Цитата сообщения браило
«Умерло всё, кроме боли...» Мурочка Чуковская: девочка, живущая в стихах. Часть II. Возмездие
«Почему-то у меня нет надежды. Я уже не гоню от себя мыслей об её смерти. Эти мысли наполняют всего меня день и ночь. Она ещё борется, но её глаза изо дня в день потухают. Сейчас мне страшно войти в спальню. Сердце человеческое не создано для такой жалости, какую испытываю я, когда гляжу на эту бывшую Муру, превращённую в полутрупик»,
– вне себя от горя писал Чуковский в дневнике.
|
|
Любовь к младшей дочери и страх её потерять лишали его мужества, а вынужденное бездействие приводило в отчаяние. Из дня сегодняшнего действительно выглядит странно и дико, что при остром аппендиците у ребёнка доктора занимали выжидательную позицию, прописывая «голод, холод и покой»!
Мурочка (Мария) Чуковская, младшая дочь писателя
Для Корнея Ивановича Мура была больше, чем просто любимый ребёнок. Проводя вместе всё свободное время, играя, разговаривая, рисуя, сочиняя стихи и сказки, открывая вместе прекрасный мир, населённый зверями, птицами и цветами, отец и дочь проросли друг в друга, стали единым целым. Без Мурочки, чистейшего камертона, мир становился ужасающе немым, пустым, бесцветным.
Девочка, родившаяся в тяжёлую годину, когда войны сменяли революции, революции – войны, когда тиф добивал тех, кого не убил голод, всегда была слабенькой, болезнь же совершенно её измучила.
И всё-таки на этот раз Смерть отступила:
через несколько дней Мура играла, сидя в кровати, а Чуковский, не смея поверить в чудо, записал в дневнике:
«Мура здорова. Т-ра 36 и 6. Возится с «Дюймовочкой»: вырезала из бумаги девочку с крыльями, посадила её в ореховую скорлупу и пустила в таз с водой; целыми часами глядит на неё».
Корней Иванович Чуковский и Мурочка (справа)
Шёл 1927 год. Чуковский – известный критик, публицист, переводчик – уже написал прославившие его стихотворные сказки «Крокодил», «Мойдодыр», «Тараканище». Их читали перед обедом, перед сном и после завтрака непоседливым румяным малышам, а те слушали как зачарованные.
Корней Иванович стал всенародным «папой», который умеет рассказывать увлекательные весёлые истории, и сам удивлялся обрушившейся на него славе:
«Я написал двенадцать книг, и никто на них никакого внимания. Но стоило мне однажды написать шутя «Крокодила», и я сделался знаменитым писателем. Боюсь, что «Крокодила» знает наизусть вся Россия.
Боюсь, что на моём памятнике, когда я умру, будет начертано «Автор Крокодила».
А как старательно, с каким трудом писал я другие свои книги, например, «Некрасов как художник», «Жена поэта», «Уолт Уитмен», «Футуристы» и проч. Сколько забот о стиле, композиции и о многом другом, о чём обычно не заботятся критики!..
Но кто помнит и знает такие статьи! Другое дело – «Крокодил».
Александр Блок и Корней Чуковский
Чуковскому приходили письма со всей страны: родители делились с ним детскими словечками, задавали вопросы о воспитании и даже спрашивали, как пеленать ребёнка и можно ли давать младенцу огурцы.
Однако у народного комиссара просвещения РСФСР Надежды Константиновны Крупской был свой взгляд на цели и задачи советской педагогики. В феврале 1928 года в газете «Правда» вышла статья Крупской, озаглавленная «О «Крокодиле» Чуковского».
«Что вся эта чепуха обозначает?
Какой политической смысл она имеет? <…>
Приучать ребёнка болтать всякую чепуху, читать всякий вздор, может быть, и принято в буржуазных семьях, но это ничего общего не имеет с тем воспитанием, которое мы хотим дать нашему подрастающему поколению. Такая болтовня – неуважение к ребёнку.
Сначала его манят пряником – весёлыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдет бесследно для него.
Я думаю, «Крокодил» ребятам нашим давать не надо не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть.»
Корней Иванович Чуковский с семьёй.
За ним – жена Мария Борисовна, справа старший сын Николай,
слева дочь Лидия
Добрая слава лежит, а худая бежит. Слово брошено: «буржуазная муть», и в прессе начинается травля Чуковского. Критики соревнуются, обгоняя один другого и выпуская кучерявые пасквили, в которых на все лады разоблачается «чуковщина».
Корней Иванович выбит из колеи, обескуражен, растерян. Загнанный в угол, в декабре 1929 в статье, опубликованной в «Литературной газете», он призна́ет свои «ошибки», отречётся от старых «глупых сказок» и пообещает написать поэму «Весёлая колхозия».
Поэма с идеологически выверенным названием никогда не будет написана – как и новые сказки для детей.
В том же декабре на семью обрушилось ужасное несчастье: тяжело и неизлечимо заболела Мурочка.
Страшный диагноз – «костный туберкулёз» – прозвучал как приговор, и Чуковский до конца жизни считал болезнь дочери расплатой за отступничество, возмездием за измену самому себе и предательство своих убеждений.
Чуковский с Мурой в Сестрорецке, 1924 год
«В голове у меня толпились чудесные сюжеты новых сказок, но эти изуверы убедили меня, что мои сказки действительно никому не нужны, — и я не написал ни одной строки. И что хуже всего: от меня отшатнулись мои прежние сторонники. Да и сам я чувствовал себя негодяем. И тут меня постигло возмездие: заболела смертельно Мурочка».
Шансов на выздоровление не было. Противотуберкулёзный препарат изониазид будет создан советским врачом, биохимиком Анатолием Трофимовичем Качугиным только через двадцать лет – в 1949. Всё, что оставалось родителям Мурочки – надежда на защитные силы организма.
Защитные силы, которых не было. Грозная болезнь развивалась с пугающей быстротой, буквально пожирая маленькое тельце.
«1930 год. 7 мая. Про Муру. Мне даже дико писать эти строки: у Муры уже пропал левый глаз, а правый – едва ли спасётся. Ножка её, кажется, тоже погибла <…> Как плачет М. Б. – раздирала на себе платье, хватала себя за волосы…»
Осенью 1930 было принято решение отправить девочку на лечение в знаменитую «Бобровку» – Алупкинский детский костно-туберкулёзный санаторий, основанный профессором А. А. Бобровым.
Лечебным учреждением руководил легендарный врач, доктор медицинских наук Пётр Васильевич Изергин. Служение больным и науке было смыслом его жизни.
Детский костно-туберкулезный санаторий имени А. А. Боброва.
В рассказе «Бобровка на Саре» Чуковский описывал это место так:
«У самого моря, которое как огромный рефлектор рассеивает в воздухе столько лучей, что дети даже осенью, даже лежа в тени, загорают здесь, как цыгане.
Да они и вправду цыгане: живут табором, на воздухе, чуть ли не в шатрах и, как это ни странно, кочуют, Их кровати перемещаются на открытой площадке, под тентом, и лежат они на сквозняке нагишом, а рядом с площадкой есть здание, или, вернее, коробка из тонкой фанеры с широчайшими, вечно раскрытыми окнами, куда их переносят лишь глубокою осенью, лишь в особо холодные дни.
Даже в ноябре они с утра до вечера живут на ветру, только к ночи переселяются в свой коробочный дом».
Из уст в уста передавались истории, как во время гражданской войны доктор Изергин выменивал собственные вещи на продукты, чтобы накормить своих подопечных. Открыл он и школу для маленьких пациентов, чтобы дети, находившиеся на лечении в течение длительного времени, могли учиться.
Теплилась слабая надежда, что Мурочке поможет крымское солнце, целебный морской воздух и лечебная диета.
Чуковский не хотел верить в худшее. По воспоминаниям старшей дочери Лидии, он всеми силами противился мыслям о неизбежной гибели своей любимицы и переходил от надежды к отчаянию, от отчаяния к надежде.
Пётр Васильевич Изергин (1870 – 1936)
– русский врач, доктор медицинских наук. Основное направление деятельности – лечение туберкулёза
«Вся округа знает, что когда Крым голодал и дети умирали чуть не тысячами, у него в Бобровке не пострадал от голода ни один человек: он сам ходил пешком в отдаленные места полуострова и добывал для детей провиант и, когда вёз его по глухим бездорожьям, никакие бандиты не смели отнять у него эту добычу.
Он говорил им сердито:
«Это мое, – возьмите! А это детское, – не дам». Санаторий не закрывался ни на час за все эти катастрофические годы. Ни «Гебен» и «Бреслау», ни Врангель, ни землетрясение, ни голод не приостановили его упрямой работы»,
– рассказывал Чуковский
То задавал ей уроки, заставлял учиться, чтобы не отстала от класса, то убегал из дому, чтобы не видеть Мурочкиных страданий и неизбывного горя Марии Борисовны, которая стала совсем седой.
«7.IX. Мура проснулась с ужасной болью.
Температура (с утра!) 39°. Боль такая, что она плачет при малейшем сотрясении пола в гостинице. Как же её везти?! <…>
Так болела у неё пятка, что она схватилась за меня горячей рукой и требовала, чтобы я ей рассказывал или читал что-нб., чтобы она могла хоть на миг позабыться, я плёл ей все, что приходило в голову,
– о Житкове, о Юнгмейстере, о моем «телефоне для безошибочного писания диктовки».
Она забывалась, иногда улыбалась даже, но стоило мне на минуту задуматься, она кричала: ну! ну! ну! – и ей казалось, что вся боль из-за моей остановки».
