Все, что можно было получить от папы хорошего и плохого, я черпанула полной ложкой. С одной стороны, бешеный темперамент, манеру шутить, острое чувство справедливости. А с другой — собрала все говнище: вздорность, непримиримость, категоричность. Иногда шучу: «Наследственность — вещь роковая! У нас одна пуповина...»

Папино детство прошло в одном из криминальных районов Москвы — Лефортово, где драки улица на улицу были обыденностью. Совершенно безбашенный папа ни одну не пропускал. Его побаивались: хоть и маленький, а мог взять за шиворот и в окно выбросить. Обычно дрался с обидчиками за сараем, чтобы родителей не огорчать.


Жили Дуровы в Лефортовском дворце. Звучит красиво, хотя на самом деле это были бывшие конюшни, построенные еще при Екатерине II. В одном из одноэтажных круглых флигельков находилась длинная коммуналка, ни ванны, ни душа, на все двенадцать комнат — единственный сортир. Моя бабушка работала в архиве, а дедушка Костя был комендантом Лефортовского дворца. Он, между прочим, окончил Строгановское училище и Пажеский корпус.

У каждого жителя под окнами был разбит полисадничек. Мой дедушка любил разводить пионы и гладиолусы. Он часто отдыхал в своем «раю» на скамеечке у маленького деревянного стола.

В лефортовских дворах всегда было шумно и весело. Неподалеку три популярных пивных: «Шары», «Крокодил» и «Тетя Катя». Местная шпана била в окрестностях уличные фонари, но рядом с пивными они были неприкосновенны. Папа рассказывал, что там появлялись интересные персонажи. Например летчик, который выпрыгнул из подбитого самолета, а парашют не раскрылся. Он упал головой в стог сена, и у него появился дар: мог в уме, например, умножить 5 200 942 на 2848.

Еще был дядя Миша с козой. Они вместе выпивали в «Тете Кате». Дядя Миша брал себе кружку, а козе наливал в миску пива и водки. Однажды дядя Миша не пришел, он умер. А коза пришла. Посетители угощали ее пивом. А потом и она исчезла... Папа помнил прошлое в мельчайших деталях, правда его байки со временем обрастали все большими подробностями. Валентин Гафт как-то написал о нем очень точную эпиграмму: «Актер, рассказчик, режиссер, но это Леву не колышет. Он стал писать с недавних пор: наврет, поверит и запишет».

Пока родители работали, отпрыск дворянских кровей вместе со шпаной пропадал на голубятне. В детстве у него было три клички: Швейк, Седой и Артист. Швейком прозвали из-за маленького роста, Артистом — потому что по выходным отбивал чечетку и пел озорные частушки перед ранеными в госпитале. Ну а Седым он стал из-за сильно выгоравших на солнце белых волос. А когда пришел в Театр Ленинского комсомола, все стали называть его Дедом. То ли из-за того, что рано начал лысеть, а может, из-за гипертрофированной ответственности.

На школу у папы была аллергия, а у школы — на папу. Его систематически отовсюду выгоняли. В одной школе он продержался рекордно короткий срок — урок и пять минут перемены. Папу сразу же предупредили: «У нас очень строгий директор. Ее зовут Таракан из-за усов». Новичка, как водится, решили проверить. Кто-то нарочно толкнул, он ответил, обидчик распластался на полу как жаба. И пошло-поехало. На папу попер весь класс.

Вдруг раздался крик: «Таракан!» Все врассыпную, папа остался один. К нему приближалась огромная двухметровая фигура женщины в белом халате. Усы у нее шевелились, как у маршала Буденного. Она достала из халата большой ключ и стала бить им лежащего по голове: «Запомни, негодяй, в нашей школе драться нельзя!»

На лбу у него мигом выросла шишка. Когда директор выдохлась, папа выдернул из-под фикуса табуретку, поставил перед директором, встал на нее и этим же ключом стал лупить по ее лбу, приговаривая: «Бить, дура здоровая, человека нельзя». Потом выбросил ключ в окно и пошел объявлять родителям, что в очередной раз свободен.

В другой школе папа решил прогулять урок. Стоит в туалете и курит. Засмотрелся в окно. Вдруг сзади кто-то сказал:

— Оставь!

Не оборачиваясь, разломил сигарету напополам и передал такому же прогульщику окурок, добавив:

— Свои надо иметь.

Вдруг его похлопывают по плечу:

— Ну, Дуров, пошли.

В кабинете директор школы устроил ему разнос: «Тебе мать дает деньги на завтраки, а ты их тратишь на дорогие папиросы». Забрал «Беломор» и выдал «Прибой». Папа вышел из кабинета весь красный от стыда и лет десять не курил вообще.

Я тоже училась в школе из рук вон плохо, правда школы не меняла, а восемь лет своей жизни оттрубила в интернате — от звонка до звонка. Именно там я тоже научилась драться. Гены взяли свое. Нас с Дедом роднила одинаковая реакция на хамство.

Против генов не попрешь! Не дай бог, кто-то что-то скажет. Мгновенно срабатывала моя интернатовская выучка: обидчику давай сразу в морду! Когда перешла в девятый класс обычной школы, вокруг меня все сплотились. Именно я разводила по домам девиц. Со мной они никаких хулиганов не боялись. Классная руководительница не могла нарадоваться: «Ну почему ты так поздно к нам пришла?» Драться на улице я перестала только перед рождением первого ребенка...

О том, что это у нас с папой в крови, я узнала в сознательном возрасте. Оказывается, наши предки — два «брата-акробата» из знаменитой цирковой династии Дуровых — между собой враждовали и даже наняли для «выяснений отношений» известных силачей.

Кстати, и Надежда Дурова, которая числится в наших родственниках, вместо пяльцев выбрала саблю. Кавалер-девица была явно больная на голову, потому что не только бросила годовалого ребенка и ушла на войну, а еще в старости курила трубку, писала книжки и ходила в мужском платье. Да еще и называла себя Александр Дуров! Вот такая любовь к лицедейству...

Папина актерская карьера, кстати, началась случайно. За очередной дракой наблюдал мальчик с соседнего двора. Когда у отца хлынула носом кровь, ребята прекратили бой. Парень подошел к папе и предложил: «Пошли лучше в Дом пионеров. У нас там театральная студия». Папа ни о чем таком не слыхивал, пацана послал куда подальше, но потом решил из любопытства сходить. Его поразило, что все мальчики были одеты как очкарики — в белые рубашки и брюки и разговаривали не «по-сарайски».

Папа со студийцами быстро разобрался — у всех отбирал роли и играл сам: «Мотай отсюда, ты читаешь как по стеклу ножом водишь!» Повторять ему не приходилось. Многих он от студии отвадил. Одного пожалел, видимо из-за маленького роста. Это был Ролан Быков. Оба окончили эту студию и стали известными артистами.

Папин школьный аттестат был эротичен — одни тройки, похожие на женский бюст. (Я училась чуть хуже: в моем дневнике были одни двойки — как лебединая стая.) А куда идти поступать с таким аттестатом? Правильно, в театральный. Все лефортовские над ним посмеивались: «Левка, Седой! В артисты подался!»

Тогда все парни одевались в двухцветные байковые курточки с кокеткой сзади, сатиновые шаровары и тапочки. Но родители решили, что идти в таком виде в «храм искусства» несолидно. Папу поставили на табурет, нарядили в отцовский костюм и стали подшивать брючины и рукава. Среди поступавших в Школу-студию МХАТ выделялся высокий брюнет в роскошном костюме и ярком галстуке. Он подошел к папе и насмешливо поинтересовался: «Вы здесь? А я думал, уже во МХАТе работаете!» У папы зачесались руки ему вломить, но стены и портреты знаменитых актеров не позволили.

Первым выступал самодовольный брюнет: «На дне»! Монолог Сатина» (почему-то с ударением на «и»). Этот парень срезался, а папа к своему удивлению поступил. Уж больно всем понравилось, как он читал чеховский рассказ «Толстый и тонкий».

И началась учеба. На одной маленькой лестничной площадке толпились студенты четырех курсов, прежде чем разойтись по аудиториям: «Здорово, Олежка, здорово, Женька, здорово, Мишка, здорово, Танька!» Это были Олег Басилашвили, Олег Табаков, Олег Борисов, Евгений Евстигнеев, Михаил Козаков, Татьяна Доронина...

Однажды всем курсом выехали в Подмосковье на чью-то дачу. Вдруг папа во время пикника на природе увидел мирно пасущуюся буренку и решил изобразить тореадора. Он тогда не знал, что корова опаснее быка. Так вот, папа паясничал перед буренкой, паясничал, пока она не бросилась на него. Он в тяжеленном дядюшкином пальто рванул с места как чемпион мира по спринту, и вдруг какая-то сила ударила сзади по голове. Оказывается, он в беге наступил на грабли.

Упал в траву, а когда встал, решил, что ослеп, — что-то залепило ему глаза. Он снял с лица засохшую коровью лепешку, на которой четко отпечаталось его лицо, как посмертная маска Пушкина. Однокурсники потом торжественно повесили дуровский барельеф на гвоздик.

Папа с увлечением учился, пока на третьем курсе с ним не случился «солнечный удар». Однажды мимо актерской компании, торчащей на лестничной площадке, прошла красивая незнакомая девушка. Она улыбнулась так, как улыбаются принцессы своим подданным. Папа чуть сознание не потерял.

Ирина Кириченко перевелась к ним на третий курс из Киева. Мало того что красавица несусветная, роскошная, рыжая, да еще и на пианино играла. Как папа шутил: «Она у нас немножко графиня». Несмотря на то, что новенькая была выше его на голову, папа сразу пошел в атаку: «Будешь моей женой, ты так и знай».

Казалось, у него не было ни одного шанса. Там такие кавалеры круги нарезали! Валентин Гафт, Игорь Кваша, да собственно, вся Школа-студия. Изобретательный папаня для солидности купил зеленую фетровую шляпу. Пришел к маме и красуясь, спросил:

— Ирка, ну как тебе?

Она ответила:

— Знаешь, ты похож на говно под лопухом.

— Папа, как ты завоевал такую красавицу? — однажды спросила я.

— Запросто. Кругом дураки. Никто не умел ухаживать, а я умел.

В палисадничке у дома он обрывал соседские пионы и гладиолусы. Ложился на землю, чтобы его из окна не было видно, и зубами отгрызал стебли. А чтоб на него не подумали, он и у папы своего воровал цветочек. Каждый день приходил на занятия с букетом: «Ирочка, это тебе!»

Однажды из-за любви чуть не погиб. Поздним вечером полез к соседу за розами. Вдруг тень в окне — соседка выглянула на шум. Он вскочил и побежал, а участок был обнесен проволокой. Папа горлом налетел на железные колючки, долго потом еще носил шрам как у повешенного. От проволоки его отбросило назад, он упал и стукнулся головой о кирпичи, которыми обнесли клумбы. Оклемался, собрал цветы и понес маме трофей, весь в синяках, ссадинах и шишках.

В 1954 году они поженились. Свадьба у родителей была замечательная! Килограмм винограда и бутылка шампанского на всю компанию. Обручальных колец не было. Студенты — откуда деньги? В старинной картонной коробке мама хранила какие-то бордовые шишечки — засохший свадебный букетик. Рядом — клеенчатая бирочка с размытой чернильной надписью: «Кириченко. Девочка». Она болталась на моей ручке в роддоме. Когда я родилась в 1959-м, папа был счастлив.

Родители всю жизнь шутили, что назвали меня Катей в честь министра культуры Екатерины Алексеевны Фурцевой. Молодая семья поселилась в лефортовской коммуналке. Родители папы отделили занавеской угол, так и жили все в одной шестиметровой комнате. Первый год своей жизни я провела в Лефортовском дворце. Когда родители наконец перебрались в крохотную, шестнадцать квадратных метров, квартирку у Филевского парка, их радости не было предела. Правда, чтобы надеть пальто, приходилось выходить на лестничную площадку — настолько было тесно в коридоре. После училища папа пошел в Центральный детский театр. Играл «нечеловеческий» репертуар: Молодого Огурца, Чеснока, Репья и Пуделя Артемона. Там он встретился с режиссером Анатолием Эфросом, с которым они проработали вместе двадцать семь лет.

Эфрос подарил ему роль Говорящей Тучки в спектакле «Цветик-семицветик». Картонная Тучка летала над сценой и поливала, приговаривая, лейкой цветы. Потом они вместе перешли в Театр Ленинского комсомола. Мама играла в другом театре — в «Современнике». Для редкого ревнивца, каким являлся папа, это было лишним испытанием. Александр Ширвиндт вспоминал случай, как они сидели вместе в ресторане, вдруг маму задел рукой высокий мужчина, проходивший мимо. Через секунду папа сбил его с ног. Тот потом долго извинялся.

И даже когда они были уже сильно немолодыми, папа устраивал сцены ревности. Однажды я нашла мамины фотографии с каких-то проб.

— Можно возьму парочку? — спрашиваю у папы.

— Да хоть все! Помню я этого польского режиссера...

И началось. Я носилась между ними, пытаясь успокоить.

Мама обожала его и посвятила ему всю свою жизнь. Никогда не пыталась соревноваться с мужем в таланте, признавая его гениальность. Целиком доверяла и никогда не ревновала. Помню, Дед где-то пропадал на съемках, его долго не было дома. Звонит незнакомая женщина:

— Мне бы Льва Константиновича.

Мама невозмутимо ответила:

— Мне бы тоже...

Она с удовольствием принимала дома школьные папины «увлечения». Их было трое: две крошечные, Ира и Нелли, а третья, Марина Мусинянц, — роскошная, крупная. Эти прекрасные тетки до старости были подружками Левочки. А Нелли под влиянием картины «Странные взрослые», где папа и мама снимались вместе, взяла на воспитание девочку из детдома.

Поклонницы Дурова особо не донимали, иногда только на улице подходили к любимому артисту за автографом. Он же не был писаным красавцем. Это к Атосу, д’Артаньяну, Арамису и Портосу стояли очереди. А де Тревиль был в сторонке. Конечно, при желании он мог любого за пояс заткнуть. Просто желания такого у него не было. Он преданно любил маму. Это про нее слова: «За мужем как за каменной стеной».
Я — типичный актерский ребенок. За кулисами провела полжизни! Меня с детства родители таскали на репетиции. Мы, дети актеров, шастали по костюмерным, забегали к осветителям, гонялись в зале между пустыми рядами. В Театре на Малой Бронной папа сидел в одной гримерке с Броневым, тут же Олег Даль, Сайфулин. Все родные лица с детства. А еще было счастьем, когда меня брали с собой на гастроли.

Бабушек-дедушек, которым могли меня сбагрить, не было. Папина мама сидела с внуками от дочки, мамина киевская родня умерла, когда мне был всего год. Бабушка Наташа покончила с собой (чем-то траванулась) на почве ревности, когда дедушка, известный хирург, ушел к молоденькой санитарке. Но недолго музыка играла: он не выдержал любовной нагрузки и умер через полгода.

Самый большой страх в детстве — вдруг родители забудут меня забрать на выходные. «Отбой! Подъем!» — под эти команды я засыпала и просыпалась. Круглосуточный детский садик на пятидневке, потом интернат, где я провела восемь лет жизни... Конечно, я очень скучала по родителям.

Думаю, родители испытывали вину за то, что я была лишена общения с ними. Я часто подтрунивала: «Ну что? Отдали в бурсу, лишили детства». Они старались как могли загладить свою вину в свободное от работы время. Никогда не просила родить братика или сестренку. Я — интернатская, сама по себе. Делить родительскую любовь ни с кем больше не собиралась.

Помню, как папа обещал мне купить елку к Новому году. У всех уже стоят дома наряженные игрушками, а у нас нет. Наступило тридцать первое декабря. Папа замотался на работе, бежит после спектакля на Киевский вокзал, где, как ему сказали коллеги по Детскому театру, можно было купить елку без проблем. Темно, ничего не видно. А время-то к двенадцати. Идет через сквер, вдруг кто-то его окликает из темноты:

— Эй, парень, ты что ищешь?

— Елку.

— Так вот же елка, бери!

Смотрит — действительно стоит мужик и держит елку. Пушистая, небольшая, словом то, что надо!

— Сколько?

— Три рубля.

По тем временам это была приличная сумма. Папа протянул дядьке трешку, тот сунул ее в карман и понесся к вокзалу, причем почему-то зигзагами, словно кто-то ему вслед собирался стрелять. Папа подошел к елке, дернул ее раз, другой, третий, а она не отрывается от земли. Оказалось, папа купил елочку, растущую в сквере!

А мама меня, вечно голодную, закармливала домашней едой. Она хваталась за сердце, когда я как удав заглатывала пищу, причем любую, хоть гвозди подавай! А это была интернатовская привычка: ешь быстро, а то сосиску свистнут. Жрать там всем нам хотелось безумно! Став постарше, мы научились незаметно сбегать с территории к метро: там пирожки продавали!

Мама очень хорошо готовила борщ. Еще варила пачку пельменей, которая была одновременно и супом, и вторым блюдом. Для нас с папой это все были «мишленовские» изыски. Да нам ничего особенного и не надо: у меня интернатское детство, у отца послевоенное.

Мы оба предпочитали консервированную кукурузу из баночки. Грели ее в эмалированном синем ковшике с ручкой, добавляли масла и уплетали за обе щеки. Макароны обожали прямо до трясучки! Сверху посыпали тертым сыром — и готово. А уж когда раков садились есть! Даже папа с удивлением посматривал, как я их быстро поглощаю:

— Тебе плохо не будет?

— Не-а! Мне будет хо-ро-шо!

В какой-то момент он переставал верить глазам, что я столько могу сожрать. Этих раков он с муками адовыми вез со всех уголков родины, они расползались по салонам самолетов и купе.

Когда я превратилась в настоящий белобрысый пончик, отец пытался бороться с моим аппетитом. Изводил меня диетами, кричал: «Перестань жрать, скоро в дверь не пролезешь! Не ешь масло! Ну куда столько макарон?» — но пугать меня чем-то на тот момент было бессмысленно. А тем более орать. В ответ я отвечала тем же. Искры от нас летели в разные стороны — будь здоров! Тогда Дед прибегал к самому страшному для меня наказанию — переставал со мной разговаривать. Демонстрировал свое недовольство. Мог неделю игнорировать. И это для меня было катастрофой. Пытаюсь с ним заговорить, а он смотрит сквозь тебя — и ни слова, будто не слышит. Слава богу, это бывало крайне редко. В основном мы орали так, что штукатурка сыпалась. Это мы так громко разговаривали. И только когда стоял семиэтажный мат, мама меланхолично говорила: «Лева, не создавай в доме невыносимый фонетический климат».

Конечно, папа не мог сдержать свой темперамент и на съемочной площадке. Легенды ходили, что актер Дуров может нахамить режиссеру. Как говорит папа, «первым он не начинает. Но уж коли кто задел — ребята, получайте сполна!» Был один смешной случай. Дед играл главного инженера завода. Снимали сцену в прокатном цехе с огромной массовкой. По заводскому ритуалу первое железнодорожное колесо летит над цехом с красным знаменем, а потом опускается.

Режиссер командует:

— Лева, когда колесо опустится, поцелуй его во втулку.

Дед представил, как целует огромное колесо во втулку. И ему стало плохо. Он взял рупор и на весь цех ответил:

— Я поцелую его, но при одном условии. Ты сейчас ко мне подойдешь, я спущу штаны, и ты поцелуешь меня во втулку.

Или вот история его строптивости. В «Семнадцати мгновениях весны» папа должен был выехать на съемки в ГДР. На собеседовании в райкоме партии его предупредили: «Не вступите в партию — вас не выпустят». Первым из киногруппы вызвали на ковер папу. За столом сидели тетки в одинаковых синих платьях с янтарными брошками и халами на головах, мужики в черных костюмах.

— Опишите флаг СССР.

Папа решил пошутить:

— Черный фон, череп и две берцовые кости. Называется «Веселый Роджер».

— Перечислите столицы союзных республик.

— Таганрог, Малаховка, Углич.

Повисло молчание.

— Назовите членов Политбюро.

— Я ни одного члена не знаю.

Один мужик не выдержал и закричал:

— Вы что, не видите, с кем имеете дело?

«Наконец-то поняли», — подумал папа и спросил:

— Наручники надевать не будете?

И вышел. За эту шутку папа стал на три года невыездным. А он только обрадовался: «Слава богу, меня убъют на родине». Все сцены с папой в «Семнадцати мгновениях...» снимали в Подмосковье...

Дед никогда не вмешивался в мою личную жизнь, не воспитывал: что хочешь, то и делай. Только отвечать будешь потом сама. У нас в доме все время крутились одноклассники, потом однокурсники. Папа к моим друзьям хорошо относился, особой трепетности к моим увлечениям не проявлял, профилактических бесед не проводил. Знал, что я девочка интернатская и больше него про все знаю.

Первая «серьезная» любовь пришла ко мне в интернате. Восемь лет я любила одного мальчика. Помню, он был похож на римлянина: очень крупное, точеное лицо. А он об этом даже не подозревал, ему все было пофиг. Уже потом, в обычной школе, мы крепко с одноклассником дружили. По-моему, он тоже не догадался, что с моей стороны это была любовь.

Я даже не пыталась ему показать свои чувства. Ну, например, что-то подарить на память. Мне это и в голову не пришло. Скатать очень твердый снежок, да еще хорошо бы в него кусок кирпича затолкать для веса, и захреначить в морду. Вот это по мне! Ну как он на тебя внимание обратит, пока ты ему глаз не выбьешь?

Когда я собралась идти в театральный, папа на всякий случай предупредил: «Ты правда так решила? Если думаешь, что хоть палец о палец ударю, — ошибаешься». А мама ласково посоветовала: «Посмотри на себя в зеркало». Позже я узнала, что детей актеров называли «позвоночные», то есть которые поступали по звонку известных родителей.

Я и без родителей была ужасно закомплексована: толстая, белобрысая — розовощекий пупс с ангельским голоском. От этого тоже страдала. В Школу-студию МХАТ, где имела наглость читать монолог Алеши Карамазова, меня не взяли, а в ГИТИС приняли. Постепенно я начала бороться с комплексами. Курила «Беломор» пачками, чтобы посадить голос. Одевалась вызывающе: драные джинсы и черный растянутый свитер до колен. Мне казалось, если скукожусь — меня станет меньше.

Не сразу поняла: артистки нужны разные. И все благодаря приглашению в фильм «Фантазии Фарятьева». Вокруг порхали изящные красавицы с длинными ресницами, а выбрали меня. Режиссер Илья Авербах, и какие партнеры: Зинаида Шарко, Андрей Миронов, Марина Неелова! Я хотела, чтобы папа по-настоящему гордился своей дочкой. После «Фантазий Фарятьева» критики назвали меня «открытием года».

Так получилось, что озвучивала я картину «Фантазии Фарятьева» уже будучи беременной. Только в одном мне не удалось повторить папу. У меня тоже был студенческий брак, но закончился он неудачно...

С Сережей Насибовым, моим первым мужем, мы учились на одном курсе. Красавец несусветный! Девушки сохли по нему страшно. Даже Лена Майорова с параллельного курса была неравнодушна. Кстати, с моей стороны это не было любовью с первого взгляда. Поначалу Сережа мне показался даже противным. Ходил как верблюд, гордо вышагивая длинными ногами и закинув назад голову. Очень высокомерный. От зажима, что ли?

Может, я бы и не влюбилась, если бы нас, первокурсников, не погнали на картошку под Волоколамск. Однажды мы все собрались у костра. Сережа взял в руки гитару, и все — меня не стало. Умопомрачительный красавец пел, перебирая струны, песни на слова Иосифа Бродского. Я не одна там полегла.

Вскоре почти весь наш курс пригласили на съемки фильма «Школьный вальс». Сережу — на главного героя Гошу, который бросает свою любимую девушку, когда она беременеет. А я играла медсестру в роддоме, которая уговаривает героиню Елены Цыплаковой не делать аборт. Кто бы мог подумать, что в итоге повторю судьбу этой героини?

Все зрительницы СССР влюбились в неверного Гошу и сразу же «поженили» их с Цыплаковой в жизни. Никто не подозревал, что на самом деле роман у него не с Леной, а со мной. Когда это выяснилось, все соперницы с курса разом отвалились. Глаза мне никто не пытался выцарапать. Ну, это было бы очень трудно сделать...

Папа Сережу прекрасно знал. Они с мамой ходили на все показы ГИТИСа, Насибов бывал в толпе однокурсников у нас дома, иногда оставался ночевать: ехать в Подмосковье, где он жил с родителями, было далеко. Все деликатно, насколько это можно было в нашей крошечной двухкомнатной квартирке. Сереже ставили раскладушку.

Я обожала его родителей. Мы до сих пор с ними перезваниваемся, привозим им в академгородок в Троицк правнуков. Его папа, которому уже девяносто лет, и сейчас работает в отделении ядерной физики и астрофизики ФИАНа, лабораторией руководит. Он, на мой взгляд, красивее Сережи. А его мама, гордая грузинская женщина по имени Аида Купреидзе, искусствовед, всю жизнь проработала в музеях Кремля.

Когда я поняла, что жду ребенка, сказала об этом будущему отцу. Помню наш с Насибовым разговор: «Ты волен делать что хочешь, мне ничего от тебя не надо...»

Я точно знала, что буду рожать независимо от того, что думает виновник торжества. Конечно, я понимала, что это не ко времени. Ему двадцать, мне девятнадцать. Дети! Все же женщины в этом возрасте гораздо старше мужчин. Не знаю, какие были у него в душе страдания или сомнения. Но в итоге мы решили пожениться.

Помню, привожу Сережу домой.

— Папа, это мой жених.

— Хорошо.

— Он просит моей руки.

— Да.

— Папа, я беременна.

— Ну и хорошо!

Свадьбу гуляли у нас дома. Родители, как водится, были где-то в отъезде. Сережкины предки тоже отсутствовали. Приперся весь курс, да еще компания моих одноклассников. Посидели шумной толпой — вот и все торжество. Сумасшедшее оглушительное чувство, которое сносит тебе башку, как правило, быстро проходит. Потом начинаются суровые будни...

Я отыграла на четвертом курсе последний дипломный спектакль за неделю до родов, а через неделю после рождения Катьки у меня уже был следующий спектакль.

Жили все впятером в крошечной двухкомнатной родительской квартирке на Фрунзенской: мы с мужем и Катей в гостиной, у родителей была своя отдельная комната. В нашей семье прибавился еще один темпераментный товарищ — Сережа. И так было не тихо, а стало очень громко — в наш хор вписался еще один человек.

Конечно, это был типичный студенческий брак, и он заканчивается, как правило, разводом. Мои родители, которые всю жизнь вместе, были исключением из правил. А на нашем курсе много пар развелось. И мы продержались недолго. Кате и года еще не было, как разбежались.

Самое ужасное, что про роман зятя с Наташей Гундаревой Дед узнал раньше меня. Представляю, каково было родителям жить с нами в одной квартире и молчать. Папа меня щадил, не хотел вмешиваться, наверное надеялся, что все образуется. Ну как ему сказать дочери об измене любимого мужа?

Как в классической мелодраме, я узнала последней. Хотя об этом, оказывается, судачила вся театральная Москва. Я была так поглощена заботами о маленькой Кате, что ничего вокруг не замечала. Да и в силу своей неопытности ни о чем не догадывалась. Тягомотная и тяжелая история тянулась долго. Я не понимала, почему на меня все так сочувственно смотрят.

Это было странное лето. Все домашние в бесконечных разъездах, мы редко пересекались. Возможно, благодаря этому удалось протянуть время.

Мы с Насибовым снимались в картине Дружининой «Дульсинея Тобосская». Наташа Гундарева играла Дульсинею, я — Санчику, дочку Санчо Пансы, а Сережина роль называлась «второй поклонник». Мои сцены отсняли на «Мосфильме», а Сережа вместе с Гундаревой уехали в экспедицию на натуру. Видимо, тогда у них все и завертелось.

Осенью он поступил в Театр Маяковского, где стал партнером Гундаревой. Она была старше его на десять лет. Уже известная актриса, он — начинающий актер. Я его понимаю, честно скажу! Если бы на меня обратила внимание такая женщина, я бы на месте Сережи точно не устояла! Конечно, тогда мне было трудно так мудро рассуждать по причине ужасной душевной боли. Мне всего двадцать один год — совсем неопытная девчонка с маленьким ребенком на руках. Это со временем понимаешь...
Наташа была в самом расцвете своей женской привлекательности и таланта. Помню, мы сидели с ней в одной гримерке «Мосфильма». Я наблюдала, как она готовится к съемке. Такая роскошная, глаз не оторвать! Мы были в милейших отношениях. Болтали о чем-то. Наверное, все у них началось позже.

О том, что в моей семье не все ладно, мне робко намекнул мой друг-архитектор. Смешно, получается — об этом уже в среде архитекторов слухи ходили. Я поехала на день отдохнуть в Щелыково, тут Леша навстречу. Посидели поговорили. Он мне глаза-то и открыл...

Когда Сережа вернулся со съемок «Дульсинеи...», смотрела на него и думала: «Надо же! Как он умудряется вести себя, словно ничего не случилось? Я бы тут же все выложила». Месяца четыре мы провели в мучительном молчании. Это было очень тягостно и муторно. Все делали вид, что ничего не знают. Наблюдала за ним и поражалась: до какой степени можно играть. Ревность меня душила. А Сережа, видимо, думал, что я давно все знаю. Он ждал решительных действий от меня, а я — признания от него.

Мы были очень молоды и неопытны. Как в таких ситуациях поступать? А как же Катька? Взрослые деликатно не вмешивались. Наконец я не выдержала и приперла его к стенке: «Ты ничего не хочешь мне сказать?» Насибов пытался отшутиться. Я позвонила его товарищу, у которого была машина, и сказала: «Дима, приезжай забирай своего другана». Удивительно, что никакого скандала с битьем посуды и царапаньем морды не было. Он встал и уехал.

Представляю, что пережил за это время Дед. Он всегда буквально зверел, когда что-то драматическое с дочкой происходило. А тут на его глазах... Наш развод для него был трагедией. И потом, когда мы наконец с Сережей развелись, не хотел даже слышать о Гундаревой. Всю вину валил почему-то на нее. Больше они с Натальей не разговаривали, при встрече с ней не здоровался.

Потом я слышала отголоски Сережиного романа с Гундаревой. Что-то между ними происходило, не все так просто складывалось. Она ради него ушла от мужа актера Виктора Корешкова, переживала, что не сложилось у них. Не знаю, что из этого было правдой. Вникать в эти подробности сил не было никаких.

Слава богу, рядом был папа, мой «психотерапевт». Не то бы, как киевская бабушка, не дай бог, траванулась от любви. В самые трудные моменты жизни я всегда шла к Деду. Сначала обсудить трагическую на тот момент ситуацию, а потом все оборжать. Мы взяли бутылку и просидели за ней на кухне всю ночь. Не поверите, но мы ржали как кони. Тут вроде плакать нужно, а мы хохочем как полоумные.

И меня после этого немного отпустило. Папа молодец — вывел меня из этой глупости. Да и некогда было страдать. Катька маленькая, плюс ко всему после ГИТИСа меня приняли в Театр на Таганке, всегда было чем заняться. Помню, в коридоре ко мне подошел Вениамин Смехов:

— Тут написано Дурова. А ты, случайно, не Левина дочка?

— Да, его.

— Ой, деточка, я знал тебя маленькой, а ты выросла в такую кобылу.

Побегала на сцене вначале в массовке, потом мне предложили роль Лизы Бричкиной в «А зори здесь тихие». Однажды Дед встретил на улице двух актрис «Таганки» и робко спросил:

— Ну как там Катька?

Они ему хором пропели:

— А ты приди и посмотри, как играть надо. Поучись!

Официально мы с Насибовым развелись через три года. Сережа просил не выписывать его из квартиры, для работы в театре ему нужна была московская прописка. Помню, что в день развода у меня был спектакль. Один молодой артист за мной ухаживал. Он решил мне посочувствовать — как-никак такое событие.

Наше свидание закончилось комически. Мы выпили на двоих четыре бутылки водки. Я его еле загрузила в такси, с трудом затолкала огромное бесчувственное тело на заднее сиденье. Потом спокойно села в автобус и поехала домой. Абсолютно трезвая. От нервов, видимо, была скручена как пружина.

Все отцы девочек априори любят своих зятьев до определенного момента. Как только их чадо обидели, все — война! Насибову было отказано от дома и запрещено видеться с Катей. Папа категорически порвал с Сережей все отношения. В этом вопросе он был принципиален. Если папа вычеркивает кого-то из своей жизни, то это навсегда. Человек исчезает. Ни уговоры, ни звонки не помогают. Здесь он совершенно железный человек, до жестокости. Сереже он до конца жизни не простил предательства.

Я поняла, ближе папы нет в моей жизни мужчины. Насибов никогда деньгами не помогал, да и не надо было. Что, мы сами не справились бы? Дед привозил внучке из всех поездок фрукты, овощи, молоко. Давал деньги. А через несколько лет он познакомил меня с моим будущим мужем — актером Театра на Малой Бронной Володей Ершовым.

Жениться на мне Володя не собирался из принципа, потому что я дочка Дурова. Не хотел слышать за спиной хор: «Хорошо устроился!» Чтобы женить его на себе, пришлось по старой доброй традиции забеременеть. Выходила замуж на шестом месяце. Как говорят в высшем обществе: опять «по залету»!

Помню, в тот день Дед в трусах на кухне жрал редиску с маслом. Вовка, очень нервничая, сорвал с коробки конфет ленточку и засунул в кармашек сорочки. Для торжественности.

— Лев Константинович, я прошу руки вашей дочери...

— Да хоть ноги!

Сергей Гармаш, его однокурсник по Школе-студии МХАТ, был свидетелем на нашей свадьбе. Перед этим у папы и моего мужа состоялся серьезный разговор. Володя обещал отцу беречь меня. И надо сказать, слово свое он сдержал. Володя стал Кате настоящим отцом. Она довольно долго с Насибовым не виделась — с трех лет и до его возвращения. Он ведь надолго уезжал в Америку, там женился, у него родилась дочь. Катя к нему летала. Он пытался сделать ей американское гражданство, она его послала.

Сережа недавно вернулся обратно, приезжает к нам на дачу. Общаемся редко. У них с дочкой нормальные отношения, правда папой она называет Володю, а Сережу — несколько иронично «наш американский друг», иногда «отец». Но недаром я говорю: «Наследственность — вещь роковая». Катя очень похожа на Сережу, как начнет говниться, я смеюсь: «Бабушка Купреидзе полезла!»

Слава богу, она не артистка. Дед страшно ею гордился. Особенно тем, что Катя окончила факультет религиоведения. Поехала после института в Хакасию изучать местный шаманизм.

На нашей даче в Сергиево-Посадском районе в выходные по давно заведенной традиции собираются друзья. Когда был жив папа, он обожал принимать гостей. На двери висела подаренная шуточная табличка «Главный режиссер», потому что в нашем доме он и был главным режиссером. Они с Володей друг друга обожали.

Володя — ангел-хранитель нашей семьи. Он всех примиряет, обо всех заботится. Дедушка с бабушкой, родители Насибова, взмолились: мы-то чем виноваты? Пустите нас к Кате! Только когда через несколько лет я вышла замуж за Володю, мы стали общаться, и все благодаря ему. Аида Сергеевна, помню, со слезами на глазах ему спасибо говорила: «Володенька, какое счастье, что вы у нас появились».

Можно сказать, мы с мужем всю жизнь вместе, почти тридцать пять лет. До рекорда родителей, которые прожили пятьдесят семь лет, нам еще далеко. Надо было сделать первую идиотскую ошибку, чтобы встретить наконец своего человека, как у папы с мамой — на всю жизнь.

Так получилось, что мы все стали работать в Театре на Малой Бронной. Помню, папа назначил маму на роль Гурмыжской в «Лесе», а потом, решив, что ошибся, снял ее. Весь вечер мама с ним не разговаривала. Она тяжело это переживала, а потом все поняла, ей хватило мудрости. Папа занимал меня во всех спектаклях. А как же?! Марку Анатольевичу можно, а Льву Константиновичу нельзя? Я имею в виду Марка Захарова и его дочку.

После вторых родов я потолстела килограммов на сто. Родился наш любимый Ванечка. Только усилием воли похудела. Конечно, у меня был стимул — предложили сыграть в пьесе Шекспира «Король Лир».

— Корделию хочешь сыграть?

— А кто ж не хочет?!

— Ну, похудей килограммов на пять...

И я закрыла рот на замок! Сбросила тридцать кило, а роль так и не сыграла.

Папа был ненормальным дедушкой. Он обожал Катьку и Ваню. Видимо, работа над ошибками все-таки происходила — он с ними уже помягче обращался. Звонил мне и взахлеб рассказывал, как Катя путешествует с бедуинами в Иордании. С Ванькой у них были особые мужские отношения, ему явно всегда не хватало сына. Ванечка — весь в деда. Когда я его привела в школу, чтобы записать в первый класс, тетечка спросила:

— Сколько ушек у зайчика?

— Три.

— А какого цвета листики?

— Синие.

Та же дуровская история — не терпит, когда с ним как с дебилом разговаривают. Ванька сейчас работает режиссером на телевидении. Катька вышла замуж за кукольника. Она устраивала показы лучших кукольных спектаклей — лауреатов и номинантов «Золотой маски» на московском фестивале «Путешествие в Рождество». Живет с мужем в Петербурге, растит двоих детей. Один из них, Тимоха, — совершенно безумный, тоже весь в прадедушку. Когда он научился ходить, угнал детскую коляску с ребенком. А Варю только Дед мог успокоить. «Несите мне подругу», — говорил он. Варя мгновенно переставала плакать, когда он с ней заговаривал. Слава богу, Дед успел увидеть всех трех своих правнуков...

Дед работал до самого конца. Не представляю его сидящим на лавочке без дела. Многие говорят, что у Деда шило в одном месте, но это не так. Шило у него было сразу в нескольких местах. Он никогда не кис, не унывал, из своих болезней не делал драмы. Однажды во время репетиции потерял сознание. В больнице ему вынули челюсть, чтобы вставить дыхательную трубку. Через полтора дня он позвонил Володе Качану и прошамкал: «Знаешь, что мне помогло не помереть в этот раз? Перспектива попасть в программу Вульфа «Мой серебряный шар».
Папа никогда не боялся возраста. Говорил, что у него взгляд на возраст как у великой Анны Маньяни. Как-то к ней пришел фотограф с ее фотографиями. Анна долго их рассматривала, а потом порвала: «А где мои морщины? Я на них потратила пятьдесят пять лет, а ты их убрал. Переделывай!»

К славе отец относился с юмором, но чаще пользовался ею для других. Говорил «Поеду торговать лицом» и выбивал квартиры, телефоны для сотрудников театра.

К своему семидесятилетнему юбилею Дед написал одностишье, очень веселое: «А я неплохо выглядел в гробу». Я его забраковала и, мне кажется, придумала лучше: «Ну семьдесят, а вам какое дело?» Он не мог и дня прожить без хулиганства. Его семидесятипятилетие отмечали в Доме актера. Этот юбилейный вечер начался с того, что папа показал... стриптиз! Все было исполнено как полагается. В финале на нем был огромный фиговый листок, который папа сорвал, а на этом месте оказался такой же листок, только маленький.

Папа всегда говорил: «Я уже двадцать раз должен был погибнуть, меня не должно было быть на этом свете». Ему гадалка предсказала.

Много лет назад папа с Георгием Жженовым поехали на гастроли в Донецк. Только достали «чекушечку», как к ним в купе вошел молодой человек. Он был из органов и вез на Украину некую Лидию Михайловну. В Москве она работала крановщицей на стройке. Однажды в ее кабину долбанула молния, и с тех пор крановщица стала предсказывать будущее. Она сама захотела с артистами пообщаться и послала к ним сопровождающего с этим предложением.

Грузная женщина с золотыми зубами вначале рассказала Жженову про его болячки, приобретенные в лагере, сколько у него детей и сколько денег в Сбербанке. Да так подробно, что он даже испугался. Она его успокоила, сказала, что он умрет в глубокой старости. Потом принялась за папу. Взяла его руку, задумалась и перечислила все переломы, ни в одном не ошиблась. Затем добавила: — Вообще-то тебя нет, ты умер. У тебя не сердце, а ежик. Оно все покрыто следами микроинфарктов. Ты знаешь, сколько их у тебя было? — и назвала чудовищную цифру. Потом спросила:

— Ты псих?

— Да.

— Тебе повезло!

После этой встречи папа прожил еще очень долго...

Кого он только не сыграл за шестьдесят лет: от собаки до Господа Бога. Мало кто знает, что папа никогда не обращался к каскадерам, все трюки делал сам: прыгал из поезда на ходу, горел, падал с лошади и сломал позвоночник. Спасал тонущего человека во время восьмибалльного шторма в Ялте. Однажды заступился на улице за незнакомую девушку и получил удар ножом в спину.

У него одних переломов — двадцать семь! Все время ломал то руки, то ноги, то ребра. Папа перепробовал на себе все виды гипсов на всех частях тела. В каких только больницах он не перебывал.

Однажды в палату, где он лежал с очередными переломами, пришел доктор в белой шапочке. Сел напротив и сказал: «Лев Константинович, а вы не хотите продать нам свой скелет? Мы вам платим аванс, а после смерти ваш скелет становится нашим. Он будет наглядным пособием. Подумайте».

Папа лежал и представлял, как его скелет стоит в кабинете анатомии, пацаны натягивают ему на голову шапку, в одну руку вставляют бутылку, в другую стакан, а в тазобедренный сустав — морковку. Подумал-подумал и решил, что не будет продавать свой скелет.

Один раз Валентин Гафт стал свидетелем следующей картины. По проезду Художественного театра мчался мотоцикл, сзади сидел папа. Вдруг мотоцикл лоб в лоб встречается с пьяным таксистом. Папу вышибло из седла, он перелетел через «Волгу». Полет был метров двенадцать. Гафт написал потом в воспоминаниях: «Я видел, как Лева ударился челюстью о тротуар. После этого люди не живут, а он стал еще красивее и крепче». Папе вставили в нижнюю челюсть пластинку и велели все время подкручивать с обеих сторон два болта. Он в принципе не умел водить медленно. Нарушал все, что можно было нарушить. Как-то показывал Москву американской актрисе. Она потом прислала директору театра письмо: «Кланяйтесь господину Дурову и передайте ему, пожалуйста: красный свет светофора означает, что нужно остановиться, а не ехать быстрее. Я хотела бы в следующий раз увидеть этого актера целым куском...»

Папа рассуждал философски: а что опасность? Судьба может настичь везде. И на сцене тоже. Они с Леней Каневским играли в спектакле «Весельчаки», и однажды прямо перед ними падает огромный деревянный брус. Папа невозмутимо перешагнул через него и сказал зрителям: «Вам кажется, что самая безопасная профессия на земле — это актер? Теперь вы поняли, что это не так?»

В ложе сидел его друг Слава Третьяк. После спектакля он зашел к отцу в гримерку: «Ну, класс, ребята! Этот трюк с бревном гениально отработан». Ему объяснили, что на самом деле произошло, и он побледнел.

Когда мама сломала шейку бедра, папа трогательно ухаживал за ней. Больше двух лет она была прикована к постели. И он был всегда рядом. В феврале 2011 года мама умерла. Я предложила:

— Давай назавтра отменим спектакль.

Он ответил нет, и мы играли: и он, и я. Папа сказал:

— Это же не я умер. Ну что я буду делать? Сидеть, и что?

Папа пережил маму на четыре года. Он и в восемьдесят оставался пацаном. Сам себе продлевал жизнь. У него был свой способ настраиваться по утрам. Сначала опустив голову, уныло, низким голосом себе под нос произносите: «Какая погода... какие цены... какое правительство... какой бандитизм... Ужас!» А потом встаете посредине комнаты, высоко поднимаете голову и руки и говорите высоким голосом, непременно с восхищением: «Какая погода! Какое правительство! Какие бандиты!» И вы сразу же почувствуете прилив бодрости.

Много лет назад папа сочинил сценарий собственных похорон. Я не ржала так никогда в жизни. Он живописно рассказывал об этом мероприятии: кто как будет одет, что будут говорить, как его будут таскать из театра в театр. Его ведь вечно не могли найти, он тогда работал в пяти театрах. Пустая могила, все скорбно перешептываются:

— А где Дуров?

— Да где-то потеряли...

В итоге выясняется, что его забыли на задворках «Мосфильма».

У него с возрастом появились, я бы сказала так, капризы. Я спрашиваю: «Ты у меня сейчас кто? Фома Опискин? Или граф Толстой? Сейчас у нас будет уход из Ясной Поляны!» И тут же начинается ржачка. У отца было замечательное слово «опустяшить», то есть убрать излишний пафос и трагизм. Это как страшный сон кому-то пересказать. Ты проснулся весь в поту от пережитого ужаса, начинаешь сон рассказывать и понимаешь: да это же полная фигня!

Когда папа попал в больницу, я ему сказала: «Учти, мы тебя не отпустим». Однако на этот раз чуда не случилось... Но с нами остались его уроки: жизнь не стоит и гроша, если не вызывает улыбку. Если начинаешь себя жалеть — это дохлый номер, все, не выскочишь. На всю жизнь запомнила слова папы: «Я всегда напеваю, когда хочется выть...»


Записала Ирина Зайчик