Начало здесь

 

Сергей Чудаков

 

«Жизнь загробная нынче, а реальность потом»

 

 

Стихи Сергея Чудакова включены во все главные поэтические антологии, он герой мемуарных очерков, но его биография темна, время и точные обстоятельства смерти неясны. Его рукописи утеряны, и до недавнего времени лишь несколько блестящих стихотворений кочевали из одного издания в другое.
Судьба Сергея Чудакова — очередное подтверждение истины, что дух дышит где хочет.

 

Я тебя не ревную
равнодушна со мной
ты заходишь в пивную
сто знакомых в пивной.

 

В белых сводах подвала
сигареточный дым
без пивного бокала
трудно быть молодым.

 

Вне претензий и штучек
словно вещи в себе
морфинист и валютчик
и сексот КГБ.

 

Кто заказывал принца
получай для души
царство грязного шприца
и паров анаши

 

заражение крови
смерть в случайной дыре
выражения кроме
тех что есть в словаре.

 

Я не раб не начальник
молча порцию пью
отвечая молчаньем
на улыбку твою.

 

Я убийца и комик
опрокинутый класс.
как мы встретились котик
только слезы из глаз.

 

По теории Ницше
смысл начертан в ином
жизнь загробная нынче
а реальность потом.

 

В мраке призрачных буден
рванувшись цвести
мы воскреснем и будем
до конца во плоти.

 

Там борьба без подножки
без депрессии кайф
и тебя на обложке
напечатает «Life»

 

словно отблески молний
мрак судьбы оттеня.
Это действует морфий
в тебе на меня.

 

После исключения из МГУ (обстоятельства которого до конца не понятны) он подрабатывал журналистикой, писал рецензии и статьи, был, по его собственному выражению, “псевдонимщиком и негром”, но основная “трудовая деятельность” поэта протекала на изнаночной стороне жизни. Сергей Чудаков был сутенёром и шантажистом, воровал книги и снимал порнографические фильмы. Олег Михайлов, друг и исследователь творчества поэта, назвал его “русским Вийоном”. Но, в отличие от Вийона, Чудаков выбрал свою судьбу сам.

 

О как мы легко надеваем рваньё
и фрак выпрямляющий спину
о как мы легко принимаем враньё
за липу чернуху лепнину

 

Я двери борделя и двери тюрьмы
ударом ботинка открою
О как различаем предателя мы
и как он нам нужен порою

 

Остались мы с носом остались вдвоём
как дети к ладошке ладошка
Бессмысленность – климат в котором живем
и смерть – составная матрешка

 

Билеты в читальню ключи от квартир
монеты и презервативы
У нас удивительно маленький мир
детали его некрасивы

 

Заманят заплатят поставят к стене
мочитесь и жалуйтесь Богу...
О, брат мой, попробуй увидеть во мне
убийцу и труп понемногу

Из книги Владимира Орлова «Чудаков. Анатомия Физиология. Гигиена»:

 

«Родившийся то ли в магаданских лагерях, то ли в Москве в знаковом 1937 году, публиковавшийся в легендарном «Синтаксисе» Алика Гинзбурга, удостоившийся прижизненной эпитафии от Иосифа Бродского, водивший знакомство со всеми — от Евгения Евтушенко до Вадима Кожинова, от министра культуры (Евгений Сидоров) до самых низов общества* — и растворившийся, исчезнувший в Москве 1990-х... Этот коктейль сведений о Чудакове был к тому же густо приперчен историями о сутенерстве, съемке порнофильмов, кражах и прочими околоуголовными подробностями.
Но главное — стихи. Слишком неожиданные для своего времени: полностью лишенные сантиментов, каждой строфой отторгающие привычный гуманистический пафос, ёрничающие, издевающиеся и тем не менее — парадоксальным образом оставляющие надежду».

 

Навсегда тупое быдло
Победит подобных мне
Я проснулся это было
В безобразном русском сне. - 

писал он в одном из своих пророческих стихотворений. Но стихи его оно победить не смогло. 

 

А бывает Каина печать
вроде предварительного шрама
Пастернак и мог существовать
только не читая Мандельштама 

 

Пастернаку Сталин позвонил:
«Мы друзей иначе защищали»
позвоночник он переломил
выстрелил из атомной пищали 

 

Где найти такой последний вздох
в личном шарме в лошадином дышле
чтобы не слыхать ни ах ни ох
чтобы встали все и молча вышли

 

Где найти такой последний вздрог
невозможный как в конце оргазма
речь идет о выборе дорог
в месиве триумфа и маразма 

 

Где найти такой последний вклад
(пьяницы последний рубль и доллар)
лихо как сожженный конокрад
жертвенно как анонимный донор 

 

Чудакова ценили Андрей Тарковский и Иосиф Бродский, слушали Анатолий Эфрос и Илья Эренбург… Он был всем интересен. И стихи его завораживали всех, кто их слышал.

 

 

Вот каким его вспоминают современники:

 

Евгений Евтушенко: Избранный профоргом курса на журфаке МГУ, он стал зачинщиком студенческого собрания, потребовавшего отстранить от лекций преподавателей, которые вели себя так, будто Сталин все еще в Кремле. («Новые Известия», 13 марта 2009)

 

МГУ. Факультет журналистики, где учился С. Чудаков

 

Выписка из приказа по МГУ № 390 от 29 ноября 1956 г.:
«За систематическую дезорганизаторскую деятельность на курсе и в группе, за плохое поведение на лекциях и практических занятиях исключить из числа студентов II курса ф<акульте>та журналистики Чудакова С. И.»

 

Предъявили мне бумажку
Разрешили мне сказать
Дайте чистую рубашку
Перед тем как расстрелять

И почти убитый даже
Я сквозь холод ледяной
Вспомню как лежал на пляже*
Рядом с девушкой одной

Ранним утром просыпаюсь
В розовеющем саду
Пахнет порох, накаляясь
Залп. Сейчас я упаду

 

Олег Осетинский: Бродский сказал (цитирую): «Если по-настоящему, по правде, по черной правде — он должен был получить Нобелевку, а не я. Но разве эти люди дадут ему Нобелевку? Если б я был в Нобелевском комитете — я бы дал только ему премию. За три-пять-шесть гениальных стихов. Тютчев написал два гениальных стиха, Фет — три, зачем больше? А он (Чудаков) написал штук двадцать». (Радио-4)

 

Игорь Волгин: Он явление абсолютно шестидесятническое: дух оттепели, дух некоей свободы — он чувствовал себя в этом как рыба в воде. И когда эпоха начала закатываться, Сережа тоже стал закатываться. Он не входил ни в какие социальные системы, не знаю, работал ли он когда-либо в штате. Такой свободный художник, русский скиталец настоящий.
В 1960-е колебание его духа совпадало с колебаниями общественной атмосферы; а когда началось вырождение эпохи и прикрепление к социальным стратам, он не смог найти свое место. В 1960-е его воспринимали серьезно. С кем он дружил, посмотрите: тот же Бродский, тот же Тарковский — они его слушали, они прислушивались к нему. Эпоха маргинализировалась, и он тоже (но по-своему). Сережа ни на кого не похож — шестидесятник и в то же время не шестидесятник. Фигура чисто русская.

 

Инна Соловьева:  Он был как явление — снегопад, например: зачем он, зачем снежинки? А низачем — смотри, наслаждайся. Так же и Чудаков: просто легкий, легко прыгающий, легко двигающийся, с замечательной свободой мысли...
Он вообще был гораздо тоньше, умнее и изящнее, чем в итоге сложилась его жизнь. Он был бы прекрасным критиком, потому что понимал совместимость и несовместимость роли и актера, актера и режиссера, режиссера и пьесы, режиссера и общего направления театра — он чувствовал это необыкновенно четко. В нем был дар понимания (другого).

 

Олег Михайлов: Чудаков развенчивает миф — один из самых устоявшихся — о поколении шестидесятников. <…> Никакого единого поколения не существовало, а в хрущевско-брежневской пуще бродили одинокие, помеченные органами бизоны, изредка тоскливо трубившие на просеках. Среди них едва ли не самым одиноким был Чудаков.

 

Я озаряем светом из окон,
Я под прицелом власти и закона.
Вот человек выходит на балкон,
Хотя еще не прыгает с балкона. 

 

Какая ночь, какой предельный мрак,
Как будто это мрак души Господней,
Когда в чертог и даже на чердак
Восходит черный дым из преисподней 

 

О, Боже, я предельно одинок,
Не признаю судьбы и христианства,
И, наконец, как жизненный итог,
Мне предстоит лечение от пьянства. 

 

Подходит мальчик «Дядя,- говорит,-
Зачем ты пишешь все на этой книжке?»
И я участник, маленький бандит,
В твоей необольстительной интрижке. 

 

Я встану и теперь пойду туда,
Где умереть мне предстоит свободно.
Стоит в реке весенняя вода,
И в мире все темно и превосходно.

 

 

Мишель Деза: Мы фехтовали словами. Да, он был острее и полон культуры. С ним было опасно (он собирал/перепродавал сплетни), но зато всегда интересно. Свои стихи были для него просто одним из его видов оружия, и не самым любимым. Нас сближала редкая тогда для шестидесятников позиция: брать жизнь только целиком, но и жить, в основном, только в словах.

 

Олег Михайлов: Да возможно ли это? Жизнь посвятил стихам и был равнодушен к их судьбе. Писал на чем попало — на оберточной бумаге, на уворованных (у приятелей или из «Ленинки») книгах, а то и просто надиктовывал их по телефону кому-нибудь из благополучных знакомых. Стихи отправлялись в путешествие, наподобие записки, которую терпящий кораблекрушение запечатывает в бутылку и без всяких надежд бросает в море.

 

Татьяна Маслова: Стихи писал на салфетках в ресторане, на клочках бумаги, мне не очень-то показывал. Одной рукой строчит статью-рецензию на сегодняшний спектакль, одновременно советует, что я должна читать, тут же (у него как бы появлялось десять рук) мгновенно писал какое-нибудь четверостишие. Человек-оркестр! При этом он понимал прекрасно, что его никто не издаст. Ему, пожалуй, и не нужно было, он к этому относился как к своей личной жизни, никуда он со своими стихами не бегал, раздавал по друзьям, зачитывал…
Какие только эмоции по отношению к нему я не видела! Вся культурная Москва так или иначе с ним общалась — потому что у этого человека были супермозги. Он был суперсвободный даже в советское время. У него не то что «законы для себя» — он сам по себе антизаконен. Раскованность и свобода на грани фола. Но диссидентом он не был, на баррикады не шел. Он не был актером, не актерствовал, но творил свою жизнь, ему интересно жить было. Он и сегодня прозвучал бы.

 

Фото Льва Прыгунова

 

 

Лев Прыгунов: Когда я увидел фотографию Сергея с намазанным мукой лицом, я вспомнил его стихи:

 

Мореплаватель егерь и пахарь
Или узник в холодном краю
Человек остается как сахар
Нерастаянный в этом чаю

 

А лицо перепачкано мелом
И по мерке подогнан футляр
Человек застрелившийся в целом
На остывший похож самовар

 

Анатолий Брусиловский: До чего же нестандартные идеи роились в его, в общем, не очень здоровой голове! Как-то он принес рукопись «История знаменитых деревьев в Москве». Он обнаружил и описал, нашел историю и сам создал легенды... о деревьях Москвы. Никто до него и не замечал их! На каких-то десяти страничках, испещренных пометами, добавлениями и вклейками, он разворачивает феерическое повествование — то ли эссе, то ли оду... (Студия. — СПб.—М.: Летний сад, 2001)

Сергей Чудаков: Дерево № 2 растет недалеко от первого, на улице Красина (бывшая Живодерка), напротив бензоколонки. Это липа, средних лет, довольно высокая, с почти прямым стволом. Образ, связанный с этим деревом, никому нельзя предъявить, он сохранился только в моей памяти. Тут до прошлого года стоял двухэтажный барак, покосившийся, почти падающий. Удержать его поставили подпорки, наклонную систему бревен. Опираясь на эти костыли, барак стоял как бедный инвалид, собирающий подаяние у Тишинского рынка. И тогда ствол выросшего среди подпорок деревца стал делать как раз на уровне их упора в стену странный сочувственный изгиб, такое болезненное коленце. Что-то было в этом изгибе человечески-телесное, а отсюда и душевное: сострадание какое-то, усилие и бессилие помочь, стыд за это. Но подпорки были благодарны дереву даже за попытку; у них с ним возникла как бы общая забота, объединившая их в некоторое сообщество. Подпоркам стало легче держать грязный барак, они говорили друг другу: «Вот видите, нам, бревнам, сочувствует это сравнительно независимое дерево, обеспеченное корнями и каждую осень расходующее массу листьев». И дерево, слушая это, казалось себе менее одиноким и несчастным. Оно взяло себя в руки и выросло большим и стройным, если не считать изгиба. На этом участке улицы построили восьмиэтажный новый дом, а бараки стали сносить. Всеми покинутый барак с подпорками в своей предсмертной обшарпанности вызывал такую ненависть, что группка окрестных мальчишек его подожгла. Барак сгорел. Не желая пережить его, бросились в огонь и сгорели бревна-подпорки. Дерево стояло слишком близко к огню, и я думала*, что оно уже не расцветет весной. Но все обошлось, дерево осталось жить**. Теперь только изгиб на стволе сохраняет память о том, что дриада, связанная с этим деревом, была когда-то по совместительству почти кариатидой. Мне кажется, что такое одеревяневшее, почти переставшее быть болезненным коленце можно найти в душе многих людей, переживших подобные трудности. (Репортаж о деревьях, крик о деревьях, молчание о деревьях. — Архив Института изучения Восточной Европы, Бремен, фонд А. Брусиловского)

 

Деревья голы ранняя весна:
У школьниц мельтешащие колени
С одышкой жизнь твоя восходит на
Затоптанные верхние ступени

 

 

В 1965 году состоялась републикация стихотворений из «Синтаксиса» в выходившем в Мюнхене журнале «Грани» № 58.
Олег Михайлов: К публикации в «Гранях» он отнесся абсолютно равнодушно. Ему было безразлично, напечатали его или нет.

 

Мне тридцать лет. Я полон весь пустотою.
Я разминулся с одной, единственною, тою...
Предположим, сейчас она школьница пятого класса,
Золотиста, как ангел с разбитого иконостаса.
Ты — здоровый подросток, ты нимфа не нашего быта,
Я прочел о тебе в фантастической книге «Лолита».
Засушите меня, как цветок, в этой книге на сотой странице,
Застрелите меня на контрольных следах у советской границы...
Люди которым я должен живите подольше подальше
Женщины вас я любил не дурнейте никак не дурнейте
Время своё среди вас исчерпал я и прожил
Дайте побыть на другом пусть хоть призрачном свете

 

 

Николай Котрелёв: Уже в начале знакомства было понятно: упоение распутством, культ распутства. Он был носителем «свободы в грехе» — общий признак времени, когда всем хотелось воли. А на что она нужна, кроме телесных упражнений, за которые расплачиваешься — это не различало тогдашнее сознание в том кругу. Культ свободы, впитанный в себя, и привел Чудакова к упоению своей клоунадой. Игрок, который играет потому, что самое интересное — игра.

 

Петр Вегин: Заметно пополневшего и не утратившего своей наглости, я встретил его в дверях «Артистического» кафе. Встреча была столь непринужденна, словно мы не виделись пару дней.
— Жаль, старик, тороплюсь, у меня лекция во мхатовском училище. Кстати, если хочешь, заходи через полтора часика, девочки на моем курсе — суперкласс. Выбирай любую. Сифилиса ни у кого нет, за остальное не отвечаю...
И он снова канул на несколько лет в неизвестность. <…>
Каждый из нас упирался как мог, выживал и утверждал себя, порой тратя дикое количество сил на обман властей предержащих, на литературный слалом, мастерами которого мы стали, сожительствуя с советской властью. <…>
И только он один жил вольно, как ветер в поле, жил как хотел — похабно, грязно, недостойно отпущенного ему таланта, но так, как хотел он. «Чернеет парус одинокий» — можно было бы сказать о нем, перефразируя Лермонтова. И никто ему был не указ...

 

 

В журнале «Юность» № 8 за 1993 год публикуется повесть Сергея Магомета «Пора услад»; одна из ее глав, «Абсолютная картина», посвящена художнику Ч., прототипом которого послужил Чудаков.

 

Владимир Масевич: Однажды по телевидению я смотрел передачу и вдруг увидел, что человек, похожий на него и с той же фамилией, рассказывает свои воспоминания. «Боже мой, — подумал я, — так это же тот самый Чудаков!» На работе мне не поверили, сказали, что ошибся. Поверить в то, что это может быть одновременно бомж со странной внешностью и значимая фигура для русской культуры, так и не смогли. А это был он. Другое дело, что на экране он выглядел поприличнее — видимо, его причесали и помыли. Что-то довольно толковое он рассказывал о своем времени, о шестидесятых.

 

Наталья Рязанцева: Мне Клепиков сказал, что он увидел по телевизору, случайно, в передаче про Веничку Ерофеева — увидел вдруг старика со знакомым лицом — Чудакова.

 

Иосиф Бродский: Существует закон сохранения энергии: энергия, выданная в мир, не пропадает бесследно при любой политической или культурной изоляции. И если в этой энергии вдобавок есть еще и какое-то определенное качество, то тогда волноваться уж совершенно незачем. Потому что при наличии качества все рано или поздно станет на свои места.

 

Виктория Шохина: Впервые я услышала о Чудакове, когда училась в аспирантуре ИМЛИ. Научно-технический сотрудник Мальвина рассказывала о нем таинственным полушепотом, и в ее голубых глазах были ужас и восторг. Понимаешь, шептала Мальвина, он зовет, и я иду к нему, не понимая почему, зачем… как под гипнозом… На счастье Мальвины, оказавшаяся возле подруга, увидев, что происходит, влепила ей пощечину — и та очнулась. «А то бы всё…» — обреченно вздыхала Мальвина.

 

У тебя особая улыбка
Ты живешь в наркотике в тоске
Из аквариума выбросилась рыбка
И лежит на шахматной доске 

 

Наступает исполненье сроков
Сердце обрывается в груди
Шахматы—о них писал Набоков
К сожаленью проза впереди 

 

Эти люди в клетку и в полоску
Ради смеха достают со дна
Камбалу на шахматную доску
И тогда меняет цвет она 

 

Слушай рыбка, ты не золотая
Ты из радуг вроде райских птах
Серебром чешуек облетая
Остаешься при своих цветах 

 

И уже наркотики галактик
Пожирая шахматным конем,
Я не брежу, я посмертный практик.
Рыбка мир! И мы с тобой умрем.

 

Анатолий Брусиловский: Чудаков был человек без тормозов — крал книги в библиотеках, особенно самые заумные и глубокие, — «все равно никто не читает!» — и тут же об этом лихо всем рассказывал, пролезал всюду без билетов и пропусков, используя пожарные лестницы, люки и крыши, знакомился с девушками, суля им роли в кино или знакомство с «великими»... И действительно, тут же тащил их к Евтушенко или Неизвестному, с которыми был на дружеской ноге... Узнав, что я уезжаю на месяц на юг, он подобрал ключи к моей мастерской и водил туда девиц. По приезде я обнаружил гирлянды «трофейных» трусиков и лифчиков, развешанных под потолком — вне досягаемости для жертв его обаяния. Он еще и стишки оставил: «...Подними Казарменный шлагбаум, чтоб создать фюр лиибе айне раум!..* » (Студия. — СПб. — М.: Летний сад, 2001)

 

Евгений Сидоров: Я думал — и тогда, а сейчас уже явно — для себя, что в период, когда этика факультативна, когда нет четкого различения добра и зла, в условиях этой ситуации, да еще при тотальном атеизме фигура Сергея Ивановича Чудакова являла собой феномен. Феномен утверждения другой морали, понимаете? Тем, что было аморально — он утверждал свое самостояние посреди глобального аморального мира. Я не знал его дел, считал, что он то ли маленький провокатор, то ли вообще безумец (безумие у него было, конечно), то ли нечистоплотен… Я совершенно не в восторге от него. Он был этически неопрятен.
Но все это меркнет, исчезает, когда я читаю его стихи. Там есть тот божественный огонь, который отрицает все наши представления о том, что есть хорошо, что плохо — вот в чем все дело.
Сергей бродил по редакциям перманентно, и по каким? — по таким, где есть либеральные или полулиберальные наклоны. Ходил и нес совершенно потрясающую, энциклопедическую информацию по любой теме — литература, философия, музыка. Вообще это всегда было зрелище, напоминающее шаровую молнию, слегка притушенную обстоятельствами. И он везде говорил, совершенно не ожидая ни ответа, ни привета, ни сочувствия, ни помощи. Он проходил сквозь эту жизнь, как нож сквозь масло, и только слухи вокруг него плодились и сопровождали его.

 

Останусь псевдонимщиком и негром
Сожженной пробкой нарисую грим
Просуществую каторжником беглым
От плоти толп ничуть не отделим

 

На сборищах с оттенком либеральным
В общественных читалищах стихов
Приятно быть мне существом астральным
Актером не произносящим слов

 

О суетный! вернись в свою конуру
Омой лицо домашнею водой
Мучительно играть в литературу
И притворяться голубой звездой 

 

Постигни как и я обыкновенье
Короткой жизни продлевая нить
В остывший чай накладывать варенье
С простой подругой скромно говорить

 

В 1994 году вышло первое издание «Строф века» с пятью стихотворениями Сергея Чудакова.
Евгений Евтушенко: Феноменально литературно одаренный сын рано умершего генерала, оставшийся один в унаследованной огромной квартире, превращенной им в богемное гнездо.  Чудаков обладал энциклопедическими знаниями и чудодейственной легкостью пера в любом жанре — будь то эссе, или стихи, или рассказы. Блестяще разбирался в кино. Однако редакции были напуганы его экстравагантностью — так, во время кампании против Солженицына Чудаков открыто расхаживал с «Архипелагом ГУЛАГ» под мышкой. <…> Ему посвящены стихи Бродского, а его собственные стихи так никогда и не были собраны в книжку...
Неоправдываемо было и поведение самого Чудакова, и наше отношение к нему. Мы непозволительно устали от него и просто-напросто его сдали. Неправда, что у судеб есть не изменяемые никакой силой предначертания.
У Чудакова были задатки и большого поэта, и эссеиста, и искусствоведа, и философа. Всех этих возможных Чудаковых мы не спасли, и поздно оправдываться. («Новые Известия», 13 марта 2009)

 

Надо надо ещё продержаться
ту пару недель до весны
не заплакать и не рассмеяться
чтобы в клинику не увезли.

 

Заключив с тобой позорный мир
я продал тебя почти что даром
И за мной приедет конвоир
пополам с безумным санитаром

 

 

Сергей Чудаков к 1989 году находился на лечении в психиатрических больницах (в том числе специального типа) больше десяти лет. Всего он проведет там почти пятнадцать лет своей жизни — трижды по приговору суда и бесчисленное количество раз в результате обострения болезни.

 

 

Л. Аннинский: Он отсидел срок по какой-то уголовной статье, вернулся из заключения погасший, обрюзгший. У него появилась привычка натягивать почти на глаза вязаный шлем. В молодости он бегал простоволосый, не пряча желтого чуба — теперь даже в помещении сидел, как в маске.

 

 

После выписки Чудаков появляется в квартире редко: как правило, приходит поздно, с неизвестными людьми, переночует и рано утром уходит. Соседи поднимают вопрос о помещении его в психоневрологический интернат. Контакты с прежним кругом знакомств прерваны практически полностью, и сведения об этом периоде жизни Чудакова крайне скудны.

 

Ты не сделал ничего
Не расслышан и не понят
Сколько их, куда их го-
Сколько их, куда их гонят...

 

Пустяковина одна
Где-то лопнет в человеке,
Потому что жизнь скучна,
Словно очередь в аптеке 

 

Вот слюною брызжет шприц,
Он скрипя вонзится в мякоть
И кортеж осенних птиц
Над тобою будет плакать.

 

Кто ты? Деятель и зритель,
Битник, вождь народных масс
Смерти пятновыводитель
Без следа выводит нас.

 

В лютый декабрь 1973-го по художественным столичным кругам прошёл слух, что известный библиотечный вор и поэт, знаменитый сутенёр и великий знаток живописи и кино Сергей Чудаков замёрз в московском подъезде.

 

 

На слух об этой смерти откликнулся элегией Иосиф Бродский, с которым до его отъезда они дружили.

 

 

 

На смерть друга

Имяреку, тебе, - потому что не станет за труд
из-под камня тебя раздобыть, - от меня, анонима,
как по тем же делам: потому что и с камня сотрут,
так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,

чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса -
на эзоповой фене в отечестве белых головок,
где наощупь и слух наколол ты свои полюса
в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок;

имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от
то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,
похитителю книг, сочинителю лучшей из од
на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой,

слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,
обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,
белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,
одинокому сердцу и телу бессчетных постелей -

да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,
в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,
понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,
и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима.

Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
чьи застежки одни и спасали тебя от распада.

Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,
тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.
Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.

 

Евгений Рейн: Я его видел за неделю до смерти. Я пришел в Союз писателей за билетами. Вы знаете этот садик, где Лев Толстой, на Поварской? И вижу — кто-то лежит на скамейке головой на сумке. Я подошел. Это был Чудаков. Он потерял квартиру. Он сдал квартиру на Кутузовском, взял вперед деньги, подписал какую-то бумажку, и его выгнали. У него не было крыши над головой. Когда наступила осень, он действительно замерз. Так что Бродский предсказал его смерть. И неизвестно, где он похоронен. (канал «Культура», передача «Игра в бисер». 26 февраля 2013)

 

 

В январе 1997 года в журнале «Знамя» опубликована «Эпитафия» Евгения Рейна на очередную смерть Сергея Чудакова:

 

На железной скамейке, что в скверике на Поварской,
на клеенчатой сумке в разгаре московского лета
он лежал, привалившись откровенно больной головой,
все еще не признавшей козырную масть камуфлета.

<…>
А быть может, был прав этот заокеанский поэт,
схоронивший его невзначай посреди перевала...
Он остался на той половине дороги, и нет
эпитафии лучше, хоть эта судьбу переврала.

 

Анатолий Брусиловский: До самого последнего времени Чудаков был жив и жил в Москве, и даже как-то звонил по ночам, как призрак, напоминая о себе. Однажды, после нескольких лет жизни в Германии, еще не перестроившись, не привыкнув к ней окончательно — но уже немного отвыкнув от Москвы, от ее огнедышащего темпа жизни, я, прилетев к ночи, лежал и предавался воспоминаниям. Вдруг резко, по-ночному зазвонил телефон — Чудаков! Я еще не успел ахнуть от удивления, как он своим быстрым, хрипловатым говорком уже сообщал массу новостей богемной субкультуры, кто, где и что. «Погоди, Серж, а как ты узнал, что я в Москве? Как ты догадался позвонить?» Но его уже невозможно было остановить, он несся, перескакивая с темы на тему, и я понял, что он обзванивает своих призраков, своих былых друзей и покровителей систематически, годами — авось повезет! Ему необходима была аудитория, люди, умевшие слушать и понимать его. Но он уже совсем не был здоров... Жизнь на грани, судорожная и беспокойная, психушки и побеги сделали свое. И вот стало известно, что смерть все же настигла Чудакова, шутившего с ней столько лет! (В кн. Сергей Чудаков. Колёр локаль. — М.: Культурная революция, 2008)
«Этот мир простой и страшный обреченно обтекая, Как плевок на сотню брызгов я разбился об него» - писал московско-магаданский Вийон.
27 августа 1996 года Чудаков вновь помещен в ПБ № 1: обратился к врачу, чтобы взять направление в больницу для матери, поскандалил. При поступлении: ноги грязные, шорты порваны. Сообщает, что продает свою квартиру за 50 тысяч долларов и будет строить мансарду. Считает себя одаренным, «талант от бога». Дурашлив, гримасничает, ходит обнаженным до пояса. Пристает к окружающим с резкими вопросами, нелепыми требованиями. У него много планов по переустройству собственного дома, на его проект найдется множество спонсоров. Называет себя знаменитым журналистом, архитектором, предлагает усовершенствовать Кутузовский проспект.

 

Кутузовский проспект, где жил Сергей Чудаков

 

Аида Хмелева: Умер Чудаков в больнице — знаю от поэта «Маяковки» Толи Щукина. Был в психушке — перевели в обычную, но спасти не удалось. Надо искать в архивах больниц в 1990-е годы.

 

Игорь Волгин: Такая же смерть, как у Эмпедокла, который бросился в вулкан, оставив только сандалии; как у Мандельштама, у которого нет могилы, как у Цветаевой...

 

Олег Осетинский: Незадолго до нашей последней встречи Сережа сдал комнату в своей московской однокомнатной квартире трем рыночным торговцам из Азербайджана, а сам поселился на кухне. Я его предостерегал о грозящей ему опасности, так как в то время в Москве часто бесследно исчезали алкоголики или одинокие старики, а их квартирами завладевали ловкачи. В последнюю нашу встречу приблизительно в ноябре 1992 года мы сильно поссорились и даже подрались, так как Сергей украл у меня деньги. Он много пил, и ему постоянно нужны были деньги на алкоголь. После этого он еще раз позвонил мне и сказал, что ему очень холодно. Я был очень зол на него, поэтому ничего не ответил и повесил трубку.

 

Олег Михайлов: Когда умерла его сумасшедшая мать, Чудаков — уже в свободные времена демократии — решил сдать свою однокомнатную квартирку на Кутузовском проспекте каким-то кавказцам. Конец был предопределен. Сперва он сам, хорошо подогретый жильцами, подходил к телефону; потом голос с акцентом отвечал, что Чудаков спит; а дальше интересующегося Чудаковым грубо обрывали: «Такой здесь не проживает». Ясно, что его, опоив, заставили подписать заявление о передаче квартиры и зарыли в каком-нибудь Одинцове. Как и у его французского предшественника Франсуа Вийона, дата и место смерти Сергея Чудакова неизвестны.

 

 

Эта версия гибели Сергея Чудакова в 2000-е годы получила наибольшее распространение как самая правдоподобная. Все, с кем удалось побеседовать на протяжении последних лет о судьбе Чудакова, так или иначе поддерживали именно ее. Впрочем, иногда вспыхивала слабая надежда на то, что человек, дважды прижизненно «поэтически отпетый» — Бродским и Рейном, сумеет воскреснуть еще раз.

 

Кира Сапгир: ...В январе прошлого года я пришла в книжный магазин у Китайской стены. В отделе поэзии лысый худой согбенный старик блистательно воровал книги. <...>
Вот старик отсосался от стеллажей, отвалился, двинулся к выходу, битком набитый поэзией — и вдруг обернулся, взглянул мне прямо в глаза — на секунду блеснула бешеная чудаковская синь, безуминка, причудливо светящаяся точка — и вот уже плетется к выходу немощный лысый старик, шаркая ногами, сутулясь, в изношенном пиджаке, раздувшемся от ворованных книг. И показалось, будто под хитиновыми полами расправляется скомканная кисея крыльев серой божьей коровки.

 

Лев Прыгунов: Совсем недавно мне позвонил какой-то совершенно незнакомый человек: «Я узнал, что вы пишете книгу о Чудакове. Могу сообщить вам следующее: его не видели с начала 2000 года, но в квартире до сих пор никто не живет, хотя она оплачивалась неизвестно кем до 2005 года».

 

Соседка по подъезду: Чудаков-то? Он жив! Жив! Они его в дурдом засадили, а сами за квартиру плотят. Я вам точно говорю — жив!

 

В течение 2008—2013 годов неоднократно посылались запросы о судьбе Сергея Чудакова: в Главный информационно-аналитический центр МВД России, органы ЗАГСа и даже Уполномоченному по правам человека. Ответы были практически стандартны и сводились к следующему: «Подобная информация отнесена к категории конфиденциальной и предоставляется только по запросам правоохранительных органов, личным обращениям граждан либо их доверителей при наличии доверенности, выданной в установленном законодательством Российской Федерации порядке». Никакие ссылки на то, что близких родственников у Чудакова не осталось, вследствие чего нет практической возможности получить доверенность на ведение дел от их имени, не действовали.

 

Сергей Магомет: И если художник Ч. еще не покоится в могиле с номером на табличке вместо имени, то искать его следует, по всей вероятности, в каком-нибудь заштатном спецучреждении по призрению за одинокими и беспомощными сынами человеческими, тихо и растительно доживающими свой век в тотальном старческом слабоумии... А разыскать его действительно следовало бы. Хотя бы даже ради одной последней блестящей искры, которая, может быть, сохранилась под остывшим пеплом его истлевшего разума и еще способна долететь до нас. Или по крайней мере для того, чтобы в краткий миг последнего просветления сказать ему, что он сам всегда о себе знал, но чего, может быть, никогда не слышал от других, сказать ему то, чего он заслуживает и что хотя бы на миг согреет его сердце, — просто сказать ему, что он гений.

 

О, душа, не уходи из тела
Без тебя я как пустой бокал...
К продавщице штучного отдела
Я безумной страстью воспылал 

 

Как приятно быть интеллигентом --
На допросах говорят "на Вы"
Мол, читали "Доктора Живаго"?
Мы вас высылаем из Москвы. 

 

Что ж, напьюсь, пускай возникнет пьянка
Спутник пьянки - головная боль.
О душа, ты как официантка
Подаешь дежурный алкоголь. 

 

О душа, покрытая позором,
Улетай, но только не сейчас.
Ангел притворяется лифтером,
Прямо к звездам поднимая нас.

 

 

Только в конце 2013 года неофициальным порядком удалось получить достаточно достоверные сведения о том, что С. И. Чудаков был выписан из своей квартиры лишь в 2010 (!) году. В официальные инстанции было направлено очередное письмо, содержащее просьбу разъяснить данную информацию. Результат превзошел ожидания: в мае 2014 года из Хамовнического отдела ЗАГС была получена

Запись акта о смерти № 5132 от 11/11/1997

 

Фамилия:                                                        Чудаков

Имя:                                                                 Сергей

Отчество:                                                      Иванович

Пол:                                  мужской —

Национальность:                                            русский

Время смерти:                 26/10/1997

Место смерти город (селение):                     Москва

 

Причина смерти:             Кардиомиопатия

Время и место рождения:                                        31/05/1937

Город: —

Возраст исполнилось:                              60 лет

Где постоянно проживал

Город (селение):                                              Москва

ул., д., корп., кв.:                                             Кутузовский пр<оспек>т   33–31                                                                      

Семейное положение:                                  разведен

Где и кем работал:                                         пенсионер, инвалид
                                                                          II гр<уппы>

Образование:                                                  незаконч<енное> высшее

Документы,    Вр<еменное> св<идетельст>во № 315182/4618

подтверждающие                                            от 06/11/1997

факт смерти:   Морг № 2 Бюро СМЭ КЗМ

Начальник отдела ЗАГСа (подпись)

Специалист (подпись)

 

Таким образом, криминальная версия оказалась несостоятельной. Сергей Чудаков умер от сердечной недостаточности, по-видимому, прямо на улице и был зарегистрирован в морге № 2 как неопознанный труп. Со слов работников Бюро судебно-медицинской экспертизы, неопознанные трупы обычно хранятся в течение одного месяца. Если неопознанное тело не было затребовано родственниками или знакомыми, вступает в действие «Положение о порядке захоронения и перезахоронения неопознанных тел умерших (погибших) в городе Москве». Опознание Чудакова состоялось, как это следует из записи акта о смерти, только постфактум, через восемь месяцев после смерти — вероятно, на основании дактилоскопической экспертизы, поскольку его отпечатки пальцев, как неоднократно судимого, наверняка имелись в картотеке МВД.

Выдержки из «Положения о порядке захоронения и перезахоронения неопознанных тел умерших (погибших) в городе Москве»:

2.2. Захоронение неопознанных тел умерших (погибших) производится на специально отведенных (обособленных) участках Перепечинского кладбища.

 

4.5. При невозможности проведения опознания и по истечении пяти лет с момента захоронения захороненные тела умерших (погибших) признаются невостребованными, и по согласованию с ГУВД г. Москвы и Центром Госсанэпиднадзора в г. Москве силами структурных подразделений ГУП «Ритуал» централизованно осуществляется их эксгумация с последующей кремацией и захоронением в могилу невостребованных прахов Николо-Архангельского крематория, а также подготовка высвободившихся земельных площадей под последующие захоронения.

 

Вот жизнь. Здесь междометье «так сказать»
уместно, жест бездарный, выкрик птичий
спасенье в том, что отменен обычай
свирепый, негуманный — воскресать.

 

Чудаков выжег себя, вытравил, но, вероятно, в “месиве триумфа и маразма”, когда “жизнь скучна словно очередь в аптеке” иного быть не могло.

 

Ипполит, в твоем имени камень и конь.
Ты возжег в чреве Федры, как жженку, огонь.
И погиб, словно пьяный, свалившийся в лифт,
Персонаж неолита, жокей Ипполит. 

 

Колесницы пошли на последний заезд.
Зевс не выдаст, товарищ Буденный не съест.
Только женщина сжала программку в руке,
Чуть качнула ногою в прозрачном чулке. 

 

Ипполит, мы идем на смертельный виток!
Лязг тюремных дверей и сверканье винтовок.
Автогонщик взрывается: кончен вираж.
Все дальнейшее – недостоверность. Мираж. 

 

«Я хочу тебя, мальчик», – сказала она,
Вожделением к мертвому вся сожжена. – –
«Мне осталось напиться в ресторане «Бега»,
Мне осталась Россия, печаль и снега».

 

 

Окончание здесь