Забытый дар отвергнутых богов,
Хлеб инков, ариев, ацтеков
Не удостоен нынче громких слов
Родитель богочеловеков.

Даривший предкам долгие года,
Петром был изгнан в палисадник,
У русов впредь заморская еда,
А он не приглашен на праздник.

По осени, роняя зерна в грязь,
Родную землю бережет от ран,
Не признанный, но как и прежде князь
Святой Руси кормилец Амарант.

Рассвет наполнил запахом космеи
Девичью спальню на брегах Невы,
И первые лучи его посмели
Скользнуть по спящей, не стыдясь молвы.

Они касались локона игриво,
Ланит с румянцем, что навеял сон,
Где грезилась ей сказка про огниво,
В котором пес был словно фаэтон.

Он мчал ее из замка через город,
Верхом, как амазонку, не в седле.
Причиной был всему не лютый ворог -
Букет космеи на ее столе.

Наш венский вальс кружился при свечах,
Свидетели во все глаза смотрели,
Ты помнишь руки на своих плечах
В перчатках зябли, словно от метели.

Переплетались мысли в кружева,
Раскачивая чувства, как качели.
И у меня кружилась голова,
А мысли от шампанского смелели.

Как прежде напеваю венский вальс,
Он молод, только ноты постарели.
И любопытство с нас не сводит глаз,
Весна вдруг закружила вальс капели.

Когда тень от забора стала медленно сползать с валявшихся на прохладном цементном полу ног, Ник-Ник недовольно сморщился. Вообще-то он уже шестой десяток был Николаем Никифоровичем, но кто-то из сослуживцев в шутку или краткости ради, однажды обратился к нему именно так. Вот и приклеилось это прозвище, да он особо и не возражал. Сверстникам это было дозволительно, командиры помоложе подчеркивали этим доверительное отношение к ветерану, а салаги из кожи вон лезли, чтобы казаться значительнее. Все привыкли.
Ник-Ник передвинул ступни на еще прохладное местечко под скамейкой. Ноги казались чужими, но стало чуть полегче. Голова гудела, и каждое движение тяжелым эхом отдавалось в затылке. По ладони пробежал влажный шероховатый язык Рейгана. Пес понимающе заскулил, чувствуя, что хозяину плохо. Это означало, что дела обстояли хуже некуда. Дело в том, что свою кличку пес получил из-за своей ненависти к пьяным. Стоило подвыпившему прохожему появиться в сотне метров от забора, или гости позволили себе лишнее за столом, как Рейган заходился звонким лаем. Пес каким-то образом чуял меру, за что хозяйка Верочка (так до сих пор звал ее Ник-Ник) брала пса под защиту в любой конфликтной ситуации.
Рейган хорошо знал кто хозяин в доме, и потому, не боялся громко выражать свое мнение. Его чуткий нос издалека улавливал состояние возвращавшегося домой хозяина. Если Ник-Ник был лишь слегка подшофе, Рейган недовольно ворчал, сидя у калитки, если же уставший после долгого общения с друзьями служивый едва передвигал ноги, пес начинал метаться по двору и лаять так, что слышала вся улица. Поскольку нюх у поборника трезвого образа жизни был отменный, Ник-Нику никогда не удавалось проскользнуть незаметно мимо Верочки, выходившей на позицию по сигналу предателя мужской солидарности. Под оголтелый аккомпанемент, хозяин, понурив голову, медленно открывал калитку и натыкался на суровый взгляд исподлобья. Пухлые женские руки, упертые в крутые бока, не сулили ничего хорошего. Рейган, одно слово! Даже домашняя колбаса или окорок из своего кабанчика, мастерски копченые Ник-Ником по осени, не могли исправить ситуацию. Пес охотно ел из рук и вилял хвостом, но на следующий день напрочь забывал хозяйскую доброту. Впрочем, это было не самое коварное предательство вскормленного отборными продуктами пса.
Дело в том, что Ник-Ник был мастером по производству чемергеса. Технология, аппарат и пристрастие к изготовлению самогона достались ему от отца. Причем речь шла не о простом перваче, а о 70-ти градусном напитке высокой очистки с неповторимым набором трав, секрет которых составлял фамильную тайну. Никифор, отец Ник-Ника, отстраивая разрушенный во время войны дом, не только сохранил погреб, но и расширил его, сделав полноценный цокольный этаж. Там по-прежнему стоял поблескивающий начищенной медью аппарат, работающий уже на газе. Надо сказать, что в роду Домашевых все мужики были рукастыми. С детства приучались к труду, а не книгам. Чемергес был фамильной маркой и производился не на продажу.
Верочка супротив семейных традиций не шла, но мужа держала в строгости, и Рейган в том был незаменимым помощником. Стоило Ник-Нику умыкнуть из погреба бутылочку чемергеса, хранившегося под замком, ключ от которого почти всегда был меж пышных грудей хозяйки, Рейган вынюхивал тайник. Он садился подле схрона и начинал завывать, призывая хозяйку. Как только ни старался отбить запах чемергеса Ник-Ник – табак, парфюм, нафталин – ничего не помогало. Хозяин даже предлагал сдать следопыта на таможню― мол, там большую пользу стране принесет. И тем не менее пес любил своего неразумного хозяина, то и дело пытавшегося отравить и без того стареющий организм.
Вот и сегодня Рейган, сочувственно поскуливая, лизал руку Ник-Ника, всем своим собачьим сердцем понимая, как тому тяжело. Ближе к полудню солнце начало припекать. Прохладный с ночи цементный пол во дворе прогревался, лишая болезного последнего облегчения. В доме и летней кухне было тихо – Верочка еще не вернулась с субботнего похода на базар. Только куры суетились поодаль в загончике, да кабанчик изредка подавал голос. Хозяин посмотрел в карие глаза поскуливающего пса, который смирно сидел подле него, хотя и перебирал от волнения лапами.
― Ты понимаешь, что человеку плохо? – почти прошептал Ник-Ник. – Поправиться мне нужно, голова раскалывается.
Рейган метнулся к хозяину на колени и стал облизывать его опухшее лицо
― У меня ж заначка есть, но ты опять Верочке покажешь…
В наступившей паузе Рейган не выдержал первым. Он положил передние лапы на плечи хозяина и попытался его обнять. Собачий хвост описывал невообразимые круги, красноречивее любых слов.
― Ладно, пойдем уже,― тяжело поднялся хозяин,― сначала колбасы захватим. Хочешь колбаски-то?
Рейган молча сидел у двери в кладовую, где хранились припасы. Его с детства приучили к порядку в доме, и пес никогда не переступал порога заветной комнаты откуда всегда вкусно пахло. Он знал, что сейчас за верную службу ему непременно дадут какое-нибудь лакомство, и повизгивал от нетерпения.
Покряхтев для порядка, Ник-Ник присел на маленькую табуреточку у огуречной грядки. Хитро подмигнул застывшему рядом псу и выкопал из земли маленький полиэтиленовый пакетик. Оттуда на свет божий появилась прозрачная трубочка, наподобие тех, что применяют в капельницах. Облизнув потрескавшиеся губы, огородник снял медицинский зажим с трубки и бережно обхватил ими кончик трубочки, тянувшейся прямо из земли. Причмокнув, он стал что-то втягивать в себя, как через соломинку. Пес молча смотрел на хозяина. Когда тот резко выдохнул и хрустнул огурцом, блаженно прикрыв глаза, Рейган заскулил, словно от боли.
― Ладно, на один куплет, ― Никифорыч повернулся к молчаливому собеседнику и заглянул в карие глаза. – Так ты знал, собачья твоя душа! – Он дожевал огурец, покачав головой. – Вот, пиндос. А? Дай я тебя поцелую, морда. – Хозяин притянул к себе пса и чмокнул в нос. – Ты был бы лучшим президентом. Ей богу!
Тот начал отфыркиваться, пытаясь лапой стереть следы неожиданной мужской ласки. Ник-Ник сделал еще несколько глотков и затянул любимую песню:
― Что ты вьешься, черный ворон…
Потом прицепил зажим, аккуратно упаковал прозрачную трубочку в пакетик и прикопал под большими листьями огурцов. Достал из кармана кусок смачно пахнувшей колбасы и разделил по-братски. Они дружно жевали, поглядывая друг на друга.
― Вот ты даже не представляешь, в какую беду я попал,― неожиданно начал Никифорыч. – Представляешь, утром хватился, а портфеля нет. Ну, желтый, который мне ребята на дембель подарили. Вчера вечерком зашел в штаб за документами. Я ж теперь вольнонаемный, мне не положено, но корешок по старой памяти дал папочку одну до понедельника. Под честное слово. Я с этими компьютерами не вась-вась. Понимаешь? А сводку составить надо позарез. Это ж топливо для всего автопарка укрепрайона! Думаю, дома за пару дней управлюсь… Теперь, похоже, нет… Под трибунал пойду. И корешка за собой потяну… Беда-а.
Рейган понимающе заскулил и кинулся облизывать раскрасневшееся лихо хозяина. Тот отстранился, помотав головой.
― Домашев еще никого не подставлял… Это, брат, не шутки… Я пойду искать этот чертов портфель, а ты дом охраняй. Верочка придет, будешь с ней.
Рейган плелся позади хозяина до самой калитки. Приказ есть приказ. Когда за Никифорычем захлопнулась калитка, пес заскулил, заметался по двору, но сдержался. Улегся и стал ждать.

Уже стемнело, когда Верочка забеспокоилась. Нет мужика и все тут. Бывало он прикладывался в пятницу с друзьями, но потом оба выходных суетился по дому замаливая грехи, а тут, как в воду канул. И сотовый дома лежит. Рейган от калитки не отходит. За целый день к миске не притронулся. Что-то тут не так. Хозяйка кликнула пса, но он только обернулся, не двинувшись с места. Его карие глаза были полны какой-то необъяснимой тревогой.
Хозяйка быстро переоделась и, взяв Рейгана на поводок, отправилась по всем знакомым. Пес уверенно тащил Верочку вперед, отыскивая среди тысяч и тысяч чужих запахов того, кто любил петь о черном вороне.
В доме, у старого приятеля мужа, уже ложились спать, когда в дверях появилась взволнованная Верочка с Рейганом. После коротких объяснений они уже втроем отправились на поиски.
Было за полночь, когда пес резко потянул поводок в сторону парка. Они едва поспевали за Рейганом, который просто рвался вперед. И не зря. Вскоре они наткнулись на лежащего в кустах мужчину. Сквозь густую листву свет фонарей городского парка едва пробивался, но они узнали Никифорыча. Он крепко прижимал к себе руками портфель. Верочка в тревоге кинулась к мужу, но тут же отстранилась и стала хлестать его по щекам. Ник-Ник долго не мог понять где он и что происходит. Потом как-то неуклюже сгорбился и запричитал:
― Все, Верунчик, теперь под трибунал пойду… Потерял портфель-то. Потеря-ял!
Он узнал своего приятеля и всхлипнул, – Прости Егорыч, засранца. По-пьяни все, не по злобе.
― А это что? – кивнул тот на портфель в руках Никифорыча.
Тот долго присматривался, не веря своим глазам:― Как это?
― Ух,― замахнулась на мужа Верочка,― глаза б мои тебя не видели. Пьяньчушка!
Неожиданно между ними возник Рейган. Он явно нервничал. Но не уходил.
― Где вы портфель-то нашли? – непонимающе промямлил Ник-Ник. – Я обыскался. Весь день по городу шастал. Всех обошел. Никто ничего не знает. Ну, думаю, все… Братцы, где? А?
― Да, успокойся, ты! – первым сообразил Егорыч,― ты сам с ним в обнимку ту и лежал.
― Да, ладно!
Никифорыч посмотрел на жену. Та подтверждающее кивнула.
― Дела-а-а,― еще не веря своему счастью, Ник-Ник, щелкнул замком портфеля и заглянул внутрь. – Целехонька… Так, значит, я по своему маршруту на автомате шел и в том же месте, что и вчера, отрубился… А порфельчик меня тут дожидался… Не зря вы мне его подарили. Ох, не зря.
Они молча шли по ночному городу, каждый думая о своем, и только Рейган весело резвился, подбегая то к одному, то к другому. Он никак не мог понять человеческой печали. Ведь все нашлись.
― Это, как в старом анекдоте,― неожиданно загоготал Егорыч.― Помните? – и, не дожидаясь ответа, выпалил скороговоркой, едва сдерживая смех. – Матрос ушел в самоволку и пропал. Искали всей командой. Потом боцман докладывал командиру. Да, был нетрезв. Да, идти сам не мог… Но лежал головой в сторону причала.
Такими счастливыми Рейган своих хозяев больше не видел, а все какой-то желтый портфель.

Летний базар не оставляет равнодушным даже мужчин. Чем-то он напоминает огромный стадион перед финальным матчем. Только здесь спрессовались массы не любителей футбола или хоккея, а поклонники самой древней игры - в продавцов и покупателей. Ее корни далеко на Востоке, где торговля с незапамятных времен стала национальным искусством. Игроки выступают в разных жанрах, на ходу подстраиваясь под ситуацию, и эта необузданная импровизация приносит несравненное удовольствие, которого не испытать в огромных супермаркетах, где покупатели одиноко слоняются среди безликих стеллажей. Там тебя никто не дернет за рукав, не даст попробовать только что сорванное с грядки, не расскажет о дедушке посадившем или вырастившем что-то. На базаре все кипит и пахнет, как котелок с ухой на костре, от которого трудно оторваться, даже если ты давно сыт.

Эти мысли окутали меня воспоминаниями далекого детства, когда с закрытыми глазами по запаху можно было определить сорт помидора или клубники. Особая атмосфера летнего базара не раздражала суетой и толкотней, она возвращала в то время, когда детвора редко сидела дома. Мы жили на улице. Я вырос в районе портовиков, через дорогу от рыбозавода, причалы которого навечно пропахли рыбой. Ее коптили, солили, вялили, топили жир – и эти запахи, как фотографии из детского альбома, хранятся в моей памяти. Возможно поэтому меня иногда так тянет пройтись по летнему рынку, пропитанному подобными воспоминаниями.

Для непосвященного это какофония запахов ни о чем не скажет, для меня же это незримая тропинка в то далекое время, когда на воскресный завтрак мама отваривала картошку в мундире, а я бегал к соседнему магазину, у дверей которого бабки продавали хамсу пряного посола. Она была кучками разложена на газетке, промокшей от рассола, который темными пятнами растекался по изображениям членов правительства в одинаковых пальто и шляпах. Свое верховенство над важными персонами того времени хамса демонстрировала сдержанно и уверенно, словно повторяя знаменитую мудрость. Все проходит, и это тоже пройдет. Прошло, но память бережно хранит образ горки хамсы за гривенник, с веточкой укропа, зернышками перца и незабываемым запахом.

Мой нос приводит к бочке с отборной сельдью. Она красиво уложена большим веером хвостами в центр, но душу не трогает. Рядом прилавки ломятся от форели и лосося на ледяной крошке, осетровых балыков, вяленого угря и воблы, малосольной горбуши и кижуча. Это все из чужой жизни. Хамсы нет.

Ряд с подсолнечным маслом невелик. Теперь все привыкли к рафинированному в пластиковых бутылках. Но какой салат можно сделать с маслом без запаха и вкуса. Теперь помидоры еще и режут мелко, словно винегрет. А помидор должен быть крупный и нарезан крупными ломтями, чтобы ароматное масло в себя вобрал. А масло должно быть темным, густым, как сироп, и пахнуть густо-густо семечками и травой. Не знаю, как это раньше делали, но можно было ложкой черпать этот запах вперемежку с помидорным. Побродив немного, уверенно беру след, как охотничья туманным утром. В толпе не разглядеть, но запах тот. Пробиваясь к прилавку, слышу характерный крымский говорок. В нем все вперемешку - и хохлы, и москали, и татары оставили свой след, века обкатали его, сделав легко узнаваемым. Дородная бойкая толстушка нахваливает свой товар. Встретившись со мной взглядом, расплывается в приветливой улыбке. Очевидно она распознала во мне ценителя, если не маньяка крымских персиков. А они хороши! Лежат не горкой, как на соседних прилавках, где товар помельче, а каждый в своем гнездышке. Как их довезли? Крупные, сочные, того и гляди лопнут в руках. Хозяйка тут же предлагает один надрезать, на пробу, но я категорически отвергаю это, протестующее размахивая руками. Запах у них такой, что ошибиться невозможно, а на просвет посмотришь, косточка с размер соседних собратьев из других краев. Правда, и цена у крымских под стать размеру. Шарю по карманам, выгребая наличку, и стыдливо опускаю взгляд. На все. Она понимающе улыбается и без веса бережно кладет три штуки в большой пакет, чтобы персики не касались друг друга.

Выбравшись из рыночной толчеи, решаюсь идти домой пешком, чтобы в автобусе на раздавить свою покупку. Путь неблизкий, но нахлынувшие воспоминания позволяют забыть, что подобный марафон я позволял себе давно. Лет двадцать назад. Да, бежит время…

Мама выросла в Севастополе, где в пору моего детства жили три ее сестры и два брата. Наша семья была небогатой, но иногда летом ездили в отпуск к родственникам. Это становилось событие года. К нему все готовились, и когда во дворе тёти Шуры собиралось человек тридцать, начинался пир. Взрослые долго сидели за длинным шумным столом, вспоминали, шутили, пели грустные песни, обнимались и что-то обсуждали, не очень понятное мне, но это единение навечно отпечаталось в душе пацана. Как же это было здорово – уехать далеко-далеко от дома и вдруг обнаружить, что все тебя любят и помнят, как года три назад ты расшиб коленку и дядя Миша нес тебя домой на руках, а ты пообещал ему тоже носить его до самой старости. Боже, как славно это было! А главное – весь дом тёти Шуры был пропитан запахом персиков. Они были умопомрачительно огромными. Да-да, именно так. Каждый на подбор, по полкило. Небольшие деревца в их саду стонали от таких персиков, растопыривая ветви в стороны. Их заботливо подпирали рогатинами, но ветки все равно прогибались под такой тяжестью. Если присесть и посмотреть через персик на солнце, он казался живым, с косточкой вместо сердца.

В саду царствовал муж тёти Шуры Иван Иванович. По ранению его комиссовали во время войны, и он нашел себя в садоводстве. Долго и упорно отбирал, скрещивал и выращивал эти удивительные персики. Однажды я застал его за странным занятием, оставившим след в моей душе. Иван Иваныч разговаривал с персиками. Он сидел на своей маленькой табуреточке под деревцем, курил и говорил что-то негромким хрипловатым голосом, обращаясь к деревцу. Это было так неожиданно, что я растерялся и вдруг спросил – можно я тоже с вами посижу. Иван Иваныч посадил меня в себе на коленку и кивнул в сторону ветки перед ним, поясняя, что та болеет. Мол, привил ее по весне, а она нынче капризничает. Наверное затосковала по своим. Увидев мои округленные глаза, усмехнулся – издалека гостья. Иранская. Вот и приходится ее успокаивать, чтобы не болела. Моя детская душа переполнилась сочувствием, но я не знал, как ей помочь. Иван Иваныч сгреб худенькие плечи пацана и, наклонившись, шепнул на ухо - мол ты ей расскажи о себе, она боится незнакомцев. Как давно это было, а помнится до мельчайших деталей…

Придя домой, я положил персики в большую вазу, даже не сполоснув водой. И тут же комната наполнилась их ароматом. И я, как в детстве, сел перед ними и заговорил, успокаивая. Мол не бойтесь, вы же гости. Никто вас есть не будет. Живите тут спокойно. Возможно вы далекие потомки той самой веточки, что когда-то привил Иван Иваныч в своем саду на Воронцовой горе Севастополя, а я говорил с ней по-братски. И мне подумалось – почему люди не умеют так говорить друг с другом, как я, с крымскими персиками.

Изящной ручки завиток
У чашки с ароматным чаем
Напомнил, как я между строк
Писал, что без тебя скучаю.

Что эхо отшумевших гроз
Утихло за июньским садом,
И все, что маялось всерьёз,
Теперь скользит украдкой рядом.

Что снова на столе цветы
Гадают, лепестки теряя,
Что может быть сейчас и ты
Одна сидишь за чашкой чая.

В низинке, у ручья лесного,
Средь веток и сухой листвы
Весна рассыпала немного
Своей небесной синевы.

Миниатюра кисти тонкой,
Как огонек грядущих гроз,
Сирени грезилась сестренкой,
Поклонников ждала всерьез.

Туман давно окрест клубился.
Укрыл красавицу в чертог.
На утро отпустить божился,
Но вот расстаться с ней не смог.

Hepatica nobilis– или печёночница безусловно относится к высшему разряду среди дикорастущих декоративных многолетних травянистых растений.Её дикая форма имеет очень редкую в природе цветовую гамму нежнолазуревосиневатых цветков.



натюрморт фотохудожника Luiza Gelts

Защитников русских земель череда
Сквозь сумрак времен позабытых преданий
Валькирии образ несет сквозь года
По вере отцов без вранья и воззваний.

Их светлая память незримой стеной
Святую державу хранит от набегов.
Мы следом за ними становимся в строй,
Душой откликаясь на зов оберегов.


Валькирии – это девы-воительницы, живущие в городе Богов - Асгарде. Валькирии приносят души героев, достойно проживших свою жизнь и павших в бою. Их владыкой и покровителем является Один - Родовой Предок Белой Расы и Царь Асгарда.

Метель старалась до рассвета,
Стерев все прежние следы,
И это добрая примета -
Мои слова увидишь ты.

С охапкой роз под окна дома,
Где моя милая живёт,
Спешу, подобно стайке гномов,
Попавших в жуткий гололёд.

И, балансируя на грани,
Чтоб снег пушистый не примять,
Цветами выложу посланье
О чем не в силах был сказать.

В последнем слове не хватило
Цветов закончить букву «Ю»,
Я сам, как красные чернила,
Застыл в пылающем строю.

Тринадцать снежинок лежат на ладошке
По ним я гадаю, придет - не придет,
И путает пятница след по дорожке,
Хоть знает субботы наступит черед.

Мы вместе смеялись, в приметы не веря,
Что будет счастливым тринадцать для нас,
Но в сумраке облик голодного зверя,
Что страхом питается брошенных фраз.

К застывшим снежинкам еще бы подружку,
И магия чисел поправит судьбу,
Удачи для нас, ну, хотя б на полушку,
Я в день Валентина за ночь наскребу.

Мы, русские, загадка для Европы,
Не гей-парад, а в прорубь с головой.
И по морозцу следом эфиопы,
В купель бегут поджаренной гурьбой

Бесшумный взмах крыла, и Белый филин
Над сонной Русью ночью пролетел,
Но дуб с гнездом давно чужими спилен,
И стоит опасаться вражьих стрел.

Земля после пожаров оживает,
Найдешь себе и пищу и уют.
Тебе претит жить по законам стаи,
А крик твой даже волки узнают. **

Пусть твоя мудрость осветит дорогу,
К истокам Беловодья праотцов.
Душа запуталась и бьет тревогу,
Во тьме так мало зрячих соТворцов.

** По силе голоса и производимому впечатлению филина трудно спутать с какой-либо другой ночной птицей. Мощь его криков такова, что на них откликаются даже волки (Огнев, Воробьев, 1923).

Вспомни дом в деревеньке Иваньково,
Где за окнами роща берез,
И резная доска по завалинке,
Где любили поспорить всерьез.

За колодцем ромашки садовые,
В летней кухне беленая печь.
На коленочке ложки кленовые
Режет дед, и тужурка оплечь.

Бабка с прялкой мурлычет «Шаляпина»,
Кот следит, как шуршит колесо.
На кувшине с цветами царапина,
На стене темный след от часов.

Былого детства тонкая рука
С ромашкой летней в осень протянулась,
И мартовский тюльпан издалека
Корит за посетившую сутулость.

Окно чуть отворилось в холода,
Но на столе по-прежнему ромашки.
Листвою осыпаются года,
Но это только времени промашки.

Она любила сказки об Артуре,
Мечтала Камелот свой покорить.
Скакать верхом, блистать в литературе,
Наследников престолу подарить.

И, не раздумывая, обвенчалась,
Хоть принц был неказист и без коня.
Не Ланселот, не Ричард… Эка малость.
Зато какая у него родня.

Конкур и королевская охота,
Балы, приемы в Виндзорском дворце,
Раскрыли жизнь душевного банкрота.
Чужого. Рептилоида в кружевце.

За первенцем догадка осенила -
Ее, как кобылицу на расплод,
Фамилия в хоромы пригласила,
Чтобы улучшить генотип господ.

Геральдика и генный тест не вправе
Монарха на престол короновать.
Томится принц, как страз, в чужой оправе -
Все не уходит королева-мать.

Династия о первенце печется,
В нем Спенсер-Виндзоров благая кровь.
О жертве королевской остается
Лишь память, да народная любовь

Меж поздней осенью и зимней стужей
Я протоптал тропинку во дворе.
Она сдружилась с заблестевшей лужей
И горкой листьев в твердой кожуре.

Почудилось вечор они шептались,
Всяк о своем, но был един мотив.
Холодный вечер, огоньками скалясь,
Разнес нескромно их речитатив.

Тропинка не могла поверить в лето,
Листва блаженно повторяла – зной…
Смущалась лужа – летом не одета…
Я вторил следом – лето, лето… Стой!

В деревеньке близ города Киева
Десять хат вдоль дороги кривой,
На плетнях сохнут крынки какие-то,
Полусонный и сытый покой.

На заре босоногие парубки
Гонят стадо бурёнок в луга,
Где трава по колено от паводка,
В сенокос вырастают стога.

На полях – от пшеницы до клевера,
В чернозёме цибуля с арбуз,
Тыквы в рост, что поднимут лишь семеро,
И копчёное сало, как плюс.

Как-то в курень с погодой нахмуренной,
Где сидел атаманом бычок,
Заглянул в вышеванке прокуренной
С хитрым взглядом в очочках хорёк.

Пропустили по стопке за здравие,
За телят и запасы в хлеву.
У хорька вдруг взыграло тщеславие,
«Не хочу на закуску ботву!»

«Там, за лесом, поля с ананасами,
На берёзах бананы растут.
Не податься ли в край папуасовый?
Надоело до чёртиков тут!»

«Эк! Хватил ты», – хозяин набычился -
«В стольном граде кабан – голова».
«Он о дружбе с медведем толдычит всё.
Мол, из леса везет нам дрова».

«Дык, замерзнем зимой без поленьев-то.
Не у каждого норка в земле».
«Что ты так принимаешь болезненно!
Без клыкастого будем в тепле.

Сговоримся с лисой за кордонами,
У нее с косолапым дела.
Отдадим ей полянку за клёнами,
Где малина весною цвела.

Пусть сменяет её на поленницу,
Мы поделим ее пополам.
За дровишки она не полениться,
А не то, отдадим барсукам».

«Погоди, это ж волка полянка-то.
Он с клыкастым давно перетер.
Барсуки, было, рыли землянки там,
Но кабан волку втюхал. Хитё-ёр…»

Накатили еще по стаканчику,
С первачом погутарить легко.
Так всё ясно тут стало станичнику,
И он понял, что любит хорьков.

«Мы с тобой отодвинем кабанчика, -
Гость плескал из бутылки в стакан, -
«Позовем из-за речки тушканчика,
Он известный в лесу интриган.

Не тебе ли, бычку коренастому,
На Крещатике молвить словцо,
Чтоб пинка дали вору клыкастому,
А тебя возвели на крыльцо».

Все сбылось, словно было предсказано.
Вышиванку напялив, бычок
Промычал на крыльце так несвязанно,
Что кабаний давно вышел срок.

Что настала теперь демократия,
И дрова покупать ни к чему,
И что новая шатия-братия
Ананасы насыплет в хлеву.

Зашумели в лесу, закопытили,
Слава братьям и гибель врагам.
Гнать, кто против, из нашей обители,
И бананы раздать по домам.

Пошушукался хорь с рыжей бестией,
Мол, дорога с дровами сквозь лес.
Мы поленца упрячем в предместье,
У тушканчика есть интерес.

Он пришлет грызунов на подмогу нам,
На медведя поставим капкан.
Сдохнет в чаще, цепочкой пристегнутый.
Заманю косолапого сам.

Долго ль, коротко ль тянется времечко,
У медведя малины в обрез.
За дрова от лисы нет ни семечка.
Разозлился и топает в лес.

Там хорек на тропинке извилистой,
Хорохорится - волки в кустах.
Под защитою стаи задиристой
Даже слабый не ведает страх.

«Зря пришел, косолапое чудище, -
И на ветку запрыгнул хорёк, -
«Век живешь, не скопил и на рубище,
До сих пор не завел кошелёк».

Ухмыльнулся медведь этой наглости, -
«Без малины вам дров не видать,
Не взывайте зимой к моей жалости,
Хоть завоет от холода рать».

«Да, тебя мы засыплем поганками,
На берлогу нашлем муравьёв,
Кликнем рейнджеров лучших с берданками,
И поднимем везде дикий рёв».

Засмеялся медведь. Подбоченился.
«Ну, пожалуй, реви, коль здоров.
Только сколько б ни ерепенился,
Не видать тебе на зиму дров».

«Коли так,- хорь, как волк ощетинился, -
Загублю всех твоих медвежат.
Я устрою над ними судилище,
Пусть их шкурки по ёлкам висят.

Не стерпел косолапый угроз таких,
Ломанулся хорька изловить.
Но тот в чащу, да кличет друзей своих,
Что б спасли, а не то будет бит.

В тёмной чаще капкан на цепи стальной,
Под листвой прошлогоднею скрыт,
Прет по чаще медведь, а за ним волчий вой,
Словно ворон над лесом кружит.

С лязгом щелкнули челюсти острые,
Но в капкан угодил серый волк.
У медведя враги были рослые,
Но в сраженьях он с детства знал толк.

За дрова он простил бы обидчикам,
За родню всех порвал на куски.
Не нашел лишь хорька с хитрым личиком,
Вечно прячутся в тень вожаки.

Через день у берлоги лохматого
Собрались делегаты гурьбой.
Пред собою толкают сохатого, -
«Он не тронет тебя. Ты седой.

Попроси, пусть вернет все по-прежнему.
Не нужны ананасы в хлеву.
Будем жить по закону. По-здешнему.
Не меняем свой хрен на халву».

Косолапый простил им молчание,
Ведь могли бы помочь, хоть не звал.
И бычка повели на заклание,
А хорёк ещё ночью пропал.

В развалинах родного дома
Я отыскал жену и мать.
Отпев их, произнес весомо
Теперь я вправе убивать.

Сплелись с Луганском наши души,
С живыми бьется павших рать.
И мат в бою разрывы глушит,
Решили пленных мы не брать.

В полях пшеница почернела,
Но горсть зерна ношу с собой.
Считаю, лежа под обстрелом,
Убитых собственной рукой.

По утрам не туман на лугах,
Тянет гарью с соседних окраин.
Долетающий клочьями страх
Воронье разнесло - Каин! Каин!

Повторяя Завета слова,
Одурманенный лживым пророком,
Разорвал вышиванку родства,
С письменами священных зароков.

Как теперь замирить и забыть,
Запеклась ненасытная злоба.
Что растопит душевную стыть,
Исцелит от ночного озноба.

На пеньке подле узкой тропинки
Под разлапистой кроной сосны
Заблестели две крупных росинки,
Отчеркнув свежесть утра и сны.

Лягушонку в зеленом халате
Приглянулись, как серьги в ушах.
У вороны, мечтавшей о злате,
Потемнело от блеска в глазах.

Боязливая ящерка с ветки
Заприметила к завтраку дар,
Но мышонок шустрее соседки,
Оба кубка махнул, как гусар.