Хороший город Краснодар. Город, по которому невозбранно шляются коты и "харлеи", а ближайшие орды тюменских туристов шляются за двести километров, плохим быть не может. Дружелюбный. Первый же продавец предлагает занести деньги когда-нибудь потом, истомленным городовым плевать на московские вытребеньки с запретами курения, гопников нужно искать самому и совать телефон в карман шортов. Рядом с Краснодаром Томск дает понять: солнце по талонам и избыток самомнения от обилия высших образований не идут во благо людскому добрососедству. Плюс тридцать пять и выше, тут не то что пошевелился, тут подумал резко - и готово, мокрый как капитан "Титаника". Широкий деревенский дух: на каждой мусорной урне пышный вензель императрицы Екатерины, государыня от такой чести с престола бы поскользнулась личиком в паркет. А потому что - Екатеринодар, заслужила, матушка, принимай. Солнце, неторопливость. Свежее пиво на всяком углу. И асфальт зашмякан перезрелыми сливами.

А в Абхазии делать нечего: нахальство, бестолковщина и отсутствие интернета. Оглушительная природа и масса плутоватых абхазов, настаивающих на необходимости платить им деньги за то, что они подбегают к каждой пальме и торжественно тебе ее представляют. Заодно, пока ты крохоборишь и ковыряешься в купюрах, жалобно расскажут, как грузин Сталин в тридцатые ужасающе затиранил республику. Вокруг при этом будет все, построенное исключительно в те тридцатые, от дорог до заводов и курортов, и не познавшее труда абхазских рук с тех самых пор. Свежий хачапур и восемьсот легенд про водопады и чью-то очередную смерть от любви - это славно, но для процветания на туризме одной неистовой тяги к деньгам мало. Только и искупает весь этот парк советского периода, что чудесный писатель Фазиль Искандер с его преданностью собственной абхазской Моряковке.

А Адлер, будь я пророком Моисеем, вообще стер бы с лица земли. Яко мерзость пред лицем Господа.

Вот Краснодар - хороший.

В другое время я посвятил бы свои дни поиску ответа на вопрос - отчего это у актрис японской порнухи в ходе исполнения трудовых обязанностей такие страдальческие, искаженные мукой лица, - как будто в эту самую минуту их посещает видение коммодора Перри верхом на линкоре Миссури на фоне острова Итуруп. С таким лицом я вычищаю слив раковины в ванной, а японские тетки вместо этих нелепостей явно предпочли бы тянуть сети с крабами в Олюторском заливе.

Но лето, последний приют усталого доцента, избавляет от необходимости думать о всякой дряни. Господь, который, как известно, разговаривает напрямую только с ирландцами и моряковцами, вспомнил наконец про свой избранный народ и отдал нам лето насовсем, а не отобрал взад, как бессовестно делал последние полтора месяца. Когда уже казалось, что пора доставать валенки, подвязывать тулуп и идти в лес за елкой, оно все же пришло, лето, и сразу от края до края, в силах тяжких и в сиянии славы, в черных пятках от скошенной травы и детском гвалте, в щавеле и зеленом луке с грядки, квасе и комариных расчесах, в андрюшкиной браге и закатах вдоль Оби. Солнце палит сразу за все долги, в деревне в день речника река сплошь в лодках на посрамление венециашкам, вода до сих пор не сошла и от того рыба почти не берется, но зато все прет из земли так, будто и не закапывали в середине июня картошку в метровые сугробы, плача и рассчитывая перебедовать только тем, что станем отбирать у кошки пойманных мышей. Мотоциклы японские для ударов о строгую моряковскую землю оказались не предназначены совершенно и трескаются как пасхальные яйца, от тополиного пуха чешется нос, от мошки чешется все, а от хрустящей малиновой обгорелости не то что почесать ничего нельзя, а в парилку не зайдешь. Пресвятые портянки господни, лето!

"Я остаюсь! Я буду здесь жить!"
х/ф "Брат 2"

Езда от Томска до Сайгона занимает сутки и выдержки требует буддистской: два автобуса и самолет, перебежки с сидорами в руках, получасовые очереди, напряженные соотечественники, места у сортира, тревожный сон в режиме психоделического трипа. Прибыв на место в полночь, после суток в седле, два благородных дона кинулись по улицам на предмет пожрать. Деревня Муйнэ - место крайне, крайне тихое, поэтому все приличные места закрываются около десяти, а остаются работать похожие на гаражи заведения для серьезных пацанов. Мы вперлись туда с каменными рожами, парной пантомимой заказали какой-то еды и сели за столик, с которого специально для нас сгребли на пол небольшую помойку с недовольными мышами. После этого при открывании пива у Д.Г. оно хлестануло пеной и уборщица этого Английского клуба взяла и без лишних затей заткнула бутылку указательным пальцем. И вежливо держала с минуту, пока оно не осело. А потом с улыбкой подвинула бутылку - мол, приносим извинения, небольшая техническая накладка, можно пить. Д.Г. не воодушевился, пил мое.

Сильно позже той же ночью двух дорвавшихся сибирских детей вытаскивал из моря субтильный охранник Кью, которого мы потом поили текилой, вручали пачку сигарет и сколько-то долларов. За что он все десять дней приветствовал нас при встрече и норовил вести задушевные разговоры на вьетнамском.

Самая большая незадача вышла с морем, потому что Южно-Китайское море об эту пору грязненькое. Оно мутное от песка и в нем беззазорно плавают пластиковые пакеты и прочая дрянь со всего Индокитая. В довольно сильной концентрации. Пакеты вычищают специально обученные джентльмены, но без лишней ревности и не каждый день. В качестве особого успеха вьетнамской гигиены однажды в стороне от пляжа нами был встречен труп свиньи. Чисто Бодлер, да.



Остальная телега с национальными стереотипами, деревенской дуростью и глубокими выводами

Много (о-лэй!) солнца, окончание учебного года, две пойманные стерлядки, летние барышни, новый ноутбук, ночь у костра на Димкиной даче, странно вменяемые дипломники, спортзал, финансовая безмятежность, благополучно сданная в печать монография, десяток бутылок коньяку в шкафу, полностью скачанные вторая Игра престолов и королевский стрелок Шарп, на редкость расслабленный (казалось бы!) июнь, возможность невозбранно рисовать, читать книжки, пить зеленый чай и водку, перспектива дома (баня, оёйёйёй!) и Вьетнама - все это в сумме дает, хоть и сумбурное, но явно выраженное счастье. Что, конечно, со всех сторон ненормально. Во-первых, потому что непривычно. Привычно - когда в метель и в грязь, с рогатиной и матерным криком, против танковой армии конно-авиационных гоминьдановцев, рукавом растирая сажу и сопли поперек очумелой хари. Во-вторых - потому что факт прошлого счастья осознаешь обычно сильно потом. Причем сильнее всего - озирая то царство дерьма, которое простирается от горизонта до горизонта и в середине которого ты обнаруживаешь себя горделивым и безраздельным самодержцем. А тут - поди ж ты. Не к добру, понятное дело, но немножко - нестрашно, переживем.

"Как правило, каждая моя книга заканчивается чьей-нибудь смертью. Замечательные люди умирают. Например, книга о Карен, школьной учительнице. Я её убила перед наступлением каникул. Какая жестокость!"
(х/ф "Stranger Than Fiction", США)

Великий двухмесячный сессионный потоп истекает последними ручейками пересдач, ведомости сданы, отчёты написаны, дипломники мои защитились на четвёрки-пятёрки, гинекологический урожай коньяков пополнен, пальма исходит необъяснимыми пятнами, дома ждут картошка, веники и племянники, а в городе пошёл пух. Лето.

Наступает эпоха тополиного пуха.
С точки зрения вечности, это неплохо.

"Боже, храни полярников".
Б. Гребенщиков

Обрати внимание, ты постоянно жалуешься. На проблемы «по работе», на повышенное давление, на давление обстоятельств, на бессмыслицу жизни, безденежье и авитаминоз. А когда наступает отпуск, ты, понятно, рвёшься скорее из дома, из города, из страны, из круга друзей, окружения знакомых и кольца врагов. Чтобы отдохнуть, это ясно. Зной, море, рентгеноподобное солнце, прелести странной и несообразно дорогой еды, и кактусы как единственные растения с иголками вместо листьев. Алоха, Кушадасы.

А когда оканчивается отпуск, ты возвращаешься. Оттуда, где было так хорошо две недели, – сюда, где будет так обычно одиннадцать месяцев. От одной этой пропорции можно рехнуться. И, чтобы усугубить положение, ещё две недели будет никак – это когда отпуск продолжается, но ты уже не там, а здесь. Это время придумано дьяволом, чтобы дать человеку прочувствовать всю силу страстного нехотения на работу. Нет, никак нельзя допустить мысль, чтобы подобный цикл жизни сложился сам собой. Этот иезуитский способ существования могла измыслить только чья-то злая воля. Ведь всякому человеку, пережившему гормональные бури пубертата и обретшему способность здраво мыслить, понятно: если убираться подальше от дома, то – на север. Туда, где комары, болота, собачий холод, гнилые и черные леса, где зверь предназначен не для фотографирования, а местный житель – не для обслуживания столика в кафе. Туда, где так плохо, что сразу же начинает исступлённо хотеться обратно. И от пережитого ужаса продолжает хотеться ещё некоторое время по возвращении. Если поступить так, то собственный дом вдруг сделается сладчайшей из всех радостей жизни.

Я был на юге и был на севере. Иногда нужно ехать именно туда, вверх по карте. Чтобы немножко лучше понять, как всё устроено. Потому что, в отличие от сиропного юга, север не мешает быть самим собой. Север – аккомпанемент, а не симфоническое крещендо. Север не склонен к томным объятиям и поцелуям. Север неназойлив, аккуратен, предупредителен, силён и плохо умеет прощать. Север это точность в соотношении вещей, а не южные тягучие пресыщенность и расслабленность. Юг – лучшее среди хорошего, мёд и патока, приторные, плохо различаемые, одинаково утомительные. Север – это малые и редкие радости, настолько малые и редкие, что острота их восприятия делается неистовая.

Я был на юге и был на севере.

Под катом – длинная, по-настоящему длинная телега с бытописательством, тоскливой мемуаристикой, грубой нецензурщиной и фотографиями

Тысячу лет назад, во дни седой и легендарной старины, когда маршрутки считались респектабельным транспортом, а сотни рублей доставало на то, чтобы устроить «Черемошники-октоберфест», по окончании третьего курса я, на три пятых учитель истории, был приказом ректора отправлен в милицию проходить правовую практику. Для чего – не знаю. Надо полагать, чтобы почувствовал, что не всё так просто в жизни.

Не скажу, чтобы до этого исторического события я являл собой пионера, не ругался матом, уступал девочкам и помогал донести авоськи. Нет. Но увиденное заставило бы вздрогнуть и куда более асоциальное воображение.



Первым на сцене появился мой персональный сэнсей, руководитель практики, Андрей Геннадьевич С. Андрей Геннадьевич имел звание старшего лейтенанта и крайне нетвёрдые служебные устои. При виде двоих практикантов он сказал: "Будем вливаться в коллектив". Что и было проделано в остаток дня с усердием, тщанием и размахом.

Будет подлой ложью сказать, что наставник был ежедневно и патологически пьян. Нет. Сэнсей употреблял понемногу, но часто, - наверное, чтобы продемонстрировать возможности человеческого организма. С момента употребления он делался умудрён и взгляд приобретал космический. Близящийся отчётный период, несданные дела и другие мелочи уходили на второй, третий и тридцать третий планы. «Видишь дела? – спрашивал он, показывая на стопки папок по всем углам. - Они тебя не трогают, и ты их не трогай». Вверенного Родиной боевого поста Андрей Геннадьевич нипочём не покидал. Резонно подозревая в начальстве вероломную способность ломиться в кабинет и мешать следственным действиям, он запирал двери и укладывался на стол спать.

Труд следователя вообще далек от сериала «Менты» и подобных ему. Хотя бы потому, что там речь идёт об операх, а это две большие разницы. Редко напоминает его служба и сериал "Глухарь", где следователь в звании капитана непрерывно бегает, прыгает, кого-то шантажирует и систематически помогает больным и убогим. Живой следователь работает в основном с людьми, которые приходят (или их приводят) к нему в кабинет, и собранными по делу материалами. Если подозреваемый по делу не найден за два месяца, то дело сначала приостанавливается, а затем прекращается «в связи с отсутствием лица, совершившего преступление» и отправляется в архив. Уголовных дел у обычного следователя в производстве очень, очень много: по двадцать, тридцать и больше. Нормально работать можно по двум-трём. Редко, но бывает, что преступление раскрывается - часто оттого, что виновный сдаётся сам или попадается случайно. Ещё некоторые тёмные (с отсутствующим подследственным) и несложные дела в сугубо добровольном порядке берут на себя наркоманы. Сложного дела на наркомана не повесишь – он неминуемо начинает путаться в суде и пускает всю схему под откос. По итогам раскрытия милиционерам раздаются премии, леденцы и кольца в нос. Кроме положительных стимулов существуют депрессивно-депривационные: начальство РОВД и еще прокурор, который выборочно проверяет расследуемые и оконченные дела и даёт бессмысленные, но обильные поручения.

Вся эта скрипучая следственная перистальтика естественным образом привела к появлению правила, чьё настоящее место – на флаге страны золотыми буквами. Вот оно: "Если дело – дело, оно и само сделается, а если не дело, то его и делать нечего".

Или, если иначе: "Делать ничего не надо, ибо то, что надо, происходит само, а все остальное от лукавого".

В подробности