Его любили миллионы женщин, у него были десятки очаровательных партнерш в кино и, как оказалось, целых три жены. Почему же он был глубоко несчастен в личной жизни?


Первый раз я увидела его в коридоре ВГИКа. Он сидел на подоконнике, щурил нахальные глаза и пел вполголоса: «По реке плывет топор из города Чугуева...» Ему казалось тогда, что он страстно влюблен в свою однокурсницу Наташу Белохвостикову, что не мешало ему, однако, захаживать в гости к Наташе Бондарчук: там всегда вкусно кормили. Этот смешной полудетский любовный треугольник замечательно был отыгран маэстро Герасимовым в «Красном и черном». И в институтском спектакле, и в нашумевшем телефильме.

Он поступил во ВГИК по блату (папа, Николай Николаевич Еременко-старший замолвил словечко Сергею Аполлинариевичу Герасимову, у которого незадолго до этого снялся в фильме «Люди и звери» и который набирал курс вместе с Тамарой Макаровой), никогда этого не скрывал и даже бравировал. Но в глубине души, наверное, страшно комплексовал, поэтому прогуливал, хулиганил и всячески демонстрировал свой пофигизм. Коля Еременко во ВГИКе - это шалый глаз, встрепанные кудри, гитара, девушки, жестокое изживание своего провинциализма, своего комплекса домашнего мальчика.

Да-да, несмотря на довольно лихую дворовую жизнь, Коля был мальчиком домашним: попробуй, порезвись особенно, когда отец может выдрать за милую душу так, что мало не покажется. И драл, конечно. Да и мама, Галина Александровна, хотя и была красавицей актрисой, держала двух своих «Ерем» в строгости всю жизнь. Поэтому вгиковская вольница сначала Еременко ошеломила, ну а потом, как водится, он должен был доказать всем и все.

Потом - это было гораздо позже, через несколько лет, я увидела его на «Мосфильме». Он спал на лестнице между этажами, уронив нелепо подстриженную голову на колени. Он тогда снимался, по-моему, в забытом всеми фильме «Исполнение желаний», играл какого-то неловкого мальчика-филолога. Днем играл. А ночью... драил сортиры. Поскольку служил в армии, в конно-спортивном полку в Алабино, под Москвой.

Такой «прикиношный» полк - многие актеры проходили там службу, так что и солдаты, и лошади снимались в кино. То ли Еременко уж слишком выделялся даже в этой привыкшей ко всему среде, то ли слишком часто снимался и «не присутствовал», то ли «полюбил» его старшина особенно крепко, не знаю, факт в том, что по возвращении в полк после трудной смены старшина встречал его словами: «Ты - артист? Твое место - в сортире», и артист Еременко шел чистить гальюн. От бессонных ночей появилась в Колином лице интересная бледность.

Я довольно много писала о нем. Когда он был жив. Мне казалось, я все про него понимаю. Один раз мы даже заключили пари: я обещала записать нашу беседу, но при этом на часть собственных вопросов ответить вместо него, а он должен был отгадать, где отвечает он, а где - я. Пари я выиграла. Тогда. Сейчас я думаю, что он мне подыграл. После его смерти я не могла написать о нем ни одной строчки, как отрезало. И вдруг в одном из толстых глянцевых журналов прочитала «воспоминания» Татьяны Масленниковой, «гражданской жены Еременко», как ее назвали журналисты.

Мне показалось, что я читаю про какого-то другого Колю Еременко: не очень честного, довольно трусливого, сильно пьющего. Не знаю, почему меня так задела именно эта статья. Их было много, разных. После такой страшной, такой несправедливой, такой внезапной смерти кто только не высказывался. У нас ведь вообще любят мертвых. Их начинают называть великими, у них оказывается столько друзей и верных подруг, что только диву даешься, где же они были раньше? Но вот это желание поведать миру о том, как бывший кумир их ценил, любил (только их, ни в коем случае не жену, с которой прожил всю жизнь), советовался и проч., и проч., неистребимо.

А еще обязательно стоит поделиться «наболевшим»: что кумир-то вовсе не был таким паинькой, и жене изменял, и водку пьянствовал (да-да, я сам видел, мы вместе пили!). И прочее, и прочее, и прочее. Очень мне не хотелось вплетаться в этот хор. Да и не могу сказать, что мы уж очень были друзьями, особенно в последние годы. Так, общая беспечная молодость, кафе «Север» на улице Горького, песни на кухонном полу и бедные наши друзья, которым хотелось спать, а мы выводили молодыми глотками даже не помню что, но о-о-чень протяжное. И мосфильмовские коридоры, и дурацкие обсуждения всего, и... вдруг жалобы на партнершу по фильму, прямо крик души: «Ну не могу я с ней сниматься, не могу ее полюбить - у нее ноги, как корневища!». И - победительная походка «от бедра».

А потом радостный вопль на весь мосфильмовский буфет: «У меня ДОЧЬ родилась! Представляешь?» Я - представляла. Поскольку сама тогда ходила беременная. Осенью того же года у меня родился сын, и мы встретились через несколько месяцев, где-то в феврале на лестнице перед входом в ресторан Союза кинематографистов, долго-долго, перебивая друг друга, рассказывали что-то типа: «а она уже ходит», «а он так смешно пытается что-то сказать», «а моя весит столько-то и уже говорит «папа», «а мой...» Потом вдруг очнулись, посмотрели друг на друга и начали хохотать, как ненормальные: «Все, приехали, о чем мы говорим? Ты только послушай себя!» Мы послушали и поняли, что мы выросли, что началась другая, взрослая жизнь.

И у Кольки в этой взрослой жизни случилось уже много «взрослых» ролей, и уже снят был и вскоре вышел на экраны фильм «Красное и черное», и вкрадчивого красавца Жюльена Сореля Коли Еременко стали сравнивать с самим Жераром Филипом, и даже, говорят, фильм специально не продали во Францию, чтобы французы не расстроились (а может, французы сами его не купили - боялись конкуренции).

А на подходе были «Пираты XX века», теперь бы сказали «блокбастер», а тогда, в конце семидесятых всего лишь «лидер проката» И, конечно же, Колька страшно хотел сняться в этой картине, которую будут так дружно презирать советские кинокритики и так любить неискушенные советские зрители. Кстати, как раз из-за тонкокостного Жюльена Сореля режиссер Борис Дуров сомневался в Еременко: не видел он в нем лихого старпома, который может «одной левой» справиться с пиратами, тем более на стороне пиратов сражался неистовый Талгат Нигматулин, чуть ли не единственный в ту пору обладатель черного пояса по карате. Пришлось Коле засучить рукава и предъявить бицепсы. Он никогда не «качался» специально, но всегда, до последнего поддерживал себя в замечательной спортивной форме.

Самая большая радость потом: «Ты видела, как он (Талгат) на мне свои приемчики отрабатывал, а я ему в ответ - по яйцам, по яйцам!». Победил! Хоть и в кино. Детскому восторгу не было предела, тем более с Талгатом у них была такая дружба-соперничество еще со ВГИКа. Но несмотря на такие взрослые заботы и приобретения: популярность, фестивали, девочки всей страны визжат от восторга, главная гордая гордость тогда, и долго, и всегда - дочка Оля (ждал, ждал, конечно, мальчика - продолжателя рода, традиций, имени: Николай Николаевич Еременко-старший, Николай Николаевич Еременко-младший и Николай Николаевич Еременко-самый младший.

Ну уж ладно, если не Коля, то уж, конечно, Оля). Как же он гордился, когда наступило время «выводить ее в свет», и «выводил», и смешно кокетничал, когда кто-то принимал ее за его девушку. К слову сказать, было это достаточно редко, поскольку Оля, как и ее мама - Вера (единственная законная Колина жена, на которой он женился вскоре после окончания ВГИКа и прожил больше двадцати пяти лет), люди, как это сейчас говорится, «непубличные». Вера никогда не сопровождала мужа на фестивали, тусовки и съемки, не давала интервью, и, по-моему, ее единственная фотография промелькнула в прессе незадолго до их развода и трагического Колиного ухода.
Вообще, с женщинами Колю связывали довольно, на мой взгляд, странные отношения. Он не был бабником, что бы ни говорили по этому поводу блюстители Колиной нравственности.

Он их (женщин) любил, он их изучал, он у них учился, он их жалел (одна его партнерша жутко стеснялась своего живота, покрытого после родов растяжками, а им нужно было играть постельную сцену, он ее рассмешил, раскрепостил, а потом очень долго относился к ней с какой-то щемящей нежностью) и он их побаивался. Он и маму свою, Галину Александровну, любил, уважал, но побаивался (вот уж кто мог врезать народному артисту «по самые помидоры», чтобы жизнь медом не казалась).

Папу он просто любил. Правда, довольно долго у них было какое-то негласное соперничество, младший пытался доказать старшему, что он тоже не лыком шит, что он все знает, все понимает и все умеет и не надо ему указывать. А потом, когда у отца стало пошаливать сердце, когда развалилась страна, за которую Еременко-старший проливал кровь на фронте, и коммунисты стали не в чести, а Николай Николаевич был таким настоящим, искренним коммунистом, и немного растерялся в этой новой, непонятной, иногда довольно странной реальности, Колька стал относиться к нему как к сыну, что ли, или как к младшему брату.

Он им гордился, как гордятся детьми: оглядываясь вокруг, вот, мол, мой-то каков, а? Странно, что режиссеры не увидели столь благодатную возможность снять вместе двух Еременко: они же такие похожие, и в то же время такие разные... Но - не склалось. И вдруг - сценарий Валентина Черныха про преуспевающего московского врача, который приезжает в провинцию навестить отца, блистательного хирурга в прошлом, и видит, что тот остался не у дел, понемногу стареет, попивает и чахнет. Сын открывает для папы клинику и вступает в борьбу с местными мафиози.

При этом вроде бы совсем зачахший и захиревший отец становится о-го-го каким бойцом. В общем, они всех побеждают, понимают, что очень любят друг друга и, обнявшись, идут в светлое будущее. По мнению младшего Еременко, этот сценарий был словно специально написан для них. Он с радостью ухватился за эту возможность, встречался со знакомыми режиссерами, убеждая, предлагая, обещая вывернуться наизнанку. Не получалось ничего. И он вдруг решил сделать подарок отцу к семидесятипятилетию: снять фильм «Сын за отца» самостоятельно. А что? В лихие девяностые кто только не снимал кино, даже бандиты и сантехники.

Одному моему приятелю в те все перестроечные времена принесли в студию чемодан денег: снимай, дорогой. Он тогда чуть не умер от страха. Кольку Бог миловал. Обошлось без бандитских денег, хотя наверняка не обошлось без трудностей. О них знали только самые близкие.

Для остальных Еременко по-прежнему улыбался белозубой победительной улыбкой и делал вид, что ему все нипочем, что ему абсолютно наплевать, что скажут про его режиссерский дебют (я помню долго отлынивала от просмотра: куда легче сказать озабоченно «ты знаешь, я еще не видела картину, обязательно посмотрю и потом скажу», чем мямлить что-то типа «а мне нравится», краснея от стыда. Отвертеться не удалось: мы вместе были в Припяти на каком-то мини-фестивале, просмотр был в крошечном зале в местном доме культуры работников Чернобыльской АЭС, и деваться было некуда. Колька поймал меня после просмотра, засмеялся и сказал: «Можешь ничего не говорить, у тебя на лице все написано»).

Поистине он был великим актером, или это только мы, толстокожие, никак не можем понять, что для него действительно не важно было, кто и что о нем подумает. Папа счастлив, и - замечательно. Он сделал это! Вообще, это был по всем параметрам судьбоносный фильм, хотя результат оказался в прямом смысле противоречивым. С одной стороны, он утвердился в профессии, испытал себя и понял, что он уже и без Мастера может. С другой стороны, ему все больше с той поры будет не хватать Мастера, за которым бы он пошел, не хватать материала, позволяющего выявить и использовать все профессиональные навыки, весь накопившийся опыт, весь талант.

С одной стороны, именно на съемках этого фильма Коля встретился с Людмилой - женщиной, которая скрасила ему душевное одиночество последних лет («Моя старшая дочь и младшая жена», - грустно пошутил он как-то). С другой - стала разваливаться семья, брак с Верой, пусть уже далеко не страстный союз любящих сердец, но - устоявшийся, прочный, очень бы хотелось думать, что незыблемый («Мы -Еременки - никогда не разводимся»). Он держался за хотя бы видимость брака изо всех сил. Может, хотел сохранить хоть что-то незыблемое в этом разваливающемся на глазах мире. Ведь папа - смог. Родители -смогли. Остаться вдвоем до самого конца. Это была так и не сбывшаяся мечта. Так и не сбывшаяся мечта -чтобы к нему относились, как к серьезному актеру. Это после смерти его назовут великим. А при жизни...

Если бы не Герасимов, артиста Николая Еременко-младшего просто не случилось бы. И не только потому, что в память о собственных лихих молодых годах Сергей Аполлинариевич Кольку всегда прощал. И с курса на курс переводил, несмотря на все его художества и недовольно приподнятую бровь Тамары Макаровой. И не только потому, что снимал потом во всех своих фильмах - он всех своих ребят снимал, но не всех мы сейчас сможем вспомнить.

Он снимал его в правильных ролях, он позволял ему быть самим собой, он позволил ему быть красивым. Ведь Коля Еременко попал на экран в то самое время, когда вдруг стал моден тип «человека из толпы», чуть-чуть грубоватый, чуть-чуть чудаковатый, чуть-чуть шепелявый, то есть гипотетический «простой советский человек». Коля на «простого» не очень тянул. Без Герасимова ему в лучшем случае суждено было бы играть белогвардейцев, шпионов, законченных эгоистов или сказочных злодеев. Герасимов использовал Колины возможности на всю катушку.

В фильме «У озера» разрешил быть похожим на самого себя тогдашнего: слегка шалым, слегка влюбленным, слегка циничным, но ничего еще не понимающим в жизни. Зато в «Красном и черном» гасил изо всех сил, чтобы бешеный темперамент бурлил глубоко внутри, лишь иногда вспыхивая искорками в глубине глаз, чтобы красивый звучный голос приобрел какую-то змеиную мягкость. Жюльен Сорель был страшно далек от Николая Еременко и тем самым интриговал и манил, дарил волшебное ощущение власти над ролью, постижения той самой греховности проживания чужой жизни, чужих страстей и завораживающей безнаказанности проявления этих страстей.

А ведь он был еще совсем мальчишка тогда, ну что он такого знал о жизни, в двадцать-то пять лет! А играл так, что как будто знал. Вообще к двадцати пяти годам он уже успел много сыграть - и лейтенанта Дроздовского в «Горячем снеге» Гавриила Егиазарова (кстати, это тоже характер - так добиваться этой роли, просить, пробоваться, чтобы сыграть не героя, а характерную роль человека, из-за неумения и гордыни чуть было не погубившего целый взвод).

Конечно, к пятидесяти годам он хотел большего, он умел много, он знал, перечувствовал. Он страдал, потому что ему казалось, что это никому не нужно. А это и правда было не нужно. Пришли другие герои, с кличками вместо имен. И он даже приобщился - сыграл в знаменитой «Бригаде», которая уж точно стала куда как популярней «Пиратов», хотя проповедовала ровно противоположные принципы. Он же актер, он все может. Он и смог - очень убедительно сыграл папу Космоса. Так же убедительно, как он играл графа Орлова, например, в «Царской охоте».

Но уже не было Той Самой Роли, по которой можно отсчитывать жизнь в кинематографе, как когда-то начался отсчет с Жюльена Сореля или Алексашки Меншикова из «Юности Петра». Ему было мало и душно. А тут еще и женщины. Он в них запутался. Ему всегда было с ними хорошо, но трудно. Они летели на его огонь, как мотыльки. Даже когда, казалось, он и шага не делал в их сторону. Они всегда в него влюблялись и придумывали за него и про него, а он пытался распутывать или рвал все к чертовой матери. Ему трудно было влюбиться, потому что они так охотно откликались на его зов, что у него начисто отказал охотничий инстинкт.

Когда-то, еще в начале жизни, он выбрал Веру. Никогда, ни в одном интервью он не рассказывал про какую-то неземную и пылкую страсть, безумную любовь к ней. Он вообще ни про одну свою женщину ничего, никогда публично не говорил. Про женщин вообще - сколько угодно, с толком, чувством, расстановкой. С любовью и уважением. Про партнерш по фильмам - пожалуйста. Но только ни слова о тех, с кем жил, ел, спал, кем дорожил. По разным причинам, не нам о них судить. Вот опять бедный Коля вынужден терпеть мои размышления по его поводу. А мне кажется, что Коля не был способен на какую-то сумасшедшую любовь, на страсть в клочья. Он был слишком красивый и слишком «залюбленный».

В мае 1985 года в Минске проходил Всесоюзный кинофестиваль. Была в Советском Союзе такая замечательная традиция - ежегодно в столицах союзных республик поочередно проводились фестивали - такие смотры достижений. Это было потрясающе - можно было буквально за неделю посмотреть лучшие фильмы, сделанные за год во всей, такой необъятной тогда, родине. И можно было обязательно встретиться с друзьями. В Минске тогда все фестивальные мероприятия проходили в потрясающе красивом Доме кино, стоящем не просто на центральной площади, но еще и прямо напротив гостиницы, где обреталась вся фестивальная братия.

Поэтому было очень удобно бегать и на просмотры, и в уютненький ресторан, где все было очень вкусно, где все встречались после просмотров, «встреч с трудящимися», общались, ели, пили, танцевали, целовались и всячески радовались жизни. И вот в разгар этой фестивальной вакханалии состоялся выезд гостей фестиваля на натурную площадку киностудии «Беларусьфильм»: в лесу недалеко от Минска был выстроен настоящий партизанский лагерь: с землянками, кухнями и прочим. На этой натурной площадке снимались все советские фильмы про партизан.

И вот рано утром, буквально часа через два после того, как фестивальная публика угомонилась и заснула пьяным сном, все еще сонных и поэтому слегка угрюмых гостей посадили в автобусы и привезли в лес. Там белорусские актеры с огоньком изображали партизан, румяные девчонки пекли на костре партизанский хлеб, под деревьями стоял грубо сколоченный деревянный стол, рядом с ним - скамейки, а вокруг летали огромные комары, видимо, отъевшиеся на партизанских харчах.

Гости хмуро гуляли между землянками, знакомились с партизанским бытом, но думали только об одном: когда можно будет сесть за стол и выпить. Все на минуточку забыли за фестивальными радостями, что в стране объявили сухой закон. И вот, наконец, ранним утром, в сыром и сумрачном весеннем лесу замерзшим кинематографистам предложили миску с настоящим партизанским кулешом и стакан... березового сока.

Тягостное недоумение сковало членов делегации. Долго никто не верил, что никаких фронтовых ста граммов не будет. И когда тогдашний министр кинематографии Филипп Тимофеевич Ермаш, приготовившись произнести тост, сказал добрым голосом, что вот тут, возле него стоят емкости с жидкостью против комаров, легковерный артист Еременко решил, что в целях конспирации водку разлили в неудобные флаконы. Кое-кто побежал за «антикомарином», кое-кто даже понюхал, но... увы!

Пришлось довольствоваться березовым соком. Потом, когда мы уже «вышли из леса» и у Коли Еременко брали интервью телевизионщики, он, давясь от смеха, важно сказал: «Я приехал в Минск, чтобы встретить принятие сухого закона на родине».

Странные у него были отношения с «малой родиной»: он никогда не скрывал, откуда он родом, но и не испытывал особенной «любви к отеческим гробам», во всяком случае не педалировал ее, при каждой возможности ездил в Минск к родителям, но давно и прочно чувствовал себя москвичом. И вдруг, на пятьдесят втором году жизни, стоя у могилы Николая Еременко-старшего, произносит: «Похороните меня рядом с отцом».

Не прошло и года, как траурный кортеж привез из Москвы в Минск и Еременко-младшего. Теперь уж они оба и навсегда принадлежат белорусской земле. Году в 96-м, заручившись его поддержкой, мы напечатали в журнале, где я тогда работала, портрет Коли во фраке с коротеньким пояснительным текстом: «Актер Николай Еременко назначен советником по культуре при посольстве Белоруссии в Москве». Это была первоапрельская шутка, над которой сам Колька и знающие его люди очень смеялись. По иронии судьбы он таки стал советником по культуре. Буквально за полгода до смерти. И очень серьезно к этому относился. Он ко многому относился очень серьезно и трепетно, но умело это скрывал под маской любимца женщин и фортуны.

Когда он умер, мне приснился странный сон: какая-то непонятная усадьба с анфиладой комнат, множество нарядно одетых людей образуют группки, переходят от одной группки к другой, все веселы, о чем-то мило беседуют. А за огромными стеклянными окнами - терраса, по которой, я вижу, идет Колька. Один и очень грустный. Я подошла к стеклу, он увидел мой взгляд и указал куда-то вбок - там, где-то вдалеке, виднелась открытая дверь. Мы одновременно подошли к этой двери (и все равно, я - здесь, в этом зале, полном людей, а он - там, снаружи, один), и я у него спросила: «Ты чего такой грустный?» А он отвечает: «Понимаешь, у меня никогда в жизни не было домашних тапочек, а сейчас - целых три пары.

А они мне совершенно не нужны». Я ничего, конечно, не поняла, только защемило сердце - во сне Колька был хоть и грустный, но живой. А утром пошла в Дом кино, где проходила гражданская панихида по Еременко. И увидела рядом с гробом его маму. И трех женщин в черном. Они даже распределились как-то по возрастам. Возле мамы плакала навзрыд какая-то совсем молоденькая женщина, почти девочка (я даже подумала, что это Оля). Затем - еще одна, смутно знакомая женщина с немного надменным и даже вызывающим (как мне показалось) выражением лица. А с самого краю, как-то даже наособицу, сгорбившись, - Вера.

И люди, подходившие к этой группке выражать соболезнования, немного терялись, что-то бормотали скомканно и спешили уйти. Это было так страшно и нелепо - три вдовы одновременно. Три главные женщины его жизни. Такие разные, они и любили его по-разному. И прощались по-своему. Люда - младшая, последняя, так же самозабвенно растворилась в своем горе, как растворялась в своей любви.

Таня, средняя - очень деловито и властно распоряжалась всем на панихиде и все ее слушались (именно она после Колиной смерти присвоит себе звание ГЛАВНОЙ и САМОЙ ЛЮБИМОЙ, и именно она будет раздавать бесконечные интервью, спеша утвердиться, застолбить свое место рядом с ушедшим, вспоминая все новые и новые подробности их «совместной» жизни). И Вера, тихая и незаметная Вера, которую поспешили забыть, которая двадцать пять лет была рядом с ним и от которой он смог уйти лишь на пороге смерти. Она не давала интервью при жизни мужа, не начала говорить и по¬сле того, как он ушел. Поэтому ни досужим журналистам, ни любопытствующим и сочувствующим никак не удается узнать, любил ли ее Коля, как именно он ее любил, знала ли она о других женщинах и что она по этому поводу думает. И слава Богу!

И я подумала тогда, стоя в толпе плачущих женщин, может, это тоже было одной из причин его такого стремительного ухода? Не только естественные в его возрасте и при его профессии переживания, страдания и комплексы (что не то предлагают играть, а то и вовсе не предлагают, а сил и опыта накопилось столько, что хватит на десятки самых интересных и самых великих ролей, и если не сыграешь их, то, кажется, сердце разорвется от накопившихся и не сыгранных эмоций) послужили спусковым крючком.

И уж совсем не пьянство, которое ему приписывали даже самые, казалось бы, хорошо относящиеся к нему люди. А еще и чувство вины перед этими тремя любящими его женщинами, каждую из которых он любил и каждую из которых так или иначе предал. Да, наверное, его трудно было любить (как, впрочем, и любого актера, особенно красивого и популярного), деля с профессией и толпой жаждущих любви посторонних женщин. Но мы же не знаем, как трудно было ему!

Ты прости меня, Колька. За все прости. А особенно за то, что, когда ЭТО случилось, я порадовалась, что ты так быстро умер. Вообще, что ты умер. Что некрасивым и беспомощным тебя видели только любящие женщины. Что ты остался в памяти знавших и любивших тебя молодым и нахальным красавцем, крутым мачо, что ты не стал безвольной марионеткой, которого показывают по телевизору или выводят на сцену за ручку, чтобы ты смог что-нибудь промычать на публику, а публика скинулась бы на твое лечение и долго-долго жалела бы тебя. Ты ведь не хотел, чтобы тебя жалели, правда, Ерема?


Источник: журнал STORY, апрель 2010г. Вера Желтова
Справка об авторе: Вера Желтова - журналист, ки¬нокритик. С Николаем Еременко дружила со студенческих времен.

Николай Ерёменко. Последний пылко влюблённый

Документальный фильм посвящён судьбе и творчеству актёра Николая Ерёменко. В кино ему удавались роли романтических героев-красавцев, в которых без памяти влюблялись миллионы женщин. Но ему хотелось другого - он был уверен, что способен сыграть настоящую мужскую роль, отважного героя. Такой шанс представился в 1979 году, когда на экраны страны вышел первый советский боевик "Пираты ХХ века".