18+
Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
апрель

В кино не пошли и брели бездумно, бесшабашно по асфальтовой трассе. Говорили о всякой всячине: о небе, о звёздах (на этот раз в научном плане), об астрономии. Спорили, что лучше - лес или степь.
Не заметили, как вышли в поле, как скрылись за поворотом последние домишки (это была дорога на Черновские копи).
Сошли с дороги и пошли по небольшим холмикам и низинам. Шли, взявшись за руки, весело глядя в глаза друг другу.  Словом, полная идиллия, как в повестях для детей среднего школьного возраста. Я шутил сам, а мне казалось, что я так далёк от всех этих пионерских разговоров, от её чистого, совершенно бездумного и наивного смеха.
Мы вначале сидели на траве, а потом я взял её за плечи и мы легли на сырую апрельскую землю, глядя в голубое небо. 
Солнце уже зашло. Я подумал: хорошо, что мы зашли перед этой прогулкой в кафе. Я набрал ей против её воли разных блюд, но она ничего не ела, попила только лимонад.
В ранних сумерках небо из светло-голубого становилось бархатно-синим...
Так мне надоело лежать и я, обняв её, перевернулся на 180^о.  Должно быть, мы ушли слишком далеко от города. Кругом было тихо и не слышно даже шума автомашин.  
Одни во Вселенной!
Мальчик и девочка - вдвоём во всей Вселенной.  

...Всё было тихо и только она кричала:
- Я не хочу. Для чего тебе это? Ведь ты ничего мне не сказал. Я так не могу.
- Да мне ничего и не надо, - от возбуждения слегка дрожал мой голос.

Я не собираюсь себя оправдывать.  Я был груб и  жаден до ласк.  Я расстёгивал её пальтишко, уговаривая не вырываться, но я не произносил никаких ложно-красивых фраз. Целуя её, я повторял в ответ на брошенное ею слово "эгоист":
- Я - эгоист! Да, конечно. Да, я эгоист и говорю это прямо.
Она не верила, что я пойду дальше. А я пошёл: стал расстёгивать платье, пуговички на спине у лифчика...

Через полгода я скажу: "ошибки молодости, неопытность и сильное возбуждение". А тогда я упивался мыслью, что да, я - эгоист и делаю всё, что мне хочется. Она вырывалась, извивалась подо мной, пыталась укусить.
- Не кусайся, милая, - смеясь говорил я, целуя  этот рот, который секунду назад хотел укусить меня за палец.
- Не надо, я не могу. Пусть будет по-прежнему, будем просто целоваться.
- Нет, сейчас будет лучше, чем поцелуи. 
В неистовом порыве раздался звук рвущегося лифчика.
Она всхлипнула от обиды:
- Ты нарочно это сделал!
- Нет, нечаянно, честное слово! Ну извини, я не хотел...
Я ощутил ничем не прикрытые, обнажённые в дивной простоте прекрасные нежные округлости. Это было ново, это было впервые  и просто здорово! Прекрасная  Даная! Во мне играла  детская восторженная радость. Детская. несмотря на то, что в моём мозгу столько сложных и серьёзных мыслей, столько трезвых планов.

Даная. Тициан (1545-1546).

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
апрель

- Что вы орёте, - сказал я зло, но спокойно. - Пойдём, Люда.
Я спрыгнул с верхней площадки. А она не могла.
- Держись за меня, давай руку, - я хотел её подхватить, снять.
- Нет, нет, - с непонятным смущением сказала она. 
Держась за моё плечо, ползая на коленках, она неловко спрыгнула.
Старуха и появившийся теперь пожилой железнодорожник захлопнули за нами дверь, зло глядя  и... <...> ...юся  дверь и губы мои беззв[учно]...
(Вырезаны косо в середине листа 3-4 строчки. - Б.К., июль 2016).

Я взял камень и <...> ... силой метнул его в вагон.
- Не надо, - <...> крикнула она, когда камень был уже в воздухе. Он громко зазвенел на рельсах.
- Ладно, пойдём, - махнул я рукой на вагон и на всё прочее. - Они тебе сильно испортили настроение?
- Да, испортили... - сказала она грустно.
- А мне - я даже не знаю. Я просто злой. Я страшно не люблю плохого настроения. Да и кто его любит? Бывает так, что какой-то мелкий случай  вызовет в тебе плохое настроение. Нужно стараться преодолеть его: шутишь, бегаешь, размахиваешь руками. Преодолеть, несмотря ни на что! Сюда даже примешивается какой-то призвук бесшабашности. Идёшь, смеёшься и ругаешься: к чёрту, к чёрту! Всё это чушь, муть, ерунда! И вот так, через это стремление бороться приходишь к боевому, деловому, словом, хорошему настроению. Обязательно и ты, Люда, старайся так или по-другому преодолевать в себе плохое настроение...

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
апрель

Я разглядел у себя в руках непонятную часть какой-то фотографии и несколько строчек неизвестных лирических стихов.
- Ха! - воскликнул я. - И ты мне это не давала! А я думал, что там у тебя что-то серьёзное. Это даже нехорошо, Люда. Сама ты читала тайком  мой дневник, а ведь там написано о  более  серьёзных вещах из моей  личной жизни, чем в твоих листочках. 
Меня на какой-то момент охватило чувство, будто я обманут бессовестным образом. Будто ты, отдав большие деньги, вдруг узнаёшь, что приобрёл дрянь. Она читала мой личный сокровенный дневник,  а взамен не хотела  доверить  даже то, что для меня давно уже не ново и не представляет большой ценности.
Для меня, но, видимо, не для неё. Успокоившись, но ещё посмеиваясь, мы вели разговор о порванных листочках.  Я выражал своё полное  равнодушие ("Подумаешь, было бы что вырывать у меня!). А она победно улыбалась ("А всё-таки тебе не достались мои главные листочки!"). 
Потом я спросил, видела ли она кинофильм "Дон-Жуан". Кстати говоря, мы по музлитературе  прошли одноимённую оперу Моцарта.



Я откровенно высказал интересовавшие меня тогда идеи о наслаждении и двух полюсах. Она слушала внимательно, серьёзно. Спросила:
- А чем он тебе нравится?
- Ну, прежде всего, он отличается от всего феодального сброда какими-то мыслями, идеями.
Она посерьёзнела, задумалась, а через секунду заулыбалась.
- Чего смеёшься? - заинтересовался я.
- А ты и не заметил, как фото выскочило у тебя из рук.
- Да, коварство женщин не знает границ, - заметил я.
Меня опять охватил задор, мимо пробежала какая-то буйная искринка. Нагнувшись, обхватил её за спину и за ноги и попытался поднять. Она запищала, заболтала ногами и я, не сумев удержать равновесие, повалился с ней на пол. На некоторое время моя рука оказалась на её груди и сквозь облегающую одежду несколько секунд я чувствовал тепло её упругих нежных форм.
Поднялись. Я отряхнул её, спросив:
- Ты сколько весишь? 
- Не знаю. Тебе зачем?
- Ну конечно, я всего 54 кг, а у тебя, наверное, за 60, - захотелось мне оправдаться. -  А рост у тебя какой?
- Не знаю. Что ты всё спрашиваешь?
- Ты меня сантиметров на пять ниже, а у меня 168 см. 

Начало романа-дневника

 Предыдущая часть

 1965,
март-апрель

Прерывая молчание, спросил:
- Ну как? Чем отличается от прежних стихов? Видишь ли, сам никогда толком не поймёшь - хочется услышать мнение другого. По-моему этот стих ближе к Маяковскому, чем к Пушкину, если говорить об эпохах? - закончил я свою мысль, вспомнив её слова. 
- Да, конечно, от Пушкина здесь дальше, чем от Маяковского. Этот стих, как бы сказать...
- Ты хочешь сказать "взрослее".
- Да, да. Довольно смелое стихотворение. Содержание кратко - и столько мыслей.
- Вот так я за несколько лет перешёл от романтизма к современности, - сделал я вывод.
- Печатать нужно твои стихи.
- Ну, что ты! Может быть, последний. А те вообще детские и смешные. Я вот о твоих стихах думал, что их нужно обязательно печатать. Особенно, "На сонные ветви".
Она совершенно искренне удивилась:
- Я никогда не думала так о своих стихах. Я вообще не знаю, как у меня хватило смелости тебе их показать...

Начало романа-дневника

 Предыдущая часть

1965,
март

Таковы факты.
Сейчас, когда прошло уже больше полгода, не очень хочется искать какие-то особые причины её поступка. Может, их и не было. Просто был интерес ко мне, моим мыслям и сокровенным чувствам, была детская непосредственность и наивность, страшное любопытство - ведь запретный плод сладок.  

Она встретила меня в коридоре и сказала:
- Пойдём, мне сказать тебе... 
Что сказать? Я предполагал всё, что угодно, но только не это.
Мы зашли в класс. Она покраснела, смутилась, но...  улыбалась.
- Я извиняюсь, - начала она и замолчала.
- За что? - удивился я. 
- Я читала твой дневник.
- Как!?? - я был ошеломлён.
- Ну так, пока тебя не было в классе... Мне теперь стыдно, что я так сделала... То есть не в стыде дело... да нет, не в том...  Просто я решила, что должна тебе сказать об этом.
Она опять не знала, куда себя деть от смущения и улыбалась такой глупой, растерянной улыбкой. 
Что мне было делать? Если дать волю своим чувствам, то я должен возмущаться (а я действительно был вне себя от возмущения таким дерзким поступком).  Как так? Кто может читать мой дневник? Этот ребёнок (именно такое было тогда отношение к ней), который  всё равно меня не поймёт?
И к чему теперь ругаться, возмущаться? Ведь всё уже прочитано.
- Бессовестная ты, бессовестная, - нарочито сокрушённо произнёс я. - Но как ты могла?
- Я сама не знаю, как...
- А я вижу, что в портфеле всё не так лежит....
- Я всего полчаса глядела, боялась, что войдёшь.
- А что если бы вошёл в самом деле?
Она приняла испуганный вид, как будто именно так всё и произошло.
- Я бы спрятала, что угодно сделала, только не выдала бы, что у меня дневник.
- Хм! 
- А я так и думала, что у тебя так. 
- Что так?
- Ну так...  А ты хорошо пишешь, молодец, - она постаралась уйти от ответа.
Усмехнулся:
- Хоть похвалила...  Говорю, конечно, хуже.
- Да, - согласилась она.
- Но учти, что то, о чём написано, происходило в декабре 63-го, а сейчас март 65-го.
- Ну и что?
- Я хочу сказать, что я был тогда не тот...  Скажи, ты год назад разве была такая же, как сейчас?
Она о чём-то задумалась и вспыхнула:
- Да я уже полгода назад была совсем не такая.
- Ну вот! В нашем возрасте человек развивается и меняется очень быстро. Ты согласна?
- Да...

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
март

-  Я понимаю, я верю тебе, верю больше, чем этому Цапкину и всем остальным. Но он ведь руководитель оркестра. Я тебе  выдам деньги, а он потом может сказать по-другому и мне же неприятности будут.
- Ну ладно, вечером мы во всём разберёмся.
Пришёл вечером во время перерыва игры оркестра, когда Цапкин с остальными оркестрантами сидели за столом и ждали бутылки. Он встретил меня с ехидной и нахальной улыбкой.
- Ты тут заварил кашу, нужно  теперь разобраться, - сказал я, садясь за столик.
- А чего разбираться? Всё верно...  Ну и что?.. Правильно, по 6-е. 
- Слушай, ты или в беспамятстве, что такое говоришь мне, или специально хочешь мне пакость сделать.
Я обратился к толстому трубачу средних лет с несколько отёкшим лицом:
- Витя, ты ведь знаешь, что я до 12-го работал.
Он холодно-равнодушно пожал плечами:
- Не помню, не знаю...
Я пристально взглянул на Цапкина:
- Вспомни: банкет на 8-е. У нас ещё тогда бутылку утащили и чуть было драка не началась. При напоминании о бутылке его глаза впервые оживились и он сказал:
- А, правильно!
- Ну так вот. Значит, я ни одного дня не пропустил.
- Может быть, - он говорил с самоуверенной улыбкой.
- Ну так всё? Значит, договорились, что я работал до 12-го.
(Дальше большая часть листа криво оторвана. Сохранилась лишь часть строчки: "Он словно опомнился и продо[лжал]..." Не  помню уже за давностью лет, удалось ли "отбить" у Цапкина ещё три рабочих дня. Кажется, доказал ему свою правоту. - Б.К., июль 2016).

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
март

В конце концов я договорился до фразы, что  я  "ищу, чего искать".
Она опять не  могла понять, а я не смог внятно объяснить, что просто я испытываю себя в борьбе с трудными жизненными обстоятельствами, что я хочу больше узнать о жизни, исходя из своего собственного опыта, чтобы не ошибиться при выборе   своей  колеи...
- Говори конкретно, - просила она.
Но я снова выражал свои мысли слишком обобщённо и непонятно для неё.
Мы дошли вместе до "Романтики", продолжая говорить и спорить. Люда прошла со мной до самого кафе, хотя должна была свернуть  к дому на два квартала раньше. 

Снимая пальто и причёсываясь перед зеркалом, я удивился своему слишком задумчивому лицу. А в это время у меня в голове крутилось: "А Галя отлично понимала меня, хотя и говорил я с ней на языке общих абстрактных понятий. Но Люде на всё нужны конкретные примеры". 

(В 77-м году, просматривая эту тетрадь, я вставил между строчек  такую запись: "Галя - человек большого интуитивного мышления. Люда - нет.- 77 г." - Б.К., июль 2016)

Я невольно улыбнулся перед зеркалом своим мыслям и приободрил сам себя.  Ничего!  Надо чаще улыбаться. Хоть не таким смурным буду выглядеть. К чёрту хмурь!

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
март

МАРТ

С мечтами о весне ("тепло будет, исчезнет зимняя дымка над городом от кочегарок, вновь оживится шумный парк и горсад") я листал старые газеты в библиотеке ("теплынь будет, Чита и её шумные людские потоки преобразятся").

"Ведь было такое и с вами
В лесную войдёшь благодать
И чувствуешь - мало словами,
Тут музыкой надо сказать!"

Как хорошо и верно сказано!
Вот продолжение этих стихов:

"И всё же отрада не в этом,
Чтоб петь, словно птица поёт,
А в том, чтоб зимою и летом
Всем сердцем стремиться в полёт.

Удачно закончив работу,
Предчувствуя день выходной,
Приятно, конечно, в субботу
Напиться прохлады лесной.

Почётно быть мастером дельным,
Но только об этом ли речь?
Скажите: вы многих сумели
Своим вдохновеньем зажечь?"

(Пётр Сынгаевский. "На боевом посту", № 228 от 27 сентября 1964 г.)

Нравятся его стихи. В них в кратком содержании - большой смысл, не во всех, конечно...

Вот ещё одно истинно весеннее стихотворение.

Я люблю

Я люблю - 
                                          и ничуть не меньше,
Под виском
                                      твой кудрявый снег,
Ты прости - 
                                       незнакомая женщина
Мне
                                        сегодня снилась
                                                                      во сне.
Ты же знаешь - 
у нас
                                  всё по-прежнему...
Это верно,
                   мне
                                          перед сном
В колокольчики
                                              синих подснежников
Позвонила весна
                                  под окном.

(К. Сидоров. "Комсомолец Забайкалья",
№ 63 от 31 мая 1963 г.)
__________

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
февраль

В тетрадке у неё был стих об Италии:

Тебе я снова шлю привет
Страна полуденного солнца...

Я не была там, но чудится мне
Будто бы звёзды горят в вышине,
Будто волшебная эта страна
Музыкой сказочной силы полна.
Вот предо мной Паганини встаёт,
Скрипку волшебную в руки берёт.
Еле струны он коснётся смычком,
Всё замолкает, вникает кругом.
Дивные звуки повсюду слышны,
Музыка слышится в плеске волны.
Южное море, волнуясь, не спит,
Чайкою песня над морем парит.
Я уж покинула берег морской,
Плеска не слышу, волны голубой.
Дальше иду я по чудной земле,
Путь озаряют мне звёзды во мгле.
Тихой прохладою веет с небес,
Как околдованный шепчется лес.
Ропот листвы и небес красота -
Всё это было и сон и мечта.
Это Италия, это она -
Родина музыки, песен страна.

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
февраль

(А вышло из этого следующее: я не справился с управлением и проломил элетрокаром ворота между цехами, за ремонт с Генки высчитали тридцать рублей из зарплаты. Он потом с улыбкой мне рассказал об этом, но ни словом не попрекнул. - Б.К., июнь 2016).

Продолжение на обратной стороне листа:
...Генка быстро подскочил ко мне и нажал на какой-то дополнительный рычаг. Оказывается, тормоз, на который я нажимал, плохо работал. Вот такая хохма!

Вот так мы расстались с Генкой.  

Я стал играть в "Ромашке".

23 февраля - праздник

(см. календарь). Я пришёл к себе в комнату и увидел подаренную мне книгу от Оли. Нашим парням Серёжке Комлеву и Ананенко Тольке девчонки Света и Нина подарили тоже по книге (они приходили днём).  У мужчин нет своего праздника, как у женщин, но этот день - 23 февраля - заменяет его. 

Сейчас я искал эту книжку дома в Сретенске (напомню, что пишу эти строки уже осенью 65-го). И не мог найти. Я хотел вспомнить надпись, которую сделала в книжке Оля. Но не нашёл. Помню только, что это были очень хорошие слова с пожеланиями мне большого и настоящего счастья. (Далее оторвана косо часть листа, но некоторые слова можно прочитать. - Б.К., июнь 2016).
<...> ...в 11-й комнате. Между нами какое-то молчание. <...> ... о том, что было. Только тон у меня был <...> ...заметив это, старалась говор[ить]... <...> ...думать мол... (Далее оторвана большая часть страницы. - Б.К., июнь 2016).

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
февраль

Я зашёл в 14-ю комнату на третьем этаже (в ней ещё жила Светка, которая дарила мне фотку) и поцеловал незнакомую мне до этого девочку. Её звали Оля Егорова. 
Первый поцелуй. Первый! Самый первый! Он был 20 февраля 65 г. Как всё это было? Я зашёл в 14-ю комнату. На столе стояла водка. Пар...
(Далее листок изуродован, оторваны часть строчек с правой стороны, а затем полностью остальная нижняя треть листа. Попытаюсь восстановить, насколько возможно, то, что осталось от страницы.-  Б.К., июнь 2016).
<...> ...ли, девчонки не хотели уже пить и сидели по разным <...> ...кровати одетой полулежала Оля. Я выпил самую малость <...> не стал, хотя парни киряли ещё. Я подсел к Оле (до этого лишь <...>  видел несколько раз в общежитии) и заговорил с ней. Она смея... <...> ...острыми глазёнками. Многого о ней не скажешь. 17 лет, ж... <...> живой и острый характер. такой же живой, милый рот, тонк... <...> ... курая голова. Всё это не так важно. Наши отношения были <...> и столь же быстро угасли и, собственно говоря, она, как та... <...> ...интересовала. Интересовали её губы и грудь и сам пр[роцесс] <...> Процесс развития наших отношений и новые, неизведанные <...> ...ощущения ради ощущений. Но первый поцелуй - он <...> ... всегда он лучше всех последующих, но может быть не лучш... <...> ...луи с девушкой, с которой твоё сердце и мысли будут <...> ...пока не знаю. Петя уверен, что это так и я встал на его точку зр...
... Она облокотилась на подушку, а я обнял её за плечи. Я [привлёк] её к себе и её голова и губы склонялись всё ближе к моим. <...>. Свет был потушен. <...> ...тихо разговар... <...>/
... Мои губы <...>
...мне захотелось <...> ...пересилил... <...> ...прильнул... <...>

(Далее на обороте листа. - Б.К., июнь 2016).
....голос. И на прощание, погладив по щеке, поцеловал место у краешка губ.

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
февраль

Несколько секунд мы стояли напротив  кафе. Она была в раздумье. Простота и искренность боролись с чем-то другим. Может быть, она (а это в её характере) боялась переступить грань, совершить переход от разговоров о красоте к самым банальным потребностям организма. И, кажется, эта мысль победила.
- Нет, пошли лучше в книжный магазин.
Я молча пошёл с ней дальше. Но мы совсем забыли, что уже поздно и магазин закрыт.
Было холодно и мы зашли в ДОСА погреться (как-никак, а с потребностями организма считаться нужно). Я предложил, и она не отказалась, сходить на эстрадный концерт - и я взял два билета.
Ещё оставалось время до начала концерта и сев в фойе в безлюдном месте, я стал  рассказывать Гале об этапах моей жизни.

В 11-12-13 лет я был бойким, развитым, быть может, больше, чем мои сверстники, но по существу обычным мальчишкой. Я много читал.  Мои интересы стали сложнее и глубже и отошли от интересов сверстников. Между 14 и 15 годом был переходный период, а потом я стал наивным романтиком. Да, в этих годах была своя прелесть. Всё казалось мне необычным. И то, мимо чего я сейчас прохожу с будничным равнодушием, тогда вызывало во мне много ярких и наивных в чём-то чувств. В 15-16 лет я был умным, но ребёнком. К 17 годам зародившееся ещё раньше стремление к реальному оцениванию действительности получило окончательное закрепление под влиянием Цветкова.
Чтение трудов Ленина упорядочило мысли. Вначале робкое перелистывание, а потом вдумчивое прочитывание основ материалистической философии помогло находить причины и закономерности тех или иных явлений. Изменялось мышление - изменялись и чувства. От гитарно-слезливо-романтического тона с одной стороны и  слепой, хотя и сильной радости, с другой, музыка души перешла к самым разнообразнейшим ритмам и гармониям. Сохранились и те, старые ритмы, но уже как воспоминания, а не как настоящая действительность. 

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
февраль 

- Хорошо, - сказал я, - вы после двух часов дня дома бываете? Тогда я зайду к вам и мы сходим в училище. Там и услышите. До свидания.
- До свидания.

На следующий день 

Я зашёл днём к ней в комнату. Девчонки пригласили меня сесть и со мной чуть не случился конфуз. Я окинул взглядом комнату и хотел, было, спросить, где Галя, но в этот момент увидел её - серьёзную и грустную, с думающими глазами.  Я встретил её взгляд и только по взгляду мгновенно узнал её. Если бы ни этот взгляд, я бы и не понял, где она,  со своей близорукостью и плохой зрительной памятью (а в коридоре к тому же было вчера темновато да и видел я её только первый вечер).
- Ну что, Галя, - спросил я, - зайдём в училище?
- Да, сейчас, я только оденусь.
- Ну тогда я пойду к себе, а вы зайдёте в 19-ю комнату к нам.
- Хорошо, я зайду.
Я открыл ключом нашу пустую комнату и стал ждать. Она пришла минут через 10-15 и мы пошли в училище.
Сели в автобус.
- Ой, - сказала Галя,. -  я забыла кошелёк дома.
- Ничего, у меня есть.
- Я совсем не умею расходовать деньги. В первые месяцы совсем было ужасно. Знаю, что остаётся последний рубль и спокойно его трачу на конфеты. А потом голодала...
- А у меня была такая история. Я любил покупать шоколад... Сейчас, правда, немножко научился распределять более разумно.
В училище мы нашли пустой класс и я сыграл ей прелюд Рахманинова.
Она:
- Вы молодец! Мне очень нравится.
Я улыбнулся:
- Вот вам нравится, а придёт педагог и скажет: это не так и то не так и вообще всё никуда не годится.
- Я не знаю, как педагог, а мне нравится, это я искренне говорю.
Я заиграл "Сердце поэта". Кончил. Она задумчиво стояла, положив руки и голову на невысокое немецкое пианино.
- Ну вот, - сказал я, - навеял на вас мрачные картины.
Я заиграл тут же "На саночках" - из репертуара нашего эстрадного оркестра и она стала улыбаться и бросать мне благодарные взгляды.

Я спросил:
- Вы эстрадную музыку любите?
- В основном только серьёзную.
Я подумал в этот момент: "Возможно, это так потому, что к твоему складу характера это больше подходит".
Вслух сказал:
- Хороша и та и другая. Каждый жанр затрагивает свою струну в душе.
Я узнал, что её любимый композитор - Шопен. Она пробовала играть его революционный этюд, но ей это  было не под силу. 
В класс заглянул Юра Губанов. Я ответил на его рукопожатие. Он сказал, что у него сейчас спец. и ему нужно хотя бы пять минут поразмяться, но нигде классов нет. Я усадил его за ф-но и заставил играть 1-й концерт Чайковского (хотелось, чтоб Галя послушала). Он сыграл несколько фрагментов  из всех частей, затем сыграл Листа, Шопена, Скрябина.
- У..., я уже опоздал, - спохватился Юра, взглянув на часы,  и убежал. 

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
февраль

Я совершал какие-то ошибки. Какие - тогда понять не мог, было мало опыта. Сейчас конкретно не помню, до того это были повседневные, не запоминаемые, обыденные мелочи. Но знаю, что сейчас подобного не повторю. Обострившимся чувством, интуицией я теперь пойму - на основании прежнего опыта пойму, - скорее чувством, чем разумом (ведь логика работает в десять раз медленнее, чем чувства), чего можно, а что нельзя допустить.

С Людой немного поругались. (Вроде бы из-за того, что не взял программу по ансамблю,"ведь говорила же Люция Николаевна"!).
Она обиженно, по-детски дулась на меня. Меня это немного раздражало. Ведь она не little girl? В 18 лет - и дуться на меня! Ей это просто не идёт, как мне казалось.
Стали репетировать ансамбль, я вёл себя немного деспотично (вспомнил, как по-деловому, не пропуская ни малейшей лажи, Генка управляет оркестром на репетициях), а она сердилась. И когда я останавливал игру и поправлял её, восклицала недовольно:
- Господи!
- Но Люда, ты пойми. - говорил я, - я хочу, чтобы никаких недоразумений не было, сделать нужно всё-таки вещь без лажи.
Она опять восклицала:
- Господи!
И это меня ещё больше раздражало и задевало в какой-то мере моё самолюбие:
- Что ты всё время повторяешь: "Господи, господи?"
Мы несколько минут спорили насчёт такой её реакции на мои слова. Она почему-то вдруг заулыбалась, и мы договорились, что это слово из наших разговоров исключим. (Впоследствии, когда она опять произносила "Господи", то вспоминала наш разговор.  и опять по-простому, спохватившись, одаривала меня хорошей улыбкой).
Мы не позанимались и 20 минут. Она собралась идти в вечернюю школу и я пошёл вместе с ней. Мы говорили о чём-то. Вернее, я говорил. О чём-то очень общем. Конкретных слов боялся. Так всегда боишься чего-то нового, не изведанного ранее...  Это чувство, наверное, испытывал каждый...
Я пробовал выразить свою мысль с помощью таких слишком общих понятий, что в конце концов испугался, что она не поймёт меня.
- Я говорю слишком обобщённо и, наверное, непонятно?
Она пробовала возразить. Я сказал, что живя и наблюдая за всем, что происходит, делаешь всегда свои выводы.
Люда почему-то отнесла это к себе и заинтриговано спросила:
- А!..  Значит, ты делаешь СВОИ выводы?
- А что значит жить? Это значит делать выводы на основе наблюдений и затем в своей жизни руководствоваться этими выводами.
Мы дошли до её школы и стали говорить о том, какая она старая и развалющая...

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
февраль

Нежные  чувства

Февраль уж на дворе... Гуляли по Чите с Людой. Отношения по-прежнему простые, товарищеские. Обычная болтовня о новых кинофильмах, о том, что сегодня плохой день и во всех центральных кинотеатрах идут старые фильмы и вообще понедельник - день тяжёлый. Она как будто спокойно болтала с подружкой, забыв, что идёт с мужчиной. Хм! Действительно, какие мы с ней мужчина и женщина! 
Просто мальчик и девочка. Глядя на неё, я не могу подумать иного. Мальчик и девочка. Да, но... находящиеся в довольно опасном возрасте.
А вообще это очень хорошо - так идти, совершенно без всяких тайных мыслей и просто дружески разговаривать с девчонкой. Обняв за плечи, перебегать с ней улицы, смеясь и оглядываясь на проходящие мимо машины. И у неё нет никаких дурных подозрений. А тебе самому даже немножко стыдно за то, что ты, наблюдая за всем этим, в душе не так беспечен, как она и что нет-нет, а возникают далеко не идиллически-детские мысли, что не без чувственных желаний  ты любуешься её шеей и грудью и обняв за плечи, ты хорошо сознаёшь, что перед тобой тело, а не бесплотный дух...
А всё же город с вечерними огнями, эта прогулка, дух простоты и невинности, атмосфера дружеского расположения друг к другу - всё это
по-хорошему...
хорошо.

И чувства к ней начинают нежнеть. Я зашёл в класс, где она занималась. Хитрая! Положив художественную книгу на пюпитр вместо нот, она увлеклась чтением. Улыбается мне. МНЕ улыбается.
- Здравствуй!
Я сел рядом на стул. Мы начали говорить; речь текла свободно, легко, без всякого внутреннего принуждения. Между фразами она наклоняла голову, потупив глаза, с тихой улыбкой - и мне это нравилось. Во мне разливалось много чувств, не поддающихся точному определению. Было это похоже на нежность. Или же чувства мои можно было сравнить с желанием более сильного придти на помощь милому другу - всё это слилось вместе, плюс мелькавшие разрозненные мысли: "8 февраля... 1965 год... XX век, космос, тайны атомного ядра, и в человеческих отношениях нет уже никаких тайн". Всё это создавало необыкновенную, сотканную из разнообразнейших   звучащих красок цельную картину: каждая краска звучала как будто разрозненно, совершенно отлично от другой, но все вместе они создавали
гармонию.

Она ушла на специальность. Я ушёл в другое крыло, решив подождать её. И найдя свободный класс, стал выражать своё настроение в звуках.
И прозевал время, когда у неё кончилась специальность и она ушла домой. Класс, где у неё проходило занятие, был уже пуст. 
 

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
январь

Минут десять мы гуляли с ней возле дома. Мороз за сорок, а я в ботинках по городской моде. Жил здесь - ходил в валенках. Так что особенно не разгуляешься.
Куда делся тот мальчишеский пыл и волнение?.. Да, с тех пор уже два года прошло. Я разговариваю с ней совершенно спокойно. Спрашиваю её о школе, где их учат работать воспитателями садов (такой производственный уклон). Летом она хочет устроиться воспитательницей в 4-й детсад.
- Хорошо, - говорю, - давай устраивайся в 4-й, а я летом тоже там буду работать музыкальным работником (я уже там работал в этой должности прошедшим летом).
Немножко рассказал Свете без излишних подробностей о своём бытие в Чите, о работе. Чувствую, что она по-хорошему относится ко мне. И ведёт себя приветливо. Простая девчонка.  И не зря именно на неё я обратил своё внимание тогда, в сентябре 62-го. А  в январе 63-го уже изнывал от любовной тоски к ней. Всё это существовало тогда в преувеличенно-наивном виде.
Мы идём, и снег хрустит под ногам. В чёрном небе светит яркий Юпитер и сверкает Сириус - самая яркая звезда на небосклоне.
Она как будто что-то вспомнила и начала задавать вопросы про звёзды. Я мимоходом назвал имена  звёзд и засмеявшись, спросил:
- По старой привычке?

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
январь

В конце концов я стал склоняться к мысли, что действительно здесь мне приходится работать почти каждый день, а взяв маленький садик, я нажму на учёбу и вообще... 28 рублей в двухгруппном и 50  из дома - это вполне нормально для меня, зато только  два часа в неделю, а здесь приходится работать по 8 часов в неделю. То есть в 4 раза больше, а зарплата только в 2,5 раза больше. 
Опутанный такими мыслями, я по совету заведующей обзвонил с десяток садов и в одном из них подошедшая к телефону повариха сообщила, что у них сейчас "как будто" нет музыкального работника.
- Требуется значит?
Я положил трубку.
- Ну вот, видите, как хорошо получается, услышал я размеренно-протяжный голос заведующей.
Я тут же написал заявление "по собственному желанию", чтобы в трудовой книжке, которую заведующая обещала выдать, не было ничего испорчено (от неправильной записи). Она при мне позвонила в гороно, спросила, смогут ли они дать на сад два экземпляра трудовых книжек (ещё одной молоденькой работнице нужно).
- Да? Не сможете?.. Так... Так... - она положила трубку.
- Бланков у них пока нет...  Но вы заходите к нам. Как будут бланки, выпишем, а пока дам вам справку.
Я ушёл с лёгким ощущением в душе. К ним я заходил до конца года, порой по два раза в месяц, но заведующая отговаривалась всё время, что у гороно нет бланков и я, в конце концов, перестал к ним ходить, так и не получив трудовой книжки. 

Примечание. Я снова появился в этом детсаду через 43 года,  когда мне оформляли вторую (трудовую) пенсию и мне до полного года стажа как раз не хватало трёх отработанных в садике  месяцев. В выданной мне справке, которая была вклеена в трудовую книжку, полученную мною уже в редакции газеты в 1966 году, не были указаны номера приказов о приёме меня на работу и увольнении. С новой, молодой и приветливой заведующей, мы с трудом  отыскали старинную книгу приказов, и я получил новую справку, составленную в полном соответствии со всеми бюрократическими требованиями пенсионного фонда. С грустью посмотрел на старое четырёхэтажное здание напротив детсада. В нём я жил в общежитии музучилища на втором этаже. А теперь студенты живут в собственной многоэтажке в центре города.  - (Б.К., июнь 2016).

В том садике, где мне сообщили, что требуется муз.работник, я побывал в тот же день, встретился с заведующей, которая сказала мне:
- Вас неправильно информировали. У нас есть муз.работник. Правда, он был в отпуске, но через несколько дней опять выходит на работу.
Я ушёл, подумав, что и это тоже к лучшему, так как смогу съездить домой (от работы свободен), куда меня  давно тянуло. Все зимние зачёты были кое-как, но сданы! В училище можно было не ходить, хотя до каникул оставалось ещё дня четыре. 
В тот же день я уехал в Сретенск, где недели три отдыхал от своей городской жизни. 

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

Вот и подошёл я к описанию современного мне года. Правда, сейчас, когда я пишу эти строки, уже ноябрь 65-го, а мне придётся начинать с января.  Но ничего. Различные сохранившиеся листки с быстрыми записями, чтобы потом не забыть, заполненные до отказа записные книжки и сохранившиеся письма помогут мне восстановить в дневнике оставшийся период жизни.

1965,
январь

Мы выпили за Новый 1965 год, а я воскликнул:
- Парни, мне сегодня исполнилось 17 лет.
Генка бурно поддержал меня и мы выпили за моё 17-летие.
Сильное возбуждение пересиливало винные пары и я, к собственному удивлению, чувствовал себя трезвым. Но был отчаянно весел. Мы вышли с Генкой в коридор и я сказал ему:
- Генка, я не могу! В такую ночь - а я трезвый, как чёрт!
- Мы сейчас это дело поправим, - отозвался Генка.
Он достал из шкафчика початую бутылку водки и налил себе и мне по полстакана. Закусили винегретом.
- У меня в желудке полная гармония, - сказал я.
Мы снова возвратились в комнату. Люська танцевала с Чуклановым, хохотала и задирала вверх ноги. Ваня и Саня вовсю выделывали твист.

 Выступление на "Голубом огоньке", 1965 год.

Орал магнитофон. Часа через три после нового года к нам пришли двое каких-то женщин. И я видел, как Чукланов танцевал с одной из них, впившись в неё губами. 
Я, однако, уже начал отключаться и привалившись на диванчик, пошевельнул языком:
- Перехожу в другую тональность!!
(Сам я это не помню, но Генка мне сообщил потом, что я сказал именно так. Я подивился своему остроумию. Трезвым ведь не скажешь!).

Итак, было уже 1-е января 1965 г.
Опохмеляться я не стал  (проснулся часов в 10), хотя Генка осушил одну-другую и звал меня. Из ребят никого уже не было.
Я простился с Генкой и вышел. По улице  промчалась русская тройка с колокольчиками. Вожжами правил мужик с бородой в шикарной меховой барской шубе. На площади Ленина безмолвно стоял пятиметровый Дед Мороз и высоченная ёлка. Да не ёлка, а настоящая стройная сосна с блестящими игрушками. Навстречу шли люди, чуть улыбающиеся понимающими новогодними улыбками.
 

Пошёл в кино на 14-30. Против моего ожидания, там было полно народу, особенно детей. Сонная и весёлая буфетчица продавала конфеты и воду. 
Я сел на стульях в фойе и старался вникнуть в  окружающую атмосферу, понять её. Мою сосредоточенность не нарушил голос буфетчицы:
- Чей кошелёк?
Я нехотя повернул голову и увидел подбегающую к стойке запыхавшуюся девочку. Она смущённо улыбалась:
- Это мой!
- Что ж, не оставляй больше, - сказала буфетчица, отдавая кошелёк.
Я старался уловить в окружающей обстановке что-нибудь необычное. 
Были какие-то неуловимые движения и несколько необычный говор. Я подумал о том, что многое в восприятии окружающей среды зависит от собственного настроя. Это зависит от той музыки, которая звучит в самом себе. Вокруг много людей, но каждый воспринимает окружающее сквозь призму своей души, вернее, сквозь призму наполняющего тебя в настоящий момент настроения. Например, если данную обстановку показать на экране кино, то можно, показывая одни и те же кадры, наполнить их совершенно разным смыслом. Хотя бы с помощью музыки. Изменить окраску, изменить характер музыки - и уже будет совсем другое впечатление. Точно так же, наделяя природу разной музыкой своей души, можно испытывать от одной и той же картины разные и противоречащие друг другу чувства. Сколько в мире зависит от чувств!

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
декабрь

Их оркестр играл раньше в клубе пищевой фирмы "Ингода", где и работает сейчас Генка. Но теперь, из-за разногласий с дирекцией, они ушли оттуда и пришли в "Красный Октябрь", который не имел своего оркестра.
В оркестре кроме меня, Генки, Чукланова, есть наш студент Вовка Левшук (он на тромбоне). Вовка служил в одной части с Рублёвым. У него весёлый, приятный нрав. Часто мы вспоминаем Валерку и он в простодушном восхищении восклицает:
- Вот чувак был!
Ещё в оркестре два паренька из фирмы "Ингода"  (контрабас и ударные - Ванька и Санька) и молодая девушка-трубачка Ленка - Генкина любовница.
После репетиции мы шли не ватагой, а гуськом. Мы с Генкой - впереди или позади всех. А остальные - весёлые и возбуждённые, на несколько шагов от нас шли по двое или по трое. 
Генка мог часами говорить об эстрадной музыке.
- Я уважаю классику, - говорил он. - "Лунная соната" - это бесподобная вещь. 1-й концерт Чайковского я очень люблю. Но эстрадная - это  что-то совсем другое и к моей душе она больше подходит. В эстрадной музыке огромное разнообразие гармоний и ритмов. Эстрадная музыка, ты понимаешь, способна передать тысячи оттенков настроения...  В лагерях, где я был, были отличные музыкальные библиотеки. О Рахманинове я там перечитал всё. Я люблю его 2-й концерт, его Прелюдию - вот которую ты играешь (это была прелюдия до-диез минор), но люблю и понимаю умом, а сердцем - нет. А вот эстрадная музыка доходит до самого сердца.мся огоньком. Он усмехнулся:

- В лагерях, где я сидел, я пытался везде создать оркестры. Но едва успеешь сыграться, расписать ноты, что-то начинает получаться, как переводят в другой лагерь. Так я исколесил с Запада всю Сибирь. Последний год сидел в Нерчинске. Я пока сидел, выписывал ноты из Москвы. У меня их было навалом и все сильнейшие эстрадные произведения. Но все они остались у одного типа. Он скоро должен выйти на волю, приедет в Читу.
Готовясь к выступлению на танцах, мы просиживали в клубе до позднего вечера. Дело шло не совсем гладко - никак не могли найти надёжного трубача...

Начало романа -дневника

Предыдущая часть

1964,
декабрь

[Атмосфера тех лет]. Это - и закинутая за брёвна распитая тут же бутылка, на которой большими зелёными буквами было написано "ВОДКА" (я читать мог с пяти лет). Помню тёмный сарайчик и уборную, где меня учили курить. И училище механизации с высоким зелёным забором, возле которого в  куче мусора лежал в грязной рваной одежде пьяный, и двор училища, где постоянно матерились, грозились друг другу и говорили что-то грязное. (Мы жили в то время в Урюпинске. - Б.К., июнь 2016). 
И трое нищих, сидевших вдоль забора с протянутыми кепками. Мне стало их жалко. Я вытащил у матери из сумки 2 рубля, отнёс их нищим.
- Да наградит тебя Бог! - бормотал один из них, кому попало такое богатство. 
Вспоминаю десяток пацанов возле автобусной остановки, норовивших уцепиться сзади за поручни  и отталкивающих друг друга. Взрослые на них почти не обращали внимания, лишь ругали, называя хулиганами. 
Было, конечно, и хорошее: огни разукрашенного здания почты с огромной светящейся надписью и предпраздничное новогоднее  настроение.  И то, как я поздно вечером ждал автобуса, затерявшись неведомыми путями вдали от дома, а какая-то незнакомая женщина участливо спросила:
- Проголодался, небось?
И отломила мне кусок булки.
(Обрывается кусочек воспоминаний, так как  была оторвана часть листа с обратной стороны. - Б.К., июнь 2016).
...как потерял там свои сандалии и пришёл домой босиком. Как "тонул" в Хопре. Это я уже не один, а с родителями ездил на реку. Зашёл в воду по колено и лёг вверх животом. Отец увидел и вовремя вытащил. Потом я долго чихал, освобождаясь от хопёрской воды, которой я успел наглотаться.
Мы тогда впятером вместе с бабушкой жили в одной большой комнате в коммунальной квартире. 
А однажды я пошёл путешествовать по городу, ориентируясь на автобусные остановки. Чуть было не дошёл до ближайшей деревни Поворино. Поздно вечером меня с большим трудом отыскал старший 12-летний брат, которого мать отправила на поиски. 

...И как один день я провёл с братом в пионерском лагере (он уже был в пионерском возрасте, а мне было только шесть лет).
Рядом с братом я сидел в шумной столовой лагеря во время обеда. Надавали нам полно еды: первое, второе, третье. Но я ничего не мог съесть, не было аппетита, а только выпил полстакана киселя с какими-то ягодами.

За своим братом я ходил, как хвостик. И за его товарищем, которого, помню, звали Валеркой Корчагиным. Они наделали из фотоплёнок дымовушки и со смехом  гнались за мной, случайно опалив мне волосы на голове. И сами же с испугом начали их тушить. Его отец, работавший прокурором (очень солидно звучало для моего слуха) называл меня Бетховеном. 

В музшколе, в первом классе я участвовал в концерте. И местная газета "Урюпинская правда", написавшая об этом концерте, посвятила мне несколько строчек: "тепло было встречено выступление Бори Комиссарова, спевшего украинскую народную песню "И шумит, и гудит". Корреспондент ошибся и вместо "исполнившего" (я сыграл песню на пианино) написал "спевшего". Где-то у нас дома хранится вырезка из этой газеты.
(Недавно захотелось найти и сканировать вырезку. Поискал её в фотоальбомах, вроде раньше там лежала  вместе с фотками, но увы, не нашёл. А просмотреть все папки с вырезками из газет - на это дни уйдут... - Б.К., июнь 2016).

Начало романа-дневника
Предыдущая часть

1964,
декабрь

(продолжение записи - Б.К., июнь 2016).  "Это существо, живущее в домашних тепличных условиях, начитанная, хотя и простая, не может понять некоторые обязательные, но не совсем приятные черты нашей жизни. Не только в отношении учёбы, но и вообще это часто проявляется в разговорах о жизни. Она всюду хочет делать добро. А ВСЮДУ добро делать нельзя, пусть даже "хороших людей больше, чем плохих", по её словам.
Даже несмотря на то, что её отношение ко мне несколько потеплело, я к ней теперь равнодушен. Только в один миг увидел в ней то, чего в ней нет (7/X-64 г.).  
А сейчас опять какие-то недомолвки. Договариваемся встретиться в училище, чтоб позаниматься, а она не приходит. Какой там романтизм! Нужно двойку по фортепьянному ансамблю исправлять! Увижу её - затащу насильно в класс и будем заниматься!"

Да, такое петушиное было настроение. И грустное...

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
декабрь

А на другой день встретил первокурсника, который шёл из поликлиники гордый, со справкой на 4 дня и со смехом рассказал мне, как ему, здоровому, дали справку.
А я что же? Во мне  возбудилась ревность. Нет, лучше быть обманщиком, чем обманутым. А ведь именно ощущение обманутости возникает, когда какой-то глупый первокурсник спокойно разгуливает со справкой, а я брожу в паршивейшем настроении из-за её отсутствия и не знаю, что мне делать.
Итак, я взял себя в руки: надо вcё хладнокровно рассчитать. Может, удастся съездить домой. 5 декабря - праздник, День Конституции и к тому же суббота, 6-го - воскресение. Сегодня - 1-е. Попрошу справку на 2,3,4 декабря.

Так всё и получилось. Дали справку на три дня и вечером я уехал домой, в Сретенск.

Из записной книжки. Какие могут быть настроения.
Словно дождливый  хмурый  день. 
По стеклу стучат медленные, роковые капли дождя.
Музыка: Шуберт. "Мельник и ручей". Это то, что мы сейчас проходим по музлитературе.

2-6 декабря. Был дома.
В доме теперь шумно. Жена брата Клава взяла на год в институте академический отпуск и приехала к нам вместе с сыном Виталькой, то бишь моим племянником. Четырёхмесячный малец только улыбается, вызывая к себе родственные чувства. Но чаще всего орёт, вызывая далеко не родственное чувство: "Да заткнёшься ли ты, наконец".

Начало романа-дневника
Предыдущая часть

1964,
ноябрь-декабрь

(Окончание письма Цветкова): ...Твоё поведение в обществе немного странно. Странно внешне. Мне понятны эти странности, их ты не избежишь, поэтому я подробно не описываю. Если тебя заедает "внимание" окружающих, таких как Бутырский и ему подобные, а подобных много, то ты просто должен научиться давать отпор, в той форме, в какой к тебе обращаются.

Вот ответы на вопросы, поставленные в твоём письме. Дружить с девчонками конечно нужно.

Просто я хочу сказать, что ты у девчонок вероятно тоже будешь терпеть неудачи только потому, что ты несовременен.
Я не хочу сказать, что должен ты быть глупым или фигляром каким-то.
Нет, оставайся самим собой, не подстраивайся. Но защищай себя отпорами на всякого рода нападки. Наблюдай больше за людьми, за собой. Критичней относись к своей персоне. И если надо, отстаивай свою неприкосновенность как человек.
Объективно различай, где справедливость или наоборот несправедливость в твой адрес.

Ну вот, пока с тебя хватит.

Вообще я пишу коротко. Только существо. Поэтому от меня длинных писем не жди. 

Привет всем знакомым.

О новостях в жизни училища сообщай.

Ну бывай.   Алик".

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
ноябрь

В этот период, грозивший исключением, было одно просветление.
Как-то вечером, под тихое и чуть приподнятое настроение (не могу сказать, какая неведомая причина привела к такому настроению) я хорошо позанимался часа полтора.  Работал внимательно, напряжённо, скрупулёзно и сосредоточенно, вникал в каждую мелочь и следовал советам Олега. Он зашёл послушать и ему понравилось (а это редко бывает).
- Чувствуется, что работал, - сказал он.
Но что могут дать одни-единственные напряжённые два часа за три месяца среди десятков пустых, расслабленных, разбавленных туманным, мучительным настроением, часов. В такие часы между бездумным тыканьем пальцами в инструмент и бездельем, которое наполняет душу одиночеством и равнодушием к самому себе и окружающим, хочется чего-то другого, чего... и сам не знаешь. Кажется, что нервы не в порядке, шалят, проклятые. И бродят безнадёжные мысли: уехать домой или перейти, что ли, на заочное обучение.

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
октябрь-ноябрь

Люда З. неожиданно для меня интересуется, почему я поздно пришёл заниматься в училище. Нужно, мол, было раньше,  позанимались бы. (А я только пришёл из кино).
- Я не знал, Люда, - ответил я, - ты ведь очень занята всегда.
Она промолчала. Мы зашли в класс и стали заниматься. Я взял власть в свои руки, командую: отсюда начнём, повторим ещё раз, не сбавляй темп и т. п. 
Однако, мне кажется, Эмма Гавриловна, как классный руководитель, побеседовала с ней о двойке по ансамблю. 
Люда говорит:
- Я-то получу двойку - это ничего, а вот ты...   У тебя и так, кроме этой, двойки есть - говорит это без усмешки, а с каким-то сожалением, виноватым голосом.

На другой день договорились позаниматься с 10 утра (это было воскресенье). Я прождал её в шестом классе, где мы и договорились увидеться, до 12 часов. Потом прошёлся по коридору, заглянул в другое крыло и нашёл её там, в 22 классе. Она не ожидала моего прихода, подняла смущённый взгляд.
- Ну что, позанимаемся? - я поглядел на неё.
Лицо её стало недовольным:
- Видишь, я этюд разбираю.
Я заглянул в её глаза и решил уйти.
- Ну ладно, разбирай, - сказал я тоном сожаления.
Когда я уже был в дверях, её состояние переменилось и она, словно спохватившись, крикнула:
- Сейчас кончу разбирать и приду. Ты в каком классе?
- В шестом.

Прекрасно позанимались! Это просто комическая сценка, а не занятие. Сидела и дулась, если кто-нибудь из нас отставал или забегал вперёд. Нетерпеливо кричала:
- Да играй же, не останавливайся.
Я, смеясь, призывал:
- Спокойно, Люда, нужно всё как следует исполнить.
Она хотела уйти, взяла ноты, а я держу их:
- Мы же ладОм не позанимались!
Она оставила у меня в руке ноты и ушла с торопливыми, с досадой сказанными словами:
- Потом позанимаемся.
- Когда потом?
В ответ мне только дверь хлопнула. Я пожал плечами и заиграл "Турецкий марш" Моцарта.
Минут через пять хотел отдать ноты, но её уже не было в училище.

(Вот сейчас выкладываю из дневника  эту совершенно забытую мной  сцену и думаю: ну и горе же мне капризное досталось. Дали бы для занятий ансамблем другую девочку, так она и меня бы, шалопая,  ещё заставила серьёзно учиться. И личная жизнь могла по-другому сложиться...  - Б.К., июнь 2016).

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
октябрь

Для меня это было неожиданностью. Наверное, потому, что до тех слоёв общества, среди которых я вращаюсь, внутренние бури правительственной жизни не доходят (разве что в виде плоских анекдотов). А для людей сведущих такой поворот событий, видимо, был закономерным. Народ воспринял это событие довольно спокойно., чуть удивлённо и немного возбуждённо.
Подробности о смещении Хрущёва дошли даже до наших кругов. За достоверность не ручаюсь, но надо думать - всё правда. Это подтверждено дальнейшими обсуждениями ошибок Хрущёва в партийных кругах и лекциями "О международном положении" московских лекторов, приезжавших а Читу. 
В училище говорили, что Хрущёв не хотел ехать на пленум. Не едет день, не едет второй. Вопрос о нём поставили на пленуме. В конце концов, сказал: "Пишите, что хотите. Я всё подпишу". 
Захватив много власти, Хрущёв перестал считаться с мнением товарищей из ЦК, начал своевольничать. Своему зятю Аджубею, который был главным редактором "Известий", давал тысячи премиальных. Хрущёву приписывают вину в ухудшении отношений с Китаем и многие беды в сельском хозяйстве.

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
октябрь

Был классный час. Я всё время бросал на неё взгляды. После звонка в коридоре спросил её, может ли она сегодня вечером придти заниматься ансамблем. Она категорическим тоном произнесла:
- Нет, нет, нет - я не могу
- Но ведь надо же поучить, нас завтра убьёт Люция Николаевна.
- Учи отдельно, - посоветовала она.
Почему она переменилась?

Стоит лишь тебя увидеть,
В сердце боль, тоска.
Не могу понять, в чём дело,
Не влюблён ли я?

Такие слова просятся из сердца.
Чёртовый романтизм! - тут же вырывается другой голос. В какое время я живу? Конец XVIII - начало XIX века? Нет!
Шестидесятые годы XX века. Смелые, плебейско-грубоватые годы. И здесь есть своя поэзия, но совсем иная, - не аристократически-слезливая, а мужественная и гордая, простая и естественная и именно в этом её сложность, её богатство, её музыка, любовь и красота.

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
октябрь

Вечером, когда дневной шум стал утихать, учителя начали уходить домой и в училище оставались только студенты для самостоятельных занятий, мы с Людой играли ансамбль. Встретиться, чтоб позаниматься, мы договорились заранее. А вечерком обычно тянет сходить в кино и я загодя взял два билета в "Забайкалец".
Позанимались музыкой, а потом я взглянул на часы и сказал:
- Я уже взял два билета в кино. Пошли?
Она вначале не хотела, говорила, что не может поздно домой прийти - родители будут ругаться. 
- Ну что ты дома будешь делать вечером? Ведь скучно!
После кино пошёл провожать к её дому. Дорога вся - с полчаса ходьбы. Я наврал, сказав, что мне идти в ту же сторону, когда она сказала, что "не надо меня провожать". На самом деле мне идти к общежитию - в противоположную сторону от "Забайкальца" Она живёт на улице Ленина, напротив магазина "Старт". 
Говорили о многом, сейчас всё не помнится. Люда живёт уже лет семь в Чите с родителями. Её отец - полковник. Кроме неё, в семье две младшие сестрёнки. По её суждениям я понял, какая это чистая, честная и доверчивая натура, но со своеобразными противоречиями. Всё это мне станет ясно позже...
Мы шли, она рассказывала о своей школе, где она была "активной пионеркой", участницей романтического отряда "Бригантина", о котором в своё время много писалось в областной "комсомолке" и говорилось по радио. В ней и был дух пионерских сборов и костров. Этот дух детской серьёзной игры с мыслями о хороших людях, о романтике труда - всё это живо прорастает в ребячьих сердцах и надолго остаётся, - конечно,  там, где умело и интересно поставлена воспитательная работа.

Я в ответ ей рассказывал о том, что был юнкором в школе, об "эстафете чистоты"  и обиде 6 "а" класса (см. тетрадь первую).

Примечание. К сожалению, как я написал ещё в предисловии к роману, первые три тетради утеряны, и я уже не вспомню, в чём заключалась обида класса на юного журналиста-одноклассника. Кажется, они считали, что недостаточно их похвалил по результатам соревнования между классами. Ведь я и сам был учеником шестого "а", значит обязан был, по их мнению, "своих" похвалить, несмотря на то, что другой класс стал первым в эстафете. (Вот когда возникли первые проблемы журналистской честности и объективности. - Б.К., июнь 2016). 

Она тоже вспомнила, что более двух лет назад слышала по радио передачу пионерской радиогазеты "Юный ленинец", в которой, рассказывалось об этой самой эстафете чистоты. И вспомнила мою фамилию ("довольно громкую, чтобы не запомнить"), названную в передаче.
Я спросил, была ли она в Атамановке? Оказывается, была. (Там находился пионерский лагерь Забайкальского военного округа. - Б.К., июнь 2016). Мы начали вспоминать, кто в каком году и в каком месяце был там и оказалось, что оба были в одном году и в одном сезоне, только я в санатории ЗабВО, а она - в пионерском лагере ЗабВО. А находились они рядом, через забор.
- Так вот где я тебя видел! - воскликнул я. - А то я всё вспоминал, где я тебя мог видеть, знакомое лицо.
- Я тебя тоже,- сказала она, - словно бы где-то видела.
Я вспомнил, что в Атамановке работал Валерий Рублёв и спросил Люду, знает ли она его. 
- Знаю, - ответила она, - Валерий Михайлович, молодой такой, он работал воспитателем в нашем отряде. Мы звали его "Копейкин", он нам не нравился.
Мы подошли к её дому и я на прощанье подал ей руку. "Это не по правилам", - тут же пронеслось в голове.
Она ушла. "А, чёрт с ними, с правилами" - возникла другая мысль.

На другой день Люда приносит мне деньги, потраченные на неё в кино. Я решительно отказался, я этого и не ожидал. Это вопреки моим понятиям о чести кавалера. 
- Ты всё-таки студент, - хотела объяснить она.
- Ну и что? У меня достаточно денег! 
Люда - в душе прямая, честная пионерка не хочет видеть таких условностей и я, чувствуя это, говорю:
- Когда не будет у меня денег, ты возьмёшь билеты.
Это её успокоило.

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
сентябрь-октябрь

Слова Ленина: "Всякая жажда требует удовлетворения, но ведь нормальный человек не станет пить  из лужи или даже из стакана, захватанного десятками губ".
В 20-е годы появились теории анархистов о ликвидации всяких "условностей" в отношениях между мужчиной и женщиной. Теория "стакана воды", по которой половая потребность так же легко должна удовлетворяться, словно выпить стакан воды, нашла своих сторонников, как и теория, что человек постепенно должен привыкать к обнажённому телу. Условности, вследствие которых люди носят одежду, должны постепенно уничтожаться. Вначале пусть, мол, ходят в трусах, а потом, когда окружающие привыкнут - и совсем голыми. Эти люди (мужчины, между прочим, женщина по природе более стеснительная) стали осуществлять свои теории на практике. Группой в несколько человек они прошли совершенно голыми по улице, сели даже в автобус, но возмущённые пассажиры (вот обыватели!) высадили их. 
Но с другой стороны всё зависит от собственного взгляда на вещи, выработанного воспитанием, привычкой и проч. Ведь никто не стыдится видеть голыми животных. Но ведь человек - не животное. Вот именно! Человек в тысячу раз прекраснее. Так чего же стыдиться? Стыдиться можно только уродства.
А как много зависит от воспитания, привычки - это факт. Здесь нет ничего, что объективно противоречило природе, естеству человека.
Только ханжа может бороться за мнимую "нравственность", глядя на костюмы артистов балета. Только очень грубый и начисто лишённый человеческих чувств обыватель может на пляже с хитрой гадкой ухмылкой глядеть на обнажённых  женщин. И если таких хотя бы оказалось больше 1%, то они бы всё испортили своими грязными мыслишками и привели бы в смущение всех красавиц. Они бы испортили море и солнце и жизнерадостное физическое наслаждение жизнью.
Но их меньше. Всё-таки почти в любом, даже плохом человеке есть, может не всегда осознанная, тяга к красоте, к совершенству. Мы уже привыкли видеть наших физкультурниц в открытой спортивной форме (а в 30-х годах это было странным и необычайно смелым - книга Ефремова "Лезвие бритвы"). Мы считаем естественным видеть девушек и женщин в открытых купальных костюмах.  А если представить подобное в эпоху средневековья? Да и в наше время в восточных странах женщина всё ещё ходит в чадре.
Я (как и многие другие) лежу на пляже (в Сочи в 62-м - Б.К., июнь 2016) и вижу много прекрасных форм. Это настолько привычно и просто, что я не могу думать пошло. Я восхищаюсь этой красотой, люблю её и лишь изредка отмечаю отступление от прекрасных канонов. Привычка именно так воспринимать  красоту укореняется в людях всё больше. Это видно по моде. Длинные платья (чуть не до пола) 40-х и 50-х годов начинают всё более укорачиваться, доходя сейчас до колен и выше. Правда в XVIII-XIX годах среди аристократии было модным широкое декольте, но зато ноги совершенно не открывались. Но сейчас женщина обнажается всё больше. К чему это приведёт - трудно сейчас сказать.  
Чем красивее женщина, тем  более я позволял бы ей обнажаться (и со мной согласятся многие). А самой красивой в образе Венеры Милосской разрешалось бы ходить полностью обнажённой.  Но это станет возможным только тогда, когда сознание будет на таком высоком уровне, что Венера, проходя мимо, не услышала бы вдогонку грязного словца. Люди радовались бы идущей Красоте и глядя на неё, восхищались бы не только внешней красотой, но и угадывали бы в её улыбке чистую, духовно богатую душу. 

Начало дневника-романа

Предыдущая часть

1964,
сентябрь

Она улеглась и отвернулась к стенке, пожелав спокойной ночи. Наступило молчание.
Мучительный стыд до сих пор овладевает мною при воспоминании об этой ночи. Мне совсем не хотелось выглядеть ребёнком, но я показал себя им, с начала и до конца осознавая всю неуклюжесть того, что я говорил и делал этой ночью.
Мы лежали у противоположных стенок и я, после некоторого молчания, стал расспрашивать её о жизни, о её работе. Она отвечала... И сказала, что у неё есть сестрёнка моего возраста, очень хорошенькая девчоночка и хорошо бы мне с ней подружиться... Опять воцарилось молчание. Я лежал и думал: "Неужели это всё? И так пройдёт вся ночь? А завтра Вовка-цыган спросит, что у меня было. Что я скажу? Какие я ХОТЯ БЫ попытки предпринял?"
Моё мужское самолюбие страдало от этих мучивших меня мыслей. А что мне делать? Вот рядом, за несколько шагов от меня лежит 27-летняя  (исправлено в тексте дневника  на 28 - Б.К., май 2016) женщина, а я - 16-летний пацан... Но мысли о женской сущности той, лежащей от меня за несколько шагов, разжигали кровь. Тёмные инстинкты становились всё ярче и нестерпимей. И...  я совершил глупейшую из глупейших ошибок! Я спросил:
- Фая, я пойду к тебе? 
Как мне хотелось, чтобы она хоть намёком сказала "да". Тогда бы и я уже ни секунды не раздумывал. А так... я ещё не был уверен в том, что действительно для того и лежу здесь, чтоб... удовлетворить свои инстинкты.
Она как будто не ожидала подобного вопроса:
- Ой! Что ты!  Что ты говоришь? Ты ведь ребёнок ещё.
Да, конечно, она привыкла, что к ней лезут без разговоров, нахально, не говоря о своих желаниях, подразумевая их само собой.
"Дурак-дурак-дурак", - стучало мучительным стыдом у меня в висках. Но я продолжал говорить:
- Ты думаешь обо мне, как о ребёнке, но я могу доказать, что я мужчина.
Но... ничего не сделал для того, чтобы доказать это.
А ей всё это надоело и она в сердцах воскликнула:
- Комедия какая-то!
И эти слова были самым тяжёлым ударом за всю ночь и вспоминать о них мучительней и стыдней всего. Больше всего я не хочу, чтобы мои слова воспринимались как комедия, если только я сам того не желаю. Вызывать смех, быть, а равно казаться нелепым в глазах окружающих - как это мучительно стыдно и больно!
А надо было встать под каким-то незначительным предлогом, сесть, а потом лечь к ней на кровать; заговорить, заласкать, вызвать  чувства и страсть. Я ведь уже знал это и видел в общежитии... Но какое великое расстояние между мыслью и действием. (Вставка рядом: "Пацан же ты! - Б.К., март 1966).
Я заснул, уставший от эротических мечтаний. 
Утром Фая разбудила меня, беспокоясь, чтоб не опоздал  в училище. Она вышла из комнаты, и я оделся. Спросил, где у неё вода напиться. Она принесла мне в ковшике холодной воды, и я с жадностью охладил запекшееся горло. Пока пил большими глотками, она сказала:
- Приходи ко мне, если будет время. 
- Хорошо, до свидания, - сказал я на прощанье.
Я ушёл. Было прохладное утро. Навстречу, подняв воротники плащей, задумчиво и обыденно, и даже чуть улыбаясь, шли мужчины. "Вот так по утрам мужчины возвращаются от женщин" - подумал я.

Вовке-цыгану я честно сказал, что у меня "ничего не было" и что она старая и мне не нравится.
- Дурак, - ответил он, - но ничего, Боря,  в молодости бывает, не сразу всё получается.

В один из вечеров, через несколько дней после этой "целомудренной" ночи, движимый инстинктом и вспомнив приглашение Фаи заходить, я приехал на автобусе к тому же дому. Осторожно приложил ухо к её двери и услышал мужской голос и женский говор.
- Всё, нельзя! - сказал я сам себе.
И даже с каким-то облегчением и одновременно с  лёгкой досадой уехал домой.
Больше я там никогда не бывал.

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
сентябрь

Его слова разбудили моё воображение, а воображение разожгло инстинкты. Вовка добавил 50 копеек, и я взял в магазинчике две бутылки жёлтой 30-градусной настойки ("московской" не оказалось). К нам присоединился ещё один парень лет 19, и мы поехали на автобусе на остров, в район мелькомбината...

___________________________________________________

В сегодняшний день

Выкладывая в этот пост содержание   моего романа-дневника, получил  письмо от Нины - возлюбленной Юры Кашникова в студенческие годы. Её письма о любви и мои поиски друга юности превратились в часть  этого  романа. Она внимательно читает мои дневниковые записи по мере их появления в сети и её впечатления для меня  очень важны. Кроме того, важно, что  у моего рецензента у самой очень лёгкое перо и несомненные литературные способности. И самое главное, она сама прожила жизнь нашего поколения. А Юра оказался нашим общим близким другом.  Поэтому мне хочется не только поделиться нашими письмами, но  и сверить с друзьями-читателями наши мысли и чувства.

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
сентябрь

Его серое, застывшее, с печатью скучного недовольства лицо, иногда искажаемое каким-то лошадиным хохотом, выражало одну заботу: как бы за сегодняшний день не потратить лишней копейки. Он работал в нескольких клубах, управлял детскими духовыми оркестрами и денег у него вместе со стипендией было больше, чем у любого студента.
- Вот, осталось всего два рубля до получки (или стипендии), - показывал он, "забыв", что 50 он положил два дня назад на книжку и что в другом кармане ещё десятка лежит.
Правда, к его чести, он всегда вовремя отдавал долги. А занимал, когда ему не хотелось менять крупную монету. Однажды он несколько дней забывал мне отдать 20 копеек (в столовой ему не хватило мелочи). Когда же вспомнил, в сердцах воскликнул: "Какой же я негодяй!". Мне даже стыдно за него стало. Подумал: "из-за такой мелочи так оскорблять себя".
Он довольно часто ходил на 3-й этаж, но с девчонками у него отношения не ладились. Он не был циником. (Иногда такие привлекают девчонок).  Он был просто унылым обывателем. 
Он хотел жениться, в 28 лет  пора, и горестно сообщал мне:
-  Всё у меня есть: работа, башли неплохие, плащ новый себе купил, а вот жены нет.
Я хотел найти хоть тень улыбки на его лице, но не нашёл. Серое его лицо затуманилось мышиной   грустью.

(Через несколько лет мне стало известно, что несчастный тромбонист Володя Верхотуров погиб под колёсами машины. - Б.К., май 2016).

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
сентябрь

Занятия по специальности

Уже идут занятия по специальности. Мой преподаватель - Олег Моисеевич Златкин, 23-х лет, работающий первый год после окончания Свердловской консерватории. Ростом он невысок, пониже меня. Симпатичный молодой человек.
- Вы с ним должны сойтись, - сказал Цветков.
Но он ошибся. Со Златкиным мы до конца года так и не нашли общий язык, хотя относились друг к другу с повышенной внимательностью и вроде бы стремились к сближению.
Цветков высказал мне своё мнение о евреях:
- Вообще я считаю евреев одним из умнейших народов. И хитрых.
Я вспомнил всех евреев, которых знал: несколько парней и девчонок из офицерских семей,  их родителей. И прелестную Дину Ширман. 
- Была у меня одна евреечка, - продолжал Цветков, - и взгляд его погрустнел, лицо стало задумчивым, что с ним почти никогда не бывало при мне - он всегда показывал себя трезвым и волевым. Иногда злым, отчаянным. Но не печальным. Тень сошла с его лица и он сказал:
- Я чуть было ни женился на ней. Но потом армия, потерял её следы...
Я высказал своё мнение о том, что национальные признаки ярко выражены у тех, кто воспитывался в каком-нибудь национальном селении, среди своих собратьев, говорит на своём языке, впитал в себя национальную культуру.
- Но всё равно, - возразил Цветков. - От своих родителей дети, отчасти хотя бы, перенимают  некоторые национальные черты.
- Может быть, - не стал я спорить.
А про себя подумал о том, что мне интересно знать о древнем прошлом евреев и их истории. Читал Шолома-Алейхема. А гитлеровские антисемитские теории я ненавижу. Вслух я в эту деликатную тему не стал углубляться.  Сказал лишь:
- А вообще я читал, что в конце концов все нации сольются в одну.

Так. Зачем я вдруг вспомнил этот разговор? А, я хотел сказать о моём преподавателе Олеге. Вообще, как исполнитель, он был замечательным. Его техника была чрезвычайно отточена, отработана в каждой мелочи. И он очень добросовестно пытался передать эти знания мне, задерживаясь со мной на уроках дольше положенного, назначая дополнительное время. Но педагогического опыта, я чувствовал, ему не хватало. Лично он мог показать на инструменте любое движение, любую деталь. У меня не получалось, а у него звучало именно так, как надо. Но объяснить, ЧТО нужно сделать с рукой, ЧТО я должен ощутить своими мышцами, чтобы получилось, КАК скоординировать движения, он не мог. Он много раз показывал сам, требовал, чтобы я повторил, а я вспоминал Бахаеву, как она могла образными выражениями вызвать во мне такое мышечное ощущение, при котором получалось требуемое звучание.
Не вспомню, какие конкретно мысли я ему высказывал, но он прервал меня:
- Мне твои мысли не нужны. Ты бы выучил всё.
- Мне кажется, - говорит он, резко выговаривая слова, - ты фиглярничаешь. 
Я начал рассказывать ему о том, какие мысли и чувства возникли у меня, когда я учил музыкальное произведение. Но Златкин только покачал головой:
- Да, я понимаю, ты не выучил и поэтому говоришь мне такое.

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
сентябрь

Через несколько дней я пошёл с Цветковым на квартиру. где он жил. В его комнате - "предотъездовский" беспорядок. На полу разбросаны ноты, различная вокальная литература и другие книги. Многое он не брал с собой и надавал мне кучу нот, среди которых были дельные фортепьянные вещи. 
Затем достал из тумбочки на четверть початую бутылку вьетнамского ликёра и мы пошли на кухню. Там к нам присоединился мужик - шофёр. Мы выпили сорокаградусный терпкий, но довольно приятный на вкус напиток.
Шофёр болтал о своей работе, ещё о чём-то. Цветков, хитро прищурившись, задавал уточняющие вопросы, удивлялся. Потом шофёр куда-то ушёл, а мы с Аликом вышли на улицу. Я чуть не забыл забрать ноты, но Цветков, трезво владевший своей памятью, напомнил. Он постоял со мной минут десять невдалеке от дома, много говорил о своих чувствах и о том, что вино притупляет чувства и мысли. 
- Вот Ленин, - говорил он, - не пил, не курил, и дай бог каждому столько сделать, сколько сделал он. Нужно себя уметь в руки взять,  суметь повлиять вначале на себя, а уж потом можно влиять на других.
- Ну ты как, дойдёшь? - спросил он, прощаясь за руку.
- Дойду, не сомневайся.
Я ушёл к своей остановке. Увидел Галку Дудко. Она попросила и я с лёгкостью отдал ей Брамса - именно те ноты, за которые я больше всего радовался, что мне их Цветков отдал. Когда под градусом,всё делается легко. С такой же лёгкостью стал поднимать на Галке воротник её осеннего плаща.
- Не дойдёшь до дому, замёрзнешь, - пошутил я.
Она удивилась и воскликнула:
- Ты кирной, поэтому такой смелый?
Подошёл автобус...

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
сентябрь

Маленький, недовольный жизнью (что всегда проявлялось в неприятном и скучном выражении  его лица), он оживлялся с девушками, вытаскивал на свет затасканные остроты и поначалу казался мне молодцом, не теряющимся в женском кругу. А я сидел в комнате девчонок и... в основном молчал.
Но в другой раз пошёл на третий этаж с соседом по комнате Генкой Платоновым - 16-летним первокурсником с полным, розовощёким, как у ребёнка, лицом. Я очутился в положении главного и с удивлением обнаружил, что могу говорить, расспрашивать о жизни, обсуждать картинки на стене, по взглядам догадываясь, что моя болтовня сходит за вполне нормальный уместный разговор. Генка в основном молчал и что-то бормотал, когда я его спрашивал:
-  Правда же, Генка?
Когда мы ушли, я спросил:
- Ну как? Чего ты сидел молчал?
- А ты там разболтался тоже... - сказал он с каким-то удивлением.
И мне это было приятно слышать.

Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1964,
30 августа - сентябрь

Предисловие к 9-й тетради

Вот я и подошёл к описанию своего второго самостоятельного года жизни в Чите. С тех пор прошло немногим больше года и те события уже потеряли свою первую свежесть. Но теперь писать мне легче, так как я не мог не записывать свои мысли и происходящие вокруг события, и от этих дней у меня осталось много клочков бумаги, писем, записок, записных книжек, где я наспех пытался записывать самое важное, что происходило вокруг меня. Они-то мне и помогут восстановить в памяти этот год и, наконец, о чём я мечтаю, помогут "догнать" самого себя, придти к современным мне событиям, чтобы Дневник, наконец, снова стал дневником, а не "воспоминаниями". 

Начало романа

Предыдущая часть

1964,
июнь-июль

Всюду были грязь, мусор, и нам (человек десять парней - пионервожатые, баянист, физрук и прочие) пришлось в первую очередь очищать территорию лагеря от всего этого. А вокруг чувствовалась такая летняя, лагерная, сосновая атмосфера. А мы вооружились мётлами и наводили чистоту. Потом ездили на машине по узенькой дорожке от одной собранной нами мусорной кучи к другой и забрасывали в кузов зловонные помои. Опять садились в машину и сгружали всё это на свалку. К обеду шумной ватагой пришли в пустую столовую и ели в неограниченном количестве макароны с мясом.
На следующий день приехали почти все девушки-пионервожатые, появились девушки и на кухне. Ребята приободрились, засияли, зашутили. На большую поляну стали прибывать машины с пионерами: мальчишками, девчонками. Было много суетни. Бегала начальник лагеря, бегала старшая пионервожатая, бегал... - нет, степенно расхаживал и басил дикторским голосом (кстати, он и работал диктором на радио) старший воспитатель.
Детей по возрасту разделяли в кучи, группы, прикрепляли к ним вожатых и группы одна за другой уходили к своим корпусам. Одному отряду не хватило вожатого и меня временно прикрепили к нему. Я включился во всеобщую суетню и довольно бодро  скомандовал  построение  отряда и мы пошли под весёлый ребячий говор. Подошли к корпусу, где мне на помощь пришла девушка-воспитательница, и я оставил ей отряд.
 

Начало романа

Предыдущая часть

1964,
май - июнь

Цветков раскрыл книгу:
- Вот, например, случайность. - Он процитировал: "Случайности оказывают влияние на ход развития необходимого процесса:  они могут ускорять или замедлять его. Очень часто случайности в ходе развития настолько включаются в необходимый процесс, что сами превращаются в необходимость."  Или вот: "Жизнь природы - это своего рода игра "в орёл и решку", игра, в которой одни возможности превращаются в действительность, а другие остаются неосуществлёнными". Или ещё: условия превращения возможности в действительность. "Всё в мире пронизано противоречиями. В практической деятельности необходимо прежде всего исходить из действительности и учитывать все возможности, предвидеть не только необходимое развитие, но и возможные случайности". 
- Вот читаешь об этом, а думаешь о своей жизни. Здесь всё абсолютно верно написано.

Сноска на полях. Цветков о многом меня заставил задуматься и многие вещи признать правильными. И всё же никакие сухие логические построения не убили во мне поэтического, чувственного восприятия жизни, а, быть может, только расширили это восприятие. (Б.К., февраль 1966 г.).

Мы расстались, и я его не увидел  уже до сентября.

Начало романа

Предыдущая часть

1964,
май-июнь

- У тебя, кажется, Рублёв был преподавателем? - спросил он, когда мы выходили из бани.
- Да. А ты его знал?
- Да, одно время я тянулся к нему, как например вот ты сейчас тянешься ко мне.  Но потом узнал о нём одну вещь, и так это не понравилось мне его лицемерие, что я отошёл от него постепенно. Так... встречался...  Здравствуй - здравствуй. Ну как дела? - Хорошо, - и всё. Ну что о нём сказать? Во-первых, это умный чувак. И умеет спорить. С помощью формальной логики (а есть ещё диалектическая) он может переспорить тебя в чём угодно, хотя ты знаешь, что это не так. Вот он хочет показать себя хорошим, правильно мыслящим и я долго не мог понять, кто он на самом деле. Если я знаю, что я плохой и делаю плохо, так это лучше, чем думать и показывать, что правильно делаешь, а на самом деле делать плохое.
- А что это за вещь, которую ты узнал? - спросил я. 
- Я точно не помню, но смысл вообще такой. Работали в колхозе и какой-то женщине понадобилось молоко, что ли, она просила его у ребят, а Рублёв сказал: не надо, мол нам самим нужно. Мне об этом рассказал Толя Мазуров...  Друг не друг, но хороший приятель, во многих практических делах он мне всегда помогал. И вот с ним, с Толей, наши мнения о Рублёве совпадают полностью.  С ним, конечно, у меня не такие отношения, как с тобой: о высоких материях мы не говорим, но часто обсуждаем: вот этот чувак не плохой, а этот - г.... И наши мнения во многом совпадают. Вот в училище мы и были известная тройка: я, Рублёв и Мазуров. Ещё Серёгин иногда присоединялся. Но тот - дурак, совсем дурак. Ходили вместе в кабак, рассуждали о многом, спорили. Рублёв, может быть, хороший педагог, но как человек, он не тот, за кого себя выдаёт. И больше всего он боялся своего разоблачения и что узнают про случай в колхозе. Ну а у вас с ним как отношения были?
- Мы хорошо с ним жили. 
- Понимаешь, - продолжал Цветков, у каждого есть как бы несколько волн и с разными людьми говорят на разных волнах. А ты, наверное, был к тому же способным учеником. Вот у меня среди частных учеников есть, суки, способные. С ними и хочется заниматься, и отношения между учителем и учеником в таких случаях хорошее.
То, что Цветков сказал о Рублёве, было первое плохое, что я вообще о нём слышал (за исключением порицания его слабости к спиртному). Это было ново и не подтверждалось моими личными наблюдениями. Хотя никаких окончательных выводов, не основанных на собственных наблюдениях, я делать не стал, но отношение к Рублёву стало более настороженным, критическим. Мои письма к нему стали суше и проще, а его ко мне - откровеннее, хотя теперь мне стало казаться, что он говорит не то, что думает.