"Евреи – это национальность или вера?" – спрашивают мои дети. 
                                     
                                   *** 
Два вопроса докучали мне в детстве: "Зачем собаки слипаются?" и "Что такое евреи?". На первый вопрос приблизительный ответ я нашёл в маминой книге "уход за беременными". На второй там ответа не было. 

Папа признался, что еврей, когда мне было шесть. 
Мимоходом обронив: "ведь мы евреи", он убил меня наповал. 
- Мы? – задохнулся я. – Мы?!! 
Смерти моей папа не заметил. Опрокинув на меня мир, он проследовал дальше, а я остался в руинах. 
"Так я не француз?!! – клокотало во мне. - А как же моё мягкое "эр"?!!" 
Мама говорила, что я картавлю, как француз. "Ты картавишь, как француз, - говорила она, - но логопед из тебя это выбьет".

Логопед был страшный. Мы ехали к нему поездом шесть часов, и он был страшный. Он разевал рот, вытаскивал язык, мычал и дразнился. Потом сунул в меня шпатель. Меня стошнило. 
- Что такое, мамаша! – вскочил он. 
- Блинчики, – созналась мама. 
Сменив халат, логопед поспросил повторять за ним. 
Он сказал: "рак", сказал: "т-р-р-рактор!" – и я повторил, рыча, как лев, и посылая ему своё клокочущее "р-р-р!" со слюной. 
- И что вас не устраивает? – спросил он, отираясь. 
"Стр-р-р-аивает" - повторил я. 
- Вы ещё не слышали его мягкое "эр", – заторопилась мама. – Послушайте, - он картавит, как француз!.. Повтори: "ряба, репа, рюмка, рис". Я повторил. 
"Эр" запрыгало, заметалось, сбиваясь на "эл" и булькая под языком.    
- Это неисправимо. Это - национальное, – отмахнулся логопед.  
"Цэ-анальное" - повторил я. 
Мама зажала мне рот ладошкой и, бормоча: "должен же быть выход…", полезла в кошелёк. 
- Выход будет, когда откроют выезд, – усмехнулся логопед. 
- А что пока?
- Если вам от этого станет легче, пусть суёт ложку и повторяет ваши "рябы". 
- Ах, у него такой рвотный рефлекс… - вздохнула мама. 
- И это национальное.

- Так я француз? – спросил я маму на улице.
- Француз, француз….
- И ты? И папа?
- Он особенно, но мы ему не скажем.
Всё складывалось, как дважды два. Папа - Арон Иосифович, мама - Неха Боруховна – конечно, французы. 

И тут вдруг папа убил меня своими евреями… 
Мама держалась до темноты. 
- Ты тоже? – рвал я её за полы халата. – Скажи, ты тоже?!
- Отстань или я тебя ошпарю!
Она стояла у плиты - в дыму, племени и в запахе лука.  
- Но ты тоже? Тоже?!
- Я ошпарю, уйди!
Призналась она только вечером.
- Да тоже!! - И повалилась в кресло. 
Спасенья не было. 

"Что такое евреи?" – донимал я родителей. И они говорили, то - хорошие люди, то - национальность, то - отвяжись. 
Я не отвязывался. 
Как положено любому мелкому негодяю с неразрешённым вопросом - я терроризировал, донимал и изводил. 

- Есть русские, нерусские и евреи, – объяснял папа. – Так вот мы – крайние… Всегда. 
- А как ты знаешь, что мы французы? – напирал я. 
Мне ужасно хотелось удержать за собой французское подданство. 
Рубя ответами, папа лишь множил головы гидре моего любопытства, и они его пожирали. 
"А кто записал?.. Что такое - паспортистка?.. А как она знала?.. Кто такая - жидовская морда?" 
К беседе подключилась мама. Перебрав весь еврейский род, мы приблизились к праотцам. После Адама, папа сказал, что сойдёт с ума, мама, что рехнётся. Сходились они лишь в обоюдном желании меня прибить.

На каком-то этапе между коммунистом папой и беспартийной мамой вспыхнул визгливый теологический диспут. В воздух взвились малопонятные мне: "Народ божий!.. О зохен вей!.. Дарвин… Обезьяны… Мешигане!.. Атеист!.. Аидн… Гои". Из всего этого я уяснил, что еврей Иисус себя распял.

"Ах, какие загадочные эти евреи" – подумал я, и мне сразу перехотелось быть французом.

- Я еврей! – объявил я на следующее утро во дворе. – У меня записано. 
Но мне не поверили. 
Именно это слово несло в себе, то проклятое мягкое "эр", что так выдавало во мне француза. 
- Какой же ты еврей, – засмеялись приятели, – когда картавишь, как француз?
Мне стало обидно. Мы подрались. 

Придя с разбитым носом, я взялся за ложку. Проклятое мягкое "эр" надо было искоренять.
Часами упражнялся я, повторяя: "ряба, репа, рюмка, рис". Преодолевая позывы, истекая слезами, по капле выдавливал из себя француза. Но страшный логопед был неумолим - национальное, действительно оказалось, неисправимо. 
- Не получается! – плача от отчаяния, жаловался я маме. – Не выходит из меня еврея!
- Не теряй надежды, – успокаивала мама.

                                                   ***
"Так всё-таки, евреи – это национальность или вера?" – спрашивают мои дети.
И я отвечаю: "Надежда".