небо и море

...

1.
...

ПУГАЧЕВ

На всем скаку остановив коня перед горящей церковью, соскочил на землю коренастый чернобровый и чернобородый мужик. Вокруг него полыхал пожар - это горели деревянные укрепления крепости.
- Вот и Татищева взята, - довольно подумал Пугачев, и побежал к тому месту, где Зарубин, или, как его звали пугачевцы, - граф Чернышев, - возился с начальником гарнизона, Биловым и Елагиным, комендантом крепости. Пока Пугачев подошел к ним, Билов уже был без головы, огромная лужа крови растекалась по земле. Увидев Пугачева, Зарубин остановился перед Елагиным.
- Что с ним делать? - спросил он, хрипло смеясь.
Пугачев подумал - он не хотел разочаровывать казаков: “Сдери с него шкуру, - пусть знает, как стрелять в законного царя”. И, оглядев еще раз полыхающую крепость, Пугачев пошел посмотреть дом коменданта. Заведено было комендантские дома не жечь, а оставлять их для Пугачева. В сенях Пугачев услыхал шум и возню. Он заглянул в комнату, - там Шигаев развлекался с бабой.
- Фу, ты! - сплюнул Пугачев и вышел на улицу. Через минуту выскочил Шигаев.
- Это комендантова дочка, капитана Харлова баба, - пояснил он, возбужденно бегая глазами.
- А ... - протянул Пугачев. Он вспомнил, как капитан Харлов стоял перед ним с вытекшим глазом и просил, чтобы его скорее убили.
- Я ее вмиг разделаю - на кол посажу, - захохотал Шигаев.
- Погоди, - зевнул Пугачев, - ты ее ко мне приведи.
Он постоял еще немного, посмотрел на пожар, потом развернулся и прошел в горницу. Только он поудобнее растянулся на кровати, как прибежал есаул.
- Что с офицерами делать?
- Повесить, - сказал он, засыпая. Потом услышал голос Шигаева:
- А я бабу привел!
- Давай ее сюда, - сказал Пугачев, а сам за дверьми постой.
Он приоткрыл глаза, смутно разглядел невысокую женщину и, разорвав ей донизу платье, силой уложил на кровать.
Проснулся он внезапно. Два огромных, расширенных от ужаса глаза, смотрели на него.
Женщина шевелила губами, но не говорила.
- А, - вспомнил Пугачев, - ты дочь Елагина. Он внимательно посмотрел на нее. Бледная, без кровинки в лице, была она все же хороша.
- Жалко тебя, - подумал он вслух. Быстро встал и вышел. У дверей стоял Шигаев. Пугачев посмотрел на него, подумал, потом сказал:
- Ты бабу эту ... мне оставь.
За крепостью трепетала ярким золотом березовая роща. Сентябрь заканчивался, но день был солнечный и теплый, поэтому почти вся крепость сгорела. Пугачев велел казакам занять оставшиеся избы и два дня дал на отдых.
29 сентября он повел свое войско на Чернореченскую. Крепость сдалась без боя. А еще через два дня Пугачев направился к Оренбургу. Харлова ехала в обозе.
Когда на вторую ночь сделали короткий привал, Пугачев велел привести ее к себе. Всю ночь ходил Шигаев у его кибитки и терпеливо ждал - вот выйдет Пугачев и кивнет головой, а он, Шигаев, выпустит бабе потроха, очень уж она ему досадила. Но то ли уснул Емельян, то ли Харлова пришлась ему по вкусу, но никто из кибитки не выходил.
- Погоди же ты, - прохрипел Шигаев. Он пошел жаловаться Зарубину.
- Много власти каторжник себе забирает, - горячился Шигаев.
- Он у меня батраком был, этот царь, - хмурился Зарубин. Но ты не кипятись, мы его приберем к рукам.
Уже пятого октября стоял лагерь Пугачева под Оренбургом.
Узнав об этом, генерал-губернатор Рейнсдорф созвал совет. Все присутствующие высказались против выступления, так как не надеялись на свои войска. Вывод был единогласный - сидеть в крепости и ждать подкрепления.
Лишь действительный статский советник Старов-Милюков хотел сражения с пугачевцами, ибо считал позором боязнь выступить против бунтовщика.
Рейнсдорф решил переждать. Он послал в лагерь Пугачева известного в этих местах разбойника Хлопушу с увещевательным манифестом, пообещав тому по возвращении освободить его от каторги.
Так в лагере Пугачева появился человек со злыми глазами. Нижнюю часть лица он прикрывал рукавом. Он кричал сиплым голосом, что у него важные бумаги к царю.
Его привели к Пугачеву. Когда он опустил руку, даже видавшие виды казаки отпрянули. Ноздри у него были вырваны и на этом изуродованном лице бешено горели черные злые глаза. Хлопуша вручил все бумаги Рейнсдорфа самому Пугачеву и хохотал при этом до слез.
- Вот я и исполнил поручение губернатора! - кричал он.
Пугачев смеялся вместе с ним. Он наградил Хлопушу и оставил его при себе, дав звание полковника.
Вечером праздновали появление нового полковника. Во главе стола сидел Пугачев. По правую руку - Зарубин, Овчинников, Шигаев, по левую - Лысов, Чумаков, Хлопуша, которого приняли как равного, ввиду его старой славы. Было весело и пьяно. Зарубин, фельдмаршал Пугачева, часто поднимал свой стакан.
- Выпьем, - кричал он и прибавлял крепкое ругательство, смеясь при этом густым басом. Хлопуша от него не отставал. Он все время зыркал глазами на Харлову, видно было, что она ему нравится.
- Твоя? - спросил он Пугачева.
- Моя.
- Хороша!
И действительно: Харлова, видно где-то в глубине души, совсем немного, но почувствовала себя хозяйкой стола. Хотя лицо ее было бледно и печально, но несколько оживлено. Красил ее и деревенский сарафан, впервые надетый ею.
Шигаев видимо понял, о чем говорил Хлопуша с Пугачевым.
- Это я ее царю одолжил на подстилку! - крикнул он злобно.
Стало тихо.
Пугачев поднялся. Вообще он был роста небольшого, но теперь казался огромным.
- Одолжил, значит, царю говоришь, - сказал он медленно. Я эту подстилку тебе помятой должен вернуть? А?
Шигаев молчал.
- Так, так, - продолжал Пугачев. Я для вас ... - посмотрел он вокруг, - царь без царства ...
- Ну, будет, будет, - потянул его за руку Зарубин, - из-за бабы с генералами ругаться не стыдно?
- Кабы из-за бабы! Вы же мне житья не даете. Прямо под конвоем водите. - Пугачев стал пить, наливая себе стакан за стаканом. Потом подозвал Хлопушу.
- Отведи меня, - зашептал Пугачев, - я тут тебе одному доверяю, потому что ты новый. Ведь они, - говорил Пугачев дорогой, - все царями стать хотят, говорят, Москву возьмем ... ну и пусть, а я не хочу ... я в монастырь пойду.
Когда добрели они под дождем до кибитки, Пугачев опустился на меха и прохрипел:
- Пришли ее.
Харлова пришла.
- Не тебя мне жаль, а себя, - и махнул рукой. - Ты ко мне всегда приходи, ты на них не смотри.
Через час Пугачев отослал Харлову и снова позвал Хлопушу.
- Ну, полковник, докажи верность своему государю, пора.
И под Оренбургом занялось зарево - это горело сено, заготовленное на зиму. Через несколько дней отбили и табун лошадей, истощавших без сена. С гиканьем и свистом гнали их татары, навеселе.
Неожиданно пришел холод. Пугачев пришел в Бердскую слободу. Поставил там свою, шитую золотом, кибитку.
- Гляди, - шептали крестьяне, идя к присяге, - у нового царя золотая хата. Топор и шар бояре держат.
- А чего татар много, девок портят, без них он и не царь, выходит. Вишь сам какой скуластый.
Пугачев, сощурившись, смотрел на народ, слушал колокольный звон. Иногда, выпрямившись, заглядывал на степь за избами. Грустно было у него на душе.
- Хватит, - сказал Пугачев, на коней пора и перекрестился двумя перстами.
Крестьяне молча переглянулись.
- Раскольник! звенели колокола, - раскольник!
Казаки уже ждали Пугачева. Несколько сот поскакало к Оренбургу.
Смельчаки подъезжали к оренбургским окраинам, гарцевали на лошадях и кричали во всю глотку, чтобы казаки из гарнизона переходили к ним.
Пугачев разъезжал среди солдат. Вдруг он пустил лошадь вскачь, и, резко осадив ее, встал впереди всех. Тотчас из ворот гарнизона выехали три казака и поскакали к нему. Едва пугачевцы успели окружить атамана и увести его. Казаков зарубили на ходу. Из города ударила пушка. Завязалась перестрелка, каких было уже немало.
Оренбург голодал, но стоял крепко. Пугачев надолго застрял в Бердской слободе. Она стала его резиденцией. Пугачевцы звали слободу то Петербургом, то Москвой.
Нередко потешались они и над своим царем. Когда оставался Пугачев среди яицких казаков, Зарубин смотрел на него свысока и Пугачев помалкивал при нем. Шигаев затаил злобу за Харлову, а Овчинников и Лысов, напиваясь, лезли целоваться и плакали у него на груди о своих пропавших головах.
Пугачеву нестерпимо было это. Все чаще думал он, что взяв Москву, уйдет в монастырь - замаливать грехи, правитель из него не выйдет. Один только раз проговорился Пугачев. Он был пьян - пировал на казачьей свадьбе. Шатаясь, вращая расширенными глазами, подошел он к отцу жениха - Дмитрию Пьянову, и, обняв его, страшно так прошептал: “Тесна моя улица” - и все. Но уже через минуту знали об этом все яицкие. Зарубин вывел главарей на улицу и, глядя на сверкающие в морозе звезды, спросил:
- Ну?
Все молчали.
- Простить его надо, - осторожно начал Шигаев.
- Ну?
- Пусть мне Харлову отдаст, а то мы ему покажем ...
- Отдаст, - процедил Зарубин и сплюнул. В темноте нельзя было разглядеть лица, но те, кто знал Зарубина, содрогнулись.
Наутро они пришли к Пугачеву. Только открыв глаза после тяжелого пьяного сна, Пугачев увидел перед собой Шигаева. Острая его борода нахально торчала вперед, маленькие серые глазки бегали по стене. За ним возвышался Зарубин, а чуть подальше стояли Овчинников, Лысов и Чумаков.
- Чего? - спросил Пугачев, и сел на мехах, уставившись на ноги.
- Мы, - начал Шигаев, - это, гм ... давай мне Харлову.
- Зачем? - не понял Пугачев, ведь ты ее ... но посмотрев внимательно на казаков, он понял, что спорить бесполезно и небезопасно. Будет так, как они хотят. Он вздохнул, покачал головой и, наконец, выдавил:
- Твоя, бери.
Шигаев не ожидал, что так быстро достанется победа. Он помялся на месте, повздыхал, затем круто повернулся и вышел. Пошел прямо к обозу, к телеге, где была Харлова. И потащил ее к себе. Долго он издевался над ней. Потом повел по лагерю. Не было кибитки, куда бы он не затолкнул ее. В лохмотьях, почти без чувств, привел он Харлову к оврагу, где убивали пленных, и ушел, велев казакам убить ее.
Только к вечеру вышел Пугачев из своей кибитки. Солнце заходило. Снег на равнине полыхал под закатом. В морозной безбрежности Пугачев почувствовал такое одиночество, что захотелось выть.
Погасла заря над степью. Закружилась поземка.

https://ridero.ru/books/istoricheskii_ornament/

https://ridero.ru/books/vremya_v_prostranstve_afriki/

“ГАМЛЕТ” ИЛИ  ОПРАВДАНИЕ  ДОБРА

 

Мы привыкли говорить о драматизме человеческого существования, однако само появление человека, история как таковая, является драмой вселенского масштаба. История, воспринятая как драма, дает нам понять, что первыми и главнейшими вопросами, которые встали перед осознавшим себя человечеством, были вопросы нравственные, вечные вопросы отношения человека к человеку, человека ко всей вселенной, и, наконец, человека к Богу. В разные времена эти вопросы то отходят на второй план, то выступают вперед и заставляют вновь и вновь искать ответы, которые заведомо не могут быть даны раз и навсегда. Если рассматривать историю с точки зрения проблем бытия, то можно говорить о некоем нравственном времени, которое не идет поступательно, а как бы делает виток по спирали, постоянно возвращая человечество к вечным вопросам, чтобы оно пыталось приблизиться к истине, изначально заложенной в систему развития человека во вселенной.

Читать дальше

Эсфирь Коблер



«СУМЕРКИ». ЧАС МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ
(Размышления о поэзии Евгения Баратынского)


Всякое столкновение с гением меняет судьбу человека. Столкновение с гением Пушкина имело для всей России особые последствия. Он на два века вперед определил национальное самосознание и задал вектор творчества в поэзии, прозе, философии и определил нравственный потенциал, потеря которого весьма чувствительна для современной России. Однако сосуществование рядом с гением такого духовного масштаба заставляет других людей с творческим началом быть особенно критичными по отношению к себе, искать свою, никем не проторенную дорогу. Более того, можно сказать, что поздний Пушкин не был понят современниками. Проза вызвала недоумение. Только два таких литературных гиганта как Толстой и Достоевский признали, что писать прозу так, как Пушкин – четкую, ритмизированную, прозрачно-ясную - даже им не под силу.
Поэзия Пушкина последних лет, исполненная глубокого религиозно-философского смысла, не была опубликована при жизни поэта. Когда Пушкин погиб, три человека, лучшие поэты того времени, и в разные годы ближайшие друзья Пушкина- Жуковский, Вяземский, Баратынский – разбирают его бумаги. И что же они находят еще не опубликованным? «Медный всадник », лирику – «Отцы пустынники и жены непорочны», «Из Пиндемонти», «Когда за городом, задумчив, я брожу» и т.д., прозаические отрывки – отрывки, каждый из которых звучит как тема гигантской симфонии. Прочитав это и подготовив к публикации, все трое могли воскликнуть: «Кого мы погубили, россияне!» Посмертное соприкосновение с гением и человеком, которого они потеряли, и пути с которым у них разошлись еще раньше, определило и их дальнейшее творческое существование. Жуковский приступает к главному делу своей жизни – переводу «Одиссеи». Вяземский окончательно бросает поэзию и пишет «Записные книжки князя Петра Андреевича Вяземского», которые и составили его посмертную славу. А поэт Евгений Баратынский (Боратынский - разное написание сложилось исторически) становится тем, кем его много лет назад увидел Пушкин. Сборник «Сумерки» - вот что сделало его таким.
В 30-е годы х1х века поэзия Баратынского оставляла публику равнодушной. Когда вышел сборник лирики 1835 года только Пушкин, Вяземский и Жуковский оценили его. Пушкин по этому поводу писал, что «Баратынский у нас оригинален, и был бы оригинален везде, ибо мыслит». И Пушкин, как всегда предельно точен. Баратынский не поэт-философ, - таковыми можно считать Тютчева, Брюсова, Блока, в какой-то мере Николая Гумилева, - а поэт-мыслитель. В нашей литературе таких всего двое – Евгений Баратынский и Иосиф Бродский. Недаром Бродский поэзию Баратынского ставил выше поэзии Пушкина. Поэт- мыслитель это особая категория. Поэт не чувственно-словесного материала, не трансцендентного размышления, а человек, мыслящий, думающий об основах человеческого бытия. То, что сейчас называется антропологической философией.

Все мысль, да мысль!
Художник бедный слова!
О, жрец ее! Тебе забвенья нет;
Все тут, да тут и человек, и свет,
И смерть, и жизнь, и правда без покрова.
Читать далее...

Эсфирь Коблер
От рассвета до заката


От рассвета до заката
(стихотворение в прозе)
Еще в раннем детстве, в деревенском моем детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжелые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных – они поймут.
По обыкновению людей старых или совсем измученных и больных, я часто сижу и окна и наблюдаю за ритмом неба, природы. С книгой, с компьютером ли, но сижу у окна и смотрю. Необыкновенная, как все в природе, красота поражает меня своей периодичной изменчивостью.
Летом, рано-рано, вспыхивает заря – яркая, розовая, пронизанная еще темными облаками, но и золотистыми нитями, разгорается, охватывает все небо, а потом, как-то сразу, - жаркое солнце. Начинается долгий летний день. Солнце почти не уходит с неба. Часто после дождя раскрывается во всей своей красоте двойная круговая радуга. И все это над моей головой, в моем дворе. Почти у меня дома.
Летом луна приходит ненадолго. Проходит небольшой круг и исчезает. Летом торжествуют звезды. В русской литературе, обратите внимание, в отличие от европейской, ночное небо - это звезды летом. Луна только зимой. Хотя, казалось бы, и зимой, в чистом морозном небе сияют звезды. Но луна зимой долгая, всю долгую зимнюю ночь. Она не просто заглядывает ко мне в окно, она заходит в комнату, мешает спать.
Сидя у окна, я вновь научилась встречать рассвет, читать летом по легким голубовато-пепельным облакам, слушать музыку звезд, чувствовать притяжение луны.
Я с новой силой ощутила: Земля – Божий сад, а все живое Его цветы. Только мы, люди, однодневки. Пришла моя пора смириться с этим.

Я живу на высоком берегу Москва реки, в пяти минутах езды от Кремля. Недавно рядом с нашим домом выстроили огромную пятнадцатиэтажную кирпичную башню и, кроме кирпичной махины, теперь ничего не видно из моего окна. Дом наш – старая, проржавевшая девятиэтажка, – и еще пара таких домов, торчат как сгнившие зубы во рту. Обновленная похорошевшая Москва старается не замечать их. Да и что замечать? Ведь не в пяти минутах ходьбы от Кремля, а в пяти минутах езды. Подвалы, где вечно прорываются трубы канализации и распространяют запахи на целый квартал, забитые негодные воздуховоды, треснувшие стены. Не элитные дома…
А когда я сюда переехала четверть века назад, все было по другому. Дом считался новым, всего то ему было лет пятнадцать двадцать. Не было рядом кирпичной махины, но был палисадник с детской и спортивной площадками, с площадкой для выгула собак, за соседним домом – летняя эстрада и тоже палисадник. Из моего окна открывался чудесный вид. Первый раз я вошла в свою квартиру на закате. Чистое синее небо было расцвечено нежными золотисто палевыми и розовыми облаками. Много зелени, голубая река, а на противоположном берегу в хорошую погоду можно разглядеть шпиль Университета, на моей стороне – высотка «Иллюзиона», Крутицкое подворье, Новоспасский монастырь, уютные дворики… Правда, тогда напротив моего дома, через Москва реку дымили заводы: карандашная фабрика, банно прачечный комбинат, (которые теперь, слава Богу, вывели из центра), и мало что напоминало ту идиллическую картину, которую именно с этого места, от стен Симонова монастыря, увидел Карамзин два века назад:

«Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели – куда глаза глядят – по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты. Но всего приятнее для меня то место, на котором возвышаются мрачные, готические башни Симонова монастыря. Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся!
На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тению дерев, поют простые, унылые песни и сокращают тем летние дни, столь для них единообразные. Подалее, в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый Данилов монастырь; еще далее, почти на краю горизонта, синеются Воробьевы горы. На левой же стороне видны обширные, хлебом покрытые поля, лесочки, три или четыре деревеньки и вдали село Коломенское с высоким дворцом своим».
Читать далее...

Эсфирь Коблер


Открытка из Палестины

Совсем недавно, в декабре 2014 года, мне в руки случайно попала открытка, которая пришла моей бабушке Иде в 1944 году из Палестины. Боже мой! Из Палестины, где не было тогда никакого государства Израиль, а был Британский протекторат, открытка эта попала в Киргизию, на край света в город Ош, который тогда, до всяких цветных революций и американских баз, мало кому был известен. Он и сейчас никому не известен, кроме того, что стоит в предгорье Тянь-Шаня в красивейшем месте, как рассказывала мне моя мама, где она познакомилась тогда, во время войны с моим отцом. Мама попала в город Ош в 1940 году по распределению после Одесского медицинского института, а папа был эвакуирован в эту глушь с архивами НКВД, которые он возглавлял, в самом начале войны.
Глушь была такая, что когда во время войны срочно понадобилось провести стратегическую дорогу, из горных лесов стали выходить люди, одетые в шкуры, говорившие совершенно непонятными звуками, но быстро запоминавшие обычную речь. В еде они предпочитали селедку и шоколадные конфеты, которые непременно ели одновременно, что маму как врача особенно поразило.
И вот в разгар войны – дата 4.04.44 – неведомыми путями добирается открытка от сестры моей бабуши Иды, которая уехала в Палестину в начале 20-х годов. Рухл (Рахиль) Белинкис вышла замуж за Бориса Сироту и поехала вместе с ним в жаркую Палестину, покрытую пустынями и болотами, чтобы найти там еврейское счастье и построить город-сад, а бабушка Ида, убежденная комсомолка, в Молдавском местечке Рыбницы, создала вместе со своим мужем Моисеем Погорельским школу для еврейских детей, чтобы они в новой стране – Советском Союзе – строили свой город-сад.
В нашей семье все было наоборот. Обычно образование давали мальчикам, а девочек учили только читать и заниматься хозяйством, чтобы поскорее выдать замуж. Но прадед уловил веяния нового века. Он посчитал, что девочки должны учиться, чтобы выжить в изменившемся мире. А вот трем свои сыновьям он не дал образование, а дал ремесло в руки: портной, сапожник и мясник, - что может быть лучше. Во время войны старший брат ушел на фронт и выжил. А двое младших по возрасту не попали в армию. Они попали в гетто. Ремесло дало им преимущество. Немцы не трогали их до последнего момента. Расстреляли перед самым отступлением.
Прадед к тому времени уже давно умер, дед мой погиб в сталинских лагерях. Прабабушку, слепую восьмидесятилетнюю старуху, немцы закопали живьем.
А женщины иного поколения – бабушка и моя мама – были в эвакуации в городе Ош. Туда к ним приехал и младший брат мамы – мой любимый дядя Марик – он вернулся с фронта без руки. И там, в городе Ош, залечивал раны.
Туда и попала неведомыми путями открытка из Палестины. Жителям интернет-планеты просто даже представить себе невозможно, что такая открытка – гром среди ясного неба, послание с другой планеты, - что прорвалась она сквозь железный занавес, приоткрывшийся во время войны.
Обратный адрес написан даже не на английском, а на идиш, что совсем немыслимо в английском протекторате, в местах, где Англия делала все, чтобы искоренить даже мысль о возможном государстве Израиль. И все же можно прочесть и город – Тель-Авив, и название улицы, Нахалат Беньямин, номер дома и подпись – Рухл Сирота.
А адрес получателя написан так: USSA, дальше по-русски:
Киргизская ССР, город Ош, Андижанская улица
Погорельской Иде.
«Любимая и дорогая наша Егудит!
Мы только что получили твою открытку от 6-12-43 и можешь представить себе нашу радость! Мы все, слава Богу здоровы. Хотим передать тебе привет от Эзры. Нам пришлось спрашивать твой адрес у Тойбы. (Двоюродный брат бабушки, который всю жизнь прожил вместе с семьей рядом с ней в города Черновцы. Теперь – Украина). Напиши свой адрес, где будешь жить потом».
(Видимо, они переезжали, мама мне что-то рассказывала. После приезда бабушки Иды и дяди Марика, жить в маленькой комнате, в которой помещались мама – Рита Погорельская, её сын от погибшего первого мужа, мой старший брат Слава, второй муж, мой отец, - стало невозможно).
«Целую тебя горячо, дорогая душа наша! Твоя Рухл».
Открытка видимо дописывалась после получения ответа на предыдущее письмо из города Ош.
«Дорогая моя!
Представь себе, как велика была наша радость оттого, что теперь у нас есть твой адрес. Мы тебя не забыли и будем часто писать. Как тебе нравиться государство? (Имеется в виду, наверное, Англия, всячески препятствовавшая образованию Израиля).
Известия о моей старой бедной маме много раз пробивали дорогу к моему сердцу (разбивали мне сердце).
Сердечный привет дорогой Рите».
Закончилась война. Отец с архивами НКВД вернулся в Москву. Моя мама приехала к нему через год по вызову - Москва была тогда режимным городом. Бабушка и дядя Марик уехали в город Черновцы, а в 1954 году дядя Марик с семьей переехал в Рязань, жил там и работал в Радиотехническом институте до самого отъезда в Израиль в начале 90-х годов.
В 1948 образовалось государство Израиль, чему немало поспособствовал СССР.
Потом Сталин порвал с государством Израиль дипломатические отношения из-за пристрастия нового государства к США, а ведь Сталин так много сделала для образования Израиля! Надо отдать должное его дипломатии, он сделал это, чтобы ослабить Англию и очень надеялся на благодарность Израиля. Но бывшие выходцы из СССР знали почем фунт лиха.
Больше никто в семье ничего не смог писать друг другу или узнать друг о друге. И только в 90-е годы, когда дядя Марик переехал в Израиль, он захотел увидеться с сыном Рухл, сама она давно умерла. Дядя Марик встретил сухой прием. Это был совсем чужой человек, ничего не знавший о русской родне.
Когда я была в Тель-Авиве, сестра показала мне дом, откуда пришла открытка в город Ош, в разгар войны. Дом заброшен и заколочен.
Нет связи, нет корней и родства. Мир растворил в себе еще одну семью, разбил её на осколки.



Вот эта улица, вот этот дом…

Эсфирь Коблер

Записки старого пса
Вот и приехали. Хорошо на даче. Я, правда, теперь не бегаю уже как прежде, а тихо сижу у ног Хозяйки. Стар стал. Хозяйка вышла на улицу, чтобы поздороваться с давними знакомыми. Ну и я переглядываюсь и пересмеиваюсь с проходящими собаками. Всех знаю. Взрослые мне подмигивают, молодые поддразнивают. Ничего, я им еще покажу, на что старый пёс годен.
А раньше, бывало, только приедешь на дачу, так сразу к калитке, и давай лаять всем, что я снова здесь. Побегаем, подеремся, повеселимся. Ну, хорош я был, хорош. Шкурка белая, хвост и уши черные, хвост крючком загибался, так и вертелся от нетерпения. Мужики из соседних домов проходят мимо и говорят с уважением: «Хозяин приехал»! Это правда – тут мой дом и мой двор, а я – хозяин. И мне надо охранять трех девочек: старшую Маму, младшую Девочку и Дашку, кошку нашу. Она без меня и шагу не сделает. Ну, а когда ночью за Дашкой не услежу, тогда и котята появляются. Правда бывает это редко. У меня порядок.
А какие запахи на даче! Там, в городе, все перебивается бензином. Я, конечно, следы почую, своих и чужих собак, кошек и людей различу, но так противно! Везде стоят и воняют эти чудища железные – машины. То ли дело здесь! Сколько запахов, какое разнообразие, переплетение ароматов трав, цветов и всякой живности! А еще достойная работа – охранять дом и двор.
Выйду вечером на крыльцо, жара спала, и полаять хочется. Тут мы с приятелями и начинали долгий разговор.
С одной стороны Дик грозно рычал. Я его уважал. Серьезный был Пёс, охранял свой большой двор и крепкий дом, как настоящий охранник. Никто к ним войти не мог без разрешения хозяина. Он был овчаркой, так порода называется. Правда старшая Хозяйка говорила, что с примесью он, лапы уж очень длинные. Не знаю – настоящая овчарка или нет, а сердце у него было настоящее. Мы с Диком мирно расходились. Нам не нужно было выяснять, кто сильнее или кто умнее. Я приеду, крикну: «Привет! Я тут!» А Дик отзывается: «Привет! Опять на лето приехал?» А потом: «Ну, хорошо. С тобой сторожить приятнее. Ты хоть мал, да не боишься никого!»
Ну, допустим, не совсем я мал. Так, средний. И бояться я никого не собираюсь. Вот и Дик – никого и ничего не боялся. Застрелили его, сволочи. Он с хозяйкой своей один в доме остался, а тут бандиты полезли. Он на них кинулся. Пока одного трепал, второй в него стрелять начал. Прямо в сердце попал. Хозяйка за это время успела полицию вызвать.
Мне моя Хозяйка потом сказала, что того, кто Дика застрелил надолго в тюрьму посадили. А соседи своему Дику даже дерево посадили и дощечку поставили там, где его закопали. Настоящий был пёс, боец.
С другой стороны хрипел от старости прощелыга Атос. Старшая Хозяйка рассказывала, что у неё был пёс Портос, когда она была маленькая. С тех пор у нас на даче кто-нибудь да назовет свою собаку подобными кличками. А, ладно. Лишь бы кормили вовремя и много. У моих добрых хозяек не всегда получается. Они, правда, дают нам с Дашкой кашу с мясом два раза в день. И ещё хозяйка приговаривает: «Вот, цени, Кимыч. Сами только кабачки с огорода да сливы с дерева едим, а вам с Дашкой, тушёнку покупаем». А я что, я ценю. Я их очень люблю. Но иногда надоедает – каша, да каша. И маловато бывает. Набегаешься. Прибежишь, а до ужина еще полдня. Только воды похлебаешь и на улицу. Дашка она приспособилась птичек ловить. Сядет на подоконник и как птичка чирикает. Пока та прислушивается, Дашка цап и съела.
Я другой фокус придумал. Выхожу на улицу. Выбираю толстую тётку с большими сумками. Уши распущу, хвостом виляю и иду рядом. Мол, не угостишь ли? Угощают. Кто сосиской, кто колбаской. Хорошо на даче!
Хозяйка как-то в окно увидела мои проделки. Так смеялась. «Фокусник ты, Кимыч», - говорит.
Да. Вот про Атоса. Я когда маленький был, бегал к Атосу с приятелями-щенками. Атос уже тогда старый был. Всё нам рассказывал про себя, хвастал и поучал нас – несмышленышей – как жить надо. А мы хвосты и уши распустим и слушаем. А вредный он был! Кости соберет в одном месте, уже грызть не может, а когда мы, голодные щенки, к ним подбирались, рыкнет так, что описаешься от страха. Он какой-то огромный пудель был – черный и мохнатый. Люди говорили, что такую породу вывели – сторожевой пудель. Соберет нас, щенков и давай нотации читать. Мы его боялись. Теперь смешно. Неужели и я такой стал на старости лет. Надеюсь, что нет.
Дальше по улице, возле шоссе жила девочка, с которой в молодости мы любились, Альма. Холеная такая, гладкая, рыженькая и чуть меньше меня. Я её как-то привел во двор, с хозяйками познакомить. Они меня высмеяли. Женихом обозвали. Больше я Альму не приводил, сам к ней бегал. Всё-таки хозяек я любил больше. Да и нет уже Альмы. В прошлое лето не стало.
Меня прошлым летом собаки молодые здорово потрепали за неё. Чуть горло не перегрызли. Старшая Хозяйка еле выходила. Я долго бегать не мог. А когда встал на ноги и перед отъездом в город побежал к Альме, её уже не стало. Как я выл, почуяв её под землей!
Вою я редко. Можно сказать раза два за всю жизнь. Первый раз, когда привезли меня на дачу совсем щенком. Днем я по двору бегал, все обнюхивал, везде метки ставил. Территорию обозначал. Побольше участок урезать хотел. Щенок! Что возьмешь? Тявкал – это все моё! А как темно стало, хозяйки вышли на крыльцо. Наверх смотрят. «Посмотри, Кимыч, какие звезды!» Я смотрю – ничего не вижу. Вдруг выкатывается что-то большое и желтое. Так и светит, так и светит! Потом я узнал, что это луна. А тогда сердце забилось, хвост завертелся, и я как завою. Старшая хозяйка даже испугалась: «Прекрати выть на луну, соседей разбудишь!» Больше я не выл, но всегда ждал, когда луна выкатится.
Ночью еще была у меня забота – охранять кошку Дашку. Она со двора не выходила. Но противные коты сами норовили к нам во двор пробраться. Уж я их гонял! Не люблю котов. Я только Дашку люблю. Меня когда маленького, больного, описанного, младшая Хозяйка в дом принесла, Дашка меня выхаживала: лечила, ушки вылизывала, всего мыла, спала со мной, чтобы тепло мне было. Она мой лучший друг! Но на старости лет ворчлива стала. Всё ей не так. Вот когда у младшей Хозяйки малыши появились, она села возле них и кроме Хозяек никого к ним не пускала. Мне говорит: «Уйди, ты грязный, с улицы». Только на улице и дают коляску охранять, а в дом не пускают.
Интересно. А когда раньше у самой Дашки котята были, она меня к ним допускала. Я голову на матрац положу, а они меня за усы, за уши, за нос дергают. А Дашка сидит – гордится.
Щенят Альмы я никогда не видел. Читать далее...

У нас в кооперативных гаражах поселилась замечательная собачья пара. Сначала сторожа взяли крепкого рыжего кобелька и назвали его Рэд. Он был настолько рыжим, что даже глаза отливали красным цветом. Умен необыкновенно. Прекрасно воспитан. Вся округа кормила его. А он в знак признательности всегда сопровождал собачников, когда они выходили на прогулку со своими четвероногими приятелями. Рычал и ревновал только мой пес, все остальные собаки воспринимали Рэда как дополнение к их беззаботной собачьей жизни.
Вскоре у Рэда появилась подружка – такая же рыжая псина, но лохматая, веселая и нежная, в отличие от серьезного и гладкошерстного Рэда. Легкомысленная Рыжуха, так ее прозвали, ластилась ко всем, но Рэд был настороже. Он везде сопровождал веселую подругу, заботился о ней неимоверно. Не всякий супруг проявляет такую заботу. Как-то раз я принесла собакам кости. Рэд не подошел к ним до тех пор, пока Рыжуха не съела самые сочные и вкусные, и только потом он доел остатки. Однажды я наблюдала совершенно феноменальное поведение Рэда. Женщина дала ему булочку с колбасой. Пес взял угощение очень осторожно, чтобы никого не поранить клыками, зажал булочку в пасти и... понес ее своей возлюбленной; у него текла слюна, понятно, как он хотел съесть бутерброд, но он нес угощение Рыжухе. Никакими рефлексами Павлова такое поведение не объяснишь.
Вскоре у них появился щенок. Черный щенок. Им было все равно, черный он или рыжий. Заботились они о нем с такой нежностью, какую не всякий ребенок получает в семье. Мать несколько недель не выходила из будки, кормила своего ребенка. Рэд строго их охранял. Когда щенок подрос, Рэд помогал матери затаскивать щенка на крыши гаражей, потому что началась весна и щенку надо погреться на солнышке. Теперь это крепкий бутуз, который веселит всех, кто общается с милым семейством. Рыжуха не отходит от него. Она учит щенка, как добывать пищу, общаться с людьми, она постоянно играет с ним, кормит его, вылизывает, а Рэд исполняет роль строгого папаши – охранника и добытчика.
Читать дальше

"Путь к Дому Отца моего" - эту книгу об истории моей семьи я издала в Интернет-издательстве Ridero.
Книгу можно посмотреть на сайте издательства: https://ridero.ru/books/put_kdomu_otca_moego/
А вот здесь можно полистать и полностью прочитать: http://www.calameo.com/read/004810598afdf332bef73

Здравствуйте!