…На Ярилу Мокрого ночь – волшебная, чудесами да дивами всякими до краёв наполненная. Русалкам-мавкам срок приходит с Земли прочь уходить – обратно в омуты, бучила речные. Русалья Неделя – Зелёные Святки – завершается; завтра – Ярый Бог в воду заглянет, Сам – Мокрым станет. На Капище Святом трижды возольют волхвы воду молчальную (без слов суетных набранную) на деревянного Яруна, что Ярила весною принёс. Вопросят: «Что Ярило?» – «Коло возжёг!» И вдругорядь: «Что Ярило?» – «На росу пошёл!» И в третий раз: «Что Ярило?» – «Житом взошёл!» – ответят. И восславит народ Ярого Бога – всё честь по чести, и славу великую вознесут Ему волхвы…

Но то – завтра. А ныне – светятся очи зелёные посередь ночи, шелестят травы да осоки на семи ветрах, зыбью дрожит вода, крадутся тени-навии вдоль песчаных кос у Почай-реки… Смеются жутко русалки-деревяницы, Велесовы сестрицы – Навьи вестницы. По берегам у затонов речных хороводят – противосолонь колобродят, на ивовых ветвях как на качелях качаются, в ночи Мару кличут. В рубахах-длиннорукавках простых, без оберегов, во личинах берестяных, во травах-муравах шелковых; а иные – и вовсе без одежд, в Лунный свет одеты. Ухают неясыти, чьи-то крылья бьют по воде, и лес тёмный – в дымке застыл.

Летают – кружатся русалки по полю, то сплетут хоровод, то в стороны разметнутся; а посередь круга их – будто лежит Кто-то, как есть мёртвый. То ли человек, то ли неведомый Кто. Глядишь – будто парень молодой, а может и женщина, травами спелёнутая… А русалки – всё уже круг сжимают, всё бешенее пляшут – недобрым огнём глаза их горят, словно кровь человечью учуяли. Вдруг – раз! – набросились скопом, рвут, кричат по-звериному, хохот иступлённый рвёт тишину ночи; мерное Дыхание самой Матери Сырой Земли – словно Чьим-то выдохом последним – туманом белым над рекою плывёт…

- А что, деда, и взаправду русалки существуют? – спрашивает непоседливый отрок старого деда, закончившего своё повествование.

Ухмыляется дед, бороду седую поглаживает; ни «да», ни «нет» не спешит сказать.

- Это же, небось, девки наши деревенские, – радуется отрок, – личины понаденут, да в лесок тот, что на пригорке, ворожить убегут. В росе русальной – Ярильской – купаться, парней привораживать… А парни потом за ними сами в лес потянутся – девок ловить да окруту вместе с личинами с них сымать. А уж визгу-то, шуму! Русалки какого-нибудь парня окружат, спросят: «Полынь или петрушка?» Если он ответит: «Петрушка!» – набросятся все вместе с криком: «Ах ты, моя душка!» Защекочут, тумаков надают, да и в шею потом прогонят. А коли ответит: «Полынь!» – сами крикнут: «Навка, сгинь!» И враз – в россыпную! Парень – вслед. Какую догонит, ту к костру ведёт – личину в Огне жечь, деву в губы целовать…

Смотрит дед в догорающий закат, молчит; молодость свою, давно ушедшую, вспоминает.

Отрок его теребит:

- А скажи-ка, деда, вокруг Кого мёртвого русалки-то твои хороводили?

- Костромой люди кличут, – дед отвечает.

- А кто ж такая Кострома?

- Да я и сам-то, признаться, толком не знаю, внучек. Одни говорят – это так в древности молодого парня в жертву приносили, Великую Мать об урожае добром просили. Другие Кострому Самим Ярилой почитают: Он, де, Сам Себя так в жертву приносит, чтобы потом вновь возродиться. А ещё говорят, будто Кострома – Сама Мать трав да рощений всяких, и как весне срок приходит лету место уступать, так помирает Она, Силу Свою всю без остатка Земле Родной отдав. Ну, а тело Её, что из трав зелёных сплетено, бабы мочат в реке, затем выносят в поле и там разрывают да на все четыре стороны размётывают – урожай богатый с приходом серпеня-месяца собрать чают… А может, и ещё что тут есть; что-то такое, чего людям-то и знать до поры не след. Я-то вот тоже в твои годы…

И – вот уже в который раз – рассказывает дед историю отрочества своего да юности ранней, о друзьях своих давнишних вспоминает. А отрок – глядит неотрывно в закат, алыми ранами пылающий, повзрослеть поскорее мечтает…