Несмотря на бодрые реляции киевских властей об успешном проведении антитеррористической операции, ситуация на юго-востоке Украины больше напоминает аварийный паровозный котел, который вот-вот рванет от избытка давления. Корреспондент «Репортера» побывал в наиболее горячих точках Донецкой области — Славянске, Мариуполе и в самом Донецке

— А оружие где прячете? В кого стрелять собрались в Донецке?ДОНЕЦК. ТЕРРИТОРИЯ АНАРХИИ

На последнем блокпосту перед границей мятежной Донецкой области мой автомобиль осматривают мрачные гаишники на предмет обнаружения оружия или «антигосударственной агитационной продукции». Причину остановки мне поясняет явно заранее заученной тирадой пожилой прапорщик милиции. Его страхует напарник — дуло укороченного калаша направлено мне в живот. Не найдя в машине ни оружия, ни агитационных материалов, «прапор» придирается к замеченному у меня в портмоне разрешению на травматический пистолет.

— Не прячу. Оставил травмат в Одессе. В Донецке своего оружия хватает. Говорят, прямо на улицах раздают. Меня даже друзья просили, мол, привези оттуда пару завалященьких стволов, — шучу я в ответ.

— Да уж, там, конечно, оружия хватает. Пару дней назад здесь у одного товарища два «макаровых» из-под сиденья машины изъяли. Возмущался, кричал, что всех уволит. А по поводу стволов сказал, что прикупил по случаю в Донецке. Задержали, конечно. Но, говорят, этого чувака уже отпустили в районе. И даже стволы отдали — каким-то крутым оказался. Всех знает, от районного до областного начальства, — признается гаишник.

^{Лозунги «Донецкой республики» — первые произведения революционного искусства новой самопровозглашенной территории}

Донецкая ОГА со времени моего последнего посещения две недели назад заметно изменилась. Теперь возле оплота донецких повстанцев гораздо меньше суеты и беспорядка — очевидно, что самообороновцы заметно организовались и навели порядок. В проходах вместо неряшливо одетых и откровенно бомжеватых «бойцов» теперь стоят облаченные в новенькие камуфляжи часовые с автоматами. Баррикады по периметру ОГА стали похожи на редуты, оборудованные по всем правилам воинской науки — с сигнальными растяжками, брустверами с торчащими из них дулами пулеметов. На газонах перед баррикадами из покрышек и мешков с песком каким-то шутником из ополчения вывешены таблички «Мин здесь может и нет». «И здесь мин наверное нет», «Может и здесь мин нет».

Проверять, есть ли там действительно мины, желающих нет — еще в самом начале, после захвата ОГА, шахтеры привезли туда большое количество «подарочков» — взрывчатки. По словам моих знакомых из донецкого ополчения, помимо тротила с шахт, периметр ОГА заминирован не только растяжками с боевыми гранатами: недавно там появились и настоящие противопехотные мины — их привезли сюда казаки. Ополченцы, охраняющие баррикады вокруг ОГА, уже не подпускают к себе случайных зевак и журналистов — для прохода на каждый участок периметра нужен специальный пропуск штаба обладминистрации.

^{Милиция в Донецке работает, охраняет порядок, например, может указать вам, что распивать спиртные напитки в общественных местах запрещено. Но с вооруженными ополченцами спорить не будут}

— Кроме минирования периметра в подвалы ОГА заложено несколько десятков килограммов тротила с детонатором — это сделали для того, чтобы взорвать на фиг здание, если нас штурмом возьмут киевские войска и «правосеки», — признается мне по «страшному секрету» один из командиров ополчения. — Там есть вооруженная охрана, если что, они приведут взрывчатку в действие. Рванет так, что мама не горюй — половину Донецка снесет к е…ням. Об этом не знают многие. Но командиры в курсе. Если что, умрем все, но не сдадимся.

Между тем я все же не склонен доверять словам моего собеседника — слишком уж информация о тротиле в подвале ОГА похожа на «дезу» для киевских властей. Да и сохранять самообладание, живя в заминированном здании, слишком тяжкое испытание для психики сторонников ДНР — большинство ополченцев все же не похожи на камикадзе, готовых ежеминутно испытывать судьбу.

В самой ОГА почти прекратилась беспорядочная беготня. Не видно случайных зевак, которые еще совсем недавно бесцельно слонялись по всем уголкам обладминистрации. Журналистов пропускают в здание только после аккредитации в пресс-центре на седьмом этаже — спрашивают, на какое издание работаешь, не проукраинское ли. Предпочтение отдают российским журналистам, большинству западных изданий тоже отказа нет. Забирают документы, проверяют публикации желающего получить аккредитацию ДНР в интернете. Если общая тональность и содержание публикаций журналиста удовлетворяют придирчивых цензоров из пресс-центра, выдают бумажку с печатью — мол, корреспондент аккредитован в «Донецкой народной республике» и имеет право освещать события. 

^{На первом этаже захваченной Донецкой областной госадминистрации даже входя в лифт люди делают выбор}

К слову, при захвате ОГА ополченцы реквизировали массу печатей из ее офисов. И сейчас у каждого мало-мальски уважающего себя командира донецкого ополчения есть в загашнике пара-другая печатей и штампов. Этими печатями командиры с удовольствием пользуются, выдавая своим бойцам и доверенным людям разнообразные «мандаты». Например, один из ополченцев показывал мне «документ», согласно которому он имеет право проверять и досматривать любого «подозрительного» человека. На «мандате» стоял квадратный штамп «Документация Управления по вопросам чрезвычайных ситуаций Донецкой обладминистрации».

Однако и до достижения идеальной организации и военной дисциплины пока далеко — как признаются сами донецкие ополченцы, в местной самообороне «на одного рядового — три командира».

— На каждом этаже у нас обосновалось по отряду, а на некоторых — по два-три. Эти группы — из разных городов, есть отдельные отряды российских казаков, есть шахтеры. Российских диверсантов или там каких-то «зеленых человечков» из ГРУ РФ здесь нет — никто не видел. А есть вообще непонятно кто — то ли уголовники, то ли какие-то анархисты. Одни подчиняются только коменданту ОГА, другие — только штабу ДНР. А третьи вообще всех посылают на … и говорят, что они подчиняются только своим командирам. Конечно, совет ДНР и штаб ОГА пытаются навести порядок. Вывешивают приказы, где обещают расстрелять каждого, кто не будет подчиняться и будет действовать без указаний штаба. Но на эти приказы все отряды откровенно забили. Здесь все считают себя самыми крутыми революционерами и подозревают в предательстве соседей. Это приводит к каждодневным ссорам между полевыми командирами. А недавно полевые командиры поскандалили друг с другом — каждый из них претендовал на право держать у себя в плену захваченных шпионов «Правого сектора».

^{Неожиданно за день до референдума появились билборды и агитация. До этого не верилось, что референдум вообще состоится}

— Двоих «правосеков» отловили на окраине Донецка — они подговаривали народ игнорировать референдум и подбивали выходить на митинги против ДНР, —рассказывает мне ночью знакомый еще с прошлого посещения ОГА ополченец Юрий. — При задержании у них нашли целый ворох жовто-блакитных ленточек, пистолет и кучу листовок «Правого сектора». В итоге их забрал себе командир «Оплота» в ОГА, сказал, что обменяет на своих людей, которых взяли в плен в Киеве. Пленных «оплотовцы» отобрали, несмотря на то, что «правосеков» вели в штаб ОГА, там бы их допросили. Но оплотовцы заявили, что, мол, пленные им и самим нужны. Забрали внаглую, наставили на ополченцев стволы и сказали, что, если не отдадим, перестреляют всех.

Похоже, что анархия среди донецких ополченцев пока сильнее, чем попытки лидеров ДНР навести какое-то подобие порядка.

— Под шумок бандиты и жулики отжимают собственность и занимаются рейдерством, — рассказывает знакомый бизнесмен Вячеслав Ч. — А уголовники рангом пониже откровенно грабят и бандитствуют, примазавшись к ополчению ДНР. Недавно в один из моих автосалонов приехала какая-то пацанва с оружием и потребовала отдать им несколько новых машин на нужды ополчения. Взяв с собой старых проверенных еще с 1990-х бойцов, которые со мной когда-то прошли и Крым, и рым и участвовали во многих разборках, я поехал к этим пацанам на стрелку. Однако «тёрок» с ними не получилось — как только мы подъехали, отморозки дали по колесам очередь из автомата. Потом вытащили нас из машин — мы даже стволы не успели достать. И положили мордой в грязь. Я с 1990-х не ощущал такого страха — эти отморозки совсем юные, почти школьного возраста. Они могли застрелить нас в любой момент — так себя вели. Потом отобрали машины, забрали наши стволы. А уезжая, показали нам «фак», — возмущается Вячеслав. Интересно, что он занимает не самую последнюю ступень в теневом «бандитском» сообществе Донецка. Однако ни авторитет, ни боевой опыт 1990-х не помогли ему отстоять свое имущество.

^{Блокпост ополченцев у Краматорска: здесь есть реальная угроза столкновений. На таких блокпостах почти нет вооруженных, в случае атаки сначала принимают огонь на себя гражданские, потом появляются люди с оружием}

— Я их, конечно, все равно найду. У меня много друзей в ополчении и самообороне Донецка. И накажу. Но как мне смотреть сейчас моим бойцам в глаза? Меня же втоптали в грязь какие-то школьники. И плюнули в душу.

Впрочем, милиция в центре Донецка все же есть. Однако патрули ничем не вооружены, кроме дубинок. Большей частью милиционеры просто «присутствуют» и делают вид, что не замечают вооруженных калашами и пистолетами людей, то и дело проходящих мимо правоохранителей.

^{К слову, в Донецке сейчас появилась новая профессия — сопровождающий-охранник для журналистов: за хорошую оплату в сотню долларов в день они сопровождают западных журналистов по «местам боевой славы».}

Особняком стоят таксисты-сталкеры. Самые «безбашенные» из них берутся возить российских и западных журналистов по области и даже в осажденный украинской армией и спецназом Славянск. Риск велик — можно лишиться не только машины, но и жизни. Однако реальные деньги все же перебивают опасность.

Перед моим отъездом в Славянск мой знакомый донецкий бандит Вячеслав дает емкую характеристику тому, что происходит в Донецке:

— Начиналось все с того, что Ринат (Ахметов. — «Репортер») решил поиграть мускулами и поднять такой себе небольшой мятежик в Донецке, чтобы выторговать себе льгот и преференций. И еще раз показать, что он здесь некоронованный император и все в Донецке решает только он. Но когда он поднял бучу, оказалось, что разворошил осиное гнездо. И процесс стал напоминать неконтролируемую термоядерную реакцию. Сейчас ни Ринат, ни губернатор Тарута, ни кто-то другой уже не контролирует ситуацию. Не контролирует город и «народный губернатор» Павел Губарев. Когда он приехал после освобождения в Донецк, то рассчитывал, что сразу возглавит совет ДНР и будет здесь рулить. Но на самом деле Губарев ничего не решает. За время его отсутствия пришли другие люди, которые его просто игнорируют. Сейчас власть в Донецке безымянна — областью рулят около 15 группировок, каждая из которых после референдума тянет одеяло на себя. Но на самом деле самая мощная и влиятельная группировка — которая сложилась вокруг Стрелка, Игоря Гиркина, в Славянске. Стрелок фактически отжал всех «блатных» и даже «идейных» сторонников ДНР от руководства. И сейчас именно он самый большой авторитет в Донбассе. А Ринат сидит в своей резиденции под Донецком безвылазно, даже носу наружу не кажет. У него есть своя карманная армия — несколько сот хорошо вооруженных бойцов, но они заняты только охраной «тела» и его предприятий.

СЛАВЯНСК. ТЕРРИТОРИЯ ОСАДЫ

Дорога на Славянск через каждые пять-шесть километров преграждена баррикадами из покрышек. Почти на каждом блокпосту в машину заглядывают сразу несколько ополченцев — интересуются, откуда едем и куда. Машину досматривают поверхностно — только открываем багажник. Зато паспорт приходится показывать постоянно. Спасает одесская прописка — увидев штамп о регистрации в Южной Пальмире, почти каждый проверяющий восклицает: «О! Одесса — это братаны!» — и требует рассказать, как одесситы «дали оторваться „правосекам“». Слухи о трагедии в Одессе здесь превратились уже в настоящую фантастическую сагу. 

^{Блокпост украинской армии на въезде в Славянск. Здесь не угадаешь — иногда можно проехать, даже не показав документы. Регулярные войска воевать, тем более брать город, явно не хотят}

Ополченцы на блокпостах преимущественно вооружены самым актуальным оружием нынешних событий — коктейлями Молотова и дубьем. Редко у кого в руках охотничьи ружья. Однако чем ближе к Славянску, тем больше настоящего оружия. На блокпосту перед Горловкой ополченцы чем-то напоминают реконструкторов — у двоих на шее болтаются пистолеты-пулеметы Дегтярева времен Второй мировой, а у одного — ППШ. Замечаю даже две трехлинейки Мосина.

— Мужики, а откуда ружьишки? Из музея? — подначиваю ополченцев.

— Та не, где у кого что прикопано было в огороде, то и достали. Хочешь убедиться — вылезай, пальнем пару раз, — прикалываются в ответ ополченцы.

Самого большего подвоха ждем, подъезжая к армейскому блокпосту. Там нас могут развернуть восвояси — антитеррористическую операцию все-таки никто не отменял, даже для обеспокоенных родственников жителей Славянска. Однако АТО оказалась настоящей бутафорией, во всяком случае тогда, когда наше авто проезжало через армейский блокпост. Никто из военных даже не вышел нам навстречу и не сделал попытки проверить машину. Лишь на пути обратно в Донецк из Славянска я видел, как один из военных лениво дал неприцельную очередь из автомата в сторону осажденного города. И даже не посмотрев, куда улетели пули, повернулся и ушел с поста. А сам армейский блокпост представляет собой два бэтээра на дороге и палаточный лагерь у обочины. Те, кто хочет проехать мимо них, даже не останавливаются.

Славянск вовсе не похож на осажденный город во время войны, вроде Ленинграда или Сталинграда. Хотя по окраинам сооружены баррикады и редуты из мешков с песком и покрышек, а возле них находятся вооруженные ополченцы, особой нервозности в городе нет. Прохожих мало, но они совершенно невозмутимы и, похоже, не боятся шальной пули или снаряда. Рядом с захваченным повстанцами горотделом милиции расположилась со своей тележкой продавец мороженого — торговля ледяным лакомством явно процветает. Однако в горотдел ополченцы уже не пропускают, как две недели назад: любых журналистов, даже с аккредитацией ДНР, направляют в Славянскую СБУ — второй оплот повстанцев. СБУ в Славянске превращена в настоящую крепость — улица перед зданием перегорожена полукруглыми бетонными арками и заложена мешками с песком. А в проходе межу баррикадами красуется настоящий пулемет «максим». По словам командира отряда ополченцев Игоря В., в Славянске сейчас находится до тысячи вооруженных бойцов ДНР.

— Оружия и патронов у нас до фига — все, что было в СБУ и ментовке. Почти каждый день у нас на блокпостах перестрелки. «Правосеки» как тараканы сюда лезут, как будто им медом намазано. У нас уже под сотню погибших, но в прессу мы эту информацию не даем — пусть думают, что у нас все нормально, — Игорь машет рукой на «доску памяти» возле поста — там вывешены фотоснимки с фамилиями и датами гибели ополченцев Славянска. По его словам выходит, что на место одного павшего бойца обороны Славянска сразу же приходят три добровольца.

Славянск. На площади у горисполкома, в котором находятся штаб ополчения и резиденция «народного мэра». Несмотря на то, что горожане всегда ожидают атаки, они не боятся здесь гулять, а рядом — детская площадка

Если в центре города все магазины закрыты, то по окраинам торговля и жизнь продолжаются. В продуктовых магазинчиках — обычный ассортимент товаров, как продовольственных, так и промышленных.

— Поначалу все бросились соль, муку, свечи и спички покупать. Но через неделю успокоились. Хлеб к нам доставляют регулярно, остальные продукты тоже. Недостатка нет ни в чем. Правда, меньше покупать стали в разы — денег у горожан мало. И много уехало людей из Славянска — война, она такая, денег не приносит. Даже вон автозаправки позакрывались многие — бензин закончился.

МАРИУПОЛЬ. ТЕРРИТОРИЯ УБИЙСТВА

Утром 9 мая решаю выехать в Мариуполь — интуиция зовет. Перед въездом в город огромные бетонные противотанковые ежи с красивой «украинской» росписью. Перед ними стоит пара бэтээров, а в тени перекуривает группа бойцов украинской армии в полной боевой выкладке с автоматами наперевес. Однако к проезжающим автомобилям интереса у армейцев нет. Зато гаишники останавливают.

— Вы кто? Журналист? Ну, тогда понятно. Потому что сейчас в Мариуполь могут ехать только сумасшедшие и журналисты. Вы как раз вовремя попали, там сейчас стрельба полным ходом идет. Говорят, «Правый сектор» милицию штурмует, — информирует меня сержант ГАИ в желтой жилетке.

Ближе к центру города, возле театра, я загоняю свой автомобиль в подворотню и дальше иду пешком. Предосторожность явно не излишня — на проезжей части следы траков армейской бронетехники, все усеяно гильзами и осколками автомобильных стекол. Иду прямиком на дым и зарево. То, что в городе идет бой, видно издалека. Слышны также характерные щелчки выстрелов — после каждого раздаются крики и рев толпы. За квартал от здания горотдела на асфальте огромная лужа крови. Навстречу бежит растрепанный мужичок. Глаза совершенно ошалевшие, зрачки плавают по всей окружности, как у безумца.

— Беги отсюда, здесь простреливается вся улица. Сейчас застрелят нас с тобой! — выкрикивает мужчина и устремляется дальше. Между тем, чем ближе к месту событий, тем больше попадается людей. Прямо на дороге лежит один, через 20 метров — и второй труп. Оба уже прикрыты какими-то тряпками. Возле каждого столпилось по небольшой группе людей. Все громко, надрывно что-то обсуждают.

^{Краматорск, здание городского отдела милиции после штурма со стороны армии и спецбатальонов. Внутри все три этажа сложились, многие отстреливающиеся милиционеры погибли}

— Все наши, мариупольцы, пошли утром на митинг и демонстрацию в честь Дня Победы. А там нам уже позвонили из милиции и сказали, что наши мариупольские менты отказались выполнять приказ главного мента — (Валерия. — «Репортер») Андрощука. Он приказал, чтобы милиция разогнала митинг и освободила горсовет от наших ополченцев. А менты стали на сторону народа и попытались арестовать Андрощука. Он, кстати, не наш — его недавно киевская хунта прислала на место старого. Этот Андрощук начал стрелять и ранил одного из наших ребят — милиционеров. А потом забаррикадировался и отстреливался из своего кабинета, — рассказывает мне один из молодых парней, то и дело отпивая глоток пива из пластмассовой бутыли.

По словам моего собеседника, начальник милиции не только забаррикадировался и отстреливался, но и успел вызвать подмогу, позвонив командиру спецбатальона МВД «Азов» из числа сформированных совсем недавно добровольцев, который базировался в воинской части ВВ на проспекте Адмирала Нахимова. Бойцы спецбата, особо не разбираясь, решили взять «суворовским» штурмом мятежный горотдел милиции. Примечательно, что многие бойцы спецбатальона были одеты в гражданскую одежду и отличались от обычных горожан лишь тем, что были вооружены и имели желтые повязки на рукавах.

^{Краматорск в день кровавой стрельбы 9 мая. Ополченцы наспех строят баррикады. Оружия у них мало, но тем не менее армия и спецбатальоны вынуждены были покинуть город. Взять его под контроль можно было, только утопив в крови}

Окончание штурма я успеваю застать — здание пылает как факел, стены зияют пробоинами — милицию обстреляли из гранатометов и пулеметов. Здесь произошел настоящий бой. Из здания пытались отстреливаться мятежные милиционеры, которым не посчастливилось остаться.

Между тем у спецбатальоновцев победоносного штурма не вышло. Не учли характер горожан. К милиции сбежалось огромное количество народа. Некоторые из собравшихся, как мне показалось, не верили в то, что могут быть убиты, — подняв руки, с громкими криками и матом они шли на нацгвардейцев, не обращая внимания на предупредительные выстрелы. Свое черное дело сделал и алкоголь — многие собравшиеся, в том числе и женщины, были «под градусом».

— Ты че делаешь, сука! Твою мать! В кого стреляешь, гад! Фашисты! Убивайте меня! За меня отомстят! — на моих глазах один из парней бросается в сторону забившихся во двор рядом с милицией бойцов спецбатальона. Оттуда щелкает выстрел, но парню везет — стрелок явно целился не в него. Парня догоняют его друзья и силой уволакивают за угол здания. Кстати, один из лихих парней явно рисуется перед остальными револьвером Флобера.

^{Краматорск. Подбитый ополченцами бэтээр Внутренних войск. Боекомплект внутри горящей машины взрывался всю ночь}

— Я из него точно одному «правосеку» в голову попал! — хвастается парень.

К слову, на моих глазах несколько человек действительно стреляли в нацгвардейцев. Однако по виду это были обычные травматические пистолеты. А наибольший урон бойцы спецбатальона понесли от вооруженных табельным оружием восставших милиционеров. В течение почти получаса они активно отстреливались от подъехавших бойцов Нацгвардии. По информации МВД, погибло четыре бойца спецбата, ранено до 10 человек.

Один из парней знакомит меня со своим другом — сотрудником патрульно-постовой службы Мариуполя, который рассказывает мне, что случилось утром в милиции.

— Андрощук пальнул из пистолета в кого-то из сотрудников, после того как наши ребята собрались его арестовать за преступный приказ разогнать народ под горсоветом. А потом стрелял через дверь из своего кабинета и попытался сбежать — выпрыгнул из окна. Там его должен был поджидать на машине один из его дружков, тоже бывший милиционер. Но пока Андрощук бежал к машине, его перехватили люди и начали бить. Сильно били, да так, что, наверное, насмерть. (Валерий Андрощук все-таки выжил. Его выкупили из плена, и сейчас он находится в больнице. — «Репортер»).

Завершение антитеррористической операции в центре Мариуполя вышло и вовсе бесславным. Нацгвардейцы, успев расстрелять и поджечь мятежных милиционеров в здании горотдела и убить и ранить гражданских на улицах, отступили в часть Внутренних войск, где заблокировали единственный въезд в часть несколькими грузовиками. Осады отступивших бойцов спецбата не произошло, лишь несколько подвыпивших парней устроили за соседней будкой «наблюдательный пункт». На прилавке ларька вместо коктейлей Молотова или оружия тут же появилось несколько бутылок и закуска.

— Эй, придурки! Выходите! Вам всем кранты! Мы вас ждем, — парни время от времени делают вылазки в сторону наглухо закрытых ворот в «фирменном» стиле бунта в Мариуполе — куртка нараспашку, грудь вперед, руки подняты вверх. Мол, стреляй, гад, все равно мы победим.

Далее события в городе и вовсе стали напоминать театр абсурда — украинским военным, которые базировались под Мариуполем, отдали приказ навести порядок. Однако взбудораженные горожане остановили бронетехнику армейцев и даже захватили один из бэтээров. Чуть позже этот бронетранспортер разъезжал по всему городу с ликующими мариупольцами на броне. Еще один бэтээр был сожжен коктейлем Молотова, однако экипаж успел покинуть броневик. А на борту сгоревшей боевой машины кто-то вывел надпись «Это вам за Одессу». На следующий день войска ушли из города.

Сергею Маслову 91 год. Он живой участник легендарного парада в Москве осенью 1941 года, кавалер ордена Красной Звезды и ордена Славы, бывший председатель Совета ветеранов подмосковной Мамонтовки. Год назад был лишен всех званий и наград. Страна узнала, что Маслов — три года служил в немецком карательном батальоне «Митте», десять лет отсидел в лагерях за измену Родине, какими-то полуправдами получил в 1980 году документ ветерана и с тех пор маскировался под героя. Пока шел суд, Маслов общаться с журналистами отказывался наотрез. Спустя год он согласился рассказать свою историю корреспонденту «РР»

— Я не сдамся, — услышав приговор суда, дед упрямо вздернул подбородок.

— Хочет быть и нацистом, и ветераном, как Штирлиц, — отреагировала с другого конца зала Алла Колбахова, многолетний секретарь Маслова и его главный разоблачитель.

Биохимия противостояния

Чтобы попасть в дом Аллы Колбаховой, надо ногой отодвинуть чурку от калитки и пробраться сквозь груду дачного хлама.

— Столько нервов! — Алла Михайловна окидывает взглядом не убранные с осени огород и сад. — Вот свои десять соток с этими разбирательствами запустила. Но я не сдамся. Я блокадница и дочь блокадника. Ради чего я голодала и выжила? Как мне в глаза людям смотреть, если пройду мимо?

Она хочет быть понятой.

— Думаете, так просто судиться с тем, кого вчера считала своим? Это сейчас я понимаю, что он красоваться любит, собрания проводить, быть первым везде. Такой характер. А когда в девяностые о нас реформаторы говорили, что мы поколение «пустых кастрюль» и сами сдохнем, он нам общественное питание по талонам организовал, деньги находил…

Из доводов защиты Сергея Маслова в суде: подсудимый — мастер конного спорта, один из конюхов Сталина, офицер Красной армии, бывший чиновник Министерства автодорожного хозяйства СССР, член оргкомитета Олимпиады-80 и судья всесоюзной категории по конному спорту. В девяностые именно благодаря его настойчивости были возобновлены шествия участников парада на Красной площади 7 ноября 1941 года. Даю Алле Михайловне справку из суда, которая подтверждает, что Маслов воевал на фронте до августа 1942-го, когда попал в плен. Она берет документ как гранату, листок в ее руках дрожит крупной дрожью.

— Даже если и воевал, он все обнулил пленом и пособничеством, — Колбахова непреклонна. — И мне непонятна позиция Совета ветеранов Мамонтовки, который его защищает и оправдывает.

Александр Иванович Жучков, 91-летний сосед Колбаховой, связист, как раз из тех, кто оправдывает. Всю войну прошел-проплыл с катушками от Калуги до Югославии. 

— Я что заметил, — Жучков, высушенный годами и непосильным трудом до субтильности подростка, говорит как рубит. — Фронтовики Маслова не осуждают. За что? За то, что, как все, ушел на фронт? Или за плен? Так он за него десять лет. От звонка до звонка. Ну не герой. И чего? Вот мне говорят «герой» и все такое… Так это… у связистов все было просто: кто с катушками умел плыть под огнем, выживали. А кто начинал паниковать, пристреливали. Свои. Бывало, просишь командира: «Погодь, выкарабкается». А нельзя! Вдруг в плен возьмут. Безопасность связи, мать вашу…

Он смолкает. Утыкается глазами в мозолистые ладони. И снова:

— А кто не воевал, это… кина насмотрелись и воюют теперь — свой, не свой. Да тогда кто угодно мог в плен попасть…

Биохимия плена

С Масловым мы с ходу напрягли друг друга.

— Тоже будете ногу в дверной проем совать и микрофоном в рот тыкать? — встретил он той разновидностью улыбки, от которой охота отвернуться.

Его жена Ирина Борисовна как натянутая струна.

— У нас под окнами СМИ месяц стояли, — темнеет она лицом. — Как на дичь охотились. Позвонят по телефону, будто из ЖЭКа или скорой, я иду открывать. А они как пулеметная очередь: «Почему ваш муж не остался в Америке? Вас правда с коронками золотых зубов поймали?» Я дверь хочу захлопнуть, а они берцем в порог, потом в  окна орут. Ну, террор.

Я готов к тому, что сейчас меня выставят за дверь. Но Ирина Борисовна сдавленно произносит, обращаясь к мужу:

— Сережа, может, попробуем? Хуже, чем есть, уже не будет. Помнишь, как ты мне рассказывал…

Маслова прорывает:

— С ума сошли? Кто мне поверит? Скажут: «Сказочник».

— Вас ведь лошадь в плен сдала? — демонстрирую я свою осведомленность.

В 1942-м лейтенант связи 11-го кавалерийского корпуса Маслов после ранения и офицерских курсов на Урале попал подо Ржев — в самое пекло знаменитого ржевского «мешка», где фашисты окружили несколько советских дивизий. 19-летний Маслов держал связь между раздробленными частями Красной армии. Пересказ справки Генпрокуратуры и КГБ Беларуси, чей архив и стал источником обвинения, он слушает настороженно.

— Держал связь? — злится. — Не было связи. Все фашист запеленговал или уничтожил. Жрать месяца три, а то и больше нечего было. Вся связь — я на коня и через лес к окруженным соседям. У них там то же самое.

— Сережа, аккуратнее, — волнуется за факты Ирина Борисовна. — Как три месяца без еды? Сам рассказывал, что конину ели.

— Ничего я не вру! — заводится Маслов. И сразу становится дед как дед — похож на обиженного мальчишку. Лицо краснеет, один глаз блестит влагой. — Лошадей беспризорных полный лес. Кавалеристов-красноармейцев-то поубивали. Да и фашист нес потери, а у него артиллерия была еще на конной тяге. Вот мы коней и ловили. Сырыми ели. За костер расстрел. На моих глазах, бывало, товарищ товарища убивал. И правильно! Если разжигать костер, самолет-разведчик нас как на ладони видит. Но не все выдерживали, кто-то тайком костерок разведет, бушлатом его прикроет, а самолеты уже летят, бомбежка. Вот мы и давились сырой кониной. Хранили ее в земле, чтобы не тухла. Воду пили из болот. Красная такая, торфяная. Кишки ныли не передать как.

Когда дед говорит, что все это было не самое страшное, «а так, артподготовка», веришь не столько ему, сколько его вжатым плечам и глазам. Он говорит, что жуть начиналась с наступлением немцев, словно инопланетная машина, до деталей знавших дислокацию окруженных. На русском, иногда без акцента и с дружескими нотками, репродуктор звал сдаться.

— То парнишка какой лет восемнадцати, то ополченец из местных вдруг срывался и бежал куда глаза глядят. Сначала таких валили на землю, минут через пять боец очухивался и шел в бой. Если выживал, говорил, что не помнил себя. А то и спорил: «Не было такого!» Но чем туже «мешок» затягивался, тем… зверели мы… Командиры бегунам просто пулю вдогонку пускали.

Он затихает, медля с рассказом о том, как попал в плен. Если верить протоколу допроса, это случилось, когда его послали к соседям с донесением: решили вырываться из «мешка» сами, без указаний центра, предлагалось это сделать вместе. По пути у деревни Сергеевка вечно голодный Маслов попросил еды. Пожилая женщина вынесла ему край лепешки, но он не успел ее попробовать. «Немцы!» — выбежал перепуганный мальчишка. Они входили в деревню. Лес был от нее на расстоянии километра.

— На этом отрезке они меня и достали пулеметами, — дед выдавливает каждое слово. — Не по мне, по лошади попали. Я хоть и знаю, как падать, инструктор все же, а не помню, как оказался под лошадью. «Хана», — успел подумать.

Очнувшись, увидел прямо перед собой дула автоматов. Лишь в лагере он понял, почему его не пристрелили. Фашисты разглядели петлицы офицера-кавалериста. В начале войны офицеров и евреев немцы расстреливали на месте, но в 1942-м Гитлер издал приказ брать в плен специалистов в жизненно важных для фронта областях. Впрочем, у оппонентов Маслова в суде другая версия: он остался в живых благодаря тому, что выдал немцам расположение окруженных войск.

— Ложь! — дед группируется, как для удара. — Есть протоколы допроса. Там черным по белому: координаты «мешка» фашистам были известны лучше, чем нам. Что я им мог сообщить? Потом, после плена, я много читал, изучал документы. Нас просто бросили подо Ржев и забыли, потому что Сталинград начался. А что такое армия без связи, без координации и питания? Сборище баранов. Это нас предали, а не…

Он осекается на полуслове.

— Нет мне оправдания, — дед, словно опомнившись, сам себя опровергает. — Знал, что по уставу красноармейцы не сдаются, сам учил бойцов этому. Не успел себя порешить, потерял сознание. Лучше бы меня лошадь раздавила.

Последнюю фразу он в лагерях под Оршей и в Борисове повторял не раз. Там пленные еды не видели неделями. Сутки через двое ее заменяла кружка вонючего супа из костной муки. Потом вдруг стали давать похлебку на гречневой шелухе, но зато каждый день.

— Запоры от той шелухи начались страшные, — дед краснеет и отводит взгляд. — Проволокой друг у друга из заднего прохода тащили этот, как его… кал. Как камень. Кто стеснялся или боли боялся, тот сгинул. Сначала переходил в разряд лежачих. А в лагере накануне зимы такой был порядок. Русский полицай говорил ходячим: «Десять полумертвых лежачих оттащишь в овраг, буханку хлеба получишь». А то и на работу неделю ходить не будешь. Как договоришься. Плен — он жестче войны диктует ее закон, как выжить за счет другого. Я тоже чуть лежачим не стал. Раз ночью, чувствую, меня обмотали и тащат. «Братцы, — шепчу, орать нельзя, с вышки пристрелят, — чего тянете? Я живой». Они не бросили бы, все равно дотащили бы до оврага, но у меня сил достало обмотку стянуть и подняться…

Биохимия пособника

Когда его приняли за труп, Маслова как обожгло: или он погибнет, или сделает все для своего выживания. Кто же знал, что этот поединок с самим собой за собственную жизнь затянется на годы.

— Нас полуживых перевели в Бобруйск, построили перед каким-то тузом, — дед до сих пор говорит о нем, люто сжимая губы. — Ходит в непонятной черно-зеленой форме, в фуражке с высокой тульей, смотрит и никого не видит. Заметил у меня потускневшую от грязи эмблему — подкову и два клинка, — ткнул пальцем и на чистом русском спросил: «Кавалерия?»

Немцы привели пленного на конюшню. Маслов за шанс ухватился: у лошадей была мокрица — болезнь сырых копыт, когда они могут сгнить. Он вычистил стойла, объяснил, что нужны доски, песок. Соорудил сухие загоны.

— Из лагерного барака без окон и дверей я перебрался в теплую конюшню, — этот момент дед вспоминает неохотно, с паузами. Избегает говорить о том, что по документам он сам попросился в конюхи запасного Бобруйского полка РОА генерала Власова. — За год с лишним первый раз откушал человеческой еды. Воровал у лошадей овес. Брал по зернышку, чистил, колол и грыз. Вкуса не было. Сытости тоже. Еще раз со мной разговаривал тот, с высокой тульей. Спрашивал, где я так научился управляться с лошадьми. Я сказал, что спортсмен-конник. Понимал, это вопрос жизни.

Из обрывков разговоров с другими пленными Маслов знал, что с ним говорил «какой-то царский генерал Яненко». И лишь год спустя, уже во Франции, он узнал, что его спаситель-покровитель — Николай Яненко, командир восточного полка РОА генерала Власова, российский эмигрант из Югославии, командир запасного Бобруйского полка. Снова встретились они уже во французской Бретани в 1943-м. Когда власовцев и немцев погрузили в поезд, Маслов был уверен, что их везут вглубь «поверженной» России. Так говорили немцы.

— Я туго соображал, — дед прикрывает глаза, — везут и везут. Как рогатый скот — куда пнут, туда и идем. Одно шевельнулось: зачем возить с места на место, чтобы убить? Значит…

Во французской Бретани, в предместьях Сан-Брие, разгрузились окончательно. Лагерь разбили за колючей проволокой, но выход на волю свободный. Поселили в барак на двадцать коек, дали униформу и брикеты угля для отопления. Маслов сразу заметил, что немцев вокруг почти нет. И войны нет. Глухо. Когда война, всегда где-то вдалеке, как внутри больного организма, урчит и давит. Тут было тихо. Лагерь пестрел голубой французской формой, иногда немецкой, какими-то экзотичными прикидами, но больше других в глаза бросалось черно-зеленое, как у Яненко, обмундирование. И всюду родной, в три этажа, мат. Вот на нем сермяжном Маслова и просветили: немцы своих перебросили на восточный фронт, немного своих же оставили для присмотра в дотах береговой охраны Атлантики, а к ним добавили интернационал вермахта. Маслов спросил: «Зачем?» Его подняли на смех: «Ждем, когда американские корабли приплывут для высадки». Так он узнал, что открыт второй фронт, а первый приблизился к Германии.

Много позже американского плена и ГУЛАГа Маслов пытался понять место армии Власова в истории, а заодно и смысл своей переброски с восточного фронта-пекла на французский «курорт». По свидетельствам немецких историков, внутри вермахта не было единства в вопросе отношения к коллаборационистам. Гитлер был против использования русских войск на советском направлении. Риббентроп и Роммель убеждали его в обратном. В качестве эксперимента две дивизии — генералов Буняченко и Власова — Гитлер разрешил выставить против СССР. И оказался прав в своих опасениях: они не массово, но переходили на сторону противника или сбегали в третьи страны. Тогда начались ротации: власовцев, не очень понимая, что с ними делать, перекидывали на западный фронт, а немцев из Африки, Италии и Франции — на восточный.

Эта теория подтверждена документами, но и у меня в руках документ — выписка из архива КГБ Беларуси, в которой сообщается, что Маслов служил «…в 3-м отдельном карательном батальоне “Мите”».

Он не смотрит на выписку.

— Я не воевал с родиной, — хочется верить деду, но что-то мешает. — Воевал — дали бы не десять лет ГУЛАГа, а расстреляли. И карателем не был. Да, жил с ними бок о бок во Франции и Штатах. Да, пособничал в плену, чтобы выжить. Но не изменял… Каждый свою цену платит за то, как жил. Я вот полжизни жалел, что фашисты меня вытащили из-под лошади и успели отнять пистолет. Теперь я им «спаси бог» говорю. С того дня я оружие в руках больше не держал. Вот такой у меня получилась война, и я готов принять обвинения лишь от того, кто сам прошел через это. Ну, не стал бы я работать у Яненко — обмотали бы свои же тряпками и оттащили в яму за кусок хлеба. Это большой грех самому отказываться от жизни, потому что она божий дар. Но и за спасение платишь сам. По полной.

Биохимия предательства

В Америку Маслов летел на аэроплане. Первый раз в жизни. Когда подлетали к Вашингтону, был вечер. После кромешной тьмы Европы вечерние огни казались сном. По прилете прямо в аэропорту у них отняли вещмешки с сухарями и тут же сожгли. Паника началась, когда каждому в рот сунули по стекляшке. «Это чтоб мы навеки замолкли?» — пытался кто-то сострить. Оказалось, термометры.

— Мы просто одурели в лагере под Вашингтоном, — дед смеется, как смеются те, кому за себя неловко. — Вместо барака комнаты на две койки, матрасы не из соломы, белые простыни. По утрам зарядка. Еда такая, что жрать жалко, да и не знаешь как. Отношение как к людям. Не по-немецки: шапку срывать ни перед кем не надо. При лагере магазин. Нам деньги выдают согласно званию. На работу не посылают.

Местный пастор принес в лагерь мяч, и все — итальянцы, поляки, французы, сербы — перебрались на футбольное поле. Когда сколотили команду, пастор предложил поиграть в соседнем лагере «с коллегами». Приехали. Русский переводчик вернулся будто не в себе. «Там это… — напрягся он, — наци». А потом как прорвало: «У них ресторан, официантки, комнаты на одного, постель меняют два раза в неделю».

— На матч «коллеги» пришли в фашистской форме и при орденах, — Маслов говорит, что хоть и был подготовлен, но не настолько. — У них никто ни одного креста не отнял! Пастор намекал, что играть надо «деликатнее». Американцы настолько явно фашистам предпочтение отдавали, что как-то не по себе стало.

Потом были боксерские поединки, снова футбол и даже песни под гитару. И с каждым разом накапливалось все больше знаков корпоративного отличия. У немцев и рестораны разнообразнее, и жалованье в два-три раза выше, и даже джинсы по выходным.

— Американцы — они не глупые. Показывают нам кино. Звуковое, свое. А про СССР — немое. Наша баба там, как обезьяна с гранатой, с винтовкой бегает. А в Голливуде красавицы жизни радуются, нас с ума сводят. Языка не знаем, но картинку ловим. Это теперь я понимаю, что нас не развлекали, а вбивали стандарты американского масскульта. Тогда я и слов таких не знал. Ну и пошли мысли: «Чем я хуже?» Там американский поляк был, на вышке нас охранял. Разговорились как-то. У него отец на конном заводе работал. Говорит: «Давай к нам?»

Когда Маслов, как и многие вокруг, уже начал примеряться к жизни в Америке, осенью 1945-го в лагерь приехал представитель советской военной дипмиссии. Предложил подписать документ о добровольном возвращении в СССР. Желающих не нашлось. К тому времени русские американцы уже знали, что первые соотечественники, давшие такую подписку, из Сан-Франциско были отправлены не во Владивосток и Находку, как было обещано, а в ГУЛАГ. Вот Маслов и занял позицию «подневольного человека». В официальных протоколах она сформулирована без вариантов: «…отказался от советского подданства». Пленные еще не знали о решении Потсдамской конференции: каждая из стран забирает своих пленных, даже если они против возвращения. Единственное условие, которое США выставили СССР, — не расстреливать. Когда администрация лагеря сообщила пленным о намерении США выполнить международные договоренности, там начался русский бунт.

— Как бунт? — Ирина Борисовна, глотнув воды, ставит стакан в сторону. — Сережа, тебе не поверят…

— Девяносто один год как Сережа, — по-детски выпячивает он грудь. — Все помню.

Сначала русские вышли на плац с плакатом: «Мы не едем!» Потом начали писать петиции в Госдепартамент и президенту Трумэну. Когда же их насильно погрузили в вагоны, привезли в Нью-Йорк и они увидели море — заперлись в двухэтажном доме. Американцы, зная, что у бунтарей есть оружие, затаились.

— Мурыжили нас сутки, — дед помнит, как в доме завоняло безысходностью. — Наши начали вешаться, кто на мокрых полотенцах, кто на ремне. Днем мы еще срезали с полотенец… кого успевали. Ночью хуже: не видно. Вот и сперло воздух, как дустом… дохлятиной. Сидим, а репродуктор на русском нам говорит, что, мол, США дали слово Сталину выполнить договоренности, а он им — не расстреливать нас. Я фразу запомнил: «Мы должны и выполним свою миссию. Это наш и ваш выбор». Ну, прямо по Шекспиру выбор, мать его англосаксонскую…

Дед замолкает. Просит у жены воды. Потом еще.

— Кончилось тем, что ночью начали стрелять. Гремит все, слезоточивый газ пустили, ор стоит, по ногам стреляют. Нас сгребли, привезли в какой-то трюм, раздели догола и уложили на матрасы. Если кто приподнимался или в туалет просился, охрана сразу тыкала автоматами: «Sit down!» Сутки так продержали. Чего там, под себя ходили. Потом голыми и в наручниках привезли на пароход. Когда тронулись, все понимали куда.

Одежду и вещи, даже ювелирные украшения, американские сопровождающие вернули бунтарям в океане. Из трюмов, чтобы никто не выбросился, не выпускали.

— Никто и не хотел, — вспоминает дед, — воли не было. Овощами плыли. Я раз выглянул из трюма. Серая вода, серое небо, солнца нет. Опять подыхать…

Биохимия ГУЛАГа

Бельгийский Антверпен встретил русскими песнями и плясками. «Выходи-ила на берег Катюша…» На железнодорожном вокзале, где грузился эшелон в Германию, пассажиры разгуливали с цветами, алыми бантами и с женами в легких европейских пальто. Жен не только из Бельгии — Норвегии, Франции, чуть ли не со всей Европы — победители, партизаны и бывшие пленные везли на смотрины родичам. Русская душа откликнулась на призыв генерала Голикова: «Возвращайтесь в СССР! Родина ждет вас с распростертыми объятиями. Вам все будет предоставлено: работа, жилье…» Листовками с этим призывом был усыпан весь вокзал. Люди брали их как пропуск в новую жизнь.

— Даже я поверил, дурья башка, — дед все равно с теплом вспоминает ту атмосферу ожидания.

Когда поезд въезжал в немецкий Галле, расположенный в советской зоне оккупации, русские вольные затянули: «Ой мороз, мороз…» Под лай собак песня гасла у перрона. Американцы с рук на руки передали пленных и мешки с провизией — консервами, паштетами и сгущенным молоком — советской охране. «Юнец на юнце, — подумал Маслов, — их самих охранять надо». Когда пленных выстроили на перроне, радио скомандовало по-русски: «Кто женат, по алфавиту от “А” до “Н” налево, от “О” до “Я” направо, жены — прямо и вперед». Тишина, не до песен. Одна из иностранок, думая, что это недоразумение, все совала листовку с призывом Голикова охране и тянулась за мужем. Ей дали пинка и погнали к женщинам, мужа тоже автоматом в бок — и к своим.

— Сортировка людей началась, — у деда ком в горле. — Я стоял и думал: «Подразнили жизнью…» Ладно бы только нас… А охрана продолжает: «Командиры Красной армии, два шага вперед!» И вдруг полковника называют старшиной, капитанов — рядовыми.

Дед обложил себя кипой документов. Находит свой приговор. Десять лет трудовых лагерей за «измену родине» и за то, что «…после пленения войсками союзников сообщил американским разведорганам известные ему данные о структурном построении Красной армии». Маслов этой цитатой почти восхищается.

— Большевики умели соблюдать формальности. Обещали американцам не расстреливать пленных? Сдержали слово. Мы подписали «признания»? Подписали. Кому теперь докажешь, что мне с ходу приказали: «Подписывай, какое задание получил от американцев». Ну и что, что я отказался? Они знали толк и в биологии. С двух до четырех утра человек самый слабый. Вечером пытки, ночью допрашивают, утром на работу. Несколько суток таких кувырканий — и что угодно подпишешь, лишь бы приложить голову к деревянному полу, где крысы как соседи: ты им, они тебе не мешают…

Маслову впаяли 10 лет, а тем, кто воевал, по 25. Из Германии поезд с будущими гулаговцами тащился месяц. В городах стояли сутками. К составу цепляли новые вагоны, куда грузили диваны, шкафы, пианино, тюки с барахлом. Сопровождение НКВД было так занято, что лишь через неделю заметило бегство «полковника» Соловьева и «капитана» Ячменева, служивших карателями в СС. Они вырезали пол в вагоне и где-то в Польше сбежали. За ними еще двое.

— А когда нас выстроили покупатели — начальники лагерей, я настолько обнаглел, что блефовать начал, — дед лукаво улыбается. Стою как на базаре. Они спрашивают: «Кто работал портным?» Ищут сапожников, дворников, я молчу. Жду. «Механики есть?» «Я механик», — отвечаю. «Какая главная деталь у швейной машины?» — экзаменуют. «Придаточный челнок», — выпалил первое, что пришло на ум. Был у сестры на швейной фабрике «Сельмаш», она рассказывала, что челноки там часто ломались. Это все, что я знал. А в глазах у покупателя интерес. Так я стал механиком пошивочного комбината под Воркутой.

Дед снова роется в бесчисленных бумагах.

— Пятьдесят пять почетных грамот получил, — на лице гордость пополам с тоской, рассматривает каждую.

— Это в ГУЛАГе? — ничего не понимаю.

— В трудовом лагере, — поправляет дед не без обиды. И очень удивляется моему вопросу: «Какая разница?»

— В ГУЛАГе срок мотали. А мы народное хозяйство после войны восстанавливали. Там враги народа и мы враги народа. Но у нас есть цель — доказать, что мы как все.

Дед горд собой: полстраны одевал-обувал. Их трудЛАГ получал одежду убитых, красноармейцев и фашистов, сортировал и шил из нее валенки-бурки, рукавицы, одежду для заключенных и спецформу для железнодорожников, охраны, шахтеров. Среди прочих почетных грамот особо хранит награды за рационализаторские предложения. Маслов смог объединить индивидуальные швейные машины в линию поточного производства, и его повысили. Он переехал в Воркуту и стал работать на Центральном ремонтно-механическом заводе.

— Там тоже рационализаторствовал, — он с такой теплотой заводит рассказ о трудовых буднях, будто и не о тюрьме вспоминает.

— Неужели три года в плену были хуже, чем десять в ГУЛАГе? — спрашиваю.

Он умолкает, сопит, как обиженный карапуз, что-то вспоминает:

— Не десять, а восемь. Два года скостили за перевыполнение выработок. Но не в этом дело. Мне даже в голову не приходило сравнивать плен с лагерями. Что такое плен? Это даже не срок, это даже не рабство. Это обещание сделать рабом, если подойдешь. Там в башке вообще все атрофируется. Ты как вещь. В ГУЛАГе ты враг, но человек, делом занят.

Дед снова роется в бумагах. «Куда же она задевалась?» — разговаривает с собой. Окончательно путается в грамотах и благодарностях.

— Вот она родимая, — протягивает пожелтевшую вырезку из местной газеты «Красная Печора». — Передовица. Это о том, как я на 135% норму перевыполнял… Враг народа. Как говорится, по Сеньке шапка, а по едрене матери колпак.

Безнадежный оптимист. Может, потому и выжил?

Биохимия свободы

После лагерей его сослали за 101-й километр. В Можайск. Рекомендации трудЛАГа сыграли ключевую роль: взяли механиком в МТС, потом в нарушение инструкций назначили заместителем директора Можайского СУ, строившего дороги.

— Я был на седьмом небе, — дед светится сознанием своей значимости. — Мне тридцать один, 1954 год, вокруг разруха, бабы, дети и бандиты. А у меня мечта. Я столько бездорожья насмотрелся за время войны, что слово себе дал: выживу — дороги буду строить.

На самом деле это назначение было почти подставой. Дорожнику Маслову в подчинение дали амнистированных уголовников. Значение слова «выселка» он понял лишь за 101-м километром. Там каждый имел свою вотчину. Каждый — царь. На работу постоянно приходили разные люди. Или не приходили вообще. Раз на смену не пришел брат будущей жены Маслова Константин. Вместо него явился вор в законе и его свита. «Наказан он», — роняет вор. Маслов мчится к Косте домой. Тот лежит с окровавленной головой.

— Тогда как было, — говорит Ирина Борисовна, — бандиты считали западло работать, тем более на воле и при оружии. Вот они по понятиям и дали Косте задание, а он, крановщик, не то не выполнил его, не то не понял объемов работы. Сходка присудила снять с него скальп, но не до конца. Разрезали, приподняли и назад приложили. Сказали: «Живи, сука. Помни щедрость воров в законе».

— В тюрьме, ей-богу, правила были понятнее, — продолжает Маслов. — Мы там за колючкой жили как надо, а урки на воле — как хотели. Так и говорили: «Живу как хочу». Как им объяснить, что свобода не воля? Свобода — она как правда, всем неудобна. Потому как работать надо. Много работать. И над собой, и для людей. Раз дашь себе послабление, и эта свобода… как и не было ее.

Таким послаблением Маслов считает два события. Сначала он стал крестным у вора в законе.

— Они все верующими были, так и говорили: «Я храму жертвую». А то, что эти «пожертвования» они отбирали у работяг и своих же урок, вроде как норма.

Вот и Маслов пошел с ними на сделку: он дает норму работ, но не интересуется, кем она выполняется, а воры гарантируют сроки.

Второе послабление аукается до сих пор. После снятия судимости он долго шел к тому, кем стал: чиновником Росавтодора, уважаемым человеком, отцом двоих детей, консультантом фильма «Война и мир» и церемонии открытия и закрытия Олимпиады-80. Но как жить в стране, победившей фашизм, пусть бывшему, но врагу народа? Семь миллионов советских людей прошли через трудЛАГи за предательство и пособничество. Большинству из них и в голову не приходило рыпаться. Маслова подвело упрямство. В реабилитации ему последовательно отказали девять раз. Последний — в 1997-м. Вот тогда спецслужбы и обратили внимание на удостоверение участника Великой Отечественной войны, выданное в 1980-м, которое фиксировало его фронтовую деятельность с 1941 по 1945 год. Будто и не было никакого плена.

— Кому надо, про плен знали, — Анатолий Савкин, бывший глава администрации Мамонтовки, не скрывает, что папку с документами на Маслова ему передали из спецслужб сразу, как только семья переехала в эту местность. — Ну да, суд принял решение о лишении его статуса ветерана войны. Но надо знать Маслова — он дойдет до Страсбурга. Если копнуть, то выяснится, что у половины страны родные или соседи отсидели в ГУЛАГе. Теперь они ветераны труда. И что, лишать их статуса? Почему в Германии таких проблем нет? Почему мы не научились уважать свою историю и ее свидетелей?

Напоследок захожу к Масловым. Они знают, откуда я, но ни о чем не спрашивают. Угощают чаем с пирогами. Дед сильно взволнован. По телевизору первый раз увидел памятник маршалу Жукову на Манежной площади. Места себе не находит.

— Не чтим мы своих героев! — Сергей Николаевич так и не притронулся к чашке. — Если бы Жуков был живой, он бы собственными руками эту статую снес. Позор! Победитель Второй мировой войны на иноходце сидит. Боевая лошадь крест-накрест ходит. Передняя правая, задняя левая; передняя левая, задняя правая… А иноходец — две правых, две левых, две правых, две левых. Таких в армии не держат. Иноходцев монголы со времен Чингисхана растят в неволе. В природе они, как коллаборационисты, не встречаются…

Город Изюм, Харьковская область. Украинский военный стоит спиной к забору. Озирается по сторонам, на людей, выходящих из соседнего двора. Он в одежде защитного цвета. На голове подвернутая балаклава.

— Сегодня пацанов-срочников постреляли, как куропаток, — говорит он. — Мы не понимаем четко, где террорист. Наши теперь говорят то же самое, что раньше говорили беркутовцы: мы вернулись с Майдана, нас обливали грязью, открыли на нас уголовные дела. На каком основании мы сейчас здесь находимся? Мы просим ввести на отдельной территории военное положение. Закон о военном положении четко разделит людей на мирных и пособников. Стрелявших уже начинают уголовно преследовать. Поэтому мы боимся применять оружие. У нас на это никаких юридических оснований. Сейчас происходит как? Мы подъезжаем к блокпосту на технике, сепаратисты сразу уходят в лес, оставляя там только безоружных. Мы подъезжаем, они сдаются. Но только мы отъезжаем от блокпоста, сепаратисты выходят из леса снова. Вот такая тактика… Мы можем стрелять только согласно закону о милиции — когда стреляют в нас. Это бред. На законных основаниях мы бы освобождали город за городом. Но для этого мы должны понимать: если мы применим оружие, нам за это ничего не будет.

Время его пребывания у забора истекло. Оглядываясь по сторонам, он быстрым шагом уходит.

***

Ресторан «Семь ветров». За соседний столик садится незнакомый плотный мужчина в спортивной куртке. Какое-то время ест котлету, запивая красным вином.

— Коллега, разрешите поинтересоваться, откуда вы? — ко мне подходит тощий молодой человек с крупными зубами и бейджем, болтающимся на груди. Бейдж сообщает, что подошедший — харьковский журналист.

— Не думаю, что мы с вами коллеги, — отвечаю я, и он, переглянувшись с мужчиной за соседним столиком, уходит.

Удаляется и сам мужчина. Не проходит и пяти минут, как в темных интерьерах ресторана, который в городе Изюм считается самым дорогим, возникают четверо в милицейской форме.

— Предъявите, пожалуйста, документы, — обращается ко мне один из них.

— На каком основании вы хотите проверить мои документы, когда я обедаю? — спрашиваю его.

— В городе военное положение. Вы не знали?

— Я знаю, что военного положения нет.

— Предъявите, пожалуйста, документы, или вам придется проехаться с нами. — Они обступают мой столик.

— А вдруг вы переодетые террористы? — предполагаю я. — Предъявите-ка, пожалуйста, сначала свои документы.

Они отказываются. Какое-то время мы повторяем одни и те же фразы: я отказываюсь показывать документы до тех пор, пока они не покажут свои. В конце концов они достают из карманов свои корочки, а я из сумки — свою пресс-карту.

Они выходят из ресторана, переговариваясь: «Вот они, россияне. Чего все к ним рвутся? Она за две минуты успела нас морально покусать…»

***

Трасса, прилегающая к «Семи ветрам». Иду по ней пешком, опасаясь вызвать такси. Мимо проезжает машина с теми же милиционерами. Скрывается. Появляется бронированная машина. Останавливается у обочины. Когда я подхожу, дверь открывается. Из нее выглядывает военный, с которым я разговаривала у забора, жестом приглашая быстро в нее сесть. Спереди еще двое. Один снимает с головы каску и протягивает мне. На полу автоматы, бронежилеты и другие военные принадлежности.

Машина въезжает в лагерь и останавливается возле палаток защитного цвета. Возле них сгрудились срочники и представители самообороны Майдана, влившиеся в национальную гвардию. Слева бронетранспортеры (над одним развевается украинский флаг). Сзади вертолет. Мимо палаток идет мужчина в спортивной куртке.

— Я только что видела его в «Семи ветрах», — говорю я. — Он ел котлету и пил вино.

— Это Рудницкий, — отвечает спецназовец. — Керивнык АТО (командующий антитеррористической операцией. — «РР»). Дебил, гондон и чмо. У него утром срочников покрошило, а он вино пьет. А что для него убитые люди? Ему плевать. Это чмо призвали с пенсии. Он целый генерал-лейтенант. Всю жизнь командовал внутренними войсками. Бестолковый до беспредела. Можешь себе представить, какие задачи он нам ставит: «Выезжаете по этой дороге в ту сторону. Там будет блокпост. Подъедете и расстреляете его». Отвечаем: «Ну хорошо. А там четко установленные сепаратисты?» — «Нет, там блокпост, значит, там наши враги». — «Ну хорошо. А если там просто люди стоят с палками или в касках?» — «Слушайте, не задавайте глупых вопросов! Езжайте и стреляйте!» — «Нет, товарищ генерал-лейтенант, если вам надо, то вы езжайте и стреляйте сами».

— А вы имеете право не выполнить приказ? — спрашиваю я, пока сидящие в машине провожают взглядом своего «керивныка». В их глазах ни злобы, ни ненависти, только удивление.

— А нам пофиг. Ну а что нам сделают? С войны уволят? Прямо с передовой? Мы пытаемся объяснить нашему дебилу, — мой знакомый кивает на Рудницкого, — что существует два способа ведения военных действий: умом и количеством. Он хочет воевать количеством. То есть людскими потерями. Мы их берем, выковыриваем из этих оккупированных зданий, а для них автоматическая амнистия… Мы предлагаем более профессиональный вариант. Но для него нужны деньги. А этот, который вином котлеты запивает, боится звонить наверх и докладывать о том, что для выполнения задач ему нужны деньги. Сверху его спрашивают: «Мы тебя зачем туда поставили? Ты не справляешься». Поэтому он создает видимость выполнения задачи.

— Каким образом?

— С помощью средств массовой информации. Ты не слышала, что вчера передали? Славянск под контролем силовых структур.

— А это не так?

— Конечно нет! Видимость нужна для европейских инвесторов, чтобы денег дали.

— А «Беркут» и «Альфа» тоже здесь?

— На «Беркут» и «Альфу» заведены уголовные дела за Майдан. У них была альтернатива: или ехать сюда, или в тюрьму садиться. «Беркут» и «Альфа» — заложники ситуации. Их судьба в руках Авакова. Историю пишут победившие… Ладно, мы поехали. У нас мало времени. Мы в ночь выходим.

***

День второй. Та же машина останавливается у жилого дома. Пригнув голову в капюшоне, мой вчерашний собеседник передвигается короткими пробежками к подъезду. Сегодня поверх военной одежды на нем спортивная куртка. Он сильнее прежнего озирается по сторонам.

— У нас минут семь, — говорит он глухо и не так уверенно, как вчера.

— Что случилось?

— Сегодня мы попали в засаду. У меня трехсотые (бойцы с ранениями. — «РР»). С нами никто не говорит! Никто не говорит с людьми моего уровня! — он снимает капюшон. Под ним осунувшееся лицо, распухший нос, ссадина на щеке. — Они хотят заставить нас выполнять тупорылые приказы! Но нас не сильно заставишь! Мы думающие люди. Они потом садятся в самолет и улетают, а мы несем ответственность.

— Ты по-прежнему готов расстреливать?

— Да. Людей с оружием — да. Если люди, не принадлежащие ни к одной официальной структуре, захватывают административные здания, мы им сообщаем: «Ребят, здесь работают вооруженные силы. Мы даем вам двадцать минут. Выходите с поднятыми руками! Оружие кладите рядом с собой справа и слева. Вы попадаете под закон об амнистии, объявленный правительством». Если вы этого не делаете, то через двадцать минут вы автоматически становитесь преступниками, и тогда начинается штурм здания.

— Ты сегодня расстреливал людей, да?

— Нет, — тихо говорит он и прикрывает темные глаза. Становится ясно: сегодня он расстреливал людей.

Мы молчим. Время истекает.

— Да, я вижу, что народ тут живет бедно, — глухо начинает он. — Да, я вижу, что народ тут загнан этими олигархами. Загнан в такие условия… — не договаривает. — Но все это превратилось в… Захотели они, зашли в магазин, забрали что вздумалось и уехали. В том же Славянске и Краматорске народ сам от них страдает.

— Есть здесь «Правый сектор»?

— Я здесь никакого «Правого сектора» не видел. Самооборону видел, которая влилась в национальную гвардию. «Беркут» видел. «Альфу» видел.

— Самооборона Майдана имела мало времени на военную подготовку. Как они справляются сейчас?

— Мы все великие стратеги, глядя на бой со стороны. Одно дело, когда ты бросаешь в «Беркут» брусчатку и коктейли Молотова и понимаешь свою безнаказанность… Другое — когда ты идешь с оружием и против тебя тоже люди с оружием. Да, нам пока везло. Мы стреляли из пулемета, сепаратисты все понимали и выходили с поднятыми руками… Ну, наши снайпера работали пару раз. Но так, без бравады. А что касается самообороны, то настрой, который они получили на Майдане, не совсем то же, что профессиональная подготовка. Если тебя ранили из оружия — это не комара стряхнуть, ты выходишь из строя. А у этих какая техника? У них есть очаги напряжения. И к этому очагу приходит жена с коляской. Это очень сложная тактика для нас. Как стрелять? А как они нападают на наши контролируемые объекты? Обычная остановка. Люди ждут маршрутку. Подъезжает машина, из нее выходят два парня в спортивных куртках. Один говорит людям: «Стойте здесь. Никто никуда не разбегается». Второй парень из подствольного гранатомета обстреливает наш объект с одной стороны. Переходит на другую, пристегивает другой рожок, стреляет. Они садятся в машину и уезжают. А люди так и стоят. Они стреляют из-за их спин! Ни снайпер, ни стрелок прицелиться не может! Но это не делают российские солдаты. Российские солдаты не знают, где остановка, где взять машину, куда ехать. Все это местные. Но ваши дают им в руки оружие.

— Я говорила с местными. Против вас девяносто процентов населения. Что вам нужно: зачищенная от людей территория или сами люди? Вы не можете зачистить девяносто процентов населения.

— Я это с каждым днем понимаю все больше и больше… Эти люди никогда дальше Восточной Украины не уезжали. Им не с чем сравнивать. Это бедные, выброшенные, никому не нужные люди, запуганные раздутым «Правым сектором». Пусть будет хреново, как всегда, лишь бы стабильность… Да, все политические способы решить проблему не были исчерпаны. Их даже никто и не думал использовать. С людьми никто не поговорил. А нужно было. Ни один политик здесь не был. Они не встречаются с ними, и они не встречаются с нами. Да вопросов нет — садись на бронеавтомобиль, мы будем охранять тебя, езжай к людям в захваченные райотделы. Выдвигайте разумные требования, аргументируйте. Легко по телевизору называть их сепаратистами, а проедьтесь по этим дорогам, зайдите в местные магазины и посмотрите их ассортимент. Нет. Зачем?

— Но вы все равно будете сегодня брать Славянск и Краматорск?

— И мы их возьмем… Только какой ценой…

— Ценой — с чьей стороны?

— Какая разница? И тут люди, и там. Ценой человеческой жизни.

***

День третий. Пересекаю темные дворы. Выхожу на освещенную дорогу. Местные ходят оборачиваясь. Недолго толпятся у продуктовых, закрытых уже ларьков, быстро переговариваются и сразу расходятся. До меня доносятся слова: «огнестрел», «минометы», «сектор», «суки».

Загораются фары. Убыстряя шаг, я иду к машине. Дверца открывается. Сажусь в темный салон. Лица не видно. На нем глубокий капюшон.

— Включи свет, — говорю я.

— Да ради бога, — он зажигает лампочку на потолке.

Его щека посечена. Два передних места в машине пусты. Сзади на сиденьях лежат две каски.

— Где они? — я киваю вперед.

— Их нет.

— Так где они?

— Их нет.

— Их нет здесь?

— Они двухсотые… Мы попали в засаду. Как все бездарно планируется! Настолько бездарно, что ты себе даже представить не можешь, — он выключает свет. Уставший голос доносится из темноты: — Я сначала думал, что таких бездарей не могут ставить на руководство, а теперь понимаю, они специально именно таких людей поставили, которые изначально ничего конструктивного сделать не могут. И свою работу по ничегонеделанию они делают профессионально. Теперь я понял, для чего мы им были нужны.

— Для чего?

— Чтобы замазать нас в крови.

— И вы замазались?

— Не-е-ет, — говорит он, и по его голосу я снова понимаю, что врет. — Мы стреляли, только когда стреляли по нам.

— Они не виноваты.

— Кто?

— Те люди, по которым вы стреляли. Они не виноваты, что их довели до такой жизни, а потом сразу повернули против них дуло автомата. За что вы в них стреляете? На их же земле.

— Посиди здесь, я сейчас приду, — говорит он, открывая дверцу. — Мне надо доложить, что я вернулся. Заблокируйся. Я пять раз постучу по стеклу, когда вернусь, — он выходит из машины хромая. — Посекло, — объясняет.

Через полтора часа по стеклу стучат — пять раз. Открываю дверь. Он заходит. Садится. Зажигает свет и долго смотрит в одну точку — туда, где вчера сидел человек, давший мне свою каску.

— Они удивились… — глухо произносит он.

— Кто? Чему?

— Мое руководство удивилось тому, что я вернулся живой. Они попросили написать объяснительную.

— О чем?

— О том, как мне удалось выйти из двух засад. Эта свора пузатых генералов хочет, чтобы мы им объяснили, каким чудом выбрались из засад. Ты понимаешь, что они нас живыми не ждали?

— Уходи с этой войны.

— Это не моя война. Но я солдат. Я участник АТО. Я не могу сказать: «Все, для меня война закончилась, я ухожу».

— Завтра этих генералов будут судить…

— Мы заехали на блокпост, он был перегорожен цистернами с горючим. Начали подъезжать — в нас стрельнули из гранатомета. Мы тоже постреляли в ответ. Обошли этот блокпост. Зашли еще на один. Зашли в административное здание — зачистили. Начали выходить, там уже много людей собралось. Прыгнули на броню и ушли. Когда мы подходили к блокпостам, они нас уже ждали. У них агентурная сеть — весь город. Потом мы пошли забирать наших, которые попали в засаду. Пока за ними шли — трое трехсотых и двое двухсотых. Мы сами попали в засаду.

— Как она выглядела?

— Как обычно. Они просто поджигают покрышки в несколько рядов. Мы остановились, я зачищал эту горящую ерунду. В нас выстрелили из гранатомета, но опять не рассчитали: было темно. Я просто спереди был, а ребята сзади, ну вот… вот так это получилось, — шепотом говорит он. — Ребят пошибло.

— Что ты почувствовал?

— Ничего, — без эмоций говорит он. — В пылу боя ничего не чувствуешь. В пылу боя работают только инстинкты.

— Какие?

— Ты очень хорошо слышишь — все. Видишь то, чего в мирной жизни не видишь. Видишь через кусты. Ищешь опасность везде. Я отчетливо слышал цоканье пуль о броню, слышал команды старших. Но психика еще не отошла. Ты не представляешь, что это такое… И еще на меня давит груз предательства.

— Чьего?

— Предательство тех людей, которые декларируют совсем другие вещи. Которые должны помогать, вместо того чтобы предавать. Мы же работаем для наведения конституционного порядка. А не успеваем мы сесть на броню, как нас тут же сдают.

— Сдает кто?

— Свои. Я в этом больше чем уверен.

— И как вы выживаете?

— Случайно…

— Ты понимаешь, что нет чести в том, чтобы расстреливать своих сограждан и подставлять своих бойцов?

— А что я могу сделать, если он солдат?

***

Они уходят. И не только они. Уходят и элитные подразделения, отказавшись стрелять непонятно в кого. Сославшись на то, что не могут четко отличить мирное население от наемников. Требуя дать законную основу для нахождения спецподразделений в зоне АТО. «Мы не имеем права выполнять преступные приказы, — заявили они. — Опыт “Беркута” показал, что крайними становятся люди, выполняющие приказы. А руководители куда-то исчезают».

Через несколько дней он отправит мне сообщение: «Они нас шантажируют. Заставляют ехать в очередную горячую точку — а по-честному, в мясорубку. Налицо тактика заградотрядов НКВД: либо идете вперед, либо расстреляем. При этом просьбы о переоснащении игнорируются. А самое главное, что не принимается во внимание, — это закон о военном положении».

Сейчас в отношении этого военного и многих других проводится служебное расследование.