Выучившись на хирурга и начав медицинскую практику, Джон Китс однажды во время операции поймал себя на том, что думал не столько о скальпеле и пациенте, сколько о стихах. С этого момента он окончательно определился со своим призванием. Тогда ему было всего девятнадцать и, как все в этом возрасте, он любил жизнь, природу, близких, друзей, любил шутить и веселиться.
Тащи веселую подружку мне, Тащи вина большую кружку мне И табаку тащи понюшку мне. Коль можешь, дай всего до ста точно. Быть может, я скажу: "Достаточно!" Но нет - смолчу в моей обители Вплоть до пришествия Спасителя. Недурно было б так устроиться С тобой, возлюбленная Троица! (Подружка,кружка итабаку понюшка. Пер. Е.Фельдмана)
Джон Китс спешил жить, интуитивно чувствуя, что у него совсем мало времени. В двадцать лет он провалил экзамен на врача, потеряв право на медицинскую практику, а через три года после того, как променял "доходную" медицину на бездоходное «бумагомарание», как говорил его опекун, Джон Китс вступил в пору поэтической зрелости, о чем свидетельствуют его стихи последних двух лет.
Шесть последних сонетов, ставшие вершиной английской поэзии, отрывки из «Изабеллы», поэмы «Ламия», «Гиперион», «Падение Гипериона», «Канун святой Агнессы» и другие стихи обессмертили имя поэта. Когда-то в одном из своих первых стихов поэт просил о десяти годах жизни, чтобы свершить то, к чему предназначена его душа.
Первый биограф поэта уложил жизнь Джона Китса в десять слов:
«Несколько верных друзей, несколько прекрасных стихотворений, страстная любовь и ранняя смерть», словно намекая, что сделать-то ему ничего и не удалось.
Это так и не так, если иметь в виду не короткие годы жизни поэта, а то, сколько он сделал за совсем небольшой отведенный ему поэтический срок. Стихи, письма, поэмы составили восемь томов собраний сочинений, вышедших на родине поэта. И это еще не полное собрание сочинений. Для Англии Джон Китс то же, что Роберт Бернс для Шотландии.
Англичанин может не знать Шекспира и быть едва знакомым с именем Мильтон, но Китса, хоть немного, но всегда может процитировать наизусть. А что в России? К русскому читателю поэт пришел довольно поздно. Переводить на русский его начали с конца XIX века, но всё как-то неудачно, пока в тридцатых-сороковых прошлого века не появились переводы Маршака и Пастернака.
В свой час своя поэзия в природе: Когда в зените день и жар томит Притихших птиц, чей голосок звенит Вдоль изгороди скошенных угодий? Кузнечик — вот виновник тех мелодий. Певун и лодырь, потерявший стыд, Пока и сам, по горло пеньем сыт, Не свалится последним в хороводе. В свой час во всем поэзия своя: Зимой, морозной ночью молчаливой Пронзительны за печкой переливы Сверчка во славу теплого жилья. И, словно летом, кажется сквозь дрему, Что слышишь треск кузнечика знакомый.
(Кузнечик и сверчок. Пер. Б.Пастернака)
В школе Китса знали больше как воинствующего забияку, чем как поэта, и пророчили ему великое будущее, но не на литературном, а на военном поприще. Перелом произошел в старших классах, когда за полтора года до окончания школы он вдруг с жаром набросился на учебу.
Ел, спал и гулял с книгой и за последние три семестра получил три награды за литературу. Любовь к прекрасному Джону Китсу привил молодой школьный учитель Кларк. Позднее любовь к прекрасному выльется в афористически точную формулу:«Истина есть красота, а красота есть истина».
В аттическую форму заключен Безмолвный, многоликий мир страстей, Мужей отвага, прелесть юных жен И свежесть благодатная ветвей. Века переживешь ты не спроста. Когда мы сгинем в будущем, как дым, И снова скорбь людскую ранит грудь, Ты скажешь поколениям иным: "В прекрасном - правда, в правде - красота. Вот знания земного смысл и суть". (Ода к греческой вазе. Отрывок. Пер. В.Микушевича).
И поэзия во многом была для него значима постольку, поскольку позволяла решать эту проблему. Поэт искал равновесие между двумя несовместимыми противоположностями: к реальности относился весьма скептически, используя в полной мере свою иронию, а идеальное было слишком абстрактным и безжизненным.
Джон Китс искал абсолют, но все его поиски заканчивались поражением, но это был тот случай, когда поражение становилось победой. Эта мысль им самим выражена в одной из самых сильных и глубоких его поэм последних лет «Падении Гипериона».
В ней Джон Китс устраивает суд над самим собой, вкладывая приговор в уста богини Мнемозины. Она говорит ему, что поэт – это обуза для смертных, никчемный и немощный, но именно его слабости и приводят поэта к алтарю богов, а никчемность оборачивается честью и победой.
И все-таки Джон Китс нашел решение главной проблемы, создав синтез реального и идеального в своей лучшей оде «К осени» - вершине зрелого Китса и всей английской поэзии. Здесь на переднем плане - сама осень с ее дивными пейзажами и красотой плодов - результатом труда и усилий человека. Поэт с его переживаниями тихо уходит в тень, оставляя читателя наедине с божественной красотой природы.
Пора туманов, зрелости полей, Ты с поздним солнцем шепчешься тайком, Как наши лозы сделать тяжелей На скатах кровли, крытой тростником, Как переполнить сладостью плоды, Чтобы они, созрев, сгибали ствол, Распарить тыкву в ширину гряды, Заставить вновь и вновь цвести сады, Где носятся рои бессчетных пчел, - Пускай им кажется, что целый год Продлится лето, не иссякнет мед! (Ода «К Осени». Отрывок. Пер. С. Я. Маршака)