Смех — способ для человека взглянуть на себя глазами обезьяны, утверждает профессор Александр Козинцев. Антрополог, этолог, приматолог, наконец, специалист в области странной науки — смеховедения, автор вышедшей недавно книги «Человек и смех» объяснил корреспонденту «РР», что смешного в шутках и как сбросить тяжкое бремя культуры. Представим себе инопланетянина, установившего контакт с земными учеными. Идет обмен весьма осмысленными и рациональными сообщениями, и вдруг представитель инопланетного разума замечает престранную вещь: земляне один за другим начинают издавать странные гортанные звуки, которые они называют смехом. И вот он спрашивает отсмеявшихся ученых: в чем смысл этого сообщения, что вы хотите этим сказать?

Непросто ответить на этот вопрос: мы привыкли к смеху настолько, что перестали задумываться о его значении. Давайте рассуждать как инопланетяне: понаблюдав за смеющимися, мы заметим, что они не просто издают гортанные звуки. Что-то еще меняется в их поведении. Прежде всего прекращается всякая деятельность. Даже самая простая. На дружеской вечеринке, еще даже не выпив, от какой-нибудь глупости мы начинаем хохотать так, что расплескиваем вино. Бывает, что даже на ногах устоять трудно — человек может со смеху кататься по полу, превращаясь в совершенно беззащитное существо. Казалось бы, такая реакция, прерывающая всякую деятельность, была с эволюционной точки зрения абсолютно невыгодна нашим предкам: им нужно было противостоять всяким хищникам, здесь же — полное расслабление. А ведь они жили в лесу, затем в саванне, словно разведчики в тылу врага, где из-за каждого куста выглядывали леопард или гиена. Трудно представить Штирлица хохочущим. Откуда же взялся смех, если все время нужно быть начеку?

Бытует мнение, что смех очень полезен: он способен исцелять и чуть ли не поднимать со смертного одра.
К большому сожалению, последние очень компетентные исследования эту гипотезу не подтвердили. В психотерапевтическом плане есть только один точно установленный факт: юмор облегчает страдания, отвлекает от боли. Но это вообще характерно для любых сильных эмоций, даже для отрицательных, таких как гнев или ужас.

Тогда зачем?
Давайте дальше рассуждать как инопланетяне. Итак, смех давал какое-то очень весомое преимущество, которое на эволюционных весах перевесило невыгоду от расслабления. Действительно, помимо расслабления происходит еще одна очень интересная вещь, на которую мы обычно не обращаем внимания: смех прерывает речь, он несовместим с речью. А бывает, рассказчик даже анекдот закончить не может — так ему самому смешно.

Вот именно. На мозговом уровне происходит то же самое: смех и речь конкурируют за контроль над голосом. Если голосовые органы находятся под контролем коры больших полушарий, человек не смеется — он говорит. Смех связан с подкорковыми, доречевыми, более древними структурами мозга. И не он один: под действием этой же древней системы вокализации мы кричим, когда обжигаемся или когда наши забивают гол голландцам, от страха или в моменты полового возбуждения. Вся эта так называемая лимбическая вокализация неподконтрольна воле. Во время смеха этот жесткий механизм полностью прерывает речь, мысль, культурно обусловленные действия — то есть все то, что делает человека человеком. Выходит, нам нужно время от времени сбрасывать с себя человеческое обличье?

Дело в том, что за все эти прекрасные приобретения, такие, например, как речь и культура, приходится платить. Ведь человеческое состояние — это бремя, как писал еще Руссо в XVIII веке. Даже когда я просто говорю на родном языке, я должен контролировать себя, и к концу этой речи, если, скажем, мне приходится читать лекцию, я нередко устаю. Нам кажется, что язык — это что-то вроде нашей кожи, которую мы не можем от себя отделить. Но сам процесс говорения, выбора правильных грамматических форм, синтаксиса достаточно утомителен. Эта особенность связана с необходимостью контроля речевых органов. У высших обезьян такого контроля нет, и, когда они хохочут, им приходится закрывать рот рукой, если они не хотят привлекать внимания.

А они хохочут?
Да. Правда, не так громко, как человек.
Так ведь у них нет культуры, от чего им отдыхать?
Их смех — первичный сигнал, из которого развился наш смех. Сигнал метакоммуникативный — то есть сообщающий нечто о самом процессе коммуникации. Если, например, я говорю вам что-то и смеюсь, то вы понимаете, что сказанное мною нельзя принимать всерьез. У обезьян это «сообщение о сообщении» означает совершенно определенную вещь: мы играем, нападаем друг на друга не всерьез. Не кусай меня по-настоящему — это только игра. В понимании такого сигнала ни в коем случае нельзя ошибиться: если кто-то примет шутливое нападение за истинное, это может стоить шутнику жизни.

Смех развился из этого сигнала о несерьезности нападения. Затем его значение безмерно расширилось, и смех стал метакоммуникативным сигналом несерьезности нарушения любой нормы, которую мы усвоили. В два года ребенок уже умеет шутить, как дочь Чуковского, которая пришла к нему со словами: «Папа, ава мяу», что означало «собака мяукает», а потом засмеялась, то есть подала сигнал, что не нужно ее слова принимать всерьез. Но ведь смеемся мы не когда устаем от культуры, а в некоторых особых, комических ситуациях. Что их объединяет?

То, что в каждой такой ситуации я делаю что-то запрещенное. Я говорю то, чего не должен говорить, а вы принимаете эту игру, позволяя мне изрекать глупости, непристойности и даже гадости. Фрейд, впрочем, считал, что подсознательно мы действительно хотим сделать то, что преподносим в виде шутки. Наверное, он просто был мало знаком с черным юмором. «Мальчик засунул палец в розетку. То, что осталось, собрали в газетку». Ни при каком мироощущении это обстоятельство не может нас радовать, это же чудовищно! Смеясь, мы просто перечеркиваем значение этой фразы. Вот простейшая комическая ситуация: человек поскользнулся на банановой кожуре, упал…

Западные исследователи часто видят в этом злорадство — эту популярную сейчас теорию выдвинул еще Томас Гоббс в XVII веке. Как в передаче «Сам себе режиссер»: с кого-то спадают штаны, кто-то падает в воду… Мы охотно смеемся над такими мелкими неприятностями наших ближних, вот на Западе и получила распространение теория злорадства.

На самом деле человек — великий коллективист. 90% своей истории он прожил в эпоху палеолита, когда не было собственности, моего и твоего, и за всякую беду и ошибку одного расплачивалась община целиком. Сегодня ты поскользнулся, завтра я поскользнусь… Это смех над потерей человеческого состояния выпрямленности, ходьбы на двух ногах.

Мы привыкли мыслить смешное в терминах сатиры, высмеивания. Но я утвердился во мнении, которое не разделяет никто из теоретиков юмора: человек, смеясь, смотрит на свое состояние глазами обезьяны. Есть такое замечательное комическое амплуа — мещанин во дворянстве, новый русский, который выбился откуда-то снизу и находится не в своей нише. Это про всех нас: ведь в сущности мы, пардон, троглодиты, попавшие в ситуацию, когда положение обязывает вести себя с достоинством. Человек по своей родословной абсолютный плебей, обезьяна, вставшая на две ноги. Социально мы люди, но биологически мы приматы — наш мозг так организован. И иногда мы смотрим на культуру глазами обезьяны и задаем себе вопрос: что за тряпки мы на себя напялили зачем окружили себя всем этим непонятным хламом?

В эти минуты человек и попадает во власть смеха, глядя глазами примата на свои культурные побрякушки.
Но ведь чувство юмора считается признаком интеллекта, особенностью скорее умного и тонкого человека?

Это распространенное мнение связано с очень рафинированными разновидностями юмора. Но большая часть того, над чем смеется любой из нас, — откровенные глупости. Комизм — это регрессия, когда человек глупеет. В своей основе юмор не что иное, как валяние дурака. А все эти невероятно рафинированные шутки, которые мы находим у Оскара Уайльда или Бернарда Шоу, — все это очень поздние и исключительно европейские вещи. Народный юмор очень груб, но от этого ничуть не менее смешон. Юрий Олеша, один из талантливейших наших писателей, сказал, что самое смешное, что он когда-либо видел, — это слово «жопа», напечатанное типографским шрифтом.

Но ведь есть люди, которые юмора не понимают?
К сожалению, бывают ситуации, когда юмор не воспринимается. Когда в датской газете были напечатаны карикатуры на пророка Мухаммеда — какую страшную реакцию это вызвало со стороны мусульман! Юмор — он как теннис, а что же это за игра, если играть хочется только одному участнику?

Этот случай вызвал ожесточенную дискуссию среди смеховедов: имеет ли право юмор вторгаться в неполиткорректные области? Но это вопрос не юмора, а культуры и политики. У мусульман есть чувство юмора, но над какими-то вещами их культура не позволяет им смеяться.

Но ведь юмор всегда служил оружием! Ирония, сарказм — сколько дуэлей было из-за шуток…
Нет. Михаил Бахтин, работы которого оказали огромное воздействие на науку о смехе, писал, что сатира — это позднее явление, знаменующее закат смеховой культуры. Как только начинается сатира, юмор и смех начинают деградировать.

В Новое время, когда все вдруг резко изменилось, обуржуазившиеся европейцы перестали воспринимать карнавал как законный способ переворачивать все с ног на голову (а ведь это один из древнейших праздников) и стали обижаться на высмеивание, а нувориши любой эпохи боятся смеха — попробуйте в современной Америке пошутить по поводу каких-нибудь меньшинств! Боже мой, эти прогрессивные американцы сейчас стали просто невероятно чувствительны к тому, чтобы ненароком кого-то не задеть. В результате они превращаются в антисмеховое общество: кого ни сделаешь объектом юмора, обязательно будут обиженные — «голубые», негры, женщины, американцы как нация и так далее…

Но ведь рассказывая анекдоты про чукчей, мы говорим не о реальных жителях Чукотки. Совершенно так же, как в Афинах IV века до нашей эры Аристофан выставлял на сцене Сократа в виде совершеннейшего шута и дурака, но все понимали, что речь вовсе не идет о каком-то порицании, просто на празднике Диониса дозволялось все.

Смех над политическими деятелями существовал задолго до либеральной цивилизации. Афиняне наградили Аристофана лавровым венком за пьесу «Всадники», в которой был изображен в виде шута и клоуна их кумир — всенародно избранный диктатор Клеон. Они понимали, что дело не в том, что Аристофан высмеивает Клеона и Сократа или даже самого Диониса в комедии «Лягушки», а в том, что он сам впадает в состояние временного поглупения и приглашает всех присоединиться к нему. Раз на празднике Диониса позволено хаять все — так давайте оттянемся! Вот и вся сатира. В более поздние времена к этому прибавился осуждающий элемент, чуждый смеху. Ведь по происхождению смех — знак дружелюбия, а значит, он несовместим с осуждением.

Нередко люди, не желая проявить открытое осуждение, смягчают его, облекая в форму шутки…

Возьмем конкретную ситуацию: Билл Клинтон попадает в скандальную историю с Моникой Левински. Град карикатур на Клинтона, Монику, Хиллари. Казалось бы, это должно резко понизить популярность «друга Билла». Но социологические опросы показывают, что он ни чуточки от этого не пострадал. То же самое и в России. Вспомнить хотя бы телепрограмму «Куклы». В ней издевались над всеми: Ельциным, Лужковым, Путиным. Правда, женщин-политиков щадили. Комедия изначально была мужским делом: женщины смеются, а мужчины смешат — это мужское занятие, и женщин лучше в него не впутывать. Кстати, обратите внимание: у Чаплина женщины никогда не становятся объектами смеха.

Но почему?
О, это безумно древняя традиция — я затрудняюсь дать точный ответ. Может быть, дело в природных особенностях мужчин и женщин. Смех ведь является элементом сексуального ухаживания: обычно мужчина смешит женщину, а не наоборот.

Но я сбился с «Кукол». Смотрите, казалось бы, это невероятно жестоко, и бедный Ельцин признавался жене, что ему тяжело это смотреть. Но, будучи человеком хорошим и немелочным, он ничего этого не запрещал. Кстати, господин Брынцалов, фармацевтический магнат, мультимиллионер, предлагал Шендеровичу, автору передачи, миллион долларов за то, чтобы тот сделал его персонажем «Кукол» накануне выборов, на которых Брынцалов баллотировался в президенты. То есть сатира, высмеивание настолько повышают рейтинг, что все прекрасно понимают, сколько это стоит.

Но в крайних своих проявлениях сатира несовместима с юмором. Сатирики желают использовать смех как оружие. Но смех не оружие, смех — это клапан для выпуска пара.

А голливудский злодейский смех — когда главный негодяй хохочет, совершая свои гнусные деяния?

У этого смеха тоже есть своя родословная. Его истоки мы находим в героическом эпосе самых разных народов. Европейцам, наверное, наиболее близок пример из «Илиады»:
Парис, торжествующий с радостным смехом
Вдруг из засады подпрянул и, гордый победой, воскликнул:
«Ты поражен! И моя не напрасно стрела полетела!
Если б в утробу тебе угодил я и душу исторгнул!»

Вот классический героический смех. И это типично для любого эпоса: победившие богатыри гордо смеются.

Трудно точно сказать, что это за смех. Он не раз фиксировался и в наше время, причем в очень неприятных ситуациях: любая резня — от Индонезии до бывшей Югославии — сопровождалась смехом победителей. Но обратите внимание: они хохочут, когда уже сделали свое черное дело.

Выдающийся австрийский этолог Конрад Лоренц сказал такую вещь:
«Собаки, которые лают, иногда все-таки кусают, но люди, которые смеются, не стреляют никогда». Хотя бы потому, что у вас палец дрогнет, и вы промахнетесь. Кстати, такой хохот может быть и деланным: богатырь смеется, желая показать противнику, что для него это — игрушки, что он еще десяток таких врагов легко одолеет.

Остается непонятным, что такое улыбка. Это редуцированная форма смеха?

По происхождению улыбка — знак подчинения и отчасти страха. Смех и улыбка развились из абсолютно разных обезьяньих выражений. Смех — из расслабленного отрытого рта, улыбка — из растянутого в гримасе выражения подобострастия. Это различие можно найти в фольклоре: смеются обычно богатыри, а улыбаются девушки, причем тогда, когда изображают покорность мужчине. Посмотрите, в каких неприятных социальных контекстах возникает такая неискренняя, «японская улыбка». Ученик, который вымученно улыбается у доски. Подчиненный, растягивающий губы в улыбке, в то время как начальник устраивает ему выволочку.
Но это лишь одна из разновидностей улыбки. Мужчина может улыбнуться женщине, начальник — подчиненному, сигнал может быть подан сверху вниз, и тогда это действительно ослабленный смех, знак дружелюбия. А смех от щекотки — это чисто физиологическая реакция?
Нет в смехе ничего чисто физиологического! Щекотка — это рудимент игровой борьбы. Чаще всего мы «щекочем» друг друга словами. Это, конечно, метафора, но когда не было слов, люди просто играли — прикасались друг к другу. Бахтин в своих работах придавал большое значение так называемому фамильярному телесному контакту: это не только щекотка, но и разные щипки, шуточные удары, потасовки. Дети смеются не от одной лишь щекотки, но и когда их подбрасывают, а потом ловят — это такой мягкий шок, как и щекотка. Эйзенштейн сказал замечательную фразу: «Щекотка — это острота, опущенная до предельно низкого уровня».

Мне кажется, что смех может играть и интеллектуальную функцию, помогая выйти за рамки ситуации.
Смех помогает подняться на метауровень. Тактика мозгового штурма во многом основана на юморе — когда идеи доводятся до абсурда. Но всегда находиться в этом состоянии нельзя. На метауровне происходит то же самое, что и во время смеха: мы не можем действовать, а нужно решать серьезные вопросы.

Для меня смысл юмора в другом: он показывает, что все мы независимо от расы и возраста — представители вида хомо сапиенс. Плохо, когда кто-то этого не понимает, но мы можем стараться не задевать их самолюбие, как в случае с датскими карикатурами. Для меня смех — это средство великого человеческого единения.

То есть нас объединяет желание избавиться от культуры…
Да, мы все приматы…
Последний вопрос: осталась ли для вас в проблеме смеха какая-то тайна?

Если бы я сказал «нет», вот тут впору было бы надо мной посмеяться. Мало можно назвать таких научных проблем, где нас ждало бы еще столько сюрпризов. Я не могу понять очень многого — тот же пример с карикатурами или американскую политкорректность. Почему в каких-то областях у нас столько священных коров, что даже подсознание нам отказывает? Обезьянам, кстати, оно никогда не отказывает, потому что, как я уже говорил, непонимание шутки может стоить шутнику жизни. А в данном случае сплошь и рядом возникает непонимание. Почему у людей в эту игру так часто желает играть только один из участников? Почему в детстве для многих нет ничего более мучительного, чем когда над тобой смеются? Это настоящая мина под мою теорию. И «спасает» ее лишь тезис о том, что высшие корковые функции и речь, наложившись на древние бессознательные мотивации, их во многом задавили. Речь кажется нам лучше, чем доречевые сигналы, а ведь это не совсем так: если бы мы научились их понимать, скольких трагедий удалось бы избежать!
С сайта yugsegodnya.ru/enio