Начало здесь

 

14 (26)  октября 1880 года родился Андрей Белый.

 

А.П. Остроумова-Лебедева. Портрет Андрея Белого.

 

В ранних стихах Белого мы встречаем строчки, которые как бы предвещают молодого Маяковского, и сам Маяковский приводил их, оказавших на него влияние:

 

Голосил низким басом,
в небеса запустил ананасом.

 

Недаром многие называли Белого «отцом футуризма», хотя общеизвестно, что Белый — ортодоксальный символист. А поэма «Про это» была подсказана Маяковскому книгой стихов А. Белого «После разлуки», посвящённой Асе Тургеневой. Маяковский и столбиком начинает записывать свои стихи под воздействием Белого, что стало потом канонической нормой у Асеева, Кирсанова, раннего Пастернака. Цветаева развивает введённую ранее Белым технику деления строк на куски посредством тире, перенимая его приёмы. Пастернак признавался, что испытал влияние «музыки Белого», и ритмика стихов Пастернака связана с ритмикой этого поэта. Несомненную связь с Белым отмечают критики у Есенина, Северянина, Мандельштама. У С. В . Поляковой (автора книг о Цветаевой и Парнок) есть целая работа об использовании Мандельштамом в своих стихах специфической лексики Белого.
Следы поэтики А. Белого без труда можно обнаружить и в произведениях прозаиков 20-х годов Бабеля, Булгакова, Пильняка. Шкловский писал о Белом: «Вся современная русская проза носит на себе его следы».

 

Литературные симфонии Белого

 

В статье «О себе как о писателе» Белый (тогда ещё Борис Бугаев) писал: «Я себя чувствовал скорее композитором, чем поэтом. Долгое время музыка заслоняла мне писательский путь».

 

 

Первые его произведения возникли как попытки проиллюстрировать юношеские музыкальные композиции. То есть сначала было не Слово, а музыка. Первые свои произведения Белый назвал не стихами или повестями, а «литературными симфониями». Это совершенно новый жанр необычной формы, не имеющий аналогов в мировой литературе. Полу-литература, полу-музыка, тема в них развивалась по законам музыки — путём нарастания и спада ритмических оборотов, лексических повторов. По форме это нечто среднее между стихами и прозой. От стихов их отличает отсутствие рифмы и размера, от прозы — особая напевность строк.

Белый переводил музыку на язык литературы. В этом отношении симфонические опыты Белого оказываются в одном ряду с «музыкальными» живописными полотнами Чурлёниса (ряд его картин так и называется: «Солнечная соната», «Морская соната», «Соната змей»), «световыми» симфониями Скрябина, малоизвестными стихами раннего Александра Добролюбова, ориентированными на музыкальное прочтение, великими музыкальными драмами Вагнера, мелодичными стихами Верлена.
Первую литературную симфонию Белый написал в 1900 году ( в 20 лет). Он назвал её «Северной или Героической»: фантастические образы легендарной романтики, навеянные музыкой Грига. Короткие ритмические фразы, местами переходящие в рифмованные стихи:

 

Леса шумели. Шумели...
Одинокая королевна долго горевала.
Долго горевала.
Слёзы как жемчуг катились по бледным щекам.
Катились по бледным щекам.
И показалось молодой королевне, что она — одинокая.
Одинокая.
А на улице бродили одни тени, и то лишь весною.
Лишь весною.

 

 

Красиво. Волшебно. Белым было написано четыре литературные симфонии. Мне хотелось бы остановиться на третьей, написанной в 1903 году, где он разрабатывает тему теургии — так называемого «вечного возвращения», возврата человека к своим истокам. Она так и называется: «Возврат».

 

 

Возврат в прабытиё

 

Здесь была сделана попытка отразить существование человека после смерти и даже до его рождения, его инобытие, где скучной логике и бессмысленности обыденной жизни противопоставлялась неисчерпаемость космического бытия:

«Ему казалось, что Вселенная заключила его в свои мировые объятия… Все опрокинулось вокруг него. Он светился над черной бездной, в неизмеримой глубине которой совершался бег созвездий... Его тянуло в эти чёрные, вселенские объятия. Он боялся упасть в бездонное…»

Я поставила бы к ней эпиграфом строчки Ходасевича:

 

Как всадник на горбах верблюда,
назад в истоме откачнись.
Замри – или умри отсюда,
в давно забытое родись.

 

 

В этой вещи Белого ощутимо влияние Канта, Шопенгауэра, Ницше, работами которых он увлекался. Особенно яркое воздействие оказал на Белого Ницше, в частности, его идея о неизбежном воскрешении человека в будущей жизни, повторение индивидуума.
Первая часть её представляет собой своеобразный вариант библейского предания о потере рая согрешившим человеком. Некий доисторический невинный ребёнок играет на берегу моря.

 

 

Это прекрасная счастливая жизнь, вся «вселенная заключила его в свои мировые объятия».

 

У ребёнка есть могущественный благодетель и защитник – «особенный старик», который воплощает Вечность и обладает божественной властью.

 

 

Однако ребёнка совращают злые силы, подстрекая его любопытство к иной жизни.

 

 

Во второй части «Возврата» ребёнок просыпается на земле, в новой своей ипостаси. Теперь он – Евгений Хандриков, сотрудник химической лаборатории. Он влачит жалкое существование в убогих условиях с некрасивой больной женой, дефективным ребёнком, злыми сослуживцами. Всё это чуждо ему. Зачем-то люди спешат в «притоны работы», в чад лабораторий, в неволю. Окружающие напоминают ему зверей, фавнов, кентавров...
Существование Хандрикова делится по времени суток: днём он – погрязший в быту, в мелочных заботах «маленький человек», существо жалкое и несчастное, а ночью, в сновидениях, когда вскрывается резервуар подсознания, он снова живёт полнокровной природной жизнью «ребёнка», резвящегося на берегу океана, где много солнца, ветра, чистого песка, тепла, где он охраняем стариком – временем, Богом.

 

 

Происходит как бы проникновение двух миров: прошлое, миллионолетнее давнее вторгается в настоящее, в современную жизнь молодого человека и отравляет её. Он хочет сорвать путы быта, выйти за сферу эмпирического существования. Но для этого ему надо слиться с океаном вечности, вернуться в стихию, в которой он пребывал в своих грёзах. Затравленный рутиной, изнуренный тоской по своему прошлому, Хандриков в третьей части симфонии попадает в санаторий для душевнобольных.

 

 

И там, в безумии, находит освобождение, вырываясь из тесных пределов этой беспросветной жизни.

 

Сойдя с ума, он бросается с лодки в озеро и погибает,

 

 

сливаясь уже навечно с водной стихией, из которой он некогда вышел, с океаном бытия. И обретает себя прежнего, подлинного, настоящего.

 

 

«Бриллиантовые узоры созвездий неподвижны в черном, мировом бреду, где все несётся и где нет ничего, что есть. Земля кружится вокруг Солнца, мчащегося к созвездию Геркулеса! А куда мчится созвездие Геркулеса? – Сумасшедшая пляска бездонного мира. Куда мы летим? Какие пространства пересечем, улетая? Летя, улетим ли? Кто полетит нам навстречу? И то тут, то там, подтверждая странные мысли, золотые точки зажигаются в небесах; зажигаются, сгорают в эфирно-воздушных складках земной фаты. Зажигаются, тухнут – и летят, и летят прочь от Земли сквозь бездонные страны небытия, чтобы снова через миллионы лет загореться. Хочется крикнуть минутным знакомым: Здравствуйте! Куда летите?.. Поклонитесь Вечности!..»

 

 

Истинная родина человека, – утверждает Белый, – космические миры. Это наш духовный материк. Совершая путь жизненной судьбы, человек неизбежно возвращается к своим праистокам.

Эта мысль о двуплановости, двубытийности всего сущего станет отныне центральной мыслью А. Белого, которая ляжет в основу не только его поэтических взглядов, но и философских, антропософских, исторических, социальных. Пограничное положение человека – не между добром и злом, как думал Достоевский, – а между бытом и бытиём – вот что ещё до Цветаевой увидел Белый и сделал предметом своего изображения. Он стремился разбудить в человеке человека, то есть вывести его за пределы быта, дать ему возможность ощутить связь с бытиём, с Вечностью, выявить в нём природные, духовные, естественные качества натуры.

Под впечатлением этой симфонии у меня родились тогда такие строчки:

 

Прародина

 

 

Сквозь волны туманностей, Млечных путей,
Галактик бесчисленных мимо
летит голубая планета людей,
космическим вихрем гонима.

А мы – лишь песчинки, что оторвались
от тьмы мировой океана,
чтоб после вернуться в родимую высь,
в свою праисторию канув.

Как в зной раскалённый прохлады питьё,
как хлеб или воздух, насущен
возврат в изначальное, в прабытиё,
в дремучие дебри и кущи.

Вернуться, сияньем нездешним светясь,
в стихию, откуда мы родом,
и встретить иную свою ипостась,
себя побеждая уходом.

Пыталась к земле прилепиться душа,
но было ей чуждо и серо.
Как будто наполненный воздухом шар,
тянуло её в ноосферу.

Сдержи из глубин твоих рвущийся крик.
И смерть ещё тоже – не вечер!
Нас ждёт несказанный родной материк,
божественных родин предтеча.

Там смысл сокровенный покажется прост,
бессмысленным – опыт, что нажит.
И ангел в венке из серебряных звёзд
нам что-нибудь нежное скажет.

 

 

Сапфировый юноша

 

В поэме «Первое свидание" А. Белый выражает своё неприятие бескрылой и бездуховной обывательщины:

Благонамеренные люди,
Благоразумью отданы.
Не им, не им вздыхать о чуде,
Не им - святые ерунды...

 

О, не летающие! К тверди
Не поднимающие глаз!
Вы - переломанные жерди:
Жалею вас - жалею вас!

 

Не упадет на ваши бельма
(Где жизни нет - где жизни нет!) -
Не упадет огонь Сент-Эльма
И не обдаст Дамасский свет...

 

Жена - в постели; в кухне — повар;
И - положение, и вес;
И положительный ваш говор
Переполняет свод небес:

 

Так выбивают полотеры
Пустые, пыльные ковры...
У вас - потухнувшие взоры...
Для вас и небо - без игры!..

 

По поводу взора самого Белого, вернее, его необыкновенных глаз, написано очень много. Ни один мемуарист не обошёл стороной эту тему. Надо сказать, у самого Белого были стихи, написанные, конечно, не о себе, но очень подходившие к его портрету:

Речь твоя — пророческие взрывы,
а глаза — таимые прозоры:
синие, огромные разрывы
в синие огромные просторы.

 

 

Ольга Форш назвала его «сапфировым юношей» (в наш век несколько двусмысленно звучит, но тогда воображение людей, видимо, не было таким испорченным): «Не оставалось ничего, кроме сапфирового сияния глаз, всё затоплявших. А руки казались почти крыльями, так взлетали».

«Пленный дух» - это определение Марины Цветаевой как нельзя лучше к нему подходило. Этот дух словно порывался освободиться из плена, от материальных уз и целиком выявить свою серафическую природу. Илья Эренбург в своём мемуарном романе «Книга для взрослых» пишет: «Андрей Белый хотел прикрепиться к жизни, но он подымался вверх, как детский шарик. Когда он читал стихи, он привставал, казалось, он испаряется».

 

 

Казалось, он причалил к нашей планете из космоса, где иные соотношения мысли и тела, неведомые нам формы жизни.
Первый его сборник назывался «Золото в лазури». Золото и лазурь — два определяющих цвета в стихах Белого. Лазурь, голубизна в символистских кругах во всех её оттенках ощущалась как синоним вечного, непреходящего, оторванного от земли, божественно-поэтического.

 

 

Вячеслав Иванов, например, подолгу дискутировал с Бальмонтом, серьёзно обсуждая, кто из них «бирюзовый», а кто — «вечеровый». Бирюзовый — один из любимых эпитетов Белого.

 

Поэт, ты не понят людьми.
В глазах не сияет беспечность.
Глаза к небесам подними:
С тобой бирюзовая Вечность.

 

«Бирюзовый учитель», - сказал о нём Мандельштам.

 

 

Белый исступлённо экспериментировал, создавал новые формы, темы, новую поэтику, создавал свою концепцию человека, разрабатывал свою стилистическую манеру. Ни один русский писатель не производил таких бесстрашных экспериментов со словом, как Белый. Масса неологизмов: «синероды», «зарея», «смолнилась»... Новые необычные ритмы, синтаксис.
Критика писала: «Белый довёл почти до предела издевательство над русским языком и русским читателем», обвиняя его в эстетическом нигилизме. Люди, нападавшие на «невнятицы» Белого, не понимали, что все туманности и путаницы этого изумительного художника суть явления высоты, до которой нужно подняться. К чтению такого писателя необходим навык внутреннего слуха, как необходима перекоординация слуховых центров от трепака к Девятой симфонии.
Белый был обречён видеть мир «не так, как мы — иначе». Помните, как иной раз по ночам, особенно в детстве, видятся разбросанные по комнате предметы? Круглый абажур лампы на столе, рядом на стуле бельё, и вот — дух захватывает от страха: в кресле у постели сидит скелет в саване... Белый всю жизнь все абажуры видел и изображал в момент их превращения в черепа, а все стулья с брошенным на них бельём — в момент их превращения в саваны.

 

 

В каждом человеке он открывал какую-нибудь особую, другим невидимую точку, а затем рождал и развивал магической силой воображения свои образы-фантомы. Это был язык таинств, эзотерический, непонятный пигмеям... «О, не понять вам, гномы, гномы...»

 

Пепел надежд

 

Всё личное, самое малое приобретало в его гипертрофированном восприятии чуть ли не эпохальное значение, каждую личную драму он переживал как драму эпохи. Точно так же и драму эпохи он переживал как личную, кровную беду. Так получилось с его вторым сборником «Пепел» (1908), написанным в несколько необычных для символиста традициях — некрасовских. Он посвящён памяти Некрасова, с некрасовскими строками в качестве эпиграфа. С Некрасовым Белого роднит и необычный для символиста жанр: поэма о России, о России народной.

 

Мать Россия! Тебе мои песни, -
о немая, суровая мать!
Здесь и глуше мне дай, и безвестней
непутёвую жизнь отрыдать.

 

 

Россия из этих стихов возникает как страна страшного прошлого и беспросветного будущего.

Просторов простертая рать:
В пространствах таятся пространства.
Россия, куда мне бежать
От голода, мора и пьянства?

 

...Где в душу мне смотрят из ночи,
Поднявшись над сетью бугров,
Жестокие, желтые очи
Безумных твоих кабаков, -

 

Туда, - где смертей и болезней
Лихая прошла колея, -
Исчезни в пространстве, исчезни,
Россия, Россия моя!

 

 

Лейтмотив всей книги — скорбный плач по Родине.

 

...Роковая страна, ледяная,
Проклятая железной судьбой -
Мать-Россия, о родина злая,
Кто же так подшутил над тобой?

 

 

«Его «пепел», - писал Вячеслав Иванов, - крик отчаяния, доходящий до кощунства — ропота на родину-мать, который не вменится в грех любящему сыну». К сожалению, эту мучительную, саднящую любовь, эту боль за страну не способны понять наши горе-патриоты, которые любовь к Родине воспринимают лишь как плакатную, восхваляющую, лубочную. Когда встречаешь в их патриотических стихах привычное клише, включающее обязательный набор берёзок, коровок на лугу, лошадок, травки-муравки, понимаешь, что это не любовь, а, в сущности, равнодушие. А ведь Некрасов ещё сказал: «Кто не знает печали и гнева — тот не любит отчизны своей».

 

Жемчужная заря не выше кабака

 

Белый демонстративно заявлял, что художнику-символисту не возбраняется обращаться к любым сторонам жизни: «Да, и жемчужные зори, и кабаки, и надзвёздные высоты, и страдания пролетария — всё это объекты художественного творчества. Жемчужная заря не выше кабака».
Для «Пепла» в целом характерны тенденции к житейскому, бытовому правдоподобию, демократизация языка — стихи изобилуют прозаизмами, грубой лексикой, просторечиями. Немало читателей, знавших прежнее творчество Белого, было шокировано, встретив, например, такие строки:

 

Руки в боки: ей, лебедки,
Вам плясать пора.
Наливай в стакан мне водки —
Приголубь, сестра!
Где-то там рыдает звуком,
Где-то там – орган.
Подавай селедку с луком,
Расшнуруй свой стан.
Ты не бойся – не израню:
Дай себя обнять.
Мы пойдем с тобою в баню
Малость поиграть.

 

Революция 1905 года принесла Белому ощущение реальной жизни, вдохнула эту жизнь в его строки. Он вдруг по-новому увидел и ощутил простоту действий, простоту вещей.

 

День-деньской колю дрова,
отогнав тревогу.
Все мудрёные слова
позабыл, ей-богу!

 

(Помните, у Блока: «Работа везде одна: что печку сложить, что стихи написать!»)? По поводу стихотворения Белого «Тройка» народник Малофеев написал ему приветственное письмо, видя в нём отказ от прежнего безумия: «Это молодо, просто и ясно: Борис Николаевич, с новым здоровьем!»

 

Астральный роман

 

В 1916 году А. Белый создаёт роман «Петербург» - главное своё произведение, один из самых значительных романов 20 века. Роман-апокалипсис, роман-трагедия. Ошеломляла новизна, новаторство поэтики Белого. Он продемонстрировал на страницах «Петербурга» совершенно невероятную вещь, не имеющую аналогов ни в одной литературе мира.

 Белый берёт хорошо известные всем классические произведения и выводит их героев в совершенно другую эпоху, делая их героями своего романа и тем самым как бы продлевая в историческом времени. В данном случае это пушкинский «Медный всадник». Герои — Пётр Первый и бедный разночинец Евгений, преображённый фантазией Белого в террориста Александра Дудкина. Действие романа происходит в 1905 году. Через три четверти века снова встретились их судьбы, но уже в совершенно иной исторической обстановке.
 Город Петра изображён Белым как сплошной морок, злое наваждение.
«Петербург, Петербург! Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты -- мучитель жестокосердечный...
 О, большой, электричеством блещущий мост! Помню я одно роковое мгновенье; чрез твои сырые перила сентябрьской ночью перегнулся и я: миг -- и тело мое пролетело б в туманы.  О, зеленые, кишащие бациллами воды! Еще миг, обернули б вы и меня в непокойную тень...»

 

 

В романе явственно ощущается перекличка с «Братьями Карамазовыми» (мотив отцеубийства), «Бесами» Достоевского (провокация и терроризм). Отличие в том, что, как пишет Бердяев, Белый более космичен по своему чувству жизни, Достоевский же более психологичен и антропологичен. Достоевскому открывались бездны в душевной глубине человека, Белый же погружает этого человека в космическую безмерность. Это художник астрального плана. Герои пребывают на грани быта и бытия, в нескольких измерениях сразу. В европейской литературе предшественником творческих приёмов Белого можно назвать Гофмана, в гениальной фантастике которого так же нарушались все грани, все планы перемешивались, всё двоилось, одно переходило в другое.
«Петербург» Белого — это поистине «астральный роман», как назвал его Н. Бердяев. С великим трудом пробираясь сквозь стилистические дебри и угловатости «Петербурга», мы начинаем лучше понимать себя, своё время, свою историю.

 

Симфоническая повесть о детстве

 

В 1917 году Белый заканчивает роман «Котик Летаев» - первую часть из задуманной им автобиографической трилогии «Моя жизнь». Как и все произведения Белого, он автобиографичен. Белый вообще не умел писать не о себе. Но в «Котике Летаеве» это внутренняя жизнь индивида, начиная с подсознательных рефлексов и первых пульсаций сознания у младенца, открывающего мир. Это «симфоническая повесть о детстве», по авторскому определению. Это повесть о мальчике, которая начинается ещё до его рождения, хотя и ведётся от первого лица. К ней ниспослан эпиграф из «Войны и мира»:
«Знаешь, я думаю, - сказала Наташа шёпотом, - что когда вспоминаешь, вспоминаешь и до того довспоминаешься, что помнишь то, что было ещё прежде, чем я была на свете».

 

 

«Пучинны все мысли: океан бьётся в каждой и проливается в тело — космическою бурею; восстающая детская мысль напоминает комету; вот она в тело падает — и кровавится её хвост, и — дождями кровавых карбункулов изливается в океан ощущений; и между телом и мыслью — пучиной воды и огня, кто-то бросил с размаху ребёнка, и страшно ребёнку. Помогите... Нет мочи... Спасите... - Это, барыня, рост».
Вот первое событие бытия. Дотелесная жизнь одним краем своим обнажена в факте памяти. Цитирую дальше, из середины главы «Горит, как в огне». Здесь дана мотивировка образов бредом ребёнка во время болезни:
«Сперва образов не было, а было им место в навислости спереди; очень скоро открылась мне: детская комната, сзади дыра зарастала, переходя — в печной рот (печной рот — воспоминание о давно погибшем, о старом: вот воет ветер в трубе о довременном сознании)... Предлиннейший гад, дядя Вася, мне выпалзывал сзади: змееногий, усатый, он потом перерезался; он одним куском к нам захаживал отобедать, а другой — позже встретился: на обёртке полезнейшей книжки «Вымершие чудовища»; называется он «динозавр», говорят — они вымерли; ещё я их встречал: в первых мигах сознания... Взрезал мне всё это голос матери: «Он горит, как в огне!»
Повесть о детстве оказывается повестью о специфическом младенческом сознании, которое связано с «дотелесной жизнью», с космосом и с Христом. И «в 35 лет, - признаётся автор, - самосознание разорвало мне мозг и кинулось в детство; я с разорванным мозгом смотрю, как дымятся мне клубы событий; как бегут они вспять… Прошлое протянуто в душу; на рубеже третьего года встаю пред собой; мы – друг с другом беседуем; мы – понимаем друг друга...»
Для Белого возвращение к детскому сознанию — не деградация, а, наоборот, постижение истины, полноумие.

 

 

Повесть „Котик Летаев“ (одни именовали это произведение повестью, другие – романом) – необычайное явление не литературы только, но всего нашего самосознания. Быть может, впервые нашелся человек, задавшийся дерзкою мыслью подсмотреть и воспроизвести самую стихию человеческого духа. И если искусство во все века стремилось вскрывать глубины, – то в самую сердцевину бытия никто ещё не пытался проникнуть, по крайней мере сознательно. Андрей Белый – первый художник, который поставил себе эту цель. В этом произведении он приблизился (а в чем-то даже опередил) ту актуальную проблематику, которой позже безраздельно завладеют фрейдисты.

 

Сергей Есенин назвал этот роман «гениальнейшим произведением нашего времени».
«В своем романе, – писал он, – Белый… зачерпнул словом то самое, о чем мы мыслили только тенями мыслей, наяву выдернул хвост у приснившегося ему во сне голубя и ясно вырисовал скрытые в нас возможности отделяться душой от тела, как от чешуи».
В «Котике Летаеве» всё насыщено глубочайшими смыслами, далекими от рационального понимания.
«Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза. Вижу там: пережитое – пережито мной; только мной; сознание детства, – сместись оно, осиль оно тридцатидвухлетие это, – в точке этого мига детство узнало б себя: с самосознанием оно слито; падает все между ними; листопадами носятся смыслы слов: они отвалились от древа: и невнятица слов вкруг меня – шелестит и порхает; смыслы их я отверг; передо мной – первое сознание детства; и мы – обнимаемся: „Здравствуй ты, странное!“»

 

Магия слова и жеста

 

Лекции А. Белого — это тема отдельного разговора. Это были лекции-импровизации, лекции-концерты, театр одного актёра. Он органически не способен был сказать ничего банального. Его речь вспыхивала зарницами неожиданных мыслей, парадоксов, которые он связывал путём ассоциаций. При этом каждое слово он изображал, каждую мысль пояснял мимикой своего подвижного и вдохновенного лица. Из воспоминаний Михаила Чехова: «Говорил ли он об искусстве, о законах истории, о биологии, физике, химии — тотчас же сам становился тяготением, весом, ударом, толчком... В готике он возносился, в барокко круглился, жил в формах и красках растений, цветов, гремел, бушевал и сверкал...»

 

 

А вот строки из дневника Оксмана (15 окт. 1917 г.): «Вчера в пушкинском кружке читал доклад Андрей Белый — это было нечто поразительное, незабываемое никогда. Доклад назывался «О ритмическом жесте», но по существу был вдохновенной импровизацией о магической сущности лирического творчества. В течение 1,5 часов он держал всех на такой высоте духовного подъёма, какой я никогда не испытывал».
Белый мог написать пять страниц о том, как человек чиркнул спичкой. Он заговаривал людей до обморока. Однажды Белый говорил до утра с Ходасевичем, вернее, говорил один Белый, а Ходасевич слушал. Под утро Ходасевич молча встал с кресла и - упал в обморок. Пока его приводили в чувство в другой комнате, Белый рвался в дверь и пытался договорить, что ещё не сказал.

 

Разлука со звездой

 

Один из сборников Белого - «Звезда» - навеян образом его первой жены Аси Тургеневой.

 

Слышу вновь твой голос голубой,
до тебя душой не достигая.
Как светло, как хорошо с Тобой,
ласковая, милая, благая...

 

 

Её любовь была недолгой. И следующий сборник (1922), посвящённый ей, назывался «После разлуки». Он долго не мог освободиться от этого чувства.

 

Ты -- тень теней...
Тебя не назову.
Твое лицо --
Холодное и злое...

Плыву туда -- за дымку дней,-- зову,
За дымкой дней,-- нет, не Тебя: былое --,
Которое я рву (в который раз),
Которое,-- в который Раз восходит...

 

 

Чувство тоски и безысходности, вызванное разлукой, душевный надрыв особенно проникновенно переданы Белым в нервном, взвинченном, изломанном строе стихотворения, которое называется: «Маленький балаган на маленькой планете «Земля». Если это и балаган, то балаган трагический. Стихотворение снабжено эпиграфом: «Выкрикивается в форточку». Это были последние стихи, «выкрикнутые» Белым на земле.

 

И --
--Ты
-- С искренней дрожью уходишь
Навеки,
Злой друг,
От меня --
-- Без --
-- Ответа...
И --
-- Я --
-- Никогда не увижу
Тебя --
-- И --
Себя
Ненавижу:
За
Это.

Проклятый --
--Проклятый -- проклятый --
Тот диавол,
Который --
-- В разъятой отчизне
Из тверди
Разбил
Наши жизни -- в брызнь
Смерти,--
Который навеки меня отделил
От
Тебя --
-- Чтобы --
-- Я --
-- Ненавидел за это тебя --
И --
Себя!

 

Под влиянием этого стихотворения Маяковский напишет поэму «Про это».

 

Пленный дух

 

В 1922 году в Берлине произошла встреча Белого с Мариной Цветаевой.

 

 

Это был очень трудный период его жизни. Он приехал туда в надежде вернуть Асю. Но она его отвергла, не захотела даже говорить, у неё уже был другой. Белый очень страдал.

 

Сирый, убогий, в пустыне бреду.
Всё себе кров не найду.
Плачу о дне.
Плачу... Так страшно, так холодно мне.

 

 

Строки так искренни, непосредственны, что требовали, казалось, уже не вмешательства космических сил, а простого человеческого участия.

 

Боль сердечных ран,
И тоска растёт.
На полях – туман.
Скоро ночь сойдет.

 

Страшен мрак ночной,
Коли нет огня…
Посиди со мной,
Не оставь меня!..

 

Марина сразу и горячо приняла его — приняла таким, каким он был — ранимым, безмерно одиноким и беззащитным. Между ними не было никаких личных отношений: Цветаева-женщина, Цветаева-поэт как бы самоустранилась в этой дружбе. Она любила в нём Дух Поэта, представший ей в его земной оболочке. Марина позже так и назовёт своё эссе памяти Андрея Белого: «Пленный дух». Это лучшее, что написано из мемуаров о Белом. Одинокий дух поэта — смятенный и мятущийся, не способный ни слиться с окружающим, ни вырваться из него — таким предстаёт Белый в «Пленном духе».

 

 

На тебя надевали тиару — юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!

 

Как снежок на Москве заводил кавардак гоголек:
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок...

 

Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец...

 

Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых вновь падежей. -

 

это из стихов Мандельштама о Белом, которые он написал в день его похорон.

 

 

Меж тобой и страной ледяная рождается связь —
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.
 Да не спросят тебя молодые, грядущие те,
Каково тебе там в пустоте, в чистоте, сироте...

 

 

Но лучшей эпитафией Андрею Белому могли бы стать его собственные строки:

 

 

Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.

 

Не смейтесь над мертвым поэтом:
Снесите ему цветок.
На кресте и зимой и летом
Мой фарфоровый бьется венок.

 

Цветы на нем побиты.
Образок полинял.
Тяжелые плиты.
Жду, чтоб их кто-нибудь снял.

 

Любил только звон колокольный
И закат.
Отчего мне так больно, больно!
Я не виноват.

 

Пожалейте, придите;
Навстречу венком метнусь.
О, любите меня, полюбите -
Я, быть может, не умер, быть может, проснусь -
Вернусь!

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/43398.html