Читать далее...

18 июня 1907 года, в Вологде родился знаменитый русский прозаик и поэт, создатель литературного цикла "Колымские рассказы" Варлам Шаламов.
В 1924 году, после окончания вологодской школы 2-й ступени, Шаламов приехал в Москву, где на протяжении двух лет работал дубильщиком на кожевенном заводе. С 1926 года учился на факультете советского права МГУ, однако в 1928 году был исключён "за сокрытие социального происхождения" (не указал, что его отец священник).
19 февраля 1929 года Шаламов был арестован за участие в подпольной троцкистской группе и за распространение дополнения к "Завещанию Ленина". Во внесудебном порядке как "социально-опасный элемент" был осуждён на три года лагерей. Отбывал наказание в Вишерском лагере на Северном Урале. В 1932 году Шаламов возвратился в Москву, работал в ведомственных журналах, печатал статьи, очерки и фельетоны.

В январе 1937 года писателя вновь арестовали за "контрреволюционную троцкистскую деятельность" - он был осуждён на пять лет лагерей и провёл этот срок на Колыме. 22 июня 1943 года его повторно осудили на 10 лет за антисоветскую агитацию. По словам самого писателя, причиной стало то, что он "назвал Ивана Бунина русским классиком".
В 1951 году Шаламов был освобождён из лагеря, работал фельдшером в Центральной больнице для заключённых на левом берегу Колымы, жил в Калининской области, работал в Решетникове. После реабилитации в 1956 году он вернулся в Москву. Всё это время Варлам Тихонович одержимо писал один из главных своих трудов — "Колымские рассказы", работу над которыми закончил в 1973 году. В это же время он был принят в Союз писателей.

Последние три года жизни тяжелобольной Шаламов провёл в Доме инвалидов и престарелых Литфонда. В 1981 году французское отделение Пен-клуба наградило писателей премией Свободы. 17 января 1982 года литератор скончался от пневмонии.


Варлам Шаламов в доме престарелых. 1981 год. Фото М.И. Левина


Размышления Варлама Шаламова:

"Дружба не зарождается ни в нужде, ни в беде. Те "трудные" условия жизни, которые, как говорят нам сказки художественной литературы, являются обязательным условием возникновения дружбы, просто недостаточно трудны. Если беда и нужда сплотили, родили дружбу людей — значит, это нужда не крайняя и беда не большая. Горе недостаточно остро и глубоко, если можно разделить его с друзьями. В настоящей нужде познается только своя собственная душевная и телесная крепость, определяются пределы своих возможностей, физической выносливости и моральной силы".

"Принцип моего века, моего личного существования, всей жизни моей, вывод из моего личного опыта, правило, усвоенное этим опытом, может быть выражено в немногих словах. Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь — подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее — сто лет, а все плохое — двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого века".

"Мы научились понимать людей, предвидеть их поступки, разгадывать их. Мы поняли — это было самое главное, — что наше знание людей ничего не дает нам в жизни полезного. Что толку в том, что я понимаю, чувствую, разгадываю, предвижу поступки другого человека? Ведь своего-то поведения по отношению к нему я изменить не могу, я не буду доносить на такого же заключенного, как я сам, чем бы он ни занимался".

"Любовь приходит тогда, когда все человеческие чувства уже вернулись. Любовь приходит последней, возвращается последней, да и возвращается ли она? Но не только равнодушие, зависть и страх были свидетелями моего возвращения к жизни. Жалость к животным вернулась раньше, чем жалость к людям".

"В лагере есть много такого, чего не должен видеть человек. Но видеть дно жизни — еще не самое страшное. Самое страшное — это когда это самое дно человек начинает — навсегда чувствовать в своей собственной жизни, когда его моральные мерки заимствуются из лагерного опыта, когда мораль блатарей применяется в вольной жизни. Когда ум человека не только служит для оправдания этих лагерных чувств, но служит самим этим чувствам. Я знаю много интеллигентов — да и не только интеллигентов, — которые именно блатные границы сделали тайными границами своего поведения на воле. В сражении этих людей с лагерем одержал победу лагерь".

"Надежда для арестанта — всегда кандалы. Надежда всегда несвобода. Человек, надеющийся на что-то, меняет свое поведение, чаще кривит душой, чем человек, не имеющий надежды".

"Безнаказанность? Дремлющая где-то на дне души жажда крови? Желание отличиться на глазах высшего начальства? Власть — страшная штука".

"Не рука очеловечила обезьяну, не зародыш мозга, не душа – есть собаки и медведи, поступающие умней и нравственней человека. И не подчинением себе силы огня – все это было после выполнения главного условия превращения. При прочих равных условиях в свое время человек оказался значительно крепче и выносливей физически, только физически. Он был живуч как кошка – эта поговорка неверна. О кошке правильнее было бы сказать – эта тварь живуча, как человек. Лошадь не выносит месяца зимней здешней жизни в холодном помещении с многочасовой тяжелой работой на морозе. Если это не якутская лошадь. Но ведь на якутских лошадях и не работают. Их, правда, и не кормят. Они, как олени зимой, копытят снег и вытаскивают сухую прошлогоднюю траву. А человек живет. Может быть, он живет надеждами? Но ведь никаких надежд у него нет. Если он не дурак, он не может жить надеждами. Поэтому так много самоубийц".

"Узнал, что мир надо делить не на хороших и плохих людей, а на трусов и не трусов. 95% трусов при слабой угрозе способны на всякие подлости, смертельные подлости".

"Человек счастлив своим уменьем забывать. Память всегда готова забыть плохое и помнить только хорошее".

***
Подробнее: http://vm.ru/news/2013/06/18/10-znamenitih-tsitat-varlama-shalamova-201070.html

В 80-х годах прошлого века Поль Верлен ввел в литературный обиход выражение "проклятые поэты". "Проклятыми" он назвал тогда Тристана Корбьера, Артюра Рембо, Стефана Малларме, Марселину Деборд-Вальмор, Огюста Вилье де Лиль-Адана и, разумеется, себя самого. Продолжи Верлен свои очерки, и первое место в его списке, скорее всего, занял бы Шарль Бодлер, поэт, чьей судьбой стало самомучительство. Все творчество Бодлера выросло из кричащего столкновения между его "обнаженным сердцем", до беззащитности чувствительной душой, жаждавшей ощутить "сладостный вкус собственного существования" (Сартр), и беспощадно ясным умом, который превратил эту душу, знавшую о своей нечистоте и добровольно требовавшую пытки, в объект бесконечных аналитических истязаний. Его поэзия — это поэзия контрастов и оксюморонов: неподдельное переживание отливается здесь в подчеркнуто отделанные, классические формы, волны чувственности бушуют в гранитных берегах беспощадной логики, искренняя нежность соседствует с едкой язвительностью, а благородная простота стиля взрывается разнузданными фантазмами и дерзкими кощунствами. Мечущийся между "восторгом жизни" и "ужасом" перед ней, влачащийся во прахе и тоскующий по идеалу, Бодлер как нельзя лучше воплощает феномен, названный Гегелем "несчастным сознанием", т.е. сознанием, разорванным и оттого пребывающим в состоянии "бесконечной тоски".



Гюстав Курбе. Портрет Шарля Бодлера

"Навеки одинокая судьба", страшившая и притягивавшая Шарля Пьера Бодлера, отпустила ему всего 46 лет жизни, отметив печатью уже при рождении. Он родился от "неравного брака": когда 9 апреля 1821 г. Шарль Пьер появился на свет, его отцу, Жозефу Франсуа Бодлеру, было уже 62 года, а матери, Каролине, — 28 лет. Хотя Франсуа Бодлер умер, когда ребенку не исполнилось и 6 лет, тот на всю жизнь сохранил к отцу теплое детское чувство, граничащее с преклонением, и любил вспоминать благородного седовласого старца с красивой тростью в руке, гулявшего с ним по Люксембургскому саду и объяснявшего смысл многочисленных статуй.
Читать далее

Источник: Выдержки из статьи Г. К. Косикова "Шарль Бодлер между "восторгом жизни" и "ужасом жизни"

105 лет назад родился выдающийся русский писатель и гражданин, автор самой правдивой и страшной книги о сталинских лагерях – «Колымские рассказы». Он никогда не беседовал с журналистами. Тем не менее в публикуемом ниже «интервью» Варлама Шаламова нет ни одного не его слова

Советским журналистам просить у Шаламова интервью не было смысла: всё равно никто не напечатал бы. Зарубежные корреспонденты, если бы обратились к Шаламову, получили бы отказ. Он неохотно впускал в свою жизнь посторонних. Жестокие испытания научили его осторожности.
Сейчас мы можем свободно говорить о прошлом, настоящем и будущем. Благодаря, в том числе и подвигу Шаламова – человека и художника. Сам же он обрёл полную свободу 30 лет назад. Навсегда.
Но голос его только крепнет с годами. «Я сам себя собрал из осколков», – писал Шаламов. Действительно, трудно представить более противоречивую личность, тем более – понять. Разве что предоставить слово писателю, попытавшись «собрать из осколков» его собственных произведений и воспоминаний его прямую речь.

Детство, отрочество, первый приговор
– В автобиографической повести «Четвёртая Вологда» вы подробно рассказали о детстве и юности. А если кратко, совсем без литературы, как начинался ваш жизненный путь?
– Я родился 18 июня 1907 года в городе Вологда. Отец мой – священник, православный миссионер на Алеутских островах в Северной Америке, вернувшийся в Россию после первой русской революции в 1905 году. Мать – учительница.
С мамой моей отец никогда и ни в чём не считался – всё в семье делалось по его капризу, по его воле и по его мерке.
1918 год был крахом нашей семьи... Обыкновенный голод – восьмушка хлеба, жмых, колоб стали едой нашей семьи.
Отец ослеп в 1920 году, а умер в 1934-м.
Четырнадцать лет слепоты.
Семья рассыпалась. Отец сидел целые дни в кресле – спал днём. Я пытался его будить – врачи сказали, что ему не надо спать. Однажды он повернулся ко мне лицом и с презрением к моей недогадливости сказал: «Дурак. Во сне-то я вижу». И этот разговор я не смогу забыть никогда.
– Ваши отношения с отцом были очень сложными. Почему?
– Отец был человек тщеславный – церковный службист прогрессивного направления. Душевной тонкости чужд. Я поздно понял, что совершенно не люблю отца.
– Когда вы решили оставить семью и переехали в Москву?
– В 1923 году я окончил школу второй ступени и переехал в Москву. Встретившись в университете со своими одногодками, думал по крайней мере перевернуть мир. Москва двадцатых годов напоминала огромный университет культуры, да она и была таким университетом. Ещё раз поднималась та самая волна свободы, которой дышал 17-й год. Каждый считал своим долгом выступить ещё раз в публичном сражении за будущее, которое мечталось столетиями в ссылках и на каторге. Двадцатые годы были временем, когда в явь, в живых примерах были показаны все многочисленные варианты, тенденции, которые скрывала революция.
Активно участвовал в событиях 1927, 1928 и 1929 годов на стороне оппозиции. 19 февраля 1929 года был арестован в засаде в одной из подпольных типографий Московского университета.
(К этому времени В.Т. Шаламов был уже отчислен из университета по доносу однокурсника «за сокрытие социального происхождения». Шаламов не был членом партии и даже комсомольцем. Он и члены «группы МГУ» занимались распространением «Завещания» Ленина – письма съезду партии, содержавшего резкую критику Сталина.)
– Уклонов в партии было много. «Группа МГУ» склонялась к Троцкому?
– Не к Троцкому – к Троцкому большинство оппозиционеров относилось без симпатии, – но к рядам тех, кто пытался самыми первыми, самоотверженно отдав жизнь, сдержать тот кровавый потоп, который вошёл в историю под названием культа Сталина. Оппозиционеры – единственные в России люди, которые пытались организовать активное сопротивление этому носорогу.
Если бы я был троцкистом, я был бы уже давно расстрелян, уничтожен, но и временное прикосновение дало мне вечное клеймо. Вот до какой степени Сталин боялся. Чего именно он боялся? Утраты власти – только.
При допросе я отказался от показаний. Приговорён был Особым совещанием к трём годам концентрационных лагерей с последующей ссылкой на Север и отвезён среди уголовных рецидивистов на Северный Урал в Вишерское отделение Соловецких лагерей Особого назначения – единственных лагерей, которые тогда существовали в СССР.
– Что было особенно сложным в этом, первом испытании?
– Всё казалось, что я читаю хорошо знакомую книгу. И было очень трудно. Как я должен вести себя с начальством? С уркачами? С белогвардейцами? Кто мои товарищи? Где мне искать совета? Уже осенью 1929 года я знал, что все мои товарищи по университету, те, кто был в ссылке, в политизоляторе, вернулись в Москву. (Благодаря признательным показаниям и покаяниям. Шаламов на следствии молчал, никаких заявлений не писал, поэтому и получил «по полной».)
К тому времени я твёрдо решился – на всю жизнь! – поступать только по своей совести. Худо ли, хорошо ли проживу я свою жизнь, но слушать я никого не буду. Мои ошибки будут моими ошибками, мои победы – моими победами.
Я ведь был представителем тех людей, которые выступили против Сталина. Никто и никогда не считал, что Сталин и советская власть – одно и то же. Со школьной скамьи я мечтал о самопожертвовании, уверен был, что душевных сил моих хватит на большие дела. Скрытое от народа завещание Ленина казалось мне достойным применением сил.
За протест против избиений я простоял голым на снегу долгое время. Был ли такой протест нужным, необходимым, полезным? Для крепости моей души – бесспорно. Для опыта поведения, бесспорно. Но тогда я об этом не думал.

В круге последнем
– До 37-го года было несколько лет воли. Что уместилось в эти годы?
– Вернулся в Москву в 1932 году и крепко стоял на «всех четырёх лапах». Стал работать в журналах, писать, перестал замечать время, научился отличать в собственных стихах своё и чужое. Калёным железом старался всё чужое вытравить. Я набирал силу. Стихи писались, но не читались никому. Я должен был добиться прежде всего необщего выражения. Готовилась книжка рассказов. План был такой: в 1938 году первая книжка прозы, потом вторая книжка – сборник стихов.
В ночь на 12 января 1937 года в мою дверь кто-то постучал: «Мы к вам с обыском. Вот ордер». Донос на меня писал брат моей жены.
– Расскажите, чем отличалась сталинская тюрьма от лагеря?
– На следствии ещё не били, и поединки со следователем иногда казались выигранными. Уже тогда на следствии применялись «выстойки» многочасовые, горячий и холодный карцер, стоячий карцер – для приведения в сознание, но всё это, конечно, было ещё далеко от метода «номер 3» (т.е. истязания, пытки).
«НКВД не арестовывает невинных, кто невиновен – тех выпускают после проверки» – вот ходячее предарестное мышление. Каждый арестованный в 1937 году думал, что он завтра будет освобождён, и поведение своё приспосабливал к такому пониманию иногда до самой своей смерти где-нибудь в золотом забое Колымы или в воркутинской шахте.
– Но в тюрьме подследственные ещё не знали, что их ждёт совсем скоро в ГУЛАГе. А когда сравнили?
– Поняли разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим душу. Я стал старостой камеры и несколько месяцев пытался помочь людям обрести самих себя. Трудная это штука, но успокоить новичка очень важно. Русская интеллигенция без тюремного опыта – не вполне русская интеллигенция. Лучшим временем своей жизни считаю месяцы, проведённые в камере Бутырской тюрьмы, где мне удавалось укрепить дух слабых и где все говорили свободно.
Осуждён за КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) на 5 лет с отбыванием срока на Колыме (так в приговоре). «Кадровый троцкист и враг партии Шаламов» – так начинались все документы о моей персоне...
– То есть географическое название «Колыма» стало юридическим термином. Встреча с лагерным Севером описана в рассказе «Причал ада». Что же было там, в круге последнем?
– Привезён на Колыму 12 августа 1937 года – на прииск «Партизан», где и встретил кровавые события 1938 года. Для лагерей 1938 год – то же, что для воли 1937-й. На «золоте» рабочий день был летом четырнадцать часов. Летом не бывало никаких выходных дней, «списочный состав» каждой забойной бригады менялся в течение золотого сезона несколько раз. «Людские отходы» извергались – палками, прикладами, тычками, голодом, холодом – из забоя – в больницу, под сопку, в инвалидные лагеря. На смену им бросали новичков из-за моря, с «этапа» – без всяких ограничений. Выполнение плана по золоту обеспечивалось любой ценой. Попасть на «золото» значило попасть в могилу.
Полежать в больнице, даже умереть на чистой постели, а не в бараке, не в забое, не под сапогами бригадиров, конвоиров и нарядчиков, – мечта всякого зэка. Самым, пожалуй, страшным, беспощадным был холод. Ведь актировали (т.е. освобождали от работы) только в мороз ниже 55 градусов. Ловили вот этот 56-й градус Цельсия, который определяли по плевку, стынущему на лету, по шуму мороза, ибо мороз имеет язык, который называется по-якутски «шёпот звёзд». Этот шёпот звёзд нами был усвоен быстро и жестоко. Первое же отморожение: пальцы, руки, нос, уши, лицо – всё, что прихватит малейшим движением воздуха.
На Аркагалинской шахте я встретил войну. В это время у меня кончался пятилетний срок, но освобождён не был, как, впрочем, и почти все, осуждённые по КРТД. Вскоре я был арестован на Аркагале и отвезён в сталинский Дахау – в спецзону Колымы на прииске Джелгала. Это грозило смертью – но мне в то время было всё равно. Я был осуждён на 10 лет.
– После первого ареста вы приняли своего рода лагерный кодекс чести. На Колыме условия были другие – изменились ли ваши правила?
– Самое худшее, что есть в лагере, – это приказывать другим работать. Бригадир – это страшная фигура в лагерях. Мне много раз предлагали быть бригадиром. Но я решил, что умру, но бригадиром не стану. Заставлять работать арестантов – не только голодных, бессильных стариков-инвалидов, а всяких, ибо для того чтобы дойти при побоях, четырнадцатичасовом рабочем дне, многочасовой выстойке, голоде, пятидесяти–шестидесятиградусном морозе, надо очень немного, всего три недели, как я подсчитал, чтобы вполне здоровый, физически сильный человек превратился в инвалида, в «фитиля», надо три недели в умелых руках. Как же тут быть бригадиром? Лучше, думаю, умру.
– Как происходит это приближение к последней черте? Что ещё фиксирует сознание? Что помнит плоть?
– Ноги слабеют, на верхние нары, где потеплее, влезть уже не можешь, и у тебя не хватает силы или хватает ума не ссориться с блатарями, которые занимают тёплые места. Мозг слабеет. Мир Большой земли становится таким далёким, таким ненужным со всеми его проблемами. Шатаются зубы, опухают дёсны, и цинга надолго поселяется в твоём теле. В Магадане в 1939 году от меня шарахались в сторону в бане – кровь и гной текли из моих незаживающих ран. Расчёсы на животе, на груди, расчёсы от вшей.
Обрывками мозга я ощущал, пожалуй, две вещи. Полную бессмысленность человеческой жизни. Что смерть была бы счастьем. Но на смерть нельзя было решиться по каким-то странным причинам...
– Что страшнее: уничтожение физическое или медленное истязание личности, убийство совести?
– Человек теряется не сразу. Человек теряет силу, вместе с нею и мораль. Ибо лагерь – это торжество физической силы как моральной категории. Здесь интеллигент окружён двойной, тройной, четверной опасностью. Иван Иванович (блатное прозвище интеллигента) никогда не поддержит товарища. Крестьянин умрёт, умрёт тоже, но позже интеллигента. Умри ты сегодня, а я завтра. Блатари – вне закона морали. Их сила – растление. Вот главная тема времени – растление, которое Сталин внёс в души людей.
– Каким был преступный мир уголовников на самом деле, то есть в предельно жестоких условиях, когда все романтические маски сброшены?
– Мне кажется, что понять лагерь без роли блатарей в нём нельзя. Именно блатной мир, его правила, этика и эстетика вносят растление в души всех людей лагеря – и заключённых, и начальников, и зрителей. Почти вся психология рабочей каторги и внутренней её жизни определялась в конечном счёте блатарями. Романтизация уголовщины нанесла великий вред, спасая блатных, выдавая их за внушающих доверие романтиков, тогда как блатари – не люди.
– Кто был наиболее стойким в сопротивлении бесчеловечному обращению?
– За двадцать лет, что я провёл в лагерях и около них, я пришёл к твёрдому выводу, что если в лагере и были люди, которые, несмотря на все ужасы, голод, побои и холод, непосильную работу, сохраняли и сохранили неизменно человеческие черты, то это сектанты и вообще религиозники, включая и православных попов. Конечно, были отдельные хорошие люди и из других групп населения, но это были только одиночки, да и, пожалуй, до случая, пока не было слишком тяжело. Сектанты же всегда оставались людьми.
– В рассказе «Последний бой майора Пугачёва» описан побег группы заключённых, окончившийся трагически. Все ли попытки такого рода были обречены?
– Традиционное предупреждение конвоя, которое всякий зэк выучил наизусть, называлось у нас «шаг вправо – шаг влево считаю побегом, прыжок вверх – агитацией». Шутят, как видите, везде. Был беглец, которого поймали в тайге и застрелили «оперативники». Отрубили ему обе кисти, чтобы не возить труп за несколько вёрст: пальцы ведь надо «печатать». А беглец поднялся и доплёлся к утру к нашей избушке. Потом его дострелили окончательно.
– В таких условиях возможны ли вообще человеческие чувства и отношения – товарищество, дружба, любовь?
– Дружба, товарищество никогда не зарождаются в трудных, по-настоящему трудных – со ставкой жизни – условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое). Я видел, что женщины порядочнее, самоотверженнее мужчин – на Колыме не было случаев, чтобы муж приехал за женой. А жены приезжали, многие...

Посвятить жизнь правде
– Знаю, что вы любили и были любимы. Но оба брака, к сожалению, распались, с дочерью почти не виделись...
– Женщины в моей жизни не играли большой роли – лагерь тому причиной.
– Стихи и лагерь, казалось бы, «две вещи абсолютно несовместные». Когда к вам вернулись стихи?
– Во время работы на прииске, этих десяти лет скитаний от забоя до больницы и обратно, всё стихотворное было вытравлено, выбито, высушено, выдавлено из моей души и тела. Ни одного стихотворения за эти десять лет не написалось. Ни чужие, ни собственные стихи мне не были нужны в тогдашней моей жизни. Они скорее мешали жить тому зверю, тому доходяге, которым я был. Но едва я получил передышку, даже ничтожную, я пытался как-то отметить это в стихотворной форме.
В 1943 году попал в больницу Беличью, лежал там с весом костей 40 кг и написал стихотворение… А в 1949 году я уже работал фельдшером, и меня, как графомана, нельзя было удержать от писания стихов. До настоящих стихов был один шаг, и я этот шаг сделал на Колыме же.
– Не притупились ли чувства, необходимые поэту для творчества?
– Пять чувств поэта: зрение – полуслепой, слух – оглохший от прикладов, осязание – отмороженные руки нечувствительны, обоняние – простужен, вкус – только горячее и холодное.
Где же тут говорить о тонкости. Но есть шестое чувство – творческой догадки. Правда, не всегда окончательно мне ясная, утверждалась в стихах как бы помимо моей воли. Правда водила моей рукой.
– Стихи об увиденном и пережитом в тюрьмах и лагерях не публиковались в периодике, их исключали из сборников...
– «Пускай я осмеян / И предан костру, / Пусть прах мой развеян / На горном ветру, / Нет участи слаще, / Желанней конца, / Чем пепел, стучащий / В людские сердца» (Из поэмы «Аввакум в Пустозёрске».)
– Борис Леонидович Пастернак первым высоко оценил ваши стихи, вы с ним встречались, много лет переписывались. Но потом ваши пути разошлись. Почему?
– Плащ героя, пророка и Бога был Пастернаку не по плечу.
(Шаламова разочаровало поведение Пастернака в связи с публикацией за границей романа «Доктор Живаго» и его отказ от Нобелевской премии.)
– Вы начали писать «Колымские рассказы», когда никому ещё и в голову не приходило, что можно писать «про это». Вы понимали, что пишете «в стол»? И почему всё-таки писали?
– Оказывается, были уничтожены все «дела» заключённых, все архивы лагерей, и никаких сведений о начальниках, следователях, конвоирах тех лет в Магадане найти нельзя. Нельзя было найти ни одного из многих меморандумов, которыми было переполнено моё толстущее «дело». Операция по уничтожению документов произошла между 1953 и 1956 годом.
Со своей стороны, я давно решил, что всю мою оставшуюся жизнь я посвящу именно этой правде. Второе – здесь изображены люди в крайне важном, не описанном ещё состоянии, когда человек приближается к состоянию, близкому к состоянию зачеловечности. Проза моя – фиксация того немногого, что в человеке сохранилось. Каково же это немногое? И существует ли предел этому немногому или за этим пределом смерть – духовная и физическая?
Надо иметь только волю отвлечься от текущего дня, вернуться к «утраченному времени», перечувствовать тот, прежний мир, – обязательно с болью душевной, а без боли ничего не получится. Словом, надо пережить, перечувствовать больное, как бы разбередить раны.
– Каково это – жить этой памятью, постоянно бередить раны?
– Каждый рассказ, каждая фраза его предварительно прокричана в пустой комнате – я всегда говорю сам с собой, когда пишу. Кричу, угрожаю, плачу...
– Великая Отечественная война прошла как будто мимо Колымы, мимо вас. Как вы считаете, это случайность или сознательная позиция?
– Война может быть хоть приблизительно понята, лагерь – нет.
– Учит ли чему-нибудь история?
– История, бывшая трагедией, является миру вторично как фарс. Но есть ещё третье явление, третье воплощение исторического сюжета – в бессмысленном ужасе. Человек оказался гораздо хуже, чем о нём думали русские гуманисты XIX и XX веков. «Колымские рассказы» об этом именно и говорят.

С верой в одиночество
– «Колымские рассказы» высоко оценил Солженицын, в ту пору ещё неизвестный читателям. Он называл вас «своей совестью». Как вы отнеслись к повести «Один день Ивана Денисовича»?
– Когда выходил «Иван Денисович», предполагалось – либо повесть будет ледоколом, который откроет правде дорогу к обществу, к молодёжи, растолкает лёд, и в очистившуюся воду войдут новые многочисленные корабли. Или публикация «Ивана Денисовича» станет лишь крайней точкой размаха маятника, который начнёт ход назад.
– Лагерный опыт Солженицына был невелик и не так тяжёл. На какие недостатки в изображении лагерной действительности вы ему указали?
– В повести всё достоверно. Это лагерь «лёгкий», не совсем настоящий. Здесь есть немного «клюквы». К счастью, очень немного. В каторжном лагере, где сидит Шухов, у него есть ложка. Ложка для настоящего лагеря – лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что можно выпить через борт. Около санчасти ходит кот – тоже невероятно для настоящего лагеря. Кота давно бы съели. Блатарей в этом лагере нет. Служба охраны не отвечает за план, не выбивает его прикладами. Махорку меряют стаканом. Не посылают после работы за пять километров в лес за дровами. Не бьют. Хлеб оставляют в матрасе. В матрасе! Да ещё набитом! Да ещё и подушка есть! Работают в тепле. Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в своё время.
– Ваши расхождения с Александром Исаевичем постепенно множились и углублялись. Солженицын предлагал вместе писать «Архипелаг ГУЛАГ». Почему последовал отказ?
– Прежде всего потому, что я надеюсь сказать своё личное слово в русской прозе.
– Какое человеческое качество абсолютно вам не присуще?
– Хитрожопость как образ жизни.
– На склоне лет судьба подарила вам встречу с женщиной, которая стала и последней любовью, и верным другом, и музой. Это не преувеличение?
– Это были десять лет жизни и счастья. Её любовь и верность укрепили меня даже не в жизни, а в чём-то более важном, чем жизнь, – умении достойно завершить свой путь. Её самоотверженность была условием моего покоя, моего рабочего взлёта. Последняя моя книга «Воскрешение лиственницы» посвящается Ирине Павловне С.
(И.П. Сиротинская – сотрудница, а позднее заместитель директора Российского государственного архива литературы и искусства. По завещанию писателя стала его литературной наследницей. Её заслуга в том, что сохранён и пополняется архив писателя, что начиная с 1993 года изданы почти все его произведения. Для подготовки собрания сочинений Ирина Павловна оставила работу, должность.)
– Но минули и эти десять лет. Вы расстались «по взаимному согласию». Тяготило ли вас одиночество?
– Я верю в одиночество как лучшее, оптимальное состояние человека.
– Да, в таком «оптимальном состоянии» легче думается. Но вот о чём думает человек, которого не видели смеющимся и даже улыбающимся представить не могли?
− Жизнь – это не благо. Кожа моя обновилась вся – душа не обновилась...
Палата № 244
(вместо послесловия)
Писатель слабел. «Добить меня очень трудно», – твердил он. Но уже почти не слышал и начал терять зрение, как когда-то его отец. Обслуживать себя больше не мог. Ещё в детстве у него обнаружились нарушения вестибулярного аппарата. Позднее выяснилось, что Шаламов страдает редкой болезнью Меньера: во время приступов этого недуга больной теряет координацию движений и слух, падает, испытывает тошноту. Приступы у Шаламова начались в пятидесятилетнем возрасте, его несколько раз подбирали на улице, будто пьяного. Писатель обзавёлся соответствующей справкой и всегда носил её при себе.
Литфонд взял на себя хлопоты по определению члена Союза писателей СССР Шаламова В.Т. в интернат для престарелых и инвалидов на окраине Москвы. Шаламов заупрямился: «В богадельню не поеду», но в конце концов согласился. Здесь, в палате №244, он провёл последние три года. Условия были убогими, но Шаламов не жаловался. Он словно возвращался в лагерные времена, довольствовался малым, оборачивал шею вафельным полотенцем, как шарфом – тем самым шарфом, которым так дорожил на Колыме и который у него всё-таки украли. Он и спал по-лагерному, словно на нарах, свернувшись в утробной позе, сберегавшей тепло. Но внутри этой беспомощной плоти, в темноте и тишине, ещё жил дух, рождались стихи!
«Союз с бессмертием непрочен. / Роль нелегка. / Рука дрожит и шаг неточен, / Дрожит рука». Стихи записывали с голоса, хотя речь Шаламова было трудно разобрать. Его навещали знакомые, малознакомые и совсем незнакомые люди, разыскавшие автора потрясших их «Колымских рассказов». Помогали, прибирали, мыли, кормили. Привозили любимое лакомство – яблоки.
Шум вокруг одинокого, беспомощного старика нарастал. Директору интерната позвонили «оттуда»: обстановка, мол, нездоровая, интересуются разные люди... Директор пригрозил посетителям, что переведёт Шаламова в интернат для психохроников. Основания для этого были: Шаламов вёл себя порой неадекватно.
Вскоре состоялась медкомиссия. Шаламову задали вопросы, он не ответил – скорее всего, просто не услышал. Диагноз: старческое слабоумие.
При переезде в другой интернат в холодной «скорой помощи» Шаламов простудился. На новом месте у него началось воспаление лёгких.
Он умер 17 января 1982 года. Больших трудов стоило его истинным друзьям достойно проводить писателя в последний путь. Его отпевали в церкви Николы в Кузнецах, в службе участвовал отец Александр Мень. Но и на кладбище, поодаль от могилы, маячили две неприметные фигуры – слежка продолжалась и за мёртвым. А на лобовом стекле похоронного автобуса, по шофёрской моде застойного времени, красовался портрет вождя всех времён и народов. Он тоже присматривал за своим зэком.
Воистину, как сказал Шаламов, «возвратиться может любой ад, увы»… 

Совершенно секретно приложение
ноябрь 2012

Константин Паустовский. Иван Бунин

     Во Франции умер замечательный  русский писатель - писатель классической
силы и простоты - Иван Алексеевич Бунин.
     Он умер под чужим небом в  ненужном и горьком изгнании,  которое он сам
создал для себя, в непереносимой тоске по России и своему народу.
     Кто  знает, сколько  отчаяния от этой разлуки перенес  наедине  с собой
этот внешне спокойный и сдержанный человек.
     Не будем судить Бунина. Не  стоит вспоминать его роковую ошибку. Не это
важно сейчас.
     Важно то, что он наш,  что мы вернули  его нашему народу, нашей русской
литературе,  и  отныне  он  займет  в  ней  то высокое  место,  которое  ему
принадлежит по праву.
     Меня  просили  сказать  вступительное  слово  на  первом вечере  памяти
Бунина. Я начал готовиться к нему, но открыл наугад одну из книг Бунина  - и
все  пропало!  Я  зачитался,  и  у  меня  почти  не осталось времени,  чтобы
набросать на бумаге заметки о Бунине.
     Я забыл обо всем.  Такова  сила бунинского  таланта,  бунинского слова,
сила его беспощадно-прекрасного и безукоризненного мастерства.
     Он был суров потому, что полагал художественную правду превыше всего.
     Как  часто  и  глубоко  мы ошибаемся  в  своих оценках  писателей из-за
неистребимой  склонности приклеивать на каждого писателя ярлыки. Чехов почти
всю жизнь прожил с  ярлыком "пессимиста" и "певца сумерек", о  Бунине всегда
говорили как о "холодном мастере" и "бесстрастном парнасце".
     Какими жалкими кажутся  все эти наклейки, когда читаешь  книги Бунина и
постепенно  открываешь  за этим внешним бесстрастием  огромное  человеческое
сердце, впитавшее в себя еще недавнее черное горе  русской деревни, ее сирую
в то время и жестокую долю.
     Не дольше,  как  сегодня, я  (не помню уже  в  который  раз)  перечитал
рассказы Бунина "Худая трава" и "Илья-пророк".
     Каждый из этих рассказов, говоря словами самого  Бунина, полосонул меня
ледяной бритвой по сердцу.
     Мало  найдется  в нашей  литературе  таких  щемящих  рассказов,  полных
скрытой  любви  к  простому  человеку.  И  не  только  любви,  но  и полного
понимания, полного проникновения в его мысли и сердце.
     Человек  должен  быть  человечен  не  только в  своей радости,  но  и в
страдании.  Это  хорошо знал  Бунин. Он  мог бы  повторить  крик английского
писателя Оскара Уайльда, раздавшийся из королевской каторжной тюрьмы:
     "Где страдание-там святая земля!"
     Сегодня же-тоже наугад-я прочел стихи Бунина "Плачь ночью".  По-моему,
немногие  стихи  в  мировой  поэзии   передают  с  такой  томительной  силой
очистительную моральную силу страдания:
     Плакала ночью вдова.
     Нежно любила ребенка, но умер ребенок.
     Плакал и старец сосед, прижимая к глазам рукава.
     Звезды светили, и плакал в закуте козленок.
     Плакала мать по ночам.
     Плачущий  ночью к слезам  побуждает  другого.  Звезды слезами  текут  с
небосклона ночного, Плачет господь, рукава прижимая к очам.
     Бунин   дошел,  особенно   в  своей  автобиографической  книге   "Жизнь
Арсеньева", до того предела в области прозы,  о котором говорили Чехов и Лев
Толстой - до предела, когда проза сливается в одно органическое неразделимое
целое с поэзией, когда нельзя уже отличить  поэзию от прозы  и  каждое слово
ложится на душу, как раскаленная печать.
     Достаточно прочесть несколько  строк  Бунина о своей матери, о навсегда
затерянной ее могиле, строк, написанных человеком, чьи дни на земле были уже
по существу сочтены, чтобы понять силу любви, нашедшей единственно возможное
и единственно нужное выражение.
     Что-то  почти  библейское  по скупости  и мощи слов  заключено  в  этих
строках.
     Бунина большинство знает главным образом как прозаика.
     Но как поэт он стоит  на уровне своей  прозы. У него много превосходных
стихов.
     Стихи эти,  равно  как  и  проза  Бунина, говорят о  необыкновенной его
способности перевоплощаться, если можно  так выразиться, во все то, о чем он
пишет.
     Почти мгновенно он  схватывает  и закрепляет в слове  те черты людей  и
пейзажа, которые  с особой  точностью передают сущность того,  о  чем  Бунин
пишет.
     Да, Бунин суров, почти безжалостен. Но вместе  с тем он пишет о любви с
огромной  силой.  Для  него  любовь  гораздо  шире  и  богаче,  чем  обычное
представление о ней.
     Для него любовь - это приобщение ко  всей  красоте и ко всем сложностям
мира. Для  него  -  это ночи, дни,  небо, беспредельный шум океана,  книги и
размышления - одним словом, это все, что существует вокруг.
     Пейзаж Бунина так точен, богат, так географически разнообразен и вместе
с   тем  так  полон  лирической  силы,  что  говорить  о  нем  вскользь  нет
возможности. Эта тема требует особого разговора.
     Бунин великолепно, с полным совершенством владел русским языком. Он его
знал так, как может знать лишь человек, бесконечно любящий свою страну.
     Язык Бунина прост, даже временами скуп, очень  точен,  но вместе с  тем
живописен и богат в звуковом отношении,-от звенящей медью торжественное и до
прозрачности  льющейся  родниковой  воды,  от   размеренной  чеканности   до
интонаций  удивительной  мягкости,  от легкого напева до медленных  раскатов
грома
     В области языка Бунин мастер почти непревзойденный.
     Как каждый  большой писатель, Бунин много  думал  о  счастье. Ждал его,
искал и когда находил, то щедро делился им с людьми.
     В этом смысле  очень характерны две его  строфы, которыми  я  и закончу
свои слова о Бунине:
     О  счастье  мы всегда лишь вспоминаем А счастье всюду Может быть, оно -
Вот этот сад осенний за сараем И чистый воздух, льющийся в окно
     В бездонном небе легким белым краем Встает, сияет облако Давно Слежу за
ним Мы мало видим, знаем, А счастье только знающим дано
     1956

 

 

19 (31) мая 1892 г. родился 
(1892 — 1968), 
выдающийся русский писатель.

Литературу, настоящую литературу, не стоит глотать залпом, как снадобье, полезное для сердца или ума, этого «желудка» души.

Литературу надо принимать мелкими дозами, раздробив, раскрошив, размолов, — тогда вы почувствуете ее сладостное благоухание в глубине ладоней; ее нужно разгрызать, с наслаждением перекатывая языком во рту — тогда и только тогда вы оцените по достоинству ее редкостный аромат, и раздробленные, размельченные частицы вновь соединятся воедино в вашем сознании и обретут красоту целого, к которому вы подмешали чуточку собственной крови

Читать далее...

http://izbrannoe.com/news/mysli/ernst-neizvestnyy-o-druzyakh-tovarishchakh-razmyshleniya-o-knige-v-aksenova-tainstvennaya-strast/

— Что вы можете сказать о Ваксоне-Аксенове?
— Прекрасная фигура геВВ­роя! Во многом соответствует живому Аксенову. Я Васю как друга очень люблю. Но его экстремизм, который здесь явлен в спорах со всеми, неВВ­сколько непривычен, не очень вписывается в сложившееся у меня представление о нем. В том безумном мире он был вменяемым человеком. По крайней мере, я держал его за вменяемого. Например, себя я за вменяемого не держал.

 

Читать далее...

21 марта отмечается Всемирный день поэзии. Но что такое поэзия? И кого можно назвать поэтом?
В древности считали, что поэзия – это дар и проклятие, а гласом поэта говорит Бог.
Многие люди пишут стихи, но не все называют себя поэтами. Лично я себя поэтом не считаю, хотя мною записано 1145 вирш.
Роберт Фрост говорил: “Сказать о себе, что ты — поэт, также нескромно, как если сказать о себе, что ты хороший человек”.
Год назад по телевидению показали фильм с провокационным названием «Бродский не поэт». Словно предлагали задуматься: а поэт ли Бродский?
Сам Бродский называл себя поэтом, когда его судили за тунеядство в 1964 году. Однако позднее Иосиф Александрович признавался: «Я ни в коем случае не думал тогда, что вот я поэт или не поэт. Этого вообще никогда у меня не было и до сих пор в известной степени нет...»
Так поэт ли Бродский?





Читай и смотри далее - РАЗГАДКА ПОЭТИКИ БРОДСКОГО

 

Я хочу обратиться к интереснейшей книге талантливой ленинградской писательницы Ирины Моисеевой «Синдром Солженицына», вышедшей в 2013 году. Я буду дальше широко пользоваться ею. Редкий случай в литературоведении: в книге 270 страниц, и вся она посвящена рассказу «Матренин двор», в оценке которого, как выдающегося произведения выдающегося писателя сошлись Ж.И. Алферов, С.Е. Кургинян да и многие другие. Полагаю, восхищается им, допустим, и критик С. Чупрынин, 25 лет возглавляющий журнал «Знамя» и 45 лет считающий творчество Солженицына классикой. Или вот профессор-литературовед А.В.Урманов, автор книги «Творчество А.И.Солженицына» (М.. Наука.2009), где он пишет, что за этим рассказам «закрепилось мнение как о самом совершенном художественном творении писателя. Он занимает особое место в творчестве Солженицына: в контексте века минувшего рассказ воспринимается как знаковое явление». И Лидия Чуковская, дочь писателя, сестра писателя и сама писательница признавала, что эта вещь «полюбилась более первой («Одного дня Ивана Денисовича»- В.Б.)…Тут уже виден великий художник».

Великий!.. В деле фабрикации величия особенно преуспел французский критик Жорж Нива. Не в связи с этим рассказом, а вообще по его творчеству он уподобляет Солженицына поочередно в том или ином случае Данте, Шекспиру, Вольтеру, Бальзаку, Толстому, Достоевскому, Бетховену, Антею, апостолу Павлу, Марку Аврелию и даже аятолле Хомейни… И это было подарено нам издательством «Художественной литературе» в 1992 оду – сразу после контрреволюции. Впрочем, и наши знатоки литературы не отстают, пожалуй, даже превосходят иностранцев: если «французик из Бордо» обнаружил следы влияния великих мужей мировой литературы и истории во всем творчестве Солженицына, то наш профессор А.В.Урманов и Е.С.Роговер, тоже, естественно, профессор, лишь в одном его рассказе выискали следы множества выдающихся русских писателей и произведений литературы.

 

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ...

 

 

Он один из самых известных художников XX века. Искусствоведы спорят, какой же стране принадлежит Шагал. Сам он считал, что у него две родины — Россия и Франция. Художник никогда не забывал о Витебске, где не только родился, но и научился смотреть на мир по-новому, как до него никому не удавалось. «Мастер зримой поэзии», он давал жизнь метафорам. Благодаря Марку Шагалу слова «взлететь от счастья» или «парить в небесах» обрели конкретные очертания. Провинциальный мещанский город художник оторвал от земли и перенес на небо. На его картинах взмывают вверх не только ангелы и влюбленные, но даже коровы и быки забывают о земном притяжении. Здесь все переплелось, так что отличить высокое от низкого, фантазию от реальности просто невозможно. Сам художник искренне верил, в то, что так оно и есть на самом деле.

В старости Марк Шагал написал, что, только дожив до преклонных лет, можно считать, что выиграл поединок с судьбой. Но пришедшая с возрастом мудрость не помешала ему до конца жизни оставаться ребенком. Самым близким для себя мастером он считал Чарли Чаплина.

Марк Захарович (Моисей Ха́цкелевич) Шага́л (фр. Marc Chagall, идиш מאַרק שאַגאַל; 6 июля 1887, Витебск, Смоленская губерния, Российская империя (нынешняя Витебская область, Беларусь) — 28 марта 1985, Сен-Поль-де-Ванс, Прованс, Франция) — российский, белорусский и французский художник еврейского происхождения. Помимо графики и живописи занимался также сценографией, писал стихи на идише. Один из самых известных представителей художественного авангарда XX века.

С 1960-х годов Шагал в основном перешёл на монументальные виды искусства — мозаики, витражи, шпалеры, а также увлекся скульптурой и керамикой. В начале 1960-х годов по заказу правительства Израиля Шагал создал мозаики и шпалеры для здания парламента в Иерусалиме. После этого успеха он получил множество заказов на оформление католических, лютеранских храмов и синагог по всей Европе, Америке и в Израиле.

В 1964 году Шагал расписал плафон парижской Гранд Опера по заказу президента Франции Шарля де Голля, в 1966 году создал для Метрополитен-опера в Нью-Йорке два панно, а в Чикаго украсил здание Национального банка мозаикой «Четыре времени года» (1972).
Денис Песков

Много лет назад в Эрмитаже была выставка замечательных цветных литографий Марка Шагала.
В этом посте не смогу выставлять все многообразные работы Шагала. Постараюсь выбрать лучшее из 280 найденных и отобранных мной работ Марка Шагала.



Жена

Ты волосы свои несешь
навстречу мне, и я, почуя
твой взгляд и трепет, тела дрожь,
тебя опять спросить хочу я:

где давние мои цветы
под хулой свадебной, далекой?
Я помню: ночь, и рядом ты,
и в первый раз к тебе прилег я,
и погасили мы Луну,
и свечек пламя заструилось,
и лишь к тебе моя стремилась
любовь, тебя избрав одну.

И стала ты женой моей
на годы долгие. Сладчайшей.
Дочь подарила — дар редчайший
в наиторжественный из дней...

Благодарю, Господь высот,
Тебя за день, за месяц тот.

(с) Марк Шагал. Перевод с идиша Льва Беринского





"Серые любовники" -->

Читать далее...

 

 Сегодня статья посвящена творчеству нашего современника, поэта, чьи строки вы знаете и, может быть, любите. Стихи Юрия Левитанского  немного грустные, написанные вне канонов и правил, такие красивые и мудрые – это стихи про одиночество, про поиск себя в этом мире, стихи о дружбе и друзьях, о быстротечности нашей жизни. Начинаю статью одним из самых известных стихотворений Левитанского.

Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
каждый выбирает для себя.

Читать далее

Кто кончил жизнь трагически... (Возвращаюсь к теме)

Необыкновенная жизнь Марка Шагала

Начало - Солженицын - классик лжи и предательства. Часть 1

3 августа 2008 года скончался Солженицын Александр Исаевич (Исаакиевич), советский и российский писатель, драматург, публицист, поэт, общественный и политический деятель, живший и работавший в СССР, Швейцарии, США и России, лауреат Нобелевской премии по литературе, диссидент.

12. «Жить не по лжи» - самый лживый тезис Со-ЛЖЕ-ницына

Крикливая, амбициозная, написанная очень уж «шершавым» языком статья-эссе Солженицына «Жить не по лжи», обращённая, прежде всего к советской интеллигенции, опубликована 18 февраля1974 года в газете Daily Express (Лондон), а в СССР распространялось через подпольный «самиздат». Официально впервые в СССР это эссе было опубликовано 18 октября 1988 года в киевской многотиражке «Рабочее слово».

Читать далее

 

Академик РАН Вячеслав Всеволодович Иванов (род. 1929) в 2000 году записал свои воспоминания о первом впечатлении от прочтения сочинений писателя Варлама Шаламова (1907-1982). Текст приводится по изданию: Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. – М., 2000. – Т. 2.

 

Читать далее...

 

Просто сегодня у меня разболелось одиночество.
Но это чепуха, старые раны всегда ноют в непогоду.

Дина Рубина, "По субботам"

Bandari - Dreamcatcher


Тишина - это возникающая необходимость, которою необходимо утолять. Только находясь в ней, возможно ясно соображать, обдумывать совершившие ошибки и проверить себя на трусость. Она, как берег, к которому мы иногда причаливаем, чтобы понять себя и скинуть тяжкий, накопившейся за время плаванья груз, и перед тем как, снова отправиться в океан житейской суматохи.

Хардли Хавелок, "Ренегат"

 

Читать далее...

Начало здесь.

24 января 1997 года умер Владимир Соколов.
В отличие от шумных шестидесятников он был не слишком известен. Даже когда он получил Пушкинскую премию, молодая дикторша ТВ сообщила в новостях: «Премия присуждена писателю Саше Соколову», перепутав его с известным прозаиком, автором знаменитой «Школы дураков».
Первым, кто привлёк к нему широкий интерес, был Евтушенко.

 

 

«Без Владимира Соколова меня бы как поэта просто-напросто не было. - писал он. - До встречи с ним я слишком увлекался формальными экспериментами и еще не понимал поэзию как исповедь. Моя жизнь казалась мне скучной, неинтересной, и я выдумывал ее, а Володя уже писал всерьез...» Позже он признавался: «Мы все преклонялись перед ним и многое наворовали, в частности, я». Вспоминается участь И. Анненского, который в силу своей скромности и полного отсутствия амбиций был «расхищен и перезаимствован» (В.Корнилов) гораздо более известными Ахматовой, Хлебниковым, Маяковским, Белым, выросшими из Анненского, как прозаики из гоголевской «шинели».
Критики причисляли Владимира Соколова к так называемым «тихим лирикам», противопоставляя его камерное творчество громкой «эстрадной» музе шестидесятников. Но это противопоставление надуманное и неправомерное. Нет громкой и тихой лирики, есть поэзия и непоэзия. И у Евтушенко есть тихие пронзительные строки, как, например, «Одиночество», так же как и Соколов не вмещается в рамки этого ярлыка, стоит вспомнить его набатные строки: «Я устал от 20-го века, от его окровавленных рек...» Но это уже позднее, перестроечное. А мне хочется начать сейчас знакомство с ним с самого раннего стихотворения 1950 года, которое я у него очень люблю, такого ностальгического, милого, трогательного. Прочитайте, вспомните и свои школьные годы и улыбнитесь чему-то в глубине себя:

 

 

Хоть глазами памяти
Вновь тебя увижу,
Хоть во сне непрошено
Подойду поближе.

В переулке узеньком
Повстречаю снова,
Да опять, как некогда,
Не скажу ни слова.

Были беды школьные,
Детские печали.
Были танцы бальные
В физкультурном зале.

Были сборы, лагери,
И мечты, и шалость.
Много снега стаяло,
Много и осталось.

С первой парты девочка,
Как тебя забуду?!
Что бы ты ни делала,
Становилось чудом.

Станешь перед партою —
Не урок, а сказка,
Мне волшебной палочкой
Кажется указка.

Ты бежишь. И лестница
Отвечает пеньем,
Будто мчишь по клавишам,
А не по ступеням.

Я копил слова свои,
Собирал улыбки
И на русском письменном
Допускал ошибки.

Я молчал на чтении
В роковой печали,
И моих родителей
В школу вызывали.

 

Я решил забыть тебя,
Выносил решенье,
Полное великого
Самоотреченья.

Я его затверживал,
Взгляд косил на стены.
Только не выдерживал
С третьей перемены.

Помнишь детский утренник
Для четвертых классов?
Как на нем от ревности
Не было мне спасу.

Как сидела в сумраке
От меня налево
На последнем действии
«Снежной королевы»?

Как потом на улице:
Снег летит, робея,
Смелый от отчаяния,
Подхожу к тебе я.

Снег морозный сыплется,
Руки обжигает,
Но, коснувшись щек моих,
Моментально тает.

Искорками инея
Вспыхивают косы.
Очи удивляются,
Задают вопросы.

Только что отвечу им,
Как все расскажу я?
Снег сгребаю валенком,
Слов не нахожу я.

 

Ах, не смог бы, чувствую,
Сочинить ответ свой,
Если б и оставили
На второе детство.

Если б и заставили,
Объяснить не в силе.
Ничего подобного
Мы не проходили.

В переулке кажется
Под пургой взметенной
Шубка - горностаевой,
А берет - короной.

И бежишь ты в прошлое,
Не простясь со мною.
Королева снежная,
Сердце ледяное…

 

 
Потрясающая органика у этого поэта. Непонятно, как это сделано. Как будто всё само сказалось, как вздох, вырвавшийся из глубины души. Как сама душа.

 

«Лихославль - это город полей ...»

 

Родился Владимир Соколов 18 апреля 1928 года в городе Лихославль Тверской области.

 

 

Лихославль - это город полей,
И лесов, и снегов, и дождей…
Лихославль – это в древнюю Тверь
Потаенно открытая дверь…

 

 

Я люблю эту землю свою,
У которой всегда на краю,
Потому что тоскую по ней
Среди множества улиц и дней.

Потому что я свой человек
Там, где в озеро падает снег,
Где колодезный кличет журавль:
Лихославль, Лихославль, Лихославль.

 

В сентябре 2001 года  Лихославльской центральной библиотеке было присвоено имя Владимира Соколова.

 

 

Отец поэта был репрессирован и расстрелян. Мать тяжело переживала разлуку с ним и помутилась рассудком, всегда была как бы не в себе. В доме была тяжёлая гнетущая обстановка. Жили они с матерью и сестрой Мариной очень бедно, на грани нищеты.

 

 

Сестра поэта Марина Соколова. Живёт в Лихославле.

 

Потом семья переехала в Москву.

 

 

«Что такое поэзия? Это...»

 

У Соколова было особенное, целомудренное отношение к тихим старинным улочкам и дворикам послевоенной столицы.

 

О, двориков московских синяя,
Таинственная глубина!
В изломах крыш, в их смутных линиях
Доверчивость и тишина.

 

 

Его стихи пахли заснеженными поленницами старого Арбата, сиреневыми палисадниками, весенними ливнями.

 

Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!

 

Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.

 

 

И строчки действительно превращались в трепыхающийся, поблескивающий, похрустывающий мир.

 

Снега белый карандаш обрисовывает зданья...
Я бы в старый домик ваш прибежал без опозданья,

 

Я б пришел тебе помочь по путям трамвайных линий,
Но опять рисует ночь черным углем белый иней...

 

У тебя же всё они, полудетские печали.
Погоди, повремени, наша жизнь еще в начале.

 

Пусть уходит мой трамвай! Обращая к ночи зренье,
Я шепчу беззвучно: "Дай позаимствовать уменье.

 

Глазом, сердцем весь приник... Помоги мне в миг бесплодный.
Я последний ученик в мастерской твоей холодной".

 

 

Ему была полностью открыта поэзия жизни — и он исходил только из неё, не укладываясь в рамки ни одной из существовавших «школ» и группировок. Он и не признавал их: «Нет в стихах каких-то новых правил. Было б сердце да горела б тема».

 

Нет школ никаких. Только совесть,
Да кем-то завещанный дар,
Да жизнь, как любимая повесть,
В которой и холод, и жар.

 

Я думаю, припоминая,
Как школила юность мою
Война и краюшка сырая
В любом всероссийском раю.

 

Учебников мы не сжигали,
Да и не сожжем никогда,
Ведь стекла у нас вышибали
Не мячики в эти года.

 

Но знаешь, зеленые даты
Я помню не хуже других.
Черемуха… Май… Аттестаты.
Березы. Нет школ никаких.

 

И это было его кредо. «Необходимо так обращаться со словом, - писал он, - чтобы оно легко и плотно облекло мысль и чувство. Цель поэзии — поэзия. А не поэтика». Вся творческая жизнь Владимира Соколова стала ответом на вопрос «Что такое поэзия?», им же самим поставленным в знаменитом стихотворении.

Что такое поэзия? Мне вы
задаете чугунный вопрос.
Я как паж до такой королевы,
Чтобы мненье иметь, не дорос.

 

Это может быть ваша соседка,
Отвернувшаяся от вас.
Или ветром задетая ветка,
Или друг, уходящий от вас.

 

Или бабочка, что над левкоем
Отлетает в ромашковый стан.
А быть может, над Вечным Покоем
Замаячивший башенный кран.

 

Это может быть лепет случайный,
В тайном сумраке тающий двор.
Это кружка художника в чайной,
Где всемирный идет разговор.

 

Что такое поэзия? Что вы!
Разве можно о том говорить.
Это - палец к губам. И ни слова.
Не маячить, не льстить, не сорить.

 

 

В 1947 году Владимир поступает в Литературный институт. К. Ваншенкин писал: «В послевоенном Литинституте он, пожалуй, единственный из нефронтовиков был признан всеми безоговорочно».

 

Он не мыслил жизни без поэзии.

 

Оставит женщина? Пускай.
Она уйдет недалеко.
Ей превратиться невзначай
В другую женщину легко.

 

Оставит самый лучший друг?
В лютейшую из всех годин?
Других друзей не счесть вокруг,
Хоть лучший друг всегда один.

 

И от кончины в трех верстах
Не затрепещешь – ничего!
Но есть один страшнейший страх,
Поэты знают суть его.

 

Как перед кладбищем ночным
Страх у мальчонки-пастуха,
Как – умереть и быть живым,
Страх перед жизнью вне стиха.

 

Его лирика лаконична и афористична:

 

Я листву разменял на рубли,
Я капель разменял на гроши,
А всего лишь хотелось любви,
Да единственной в мире души...

 

...Я даже рад, что я поэт,
что и потом смогу сказать,
когда весь этот белый свет
я перестану осязать.

 

...Если покажется: умерли
все, кто ответить могли б, -
верь в эти синие сумерки
с жёлтым качанием лип.

 

...Если песенку не затевать,
не искать у неё утешений,
то куда мне, живому, девать
груз невыясненных отношений?

 

Соколов был мастер на экспромты. Вот забавный эпизод, который он приводит в своих воспоминаниях. Однажды в Елисеевском гастрономе в винном отделе (надо сказать, что одно время поэт крепко пил) он встретил Николая Глазкова, который тоже отличался этой слабостью.

 

 

Они стали рассматривать выставленные на витрине напитки и их внимание привлекла этикетка на одной бутылке: «Простое советское виски» (это был конец 50-х).

 

 

Пьющие давно и со знанием дела поэты были удивлены — такой напиток они встречали впервые. Конечно, они тут же его заказали, к ним сосиски, взяли стаканы и присели к памятнику Пушкина. Соколов в тот же момент выдал экспромт:

 

Тянул, запивая сосиски,
и тем прославляя свой век, -
простое советское виски
советский простой человек.

 

Но вообще-то юмора в стихах Соколова мало. Он очень серьёзен. Одно слово — лирик. Как-то Николай Рубцов назвал его в разговоре «дачным поэтом». Вполне добродушно, хоть и с некоторой толикой иронии. Но в этой оценке есть и более глубокий смысл: что-то пронзительное, тревожащее... Это один из нестихающих мотивов поэзии Соколова: сумерки, музыка, сад... Как он чувствовал этот озноб бытия, отразившийся во многих его творениях:

 

 

Пластинка должна быть хрипящей,
Заигранной… Должен быть сад,
В акациях так шелестящий,
Как лет восемнадцать назад.

 

Должны быть большие сирени -
Султаны, туманы, дымки.
Со станции из-за деревьев
Должны доноситься гудки.

 

И чья-то настольная книга
Должна трепетать на земле,
Как будто в предчувствии мига,
Что все это канет во мгле.

 

 

Дарованный ему «золотой скрипичный ключик» открывает заветную дверь в чудесную страну поэзии, где всё освещено солнечным светом, высшим смыслом. Там можно вдохновенно и легко рассказать «о том, что происходит, когда не происходит ничего».

 

«Как страшно с тобой расставаться ...»

Была в его жизни тайная семейная трагедия, груз которой нёс он в душе всю жизнь.
В 1954 году Соколов влюбился в болгарку Хенриэтту  Попову, которую все звали Бубой. Она в это время оканчивала философское отделение МГУ. Буба была старше Владимира и уже была замужем. Знакомство перешло в роман. Буба разошлась со своим мужем в Болгарии и вышла замуж за Соколова. Вскоре у них родился сын Андрей, потом, через полтора года, дочь Снежана.

Буба преподавала болгарский язык в Литературном институте. Студенты ее любили, и многие хотели заниматься в ее группе. А в стихах Соколова возникает болгарская тема — старые церкви, речонка Тополница, София, Шипка, Копривштица, гора Рила…

Но семейная жизнь не задалась. Буба увлеклась Ярославом Смеляковым,

открыто встречалась с ним, пила. Это была драма их жизни, которая отражена в стихах Соколова.

 

Не торопись. Погоди. Обожди.
Скоро пойдут проливные дожди.

Не говори мне того, что я сам
Скоро узнаю по чьим-то глазам.

Не торопись. Помолчи. Погоди,
Ведь у меня еще все впереди.

Тают дороги. Ломаются льды.
Дай постоять на пороге беды.

 

 

***
Мне не может никто и не должен помочь,
Это ты понимаешь сама.
Это ранняя рань, это поздняя ночь,
Потому что - декабрь и зима.

 

Это скрип одиноких шагов в темноте.
Это снег потянулся на свет.
Это мысль о тебе на случайном листе
Оставляет нечаянный след.

 

А была у тебя очень белая прядь,
Потому что был холод не скуп.
Но она, потеплев, стала прежней опять
От моих прикоснувшихся губ.

 

Ты шагнула в квадратную бездну ворот.
Все слова унеслись за тобой.
И не смог обратиться я в тающий лед,
В серый сумрак и снег голубой.

 

Я забыл, что слова, те, что могут помочь,-
Наивысшая грань немоты.
Это ранняя рань, это поздняя ночь,
Это улицы, это не ты.

 

Это гром, но и тишь, это свет, но и мгла.
Это мука стиха моего.
Я хочу, чтобы ты в это время спала
И не знала о том ничего.

 

***
Пахнет водою на озере
возле одной из церквей.
Там не признал этой росстани
юный один соловей.

 

Как он ликует божественно
там, где у розовых верб
тень твоя, милая женщина,
нежно идёт на ущерб.

 

Истина ненаказуема.
Ты указала межу.
Я ни о чём не скажу ему.
Я ни о чём не скажу.

 

***
Нет сил никаких улыбаться,
как раньше, с тобой говорить,
на доброе слово сдаваться,
недоброе слово хулить.

 

Я всё тебе отдал. И тело,
и душу — до крайнего дня.
Послушай, куда же ты дела,
куда же ты дела меня?

 

***
Однажды проснётся она
со мной совершенно одна.
Рукой пустоту она тронет,
разбудит её и прогонит.

Так что ж это всё-таки было,
какая нас сила сводила?!
Я выйду. Пойму: не вернусь.
И всё ж, уходя, оглянусь.

 

 

Но ушёл не он, а она. Ушла из жизни. Буба выбросилась из окна 6-го этажа. Видимо, не нашла другого выхода из этого клубка проблем их семейного треугольника. У неё было что-то не в порядке с психикой. Друзья предчувствовали такой финал (суицидные попытки были и прежде), стерегли её, но не уберегли. Соколов очень тяжело переживал её смерть.

 

 

"Как страшно с тобой расставаться..."
Какие простые слова.
Зачем журавлю оставаться,
когда улетает листва?

 

И, руки подняв от испуга,
что неба опять не боюсь,
кричу я: "Подруга, подруга" —
на всю поднебесную Русь.

 

Прощай. Я в любви не прощаю.
Прощай, поминай обо мне.
Я помнить тебя обещаю,
как в юности, как на войне.

 

 

"Из-за всего случившегося на него ополчились сразу два правительства - наше и болгарское: Буба была дочерью крупного болгарского государственного деятеля. А время было какое? Соколова просто стирали в порошок. - рассказывала Марианна Роговская. - Он был тогда в тяжелейшем состоянии, сознательно шел к самоуничтожению. Тогда и написал эти строчки":

 

 

Ты камнем упала, я умер под ним.
Ты миг умирала, я долгие дни.
Я все хоронил, хоронил, хороним
Друзьями — меня выносили они.

За выносом тела шел вынос души.
Душа не хотела, совала гроши.
А много ли может такая душа,
Когда и у тела уже ни гроша.

 

В жизни его ещё будут другие женщины. Но та, первая любовь осталась в груди незаживающей раной.

 

 

Я полон весь приметами твоими.
Ты вся со мною, как ни уходи.
В ночи, в пути — искать я буду имя
теснящемуся у меня в груди.

 

И как мне знать — слова придут откуда.
И ты откуда у меня в судьбе?
...Я никогда тебя не позабуду,
не перестану думать о тебе...

 

 

Чем больше поэт — тем больше, как правило, трагедия его жизни. Какой-то рок, казалось, висел над его семьёй. Вскоре нелепой случайной смертью погибает сын Андрей. Стихи Соколова о смерти особенно пронзительны. Что-то в них мистическое, непостижимое...

 

Я хотел позвонить в прожитое,
в телефонную будку войдя,
чтоб услышать, задумчиво стоя,
в трубке голос под шорох дождя.

 

Затвориться от нынешней шири
и спросить у того, что прошло:
"Что там нового в канувшем мире?
Мёртвый голос ответил: "Алло".

 

 

Соколов стал сильно пить. Он погибал.

 

Ничего от той жизни,
Что бессмертной была,
Не осталось в отчизне,
Всё сгорело дотла…

Всё в снегу, точно в пепле,
толпы зимних пальто.
Как исчезли мы в пекле,
И не видел никто.

 

Марианна

 

Соколова вытащила из этой трагедии Марианна, его новая любовь. Благодаря ей он прожил гораздо дольше, чем ему позволил бы прежний самоубийственный настрой. Марианна продлила не только его жизнь - она продлила его поэзию.

 

 

…Милая, дождь идет,
Окна минуя, косо.
Я ведь совсем не тот,
Чтоб задавать вопросы.

 

Я ведь совсем другой.
Я из того ответа,
Где под ночной пургой
Мечется тень поэта…

 

Марианна Евгеньевна Роговская была женой дипломата и одной из первых красавиц столицы.

 

 

Его давно уже называли Мастером. Ее после встречи с ним стали звать Маргаритой. В семидесятые годы об их романе говорила вся литературная Москва. Булгаковская история повторилась...

 

 

Гербарий сырых тротуаров,
Легчайшие в мире шаги.
Как самый цветной из пожаров
Волненье листочной пурги.

 

Березы, акации, клены
Даруют листы, как цветы,
Душе молодой и влюбленной,
Такой же красивой, как ты.

 

В сплетенье кругов и полосок,
И звезд, рыжеватых на цвет,
Весенний летит отголосок:
"Ты любишь меня или нет?"

 

И, не дожидаясь ответа,
Под ветром большой синевы
Твой зонтик лимонного цвета
Уносится в вихре листвы.

 

 

Марианна Евгеньевна работала директором музея Чехова. Очаровательная и романтичная, она как будто сошла со страниц его книг. Соколов влюбился в неё с первого взгляда, как мальчишка.

 

 

Когда она по улице идёт,
к ней, точно хлопья, взгляды прилипают.
Я понимаю их косой полёт -
и как летят они, как отлетают.

Куда идёт она? Не всё ль равно...
Она идёт по свету — вот в чём дело!
На дерево взглянула — и оно
уже не выглядит осиротело.

 

Из интервью с Марианной Роговской:
- Жизнь у меня была налаженная, но я понимала, что это не моя жизнь. Я как бы проживала чужую судьбу, не свою. И когда я его встретила, не то чтобы обрадовалась, а ощутила вдруг какое-то космическое тепло. Это даже не влюбленность была, а сразу любовь, казалось, мы неразделимы.

 

 

А мне надоело скрывать,
Что я вас люблю, Марианна,
Держась и неловко и странно,
Невинность, как грех, покрывать...

 

Их отношения были тайными. У них были долгие прогулки, свои любимые переулки, а дома не было. Они мечтали быть вместе, а жизнь всё время разлучала их, испытывая на прочность. До сих пор замирает у неё сердце, когда она читает это стихотворение:

 

Домой, домой, туда, где дома нет,
Где только ты, незримая почти,
Где тает снег, как тысяча примет,
И на домах, и на твоем пути.

 

Я знаю то, что ты товарищ мой,
Что для меня ты целый белый свет,
Так знай и ты, что я хочу домой,
Домой, домой, туда, где дома нет.

 

Здесь столько крыш, и окон, и дверей,
Друзей, подруг на столько зим и лет,
А я хочу к тебе, к тебе скорей -
Домой, домой, туда где дома нет.

 

Вот улетает желтенький листок
Сквозь южный снег, как бабочка на свет.
Куда? На север? Или на восток?
Домой, домой, туда, где дома нет.

 

 

Дома у них не было, и были очень долгие расставания и очень длинные расстояния (Марианне приходилось надолго уезжать в другие страны). И всё же они были неразлучны. Через препятствия, через «сотни их разделяющих вёрст» они шли к своей общей судьбе, и ничто не могло им помешать.

 

Когда мы были незнакомы,
А только виделись во сне,
Твои таинственные гномы
Сошлись подумать обо мне.

 

Они решали и решали,
Шептали: - Это ни к чему.
Но ничему не помешали,
Не помешали ничему.

 

Шли годы, а они все не могли нарадоваться друг на друга, не могли наговориться – столько общего было в их чувствах, мыслях, вкусах, воспоминаниях. Оказалось, что улицы и переулки их первых свиданий они оба хорошо знали и любили с давних времён. Особенно часто они ходили гулять в ордынские переулки .

 

Поэт любил зиму, любил снег в полете и снег, хрустящий под ногами. Любил сочинять стихи на ходу. Первое стихотворение, посвященное Марианне, было задумано им во время их зимних прогулок по Якиманке.

 

 

Ты плачешь в зимней темени,
Что годы жизнь уводят.
А мне не жалко времени.
Пускай оно уходит!

 

 

В том стихотворении, написанном в счастливые дни первых встреч и нежных признаний, он как будто предвидел будущее и давал мудрые советы и утешения:

 

Есть в нашей повседневности
Одно благое чувство,
Которое из ревности
Дарует нам искусство, -

 

Не поддаваться времени,
Его собою полнить,
И даже в поздней темени
О том, что будет, помнить.

 

Не надо плакать, милая,
Ты наших поколений.
Стань домом, словом, силою
Больших преодолений.

 

Тогда и в зимней темени
Ты скажешь и под старость:
А мне не жалко времени,
Уйдет, а я останусь!

 

 

Жизнь шла вперед, они много работали, много ездили, уже были мужем и женой, Владимир Соколов уже стал лауреатом Государственной премии СССР, но своего дома у них по-прежнему не было. И вот однажды им позвонили из жилищной комиссии Союза Писателей и сообщили, что в писательском доме в Лаврушинском переулке освободилась квартира. Наконец-то! Войдя в квартиру, они первым делом подошли к окну, и сердце возрадовалось: перед ними, как на ладони, высились белокаменные кремлёвские храмы, сияли золотые купола под голубым небом. Он тихо сказал: «У меня такое чувство, будто мы вернулись на родину». В ответ она крепко сжала его руку, такую добрую и надежную.

 

Двенадцать счастливых лет прожили они в этой квартире. Соколов по-прежнему сочинял стихи на ходу. В любую погоду он брал свою красивую резную трость (болели ноги), и они отправлялись в долгие или короткие путешествия по Москве, считая благом каждый шаг, пройденный по родным дорогам.

 

А на закате почти каждый день подходили к окну и любовались, любовались…

 

Теперь она стоит у окна без него... Кремль, как всегда, прекрасен, она любуется его стройной неповторимой панорамой, и с улыбкой сквозь слёзы повторяет драгоценные стихи Соколова:

 

Несостоявшаяся жизнь! Надежда!
Едва вспорхнув, упавшая листва.
Меняются дома. Меняется одежда,
Но всё равно – любовь. И всё равно – Москва!

 

 

Лаврушинский переулок 17  -  Дом писателей ("Дом Драмлита"). Этот дом Булгаков перенес из Лаврушинского переулка на Арбат, но описан в романе именно этот дом, где жили официальные, номенклатурные писатели и критики, в их числе и некий Литовский, стараниями которого были запрещены пьесы Булгакова, прообраз критика Латунского, квартиру которого разгромила Маргарита. Сейчас он знаменит ещё и тем, что здесь жил Владимир Соколов.

 

Лаврушинский переулок

 

Марианна Евгеньевна всё делает для того, чтобы имя Владимира Соколова не было предано забвению, чтобы выходили его книги, чтобы он был «современником и для будущих, незнаемых поколений». Ежегодно проводятся Соколовские чтения, которых прошло уже больше пятнадцати.

 

 

Поэт посвятил ей целую книгу стихов, она так и называется «Стихи Марианне».. Эта книга — венец любви, преданности, самоотверженности.

 

Я за столько лет не нагляделся,
Не налюбовался на тебя…
Город в белый снег переоделся,
Чистоту внезапную любя.

 

Я за столько лет ещё не свыкся
С первопутком около домов:
Снеговик с загадочностью сфинкса
И в снегу две ветки двух тонов.

 

Я хочу продлить их неизвестность
Изморози или черноты,
Но тогда вступаешь в эту местность,
Инея не стряхивая, ты.

 

Пусть висок мой в иней приоделся.
Будь со мной, тревожась и любя. 
Я за столько лет не нагляделся,
Не налюбовался на тебя.

 

 

«Всё у меня — о России...»

 

Соколов не разделял стихи на «для себя» и «для всех» - у него всё для души, всё на одной волне лиризма.

 

Что-нибудь о России?
Стройках и молотьбе?..
Все у меня о России,
Даже когда о себе.

 

Ну кто ещё мог так сказать о ней?

 

…родина, это ты,
с маленькой нежной буквы,
там, где лишь три версты
до паутин и клюквы.

 

Ты бриллиант росы,
Вправленный в венчик тесный,
Тёмная тень грозы
Над желтизной окрестной.

 

 

Но есть у него и стихи непосредственно о России, где уже другой Соколов открывается нам — суровый, резкий, горький.

 

 

Испепелилась отвага,
злом обернулось добро.
Жёлтою стала бумага,
ржавчина съела перо.

 

С вестью летевшие строки
вспять повернули, грустя.
Встань, человек одинокий,
страшного века дитя...

 

Великолепно ироничный:

 

Весна. Финансовые затруднения.
Черемуха около небосвода.
Когда я предчувствовал гул падения,
Мне ветку протягивала природа.

 

Все так. Но в воду я тем не менее
Все реже совался, не зная брода...
Когда во мне убивали гения,
Хорошая, помню, была погода.

 

 

В последней своей вещи — поэме «Пришелец» - поэт Соколов, уже приближаясь к миру горнему, томится душой о том, что в земной жизни, которую он так любовно воспел, победно шествуют бездуховные, богатые, но нищие душой. Он с насмешливой жалостью обращается к ним: «...жируйте в норке, молитесь прибыли вещей». Сам вознесённый над бытом, он понимает, как эти материалисты опасны своей безответственностью и цинизмом:

 

Вы гениальны. Это не секрет:
вы умудрились смертной сделать душу.
Нигде другой такой планеты нет.

 

Здесь уже не мягкая соколовская ирония, а жёсткий сарказм.

 

Ты говоришь, что все дела:
Тянуться вверх, идти на дно.
Но ты со мною не пила
Мое печальное вино.

 

Мне интересен человек,
Не понимающий стихов,
Не понимающий, что снег
Дороже замши и мехов.

 

И тем, что - жизнью обделен!
Живет, лишь гривной дорожа,
Мне ближе и больнее он,
Чем ты, притвора и ханжа.

 

Да и пишу я, может быть,
Затем лишь, бог меня прости,
Чтоб эту стенку прошибить,
чтоб эту душу потрясти.

 

Порой он приходит в отчаянье от увиденного вокруг:

 

Мне страшно, что жизнь прожита,
что смерть — это значит домой,
что снова трясёт нищета
на грязных вокзалах сумой.

 

Что Родина — это слеза,
что мать — это холм без креста,
что вор, закативший глаза,
гнусит: мир спасёт красота.

 

В 1949 году, когда партийная критика, заклеймив Ахматову и Пастернака, обрушилась на лирику вообще, Соколов записывает в дневнике: «Поэзия одного человека гибнет для всех». Это так поразило его, что он содрогнулся: «Но ведь этот вечер, весь в огнях, голосах, деревьях, - всем! всем! Всем!»

 

 

Так где я был, когда вы воду в ступе
толкли со всей своей системой вкупе?
Я УХОДИЛ В МУЧИТЕЛЬНЫЕ ДАЛИ,
вот где я был, пока вы заседали.

 

В поэме «Алиби» он скажет:

 

Это страшно — всю жизнь ускользать,
уходить, убегать от ответа...

 

Да это же поветрие эпохи -
быть с алиби повсюду и во всём.

 

Вечное противостояние филистерству, мещанскому конформизму, непониманию порождает усталость: «Я так устал на вас похожим быть...» С особой трагической силой этот мотив усталости прозвучал в его знаменитом стихотворении 1988 года:

 

Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.

 

Я давно уже ангел, наверно.
Потому что, печалью томим,
Не прошу, чтоб меня легковерно
От земли, что так выглядит скверно,
Шестикрылый унес серафим.

 

Эти стихи далеко выводят Соколова за рамки «тихой поэзии», литературного направления, лидером которого некоторые критики долго его величали. Этому «тихому лирику» была присуща недюжинная поэтическая смелость, горестная отвага, философская глубина и мощь, и Марианна как-то сказала, что «если слово «тихий» и подходит к нему, то лишь в том смысле, в каком оно подходит к названию океана».

 

 

«Я был поэтом на земле...»

 

Мотив смерти отчётливо звучал во многих его строках:

 

И всё. С обломками я за чертою,
с мечтой, с обмолвками, со всей тщетою.

 

Это случайный отъезд на века
без проводницы и проводника.

 

Он как бы примеривался к тем недоступно будущим дням:

 

И я потянулся вослед за тобой
всей грустью безмерного срока.
Но был я оградой, но был я травой,
журчащей водой водостока.

 

Ты в воздухе таяла полупустом
пиковым сужением платья.
Тогда я возник облетевшим кустом,
чуть смахивая на распятье.

 

 

Последней прижизненной книгой, изданной в 1996 году, стали «Стихи Марианне». Она вышла за два года до того, как его не стало. Там не только те стихи, которые он писал ей, но и более ранние, перепосвящённые своей последней любви. И здесь их ощущения совпали: давным-давно, когда Марианна знала его только по книгам, у неё часто возникало мистическое чувство, что многие строки обращены к ней. А потом он и сам ей скажет: "Оказывается, все это было посвящено тебе".

 

 

В минуту давнюю, не дорогую,
Глаза случайным блеском ослепя,
Я ждал тебя, когда я ждал другую,
Возможно, где-то около тебя.

 

А ты в порывах ветра и сирени
С другим стояла, выйдя на крыльцо,
И, может быть, все медлила в смятенъи
И молча думала: не то лицо.

 

«Мы плакали с ним вместе, - вспоминала она, - когда он дописал стихотворение «Мне будет вечно сниться дождь...»

 

 

Мне будет вечно сниться дождь
И шум листвы у изголовья
Каких-то баснословных рощ
Бесчасья или безвековья.

 

Мне будет вечно сниться путь,
Скрывающийся за холмами,
Которым позабыл шагнуть,
Как снится детский сон о маме.

 

Мне будет вечно сниться дождь
С почти расплывшейся страницы
И то, как ты меня зовёшь,
И я встаю, мне будет сниться.

 

Там будут ветки ходуном
Ходить, мешая солнце с тенью…
И тоже станут чьим-то сном…
Но будет в песне – воскресенье!

 

Это было прощанием...

 

«Увы, увы», - кричит ночная птица
в сыром саду. И нам пора проститься.
У подмосковной гнущейся берёзы
ты у меня в глазах стоишь, как слёзы.

 

 

Он болел. В больнице с ним рядом всё время была Марианна.

 

Ты вправе думать, посетив больницу,
Где я – все о себе да о себе,
Что  воронье за окнами клубится,
Что льдист и хладен путь через столицу,
Что все равно мне, каково тебе.

 

Ты принесла мне сахар и обновки,
Хотела рассказать, как день прошел,
Как ты упала возле остановки,
Как холодно одной, как путь тяжел,

Когда летят толпою птицы эти...
А я все о себе да о себе.
Не о тебе, единственной на свете,
На ледяной изменчивой тропе.

 

Ты вправе думать, исхудав щеками,
Все обо мне в дороге, обо мне –
Что сердце у меня, наверно, камень,
Что я, как эти окна - в стороне,

Ты вправе думать... Но когда ушла ты,
Когда безлюдным стал приемный зал,
Я в многолюдном гомоне палаты
Шептал в подушку все, что не сказал...

 

Ты – о больной руке, о трудной доле,
А я – все о себе да о строке,
Которая не стоит малой боли
В твоей душе и в маленькой руке...

 

На улице пустой воронья дрема.
Ворочается снег по городьбе.
Одна утеха - что ты плачешь дома,
А я не дома плачу о тебе.

 

Ты вправе думать... Ты в нежнейшем праве...
Но я в одном сегодня без вины,
Что думаю в подушку – не о славе,
А о любви, в которой мы равны.

 

 

«Шестикрылый Серафим» унёс его 24 января 1997 года. Он был астматик и умер от удушья. В ту ночь персонал отмечал какой-то больничный праздник. В конце концов, когда Соколову стало плохо, его успели перевести в реанимацию, но спасти его уже не удалось. Поэт ушел из жизни, не дотянув двух месяцев до своего 69-летия. Похоронен был на Новокунцевском кладбище в Москве.

 

 

«Я был поэтом на земле...» - это из лебединой песни Владимира Соколова, из его прощальной поэмы «Пришелец». На каменной странице его надгробия начертаны эти слова. Они как будто летят на землю с далёкой звезды на её тонких лучах. Поэт-пришелец, стремясь к своей звезде, преодолевает мощное земное притяжение.
Один из его друзей Владимир Мощенко вспоминал, как они однажды вошли с Соколовым в номер гостиницы, и в глаза им сразу бросилось строгое предупреждение над выключателем: «Гасите после себя свет!» - «Вот глупость! - сказал поэт. - Нельзя этого делать». Он остался верен себе до конца. Он не выключил после себя свет.

Из посвящённых ему стихов:

 

В конце Татьяниного дня,
когда темнело,
весть, леденящая меня,
уже летела.

 

Раздался звон колоколов,
они звенели:
Свет Николаич Соколов
исчез в метели.

 

Е. Евтушенко, который открыл Соколова читателю и очень его любил, приехал на его похороны на один день из Штатов, где семь месяцев в году читал лекции. Он написал стихотворение «Памяти Владимира Соколова»:

 

 

Когда я встретил Вл. Соколова,
он шел порывисто, высоколобо,
и шляпа, тронутая снежком,
плыла над зимней улицей Правды,
и выбивающиеся пряди
метель сбивала в мятежный ком.

 

Он по характеру был не мятежник.
Он выжил в заморозки, как подснежник.
Владелец пушкинских глаз прилежных
и пастернаковских ноздрей Фру-Фру,
он был поэтом сырых поленниц
и нежных ботиков современниц,
его поэзии счастливых пленниц,
снежком похрупывающих поутру.

 

В метели, будто бы каравеллы,
скользили снежные королевны
и ускользали навек из рук,
и оставался с ним только Додик -
как рядом с парусником пароходик,
дантист беззубый, последний друг.

 

Висели сталинские портреты,
зато какие были поэты!
О, как обчитывали мы все
друг друга пенящимися стихами
в Микишкин-холле или в духане,
в курилке или в парилке в бане,
в Тбилиси, в Питере и Москве!

 

Рождались вместе все наши строчки,
а вот уходим поодиночке
в могилу с тайнами ремесла.
Но нам не место в траурной раме.
Непозволительно умиранье,
когда поэзия умерла.

 

На наши выстраданные роды
ушло так много сил у природы,
что обессилела потом она,
мысль забеременеть поэтом бросив.
Кто после нас был? Один Иосиф.
А остальные? Бродскоголосье -
милые люди или шпана.

 

Еще воскреснет Россия, если
ее поэзия в ней воскреснет.
Прощай, товарищ! Прости за то,
что тебя бросил среди разброда.
Теперь - ты Родина, ты - природа.
Тебя ждет вечность, а с ней свобода,
и скажет Лермонтов тебе у входа:
"Вы меня поняли, как никто...".

 

После стихов Евтушенко помещать свои — гиблое дело, но не могу добавить тут и своё признание в любви самому моему поэту:

 

Какое блаженство читать Соколова!
Мне кажется, я поняла, как никто,
что слово бывает светло и лилово,
что в юности дождиком пахнет пальто.

 

То в жар погружаясь, то в холод знобящий,
смакую божественных строчек нектар
о том, что пластинка должна быть хрипящей,
что школ никаких — только совесть и дар...

 

Всё лучшее в мире даётся нам даром,
и мы принимаем бездумно, шутя,
и утро с его золотистым пожаром,
и листья, что, словно утраты, летят.

 

В волнении пальцы ломая до хруста,
я буду читать до утра, обомлев.
Забуду ль когда твоих девочек русых
и в ботиках снежных твоих королев?

 

И снова, как в детстве, обману поверю,
ещё ожидая чего-то в судьбе.
Ты Моцарт, маэстро, а я твой Сальери,
который отравлен любовью к тебе!

 

В сиренях твоих и акациях мокну,
с отчаяньем слушаю плач соловьёв,
и жизни чужие, как бабочки в окна,
стучатся и ломятся в сердце моё.

 

Тебе не пристало величье мессии,
ты просто поэт, и не скажешь полней.
Я знаю, что всё у тебя — о России,
но каждая строчка твоя — обо мне.

 

И это родство всё горчее и глубже,
как звук разорвавшейся в сердце струны.
Мне дорого, как ты застенчиво любишь,
и в этой любви мы с тобою равны.

 

Опять приниматься бумагу маракать,
с ночною звездой говорить до зари...
Когда заблужусь, потеряюсь во мраке —
я строки беру твои в поводыри.

 

Какое блаженство читать Соколова!
Как с ним вечера и рассветы тихи.
Как сладостна власть оголённого слова...
Неужто же всё это — только стихи?!

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/68720.html

 

 

 

 

 

Дон-Аминадо (Аминадав Пейсахович Шполянский)

(7 мая 1888-14 ноября 1957)

Он пришёл из того «далека», когда совершенно иными были и жизнь, и культура. Своё ординарное имя — Аминад Петрович Шполянский — он однажды так кастаньетно отстучал на клавишах пишущей машинки «Ундервуд» в редакции знаменитого журнала «Сатирикон» Аркадия Аверченко, что имя сразу заискрилось чем-то озорным и испанским. Так родился на свет шутливый одесский испанец Дон-Аминадо.

До этого юный идальго долго жил в Одессе, был студентом Новороссийского университета, будучи солдатом во время Первой мировой войны был ранен и вернулся в Москву, опубликовал свою первую книгу патриотических стихотворений «Песни войны».
Встретил февральскую революцию 1917 года пьесой в стихах «Весна Семнадцатого года», однако не принял октябрьский переворот большевиков.
В январе 1920 года эмигрировал в Париж, где регулярно вплоть до 1940-х гг. печатал фельетоны, сотрудничал c эмигрантскими изданиями, выпустил несколько сборников своих произведений.
«Эмиграция напоминает сыр со слезой: сыр слопан, слеза осталась». Он выбрал именно этот путь и прошёл им до самого конца,там он стал душой маленькой русской колонии Парижа, в который «перекочевала живая история старой жизни, где ещё пахли кулебяки и расстегаи, цыгане были не с привокзальной площади, а из Яра, а русскую культуру представляли не Демьяны Бедные и Артёмы Голодные, а Куприн, Бунин, Мережковский, Ремизов, Рахманинов, Шаляпин, Коровин, Сомов, Бенуа — и так до бесконечности.
И вот на фоне этого великолепия Дон-Аминадо был любимцем публики. Его читали все. Его стихи вырезали из газет, знали наизусть. Повторяли его крылатые словечки. А многие просто начинали читать газету со злободневных стихов Дон-Аминадо.

Шуламит Шалит "Назначь мне свиданье на этом свете..." (О поэте Марии Петровых) Единственная книга Марии Петровых при её жизни вышла не в Ярославле, где родилась, не в Москве, где прожила большую часть жизни, а в Армении. На свете лишь одна Армения, У каждого - своя. От робости, от неумения Её не воспевала я... И названа была эта первая книга не без умысла - "Дальнее дерево". Знакомая с ранней юности со всеми ведущими российскими поэтами, сама в поэтическом лесу стояла на обочине, "дальним деревом". Написавшая первое стихотворение в детстве, рано осознавшая себя поэтом, но державшая в руках свою первую книгу в шестьдесят (!) лет, она чувствовала неловкость, как женщина, всю жизнь ходившая в неброском, увидала бы себя вдруг в чём-то ярком, привлекающем взоры. О муках творчества, о том, как начинаются стихи, она сама сказала: И вдруг возникает какой-то напев, Как шмель неотвязный гудит, ошалев, Как хмель оплетает, нет сил разорвать, И волей-неволей откроешь тетрадь. От счастья внезапного похолодею. Кто понял, что белым стихом не владею? Кто бросил мне этот спасательный круг? Откуда-то рифмы сбегаются вдруг. Их зря обесславил писатель великий За то, что бедны, холодны, однолики, Напрасно охаял он "кровь и любовь", И "камень и пламень", и вечное "вновь". Не эти ль созвучья исполнены смысла, Как некие сакраментальные числа? А сколько других, что поддержат их честь! Он, к счастью, ошибся - созвучий не счесть. 1976 г.Читать далее

Подруга попросила составить библиографию мемуаров о Серебряном веке и русской эмиграции.

Вот, что у меня получилось (исправления и дополнения приветствуются):

 

 

Мемуарная литература

о Серебряном веке

(и в целом о России начала прошлого столетия).

Воспоминания о русской эмиграции

 

 

Адамович Георгий

Вечер у Анненского

Комментарии

Мои встречи с Анной Ахматовой

Памяти Гумилева

 

Амфитеатров Александр

Жизнь человека, неудобного для себя и для многих

Легенды публициста

Против течения. Литературные статьи

 

Андреева Инна

Неуловимое созданье. Встречи. Воспоминания. Письма

 

Андреева-Бальмонт Екатерина

Воспоминания

 

Анненков Юрий

Дневник моих встреч. Цикл трагедий

 

Анциферов Николай

Из дум о былом

 

Ахматова Анна

Амедео Модильяни

Воспоминания об Александре Блоке

Воспоминания об О.Э. Мандельштаме

Дикая девчонка

Дом Шухардиной

Листки из дневника

Михаил Лозинский

О Гумилеве

 

Читать далее...