В шестой жизни я родился бы на Гаваяйях, в маленькой покосившейся хибарке среди рощицы макадамиевых деревьев. Около моей халупы проложили бы здоровый хайвэй через весь остров, и мне волей-неволей пришлось открыть в ней мелкую лавку с самодельными сувенирами, кофейным автоматом и сухими промаслившимися бутербродами из купленного в мелкооптовом магазине Коско хлеба, сыра и намазки на бутерброды. Намазку я делал бы сам из орехов макадамия. Из пустых орехов макадамия я мастерил бы аутентичные гавайские бусы. До океана мне было бы добираться минут пятьдесят.

Однажды нескончаемо унылым вечером я сидел за стойкой и плёл свои вечные гавайские бусы. На моей шее, как всегда, болтался бы амулет: обкатанный морем кусочек лавы с вплавленным в неё квотером. Я сам нашёл его на лавовых полях пятнадцатью милями восточнее. Когда-то там была деревня, в которой родилась мать моей матери.

Вдруг мне показалось, будто амулет стал тяжёлым и обжигающе горячим. Оранжевое полыхнуло по стеклянной витрине магазинчика: наверное, кто-то припарковался задом. Раздался глухой дребезг колокольчика на входной двери; ко мне в магазинчик зашла пожилая гавайская женщина. Её красный саронг был сшит из странного материала: тяжёлого, мерцающего и как бы тлеющего. Всё стеклянное на витрине и кусочек лавы на моей шее подсветились оранжевым. Но мне этого было уже не нужно. Я хорошо знал легенды своей земли - я узнал бы её и так.

Как я и думал, она попросила накормить её. Я был с ней вежлив, почти подобострастен, но ничего бы ей не продал и ничего не отдал бы даром. Мы прятали друг от друга глаза. До конца своей бесхозной жизни я бы гадал: что стало бы, если я встретил её взгляд своим прямым взглядом?

Когда она ушла, я быстро собрался: несколько пёстрых саронгов; недоделанные бусы из пустых орехов макадамия - на память; запас бутербродов и термос кофе. Я сидел бы и ждал, а когда наступила ночь, я любовался бы самым прекрасным зрелищем за все свои семь жизней: как горящая лава, искрясь и пылая, пожирает мой магазинчик и все мои деревья макадамия, одно за другим.

А поутру я наконец отправился бы к океану.

В следующей жизни я отдался бы математике. Целиком и полностью, со всеми потрохами, ибо математика для математика - как Иисус Христос для невесты Христовой.

Ещё в юности я познал бы жар и пыл ночей над кипами исчёрканой бумаги. Я знал бы красоту линий - которые суть числа, слагающихся в фигуры - которые суть формулы. Я знал бы внезапную отторопь озарения; слабость, приходящую за озарением; ровное тепло, приходящее за слабостью. Числа, линии и абстрактные понятия сплетались бы в плотную вязь: это и была бы ткань моего мира. Я был бы страстен и неистов. Я шёл бы по улице и в причудливом истекании города в город за спиною видел бы знак и образ истекания многомерных монстров моей науки; я садился б на корточки, доставал б из кармана салфетку и фотографировал мелким почерком формулу истекания и ключ превращений. Изнутри меня теоремы, леммы и определения гремели бы фугами и кантатами. Моя жизнь была бы полна.

До поры до времени.

Однажды на заброшенной улицы маленького подмосковного городка я оступился и упал в открытый люк. Изнутри он был бетонным - наверное, бывший бункер. На полу валялось несколько разломанных деревянных ящиков. Смутно пахло тухлятиной - но, кажется, сверху, из белёсого квадратного проёма к подмосковному городку и прочим знакам свободы. На рычание электричек бункер отзывался тихим утробным воем. Было холодно.

Я, конечно, кричал бы. Потом, когда кричать надоело, я бы сел и прикинул распространение звуковых волн в коробке с квадратным отверстием на высоте в три метра - и орать перестал. У меня не было еды и воды, но была ручка и стопка измятой бумаги. Спать было страшно, и я не спал.

К вечеру пошёл дождь. Первым делом я спрятал свои исписанные листки - там что-то начинало проклёвываться, потом соорудил из досок нечто вроде лоханки, потом набрал воды в пригорошню и напился. Теперь я был обеспечен водой. Я спрятался от дождя в дальний угол бункера и вернулся к своим бумагам. Ночью от соседнего фонаря нисходил прямоугольник тусклого жёлтого света.

За двое бессонных суток я сделал бы больше, чем смел надеяться сделать за всю свою жизнь, или даже за семь своих жизней. Я в благоговении смотрел на измятый исчерканный лист: записанный на нём способ сказать давно сказанные вещи был столь прекрасен, столь прост и безупречен, что я не посмел бы вымолвить гордое: "Я нашёл". Почему-то я заплакал. Потом схватил ручку и переписал по новому половину того, что знал - получилось лучше, ярче и проще. Теперь можно было идти дальше; у меня оставалось немного воды и три листочка бумаги; вытащившие меня водопроводчики долго ругались, а потом смеялись надо мной; и ещё много лет рассказывали как спасённый ими человек плакал и отбивался, каждый раз забывая упомянуть, что сами в пятницу оставили люк открытым.

С тех пор я не выносил холода и недолюбливал города.
Я опубликовал бы статью и стал бы знаменитым с этой одной статьи.
Эммигрировал во Флориду.
Там выращивал апельсины.

Четвёртую жизнь я пустила бы под откос ещё в детстве. Ребёнком я помнила бы себя обыкновенной. Как все. Я была весёлым ребёнком и подвижным. Родителям было сложно уследить за мной. Я очень радовалась, когда мы все вместе поехали в потрясающий парк со скалами: там были огромные арки, и как будто статуи воинов, и пропасти, и мягкий шершавый оранжевый камень, тёплый на солнце. Мы остановились в палатке. Весь день мы ходили по скалам; родители очень устали и рано отправились спать. Я считала себя уже почти взрослой; для меня поставили отдельную палатку. Я считала себя достаточно взрослой, чтобы пойти в одиночестве любоваться закатом.

Я бежала по округлой лестнице из огромных растопыренных пальцев, цвета человеческих пальцев, и следила за своей тенью, которая бежала поверх черной пятерни тени пальцев по соседней подсвеченной алым ладони. Солнце косило на меня безумным взглядом без радужки и зрачка, заныривало в каменные складки и появлялось снова; потом вдруг исчезло. Прямо передо мной возвышался огромный каменный столб с округлыми очертаниями, чуть расширяющийся к верху. Солнце последний раз отразилось от его гладкой вершины и скрылось совсем. Я была одна, и где находится палатка со спящими родителями, представляла себе весьма приблизительно. Фонарика я с собой не взяла. Огромные красные камни в сумерках стали огромными серыми камнями; ещё огромнее и ещё круглее; они как будто надвигались на меня; я побежала. Не помню что было дальше. Я очнулась в какой-то как бы пещере. Я лежала на плоском камне, рядом причудливо изгибалось местное лишенное листьев дерево. Впереди была скала, сзади была скала, всюду была скала, сбоку вверх уходила узкая расщелина. Я пошла вверх по расщелине. Где-то высоко бросалась в глаза резкая линия раздела между тенью и освещённой скалой. Уже наступило утро. Я наощупь добралась до линии раздела и аккуратно выглянула наружу. Перегнулась через то, что должно было видеться как скала; но я ничего не видела, кроме контура тени. Снаружи я должна была увидеть другие скалы, дорогу, машины, может даже людей - но я видела только тени других скал, тени машин и похоже что тени людей, насколько получалось выделить их в буйстве чёрных сплетающихся контуров. Я закричала. Меня нашли. Пещера оказалась совсем близко от лагеря. Родители только проснулись и даже не успели как следует испугаться.

С тех пор я всегда пережидала полдень в тёмной комнате; обычно спала. Ночью тоже старалась не показываться на улице: несколько фонарей с разных сторон мешали и спутывали тени. Я почти не могла ориентироваться. В каждой комнате моего дома был ровно один сильный источник света и плотные шторы на окнах. В школе меня считали фриком; я быстро бросила школу. Знакомые считали меня не от мира сего. Думали, я близорука. На самом деле у меня было стопроцентное зрение. Я научилась узнавать людей по изменению контура тени носа или ушей.

Всю оставшуюся четвёртую жизнь я оставалась совершенно безумной.

Третью жизнь я прожила бы виноградарем в предгориях Сьерры-Невады, среди мягких белёсых холмов, похожих на спины свернувшихся динозавров. В моей винодельне имелось бы добротное, хоть и немного устаревшее оборудование. Каждую осень я нанимал молчаливых медлительных мексиканцев. Мы давили бы в виноградном прессе Каберне Савиньон с нижних виноградников, и Каберне Франк с верхних виноградников, и Вайонир с солнечной стороны, и Шардане, но я никому не позволил бы дотронуться до Шираза. После я говорил - "вы хорошо поработали, парни, спасибо", платил им сколько положено и прогонял бы прочь. Мексиканцы не любопытны. Они не спрашивали, как я справлюсь один с огромным тяжёлым прессом.

Я никогда не отдавал виноградному прессу Шираз. Моя женщина давила грозди своими босыми ногами. Ещё несколько дней виноградная кровь и мякоть бродили; я отцеживал влагу в бочонки американского дуба. Через три года разливал по бутылкам без этикеток и ставил в самый глубокий погреб. Я очень редко продавал свой Шираз.

Девять лет каждый год в осеннюю ночь ко мне приходил один и тот же кошмар. Я как наяву отпускал мексиканцев, шутил, звал женщину, сам снимал с неё обувь, долго смотрел как она разминала тугие тёмные пряди вина своими круглыми пятками, пьяная от виноградного духа; нежные кисти рук моей женщины красны от виноградных кистей; я разувался и запрыгивал в чан. Сразу в моей руке откуда-то брался острый широкий кинжал, и я плавным движением вскрывал любимой женщине ярёмную вену. Широкий тёмный рукав крови ниспадал на давленые грозди; я просыпался. В полудрёме прикидывал вкус Шираза, если добавить немного крови. Вставал, завтракал и выдавал мексиканцам традиционное ежегоднее напутствие. Каждый раз одинаковое.

Кошмар отпустил меня, когда вызрел урожай 1991. Это был замечательный год. Ещё лет шесть ко мне приезжали люди из разных штатов и спрашивали Каберне Франк того года. Все вина получились просто великолепно, кроме Шираза. Моя женщина в тот день случайно порезала щиколотку. Кровь совершенно испортила вкус вина.

В другой жизни я родилась бы в ещё более маленьком городке, на границе Невады и Юты, в добропорядочной мормонской семье. В восемнадцать лет я стала бы второй женой управляющего с медного рудника. Я любила бы своего мужа, хмурого бородатого вдовца с неожиданно тонкими кистями рук, и родила бы ему троих детей. Родами третьего, младшего, я бы умерла, потому что с детства мечтала умереть родами и получить для себя и детей своих целую планету. И для родителей. Мои родители смогли зачать лишь одного ребёнка. Им не полагалось планеты.

Мой муж исчезал бы каждую пятницу в направлении дороги, ведущей в Неваду. Я никогда не была в Неваде. Говорят, граница Невады уже за милю блестит как рождественская ёлка. Каждую пятницу мой муж тёрся об меня длинной шершавой бородой и садился в свою специальную пятничную машину. Длинную и ржавую. В этой машине ездил в Неваду его старший брат, отец, а, может, и дед. Никто не догадывался, что длинный ржавый с квадратными углами форд - это машина моего мужа. Потому что у каждого мужчины в городке была своя длинная ржавая перешедшая от предков машина. Такие машины было не принято узнавать.

Каждую ночь пятницы до утра субботы, когда дети уснут, я доставала из потайного ящика в старом диване своё полотно, шесть футов на девять футов. Под тусклым светом электрической лампочки я садилась в продавленное кресло и вышивала бисером яркие огни и весёлых танцующих женщин моей планеты Невада. В вывески казино я вплетала прозрачные разноцветные бусины.

В ночь перед своими последними родами я успела доделать всё: и мерцающие деревья, и пруд с фонариками, и длинную бетонную эстакаду сквозь космос. Я скатала полотно в тяжёлый тугой рулон и завернула в припасённую мешковину. На середину свёртка я приклеила большой красный рождественский стикер с заполненным адресом. В поле "От кого" на стикере было бы пропечатано - СантаКлаус.

Если бы я могла прожить несколько жизней, то я нашла бы куда их потратить.

Одну я провела бы владельцем небольшой бензоколонки около федерального хайвэя. Хайвэй нёс бы между холмов плоские автомобили и огромные трейлеры, с Западного побережия на Восточное и с Восточного на Западное, а я сидела бы перед кассой на высокой барной табуретке и следила бы за людьми: как они выходят из своих машин, полусонные, трут глаза; нервно оглядываются в поисках туалета; тупо смотрят на витрину с мягкими булочками и холодными малосъедобными сэндвичами, наливают свой кофе в пластиковый стаканчик и ёжатся под холодным ночным ветром. Кофе я бы отдавала бесплатно.

Я настроила бы несколько видеокамер: около стойки с булочками, около кофейного аппарата, около самой колонки, у входа в туалет. Внутри бы не стала, потому что в той жизни я была бы не русской хулиганкой, а добропорядочным американцем с хорошей родословной, семья которого прожила в этом городке целую американскую вечность: лет пятьдесят.

По ночам я сидел бы за прилавком и нажимал по очереди несколько потайных кнопок. А днём - обрабатывал кассеты с видеороликами. Немножко спал. У меня бы не было друзей и, наверное, женщин. Годам к шестидесяти я смонтировал бы свой первый и единственный фильм. На двадцать восемь минут. Написал бы завещание: своему соседу, одинокому энергичному владельцу магазина сети Кинг Бургер, я завещал бы свою бензоколонку в обмен на обязательство опубликовать мой фильм. Потом бы оделся, взял соль, спички, мыло, тёплый свитер, дождевик - и ушёл навсегда.

Проживать свою следующую жизнь.