Начало романа здесь

Предыдущая часть

1963,
ноябрь-декабрь

Первоначально нас сблизили воспоминания о детстве - о том счастливом времени, когда все мы со своими сверстниками  объединены общим  чувством жизнерадостности и веселья.
Рассказывали друг другу о местностях, где каждый вырос. Я о Сретенске, он - о Черновских. О ребячьих играх и проделках, о своих реках, о любимой нами природе. И перебивая друг друга,  я - о красоте окрестностей Шилки, он - об окрестностях своей речки. Вспоминались мелкие, но дорогие для нас детали: горячие камни на берегу, пустые заросшие овраги, лесные гущи тайги.
Юрке по душе были герои гражданской и Отечественной войны, и он хотел быть на них похожим. В нём ещё жило и давала о себе знать мальчишеская увлечённость войной и героями. Об этом он прочёл десяток книг, издаваемых Детгизом. Вообще же читал очень мало и впервые, например, слышал об Альберте Эйнштейне. Ему это имя было незнакомо, как и многие другие имена учёных и мыслителей. Возможно, на нём отразилось то, что рос без отца, который бросил их. Мать работала шофёром, была малообразованной и в детстве лупила его, чем придётся. Но жизнелюбивая сила двигала его вперёд и он вырос, возмужал, закончил 9 классов школы и одновременно музыкальную, поступил на дирижёрско-хоровое отделение музучилища.
Копыльский не признавал никаких научных идей и доказательств (например, идею коммунизма). Ему всё должно быть прямо и грубо подтверждать собственный опыт. Но опыт у человека тем больше, чем глубже он проникает в самую суть какого-либо, даже кажущегося незначительным, явления. А для понимания нужна тяга к сопоставлению и анализированию. До него не доходили, хотя он и внимательно слушал, как будто, мои восторженные слова о светлом будущем, в которое нужно войти подготовленным и с чистой совестью. Мою речь он иногда пытался прервать грубой шуткой, но это меня ещё более распаляло. Мы ссорились, но быстро мирились и опять ходили друг с другом, будто ничего и не было. 
Я был интересен Юрке и он хотел посмотреть, как я буду реагировать на его грубые шутки. Сидя на занятиях сзади,  бросал в меня бумажные шарики, кусочки отвалившейся извёстки. И на перемене продолжал свои "шутки". Разозлил меня так, что я сунул ему кулаком в лицо, но попал в шею. Он мне ответил - и тоже попал в шею. У меня дыхание спёрло.
- Дурак, - сказал я, - так и убить можно.
Он засмеялся от удовольствия.
Я понял, как всё это глупо и не похоже на меня. Потом были опять наши беседы, его вопросы и мои ответы, в которых я пытался привить ему добро. Но дружба уже дала трещину и через полгода  я с ним уже почти не разговаривал, а только иногда здоровался, улыбаясь. Он на меня поглядывал с интересом и здоровался чаще.

Ирочка Шигарева

Пианистку из моей группы Иру Шигареву я впервые  встретил  еще летом, во время экзаменов. Невысокая миловидная блондинка с маленькими, но стройными ножками и с живым подвижным лицом. Несколько раз она входила в класс, где я занимался. С кокетливой улыбкой слушала, что я играю. Сама принималась наигрывать в тех местах, где, как ей казалось, нужно было по-другому исполнить.
Вела себя просто, хотя не без некоторого кокетства. Искренне вздыхала перед началом семестра:
- Не знаю, в какую группу попаду, а то попадёшь в какую-нибудь, как дура сидеть будешь!
- Так, наверное, мы все с фортепьянного отделения 1- го курса будем в одной группе, - успокаивал я её.
- Хорошо бы! - говорила она.
Так и оказалось. Нас оказалось не так много - 18 человек. Всех объединили в одну группу.  Пока мы сидели на музыкальных предметах и на английском (англичанка была нашей классной руководительницей), Ира по-прежнему заходила иногда в класс, где я сидел за фортепьяно. Рассказывала о своих отношениях с преподавательницей по специальности.  И жаловалась на саму себя:
- Я, как дура, раньше по шесть часов занималась на фортепьяно.
Затем спросила:
- Ты у Бахаевой учишься?
- Да.
- Ну и как она тебе?
- Мне очень нравится. По крайней мере по сравнению с Павликовской.
- Павликовская тоже, как педагог, хороший, но у неё характер несносный. Родная племянница учиться у неё и то не может. Ужиться с ней не может. А Бахаева - прелесть. Я ведь у неё училась. Чудесная женщина!

Плохие отношения у нас начались с Иркиных... двоек. Каждый день в училище на стене вывешивали список учащихся, получивших по различным предметам двойки. Шигарева плохо готовилась к занятиям, но выйдя к доске и зная всего несколько фраз, искусно делала вид, что всё отлично знает, но только не может найти слов, чтобы выразить свои знания. Многие преподаватели поддавались её гипнозу  и... подсказывали ей. Она, стоя у доски, но так невинно, с таким тактом и мерой  кокетничала, что ей и в безнадёжных ситуациях случалось получать тройки. У неё эта игра недурно получалась. И всё же двойки случались. Её фамилия не раз появлялась на доске.
После очередной двойки я сказал ей:
- Что ж ты... Опять у тебя двойка?
- Да знаешь...
- Пора уж кончать, хватит двойки получать, - попробовал я повоспитывать Иру.
Увидев, что я говорю вполне серьёзно, она с неистовой силой, какой я от неё не ожидал, напустилась на меня:
- Какое твоё дело, что ты лезешь не в свои дела, ты за собой следи... - (и т.д. и т.п.).
Да так громко, что девочки стали её успокаивать:
- Что ты, Ира, напустилась не него?
- А что же он!..
И затем я дождался  от неё: "Идиот?!"
Я не мог ей ничего ответить. Стоял и молчал или серьёзно увещевал её.
Меня потом очень угнетало моё неумение ответить ей остро и убийственно, так, чтобы она замолчала. Я ненавидел всякого рода остряков, которым я не в состоянии был ответить. Это умение "облажать", как у нас выражались, не давало мне покоя. Наблюдая за ними,  я им завидовал и пытался перенять их опыт. 
А Шигарева с тех пор мстила мне и не пропускала момента посмеяться надо мной и, как она выражалась, "подкусить". (Сейчас сказали бы "подколоть", отсюда появились "приколы" - Б.К., март 2016).
- Что, подкусила? - по-детски радовалась она после очередной своей выходки.
Я стал считать её пустой, никчемной девчонкой, думающей только о всяких женских пустяках: креме, пудре и прочей косметике. И также о танцах, джазе и прочих "модернах". Я видел, как она  играет "буги" на пианино и строит из них откровенно-развязные импровизации. При этом успевала меня "подкусывать", а я, разозлившись, пытался захлопнуть  крышку рояля. (Скорее, делал вид, что пытаюсь). Потом заиграла чарльстон и некоторые  девчонки пустились в пляс, другие стояли, задорно смеясь. Весёлое было зрелище. 

Я пронзю тебя стихами

Однажды Шигарева напустилась на меня за то, что я опоздал на урок. (будто она не опаздывает!).
- Никому нельзя, а ему что ли можно опаздывать? - кричала она.
Наши девочки подошли к ней и говорят:
- Что ты всё на Комиссарова напускаешься. Каждый раз всё что-нибудь против него придумываешь. Что он тебе плохого сделал?
Мне стало обидно и во мне заговорило мужское достоинство. Не хватало, чтобы девчонки защищали меня перед Иркой? И на уроке я написал ей свой искренний стих.
Вот он.

К Ш***

Не старайся понапрасну -
Ты меня не подкусишь.
Ты ведёшь себя ужасно,
Но меня не удивишь.

Убежденья мелки, жалки
И поступки таковы,
От словесной перепалки
Не прибудет ум, увы!

Загляни в свою головку,
Выкинь мусор из неё,
Веки распрями спросонку,
Ведь ты спишь, дитя моё.

И раскрой пошире глазки,
И на ЖИЗНЬ с любовью глянь.
Жизнь красивей всякой сказки,
Но не вкось гляди, а впрямь...

Вопреки, быть может, такту,
Твою душу теребя,
Я надеюсь, стих мой как-то
Повлияет на тебя.

И вот что я получил в ответ на следующий день.  (Листок вложен в 8-ю тетрадь Дневника. - Б.К., март 2016).

К К***

Прошу Вас Боря не  сопеть,
И над стихами не сидеть.
Они мне даром не нужны:
Не повлияют ведь, увы!

Но прежде, чем советовать
"Вам" "ей",
Придётся самому 
Быть чище и умней

Ты лучше выдумать не мог
И написал "дитя"
Но я уж больше не дитя...
Что ты дитя - согласна я

Такие детские стишки
Меня не тронут - нет!
Но я решила: "Так и быть"
Тебе я дам ответ:
Ты "Малый", в этом убедилась я
Ведь ты не парень...
Спросишь: "Кто же я?...
"Сопливая интеллигенция" !

Написала! Ни рифмы, ни ритма. Но это ещё ничего. Главное - оскорбления - хуже некуда. А что она имеет ввиду "чище"? Может и в самом деле я приходил в училище не совсем с чистой мордой? Дьявол её поймёт!
Но самое, конечно, оскорбительное, - последняя строфа. Неужели действительно обо мне такое мнение?
(Примечание. Перечитывая эти стихи в 77-м году, я под текстом самокритично написал: "Грубо, но с долей правды! - 77").
В ответ под натиском кипевших во мне чувств  я написал для Иры следующее:

"Ты хорошая, распригожая,
Губки аленьки,
Ножки маленьки
Обольстительны, привлекательны,
А лицо твоё, словно солнышко
Целовать его, расцеловывать
И красу твою ненаглядную
Всё лобзать, облобзовывать
Мять в руках до самой зари и т.д. и т.п.

(Можно продолжать до бесконечности).

Возможно, это тебе больше понравится. Но когда говорят прямо в глаза суровую действительность о тебе, - это тебе дико не нравится."

Всё это было переписано художественным почерком Петей Распоповым (впоследствии мы крепко подружились, когда я переехал в общагу). Он передал это письмо Шигаревой.
- Она будет вне себя от бешенства, - сказал он.
- Ты думаешь? - усомнился я.
- Конечно! Ты ещё увидишь.

И я увидел. Она по-прежнему "подкусывала". 
Стоит в кругу подруг и при виде меня громко, на весь коридор училища, говорит примерно такое: "Я стою там, разговариваю, вдруг вижу: Комиссаров идёт". Или говорит: 
- Смотрю, записка от Комиссарова. Что там было написано: ужас!
Говоря всё это, озорно поглядывала на меня.
Я подходил и строго, но культурно говорил: "Не болтай".
Может быть, помогла записка, но острячества её стали с тех пор как-то мягче, закруглённее и не так часты.
Её нападки, однако, продолжались. При каждой моей оплошности, неловком слове, будь это на групповых занятиях или на самообслуживании, когда я мыл полы в классе, она осмеивала меня. Не помню что она говорила... Больше всего меня раздражало, когда она закатывала глаза и с деланным смехом  произносила: "ужас!" Начинала она это слово с высокой ноты и кончала резким понижением: "Ужас"!
У меня портилось настроение от того, что я не знал, как на это ответить. И я писал новые стихи.. Хотелось показать их ей, но так и не решался.
И вот такие получались стихи. Не стихи, а стихотворные пародии.

Я пронзю тебя стихами,
Чтоб не обзывалася,
Ведь прелестными устами
Мерзко ты ругалася!

Разве это допустимо?

Дальше не клеилось... И я вскричал:

"Граждане, не проходите мимо!"
Заберите хулиганку,
Головой её в лоханку!

Вот на какие крайние меры решился я:

Положите, пусть лежит!
Нет, она не убежит.
Я приду к ней на порог,
Заберу её в острог.

И тут мне стало жалко Иру, и я разлился в лирических чувствах:

Рядом с нею посижу
И на губки погляжу,
И найду я, в отомщенье
Им другое примененье.

Какое? Что-нибудь да придумаю!
Но, конечно, это шутка. Ведь бывает, что человек от своей беспомощности многое переводит в шутку.

Пробовал написать ей прозой. Но получалось занудно и глупо, Я  чувствовал, что не дойдёт до неё. Вот только  отрывок: "Своим первым стихом я имел искреннее желание помочь тебе выбраться из паутины, в которой ты живёшь, сквозь которую ты не видишь солнца, света...  Чем скорее ты это поймёшь, тем лучше будет для тебя, тем быстрее увидишь, в какую трясину затягивало тебя..." 

В общем, ужас! Я не стал заканчивать и отсылать. Печально было от сознания, что это послание ни к чему не приведёт. Я понял, что письмо, если будет отослано, станет пищей для новых издевательств и позора. А поняв это, решил, что не поддамся на то, чтобы за свои добрые намерения попал в смешное положение. Это письмо ни к чему!

(Примечание. Несмотря ни на что, Ира торопилась жить и получать от жизни удовольствие. Через несколько лет я узнал очень грустную новость. Иры не стало. Погибла, перебегая улицу, под колёсами машины. - Б.К., март 2016).

Праздники и будни

А жизнь продолжалась в той же колее, заставляя и страдать, и учить её уроки, и задумываться о ней каждый день.

От Любы давно писем не было. Я отправил ей телеграмму, поздравил с праздником и Днём рождения. Ей исполнялось 17 лет. Я решил, что если не ответит, это будет моё последнее послание к ней. А жаль...   У меня к ней были хорошие чувства. 

...В училище в ближайшую субботу перед 7 ноября был вечер. Работал буфет (он расположился там, где обычно занималась хоровая капелла). Было "красненькое" разливное.

(Продолжение следует)