, прочь. Человек не умещается в строку.

…А теперь я на грани
не текут слова,
то что я топтал ногами
ты руками собрала
Ледоход, замолвить…слово
Пусто пустошь, пустота
Это новое – тусклое золото
Время, вечность – колокола…
Зимы – смысла до боли много
Не дорога, не дорога мне,
Скоро утро, холодный город,
Не оставит камня на камне
От меня? Тебе – …..ты

Я бы вышел на балкон и разрядил бы пистолет,
но отлил бы кто серебряные пули,
чтобы все уста сомкнулись в бесконечной поцелуе...

Вечернинка в стиле Финэк, снятая на ночь квартира, море обуви, какой-то запах кислых щей, водка и пельмени, тридцать пьяных не-людей...

...Когда белый бог уже призвал тебя...блюешь...кто-то ломится в туалет, какими-то движениями рук и неопределенным мычанием посылаешь всех на .... Проводишь пальцем по краешку ванной...палец в холодной и густой блевоте...аргх.

Никто уже не может говорить, все лишь мычат, глаза -мутная пленка...
во всех шкафах и по всей ванне. Все сходится в одно...
...И как рощу в сентябрь поливает мозги алкоголь...

Ваша оценка - ничто. Все наперед известно, я накуину на плечи пальто и...усядусь в кресло.

А потом город брызгает в лицо мокрым снегом...

Мой дядя – чудак каких свет не видывал и добрейшей души человек. Вечно небритый, в драной тельняшке, поверх которой накинуто что-то годами не стиравшееся. Сутулый с вечно опущенным взглядом и растопыренными клочками волос; его квартира пыльная, неопрятная, с вечно тусклыми стеклами и тяжелыми гантелями на полу, подстать ему – холостяцкая, забывшая женскую заботу, просто маленький пыльный уголок, неприметный и заброшенный.
Он за всю свою жизнь не обидел и мухи. Я ни разу не слышал как он кричал на кого-нибудь, срывался, отстаивал свою точку зрения. Иногда, просто обидно видеть, как очередной раз его отчитывают, как ребенка, за неопрятный вид, а он стоит потупившись и что-то бурчит себе под нос. А ведь ему уже, без малого, пятьдесят лет! Он снисходительно смешон, когда подходит и говорит вдруг, как бы отрывками своих мыслей: “Бэмс! Получил?” или что-то вроде “Да…печальная ситуация”. А еще он очень любит цитировать Суворова. Бывает он позвонит вдруг, спросит как дела, как жизнь, как брат, родители, а потом так же попрощается и повесит трубку.
Он чудак, мой дядя! Помню как он, приехав на электричке в Зеленогорск, не успел пересесть на последний поезд до Приморска. И решил пройтись пешком, ночью, всего какие-то семьдесят километров. Слава богу, его подобрали на двадцатом километре.
Он никогда не кричит, не злится. Только единожды я видел, как он сорвался, когда речь зашла о его ребенке, моем двоюродном брате. Мой дядя разведен уже давно, и его сын, верно, единственное к чему он привязан в своей тусклой и жалкой жизни. Да, он жалок, и грустно смотреть как все вокруг жалеют его, относятся к нему с пренебрежением, словно к юродивому, калеке!..
Он постоянно что-то бурчит себе под нос. Словно вода в котелке, поставленном на медленный огонь, тихо булькает, никогда не разберешь о чем. Однажды мне удалось подслушать, что же он там бубнит. Невозможно передать мое удивление, когда я услышал отборный мат, да такой, которого и сапожник бы постеснялся. Ругательства на всех, обо всем, просто так в никуда – сразу создается впечатление подводной мины, которая в недобрый час, того гляди, всплывет.
Он чудак мой дядя, тихий как омут, как омут глубокий, добрый и милый, позволяющий топтать себя любому отребью, терпеливый и скромный…такой чудак!..

…Так и представляю как он ходит по своей квартире, согнувшись, заложив руки за спину вдоль, огромного книжного шкафа, на котором стоит чугунный щелкунчик для орехов, в форме волчьей пасти, как пробивается тусклый свет в окно и сонно кружится пыль. Он ходит там кругами, бурча себе под нос никому не адресованные проклятья, все ходит, ходит, ворчит, ходит…а вокруг все встало, даже время на стрелках часов с кукушкой.

Скоро скоро он узнает где чужие где свои, он не отбрасывает тени он идет как лед через ручьи…

Я вылетел за ней в трубу…я проснулся в давно остывшей ванне; открыл кран с горячей водой чтобы согреться, из трубы потекла очень грязная, или наоборот, мутно-белая словно самогон, теплая вода. На дне ванны собиралось что-то темное, грязное, расползающееся где-то у моих ног, словно черный осьминог притаился на дне. Я не обращал внимания до тех пор, пока по поверхности воды, к моей груди, не заскользили темные, продолговатые капли…они впились мне в грудь, оказались пиявками, даже…С омерзением я схватил их и зашвырнул подальше. И тут меня охватил страх – все мое тело словно обросло этими паразитами!.. Огромные жирные личинки…я отдирал их от себя, а они впивались мне в пальцы, и я видел как по их прозрачным сосудам растекалась моя кровь….
Я не могу так больше. Есть впечатление будто стоит мне пошевелить рукой и посыплются эти паразиты грязным, шевелящимся дождем. Довольно. Сыт по горло лицами, на которых еще не застыла штукатурка даже, а грим еще течет, оттого они лишь ужаснее.
Се есть жизнь в роковом сечении – в круге света таят даже лица, жирная богомолка, изнывая от похоти будет молиться, жиром все лоснится, искривленное кривится дальше…
Но, несмотря ни на что, я вытираю томатный сок с запястий и подбородка, и делаю Тик-так. Теперь это будет Четыре, IV, или просто 4. Я, наверно, уже не хочу считать, но что остается… не быть же дальше чьей-то тенью. Я чижу себя, как какой-нибудь серый воробышек чистит клювиком свои перья…
Some of them want to use you...some of them wanted get used by you…-правило.
Далеко далеко, во серебряном веке, как в сосновом бору мне тепло…ах-ха-ха…

Я приобрел необычайно полезную привычку, не забыл, и теперь держу зажигалку в строго определенном кармане джинс, чтобы всегда была под рукой.

В колонках: СПЛИН “Моя любовь”, “Будь моей тенью”, “Черный свет солнца”

Не было ни гнетущих минут ожидания, ни звука одиноких шагов, гулких, по коридорам сплошной темноты…

Она открывает глаза. Он уже стоит по ту сторону решетки, бросая огромную бесформенную тень на дверной проем. Все вокруг колышется, переливается одно в другое, словно где-то глубоко под водой, ни звука... Он ждет, притаившись в темноте, ждет, как обычно – он никогда не заходит в камеру, лишь, сгорбившись, ждет по ту сторону, а тень его, паутиной весящая в дверном проеме, горячечно шепчет невнятные угрозы. Он ждет. Она как обычно не выходит…

За его спиной раскачиваются цепи, иногда звякают друг о друга высокой пронзительной нотой, но чаще проносятся мимо, постепенно затухая.

…Она идет за Железной маской, все время в его тени. Пустые залы, заросшие паутиной альковы, бесконечные анфилады; лестницы спирально уходящие вверх...По своей ли воли она идет? Его липкая тень опутала ее тысячей клейких нитей, живая кукла из плоти и крови, она ступает за ним, как в кошмарном сне.

...Тесный клубок из переплетающихся каменных человечьих тел. Необычайно гладкие, идеальные мраморные формы, словно кто-то пел камню всю свою любовь, а камень отвечал взаимностью, трепетав под резцом. Обнаженные, богоподобные, пожирающие друг друга люди, тугой неразрешимый узел, из напряженных мускулов, оголенных инстинктов, жара тел. В порывах страсти, на вершине экстаза они вгрызаются в тела своих любовников и любовниц, сочась вожделением и потом, излучая жар...

Издали ей показалось что она видит перед собой маленький шарик, изваяние какой-то планеты...Она опускает ладонь на поверхность этого клубка. Ей кажется, что она должна обжечься о раскаленные до бела тела...но мрамор холодный. Это - холодное Не обжигающе ледяное, а просто холодное, как и все в этом каменном театре – зале, где безумный скульптор заключил в камень саму квинтэссенцию страсти человеческой...
Уже он проходит дальше, и она, укрытая его тенью покорно вступает в его следы...

…Весь пол устлан осколками разбитого огромного стеклянного купола над оранжереей. Все залито холодным, льдистым светом льющимся с необыкновенно открытого зимнего неба. Стекло крошится у него под сапогами, омерзительно хрустя, стекловатой на зубах, не от того ли у нее привкус крови во рту? Или кровь носом пошла от возросшего давления? Здесь чувство, словно высоко - высоко в горах – холодный и чистый воздух, резкий и ясный, не для всяких легких, не для тех кто привык к грязи и духоте, не для дышащих городскими выделениями.

Стены покрытые инеем, развалины неземной белизны, ладони сложенные чашей, воздетые к бесконечно далекому ультрамариновому небу…словно алтарь, словно на исповеди – один на один с небом, со своей высотой…
Здесь расцветали бутоны роз, стояли, потупив огромные мокрые глаза гвоздики, ландыши, георгины, маки – все они и поныне здесь. Оледеневшие трубочки стеблей, щелкнешь по ним кончиком ногтя и извлечешь кристально-чистую звонкую ноту, и упадет на пол замерзшая головка цветка, и разобьется крошечными фрагментами мозаики…да только некому собирать. Хрупкая красота, беззащитная и совсем мертвая. Но что-то тянет к этому головокружительному небу, вожделеет к этой, рвущей легкие, высоте,
навсегда оставшейся ничьей…

Она смотрит на мрамор своих обнаженных рук, освященных, именно освященных холодными потоками света; как кровь медленно капает в ладони и течет между озябших пальцев; как губительна и смертельна для нее эта высота, как страшно и удивительно ново ей быть один на один с небом, какое безумное счастье даже умереть здесь!.. Как будет течь кровь между разбитого стекла, очерчивая его контуры, выражая небо…
У нее кружится голова и меркнет в глазах…

Вдруг что-то отвратительно черное, скользкое, оскверняющее небесные чертоги, впивается крючьями пальцев ей в плечи, тащит за собою, кроша сапогами стекла, разбивая мечту. И голос хриплый, каркающий: “Иди!.. Иди или я вырву тебе глаза!..” Тащит за собою в душную глухую темноту… Небо исчезло. Она беззвучно плачет, пока Железная Маска волочит ее за собой вниз спиральными лестницами, туннелями, стены которых, плотно подогнанные друг к другу мертвецы, разлагающиеся, гниющие; черви комками вываливаются из их глазниц, - зеленая смрадная дымка… Ее тошнит, а он, впишись ей в руку, несется все дальше вниз, вниз, вниз… Потеря!.. потеря терзает ей грудь, мешает вздохнуть, соленой волной где-то в горле…больше никогда

…Он смотрит и режет, режет и говорит: “Смотри”. Скальпелем, нежно делая надрез, он нежно, почти любовно приподнимает краешек плоти пинцетом, обнажая пульсирующее, живое… И как обычно, льется на белые плиты пола что-то липкое и красное, теплое, собираясь в центре, у его ног…он режет и смотрит. Он говорит:
- Смотри, если я уколю здесь – ты почувствуешь холод и одиночество; надрежу нерв чуть правее – ты будешь счастлива и никогда не узнаешь скорби; это просто – смотри! Смотри, или я вырву тебе веки.
Ей хочется зажмуриться и проснуться. Не может быть так, нельзя так спокойно смотреть на то, как Он погружает кисти в человеческую плоть и по краям раны выделяется кровавая пена, как вытаскивает на свет внутренности, как обыденно, бесцветно говорит…не закрыть глаз, как под наркозом, она не за что не признается себе, что получает от этого какое-то садистское удовольствие.
- Ты видишь, нажми я сюда, и ты почувствуешь неожиданную тоску по ушедшим временам. Этот безобразный отросток, он очень интересно реагирует на свет, не так ли? Сразу чувствуешь себя жалкой, униженной, никому не нужной.
Она, стоит точно каменная, вырезанная из мрамора изваяние, лишь в глазах плещется отвращение, а зубы стиснуты, а между ними трепещет крик. Он улыбается самой мучительнейшей и искривленнейшей из улыбок Железной Маски. Он меняет перчатки, берет новые инструменты, предварительно погрузив старые, запачканные в крови, в тазик с водой. Продолжает…
- Что в этом такого? Только ты… а вот, кстати, самое интересное, - он копается где-то в области левого предсердия – так ты будешь любить, жертвенно и преданно, до потери пульса, каждый стук в висках будет чеканить имя…а вот так не будет. Даже плакать будет не о чем, - он вырезает какой-то хлюпающий комочек плоти и отбрасывает его прочь –
теперь ты будешь улыбаться и смеяться, но плакать никогда уже не сможешь…
- Ты думаешь это тепло, чувства…нет, это – холодно, это очень просто, как видишь. Это почти механические процессы и любое рвение, любой порыв души, предсказуем и объясним; это – холодно и понятно, это продуманно…Ты не слушаешь меня, не хочешь. Но будешь.

Кровь заполняет щели между плитами, пропасти между говорящим и слушающим.

-Видишь ли, мне ничего не стоит заставить тебя слушать, но, я жду что ты сама себе признаешься что это так и, иначе быть не может; это – холодно. Это греет, вырабатывает амфетомины в крови лишь пока ты не осознаешь суть процесса, а суть здесь, у тебя перед глазами, - он омывает кисти в тазике с водой – когда знаешь все на несколько шагов вперед, уже не обманываешься насчет какой-то “возвышенной” природы эмоций, так тщательно пестуемой поэтами…

Он пошатнулся, вытер медные губы краешком белоснежного платка, продолжил:

-Когда я сделаю зигзагообразный надрез здесь ты забудешь все…абсолютно все, всего лишь одно движение…а вот так, так ты никогда уже не встанешь с колен…Это так просто, не так ли? Это так холодно – знать все наперед…

Их только двое в комнате. Еще столик, полотенце на котором разложены инструменты, тазик с алой водой. Один из них выйдет отсюда через дверь, другой так и не встанет с колен, истечет кровью, будет корчиться, разбрасывая по полу внутренности. Один из них перешагнет через другого. Только кто?

…Я всегда знал что все теплое – это миг, это отражается язычок свечи в холодных опаловых зрачках вечности; идешь, звенишь связкой ключей к человеческим душам, и подчас замок сам подстраивается под ключ, а не наоборот. Все – объяснимо…
Механическая заводная игрушка, иногда восковая кукла…
Ты узнаешь...в этом

В колонках: Melissa Williamson “Room of Angels” & DVAR

Открыто. Холодно. Сопливо. Замотанно. Торопливо. Зябко.
Эгоцентрично. Не интересно. не законченно. Сессия...
Разочарованно. Дуально. грызуще. свистяще. автономно.
Обновленно. бессмысленно. по-вечернему. неждуще...
пружинно. упруго. подозрительно...

Немного веселый
и чуточку пьяный,
шагаю удивительно прямо,
прячу замерзшие пальцы в шапке; в волосах иней, в какие-то тряпки
замотаны руки; не больно – не интересно.
...Стылый проспект, такой небесный цвет…
Я на скорости снегом в лица прохожих вонзаю глазища,
опоздавшие на какую-то тысячу лет -глаза – пепелища…
Новое начало всегда приятней, но ваших взяток больше нет…
постылые ржавые пятна фонарей лижут Невский проспект.
Я боюсь обернуться, и зажмуриться…
в пяти минутах отсюда человека убили простуда и улица!..

Дьявольски рвется белая конница,
их соучастница и поклонница
клятвопреступница!..

Словно город объясняясь жестом
по кошачьи выгнул хребтину,
кувырком прокатившись по невскому
подсел на Адмиралтейскую иглу.