И кричали враги потрясенные:
"Может, русские заколдованы? !
Их сожжешь огнем, а они живут!
Их пронзишь стрелой, а они живут!
Их убьешь сто раз, а они живут!
А они живут и сражаются!.. "

     «В том-то и главная наша сила, что они совсем не понимают России, ничего не понимают в России! Они не знают, что мы непобедимы ничем в мире, что мы можем, пожалуй, проигрывать битвы, но все-таки останемся непобедимыми именно единением нашего духа народного и сознанием народным. Что мы не Франция, которая вся в Париже, что мы не Европа, которая вся зависит от бирж своей буржуазии и от "спокойствия" своих пролетариев, покупаемого уже последними усилиями тамошних правительств и всего лишь на час. Не понимают они и не знают, что если мы захотим, то нас не победят ни жиды всей Европы вместе, ни миллионы их золота, ни миллионы их армий, что если мы захотим, то нас нельзя заставить сделать то, чего мы не пожелаем, и что нет такой силы на всей земле. Беда только в том, что над словами этими засмеются не только в Европе, но и у нас, и не только наши мудрецы и разумные, а даже и настоящие русские люди интеллигентных слоев наших - до того мы еще не понимаем самих себя и всю исконную силу нашу, до сих пор еще, слава Богу, не надломившуюся.»

Ф.М. Достоевский «Дневник писателя» 1877

Летопись


Строк медлительные нити.
Строго. Будто на граните.. .
Сухо. Коротко. Жестоко.
Факты. Поиски истока.
Скрытое за расстояньем
дело, ставшее деяньем.
Протокольно. Первозданно.. .

Вдруг, негаданно-нежданно

вслед за обращеньем к богу -
вздох на целую эпоху!
А за этим вздохом -
поворота, взгляда, смеха!

Луг со скошенной травою.
Облако над головою.. .
Словно из другого века
дотянувшаяся ветка.

Ой, пришла беда в землю отчую!
Похваляяся, шли враги на Русь.
И таким большим было их число,
что его пока не придумали.
Были реки от крови красным-красны,
было небо от дыма черным-черно,
громче грома был храп чужих коней,
блеск чужих мечей - ярче молнии.

От беды такой стены трескались.
От беды такой гнулись звонницы.
И колокола наземь рушились,
будто головы с богатырских плеч.
Шли дожди в тот год из каленых стрел.
Из горючих слез все ручьи текли.
Не рождались в тот год птицы певчие,
а рождались одни только вороны.. .

Поднялась Земля супротив беды,
супротив врага-погубителя.
Вперекор врагу поднялся народ,
Грянул смертный бой нескончаемый!
Даже мертвые оживали вновь,
выходили они из сырых могил,
чтоб живым помочь в битве яростной,
чтобы вновь принять смерть за Родину!

А кто слабым был - сильным стал тогда.
А кто сильным был - стал еще сильней.

И кричали враги потрясенные:
"Может, русские заколдованы? !
Их сожжешь огнем, а они живут!
Их пронзишь стрелой, а они живут!
Их убьешь сто раз, а они живут!
А они живут и сражаются!.. "

Были реки от крови красным-красны,
было небо от дыма черным-черно.. .
И была Земля, неподвластная
никакому врагу на века веков!

Роберт Рождественский

18.01.18. заметка от донецкого блогера "Дон РФ".

Вышло сумбурно, просто что бросилось в глаза, и что касается, в первую очередь просто жизни простых людей."

Я помню соседей по тем временам, 
Которым короткое имя – война. 
Короткое имя, а память – долга... 
Безмолвна деревня – по трубы в снегах. 
Огромную тяжесть держа на весу, 
Ни встать-отряхнуться, как елке в лесу, 
Ни охнуть-вздохнуть ей, ни чем шевельнуть. 
Застыла зловещая белая жуть. 
Огромное блюдо линялых небес 
Все вычерпано, как отдел райсобес. 
И новою, праздною ложкой пустой 
Вращается солнышка круг золотой. 
Все помнятся ложки, которые мать 
Под матицу вешала – там досыхать, 
Чтоб краской не пахли, и целые дни 
На них мы глазели – гони не гони. 
Потом, получая, пятнали: моя! 
Щербинки выкусывали по краям... 
И солнышко дразнится: выкуси на! 
Там где-то война. А у нас – тишина! 
Как тесто, поднявшееся из квашни, 
Как белые хлебы, сугробы пышны. 
Зайдешь на задворки – до самых лесов 
Насорен-насыпан все сахар-песок. 
И так же блестит он, и так же хрустит! 
Вот только ни капли во рту не сластит. 
Вот только не сладко в сугробе тонуть 
И за уши валенок мамин тянуть: 
«Великий, да дикий! И старый, а глуп! 
Уперся: в сугробе остаться ему б! 
Разинул, дырявый, голодную пасть 
И сахаром-снегом насытился всласть». 
Упрашиваю. Не сдаюсь. Волоку. 
И чую, как грузнет сума на боку. 
Дрожащую руку в суму, как во сне, – 
В руке в колобочек сжимается снег. 
...Идти по деревне куски собирать 
Мы сами решили: страшно умирать. 
И мать, наклонясь над грудным малышом, 
Сказала спокойно: «Ну, что ж, хорошо!» 
(Что стоило это спокойствие ей, 
Я знаю, пожалуй, получше людей. 
Была моя мама добра, но горда: 
За спичкой в соседи – и то никогда! 
За спичками – стыдно. За солью – вдвойне. 
Но пятеро нас накопилось к войне. 
Кормилец – в могиле, малец в подолу. 
Веревка для петли – в поветном углу.) 
Дала нам она по суме из холста, 
Велела просить, поминая Христа. 
(Безбожница-мама! Колхозный актив! 
Тебя не виню я, ты – тоже прости: 
Ослушаться смела и, где ни была, 
Я имя Христа помянуть не могла. 
Зачем поминать? Для кого поминать? 
Соседи и сами должны понимать.) 
Я криком кричала, молчанье храня: 
– Подайте, коль можете, ради меня! 
И ради братишек, таких же, как я! 
И руку выпрастывала из тряпья. 
У каждого дома я помню крыльцо. 
И помню ворота. И помню кольцо. 
И темные сени (а чьи-то – светлей). 
И двери тугие (а чьи-то слабей). 
И помню пороги: одни – высоки. 
Другие – пониже. И помню куски. 
И помню глаза подававших людей... 
Я вечный должник у деревни моей. 
Перила-краюшки, ступеньки-ломти, – 
Без этой бы лесенки мне не взойти, 
И самую лучшую песню мою 
Я людям, соседям моим, отдаю. 
Но помню и этот, один изо всех, 
Не сдержанный, к корке добавленный, смех. 
Безжалостный, сытый, ехидный смешок, 
Он ранил навылет, сквозь душу прошел. 
И тем, что живу я, и тем, что дышу, 
Я этому смеху, наверное, мщу. 
 

Опять снежком припорошило, 
Морозом призаволокло 
Ручьев блуждающие жилы, 
Проталин древнее тепло. 

И снова белому угору 
Над снова белою рекой 
Разнарядиться вроде впору 
Катающейся детворой. 

И снова хочется куда-то 
На звонких лыжах убежать... 
О, милосердие возврата: 
Догнать – возможность долг отдать... 

Что делать, если не остаётся сил на молитву.

Бывают моменты, когда никаких слов не находишь, ты или в растерянности, или в такой усталости, что никаких сил нет начать говорить какие-то слова, даже святые, даже замечательные, — они скользят по сознанию. Тогда можно сделать то, что мне посоветовал мой отец духовный. 

Я тогда работал очень много, уставал чрезвычайно, старался выполнять правило, и тянул, тянул — вечернее правило у меня длилось час, другой, третий, пока я дотяну то, что нормальный человек в двадцать минут делает. И он мне сказал: «А ты перестань молиться». Я говорю: «Ну как же так!» Он спросил: «А скажи — если ты не помолишься, тебе как-то неуютно ложиться спать?» — «Да, неуютно!» — «Значит, ты думаешь, что ты взятку дашь Богу тем, что вычитаешь эти молитвы, и Он должен за тобой смотреть, пока ты спишь? Это никуда не годится. Ты вот перекрестись и скажи: “Господи, молитвами тех, кто меня любит, спаси меня!” — и ложись спать. И ни одной молитвы на полгода я тебе не задаю. А когда будешь лежать, вспоминай, кто тебя любит настолько, что тебе даже молиться не надо, что кто-то другой молится. И когда вспомнится лицо, или имя, или облик, остановись на минуту и скажи: “Господи, благослови его, благослови ее! Он меня любит, она меня любит, в них — мое спасение...” 

Побудь несколько минут с этим изумлением о том, что вот этот человек, о котором ты, может быть, даже и забыл давно, теперь твоя защита перед Богом. Потом другой вспомнится, третий, и ты заснешь. И вот тогда молитва делается реальной...

Митрополит Антоний Сурожский.