«Метафорические уравнения В.Аристова». Аристовым были подмечены два любопытных обстоятельства. Переформулируем их такой форме:
Первое – это «Метафора на службе Уравнениий». Любое физическое уравнение (закон) представляет нечто иное, как метафорическое соотнесение. Соотнесение, до селе, не соотносимого. Это метафорическое соотнесение имеет точную формулировку. Механизм метафоры в когнитивном плане использован для точной формулировки законов, а не только как побудительный, образно-описательный механизм. Пожалуй впервые на это обратил внимание и использовал в своём творчестве и теории метаметафоры К.Кедров, рассматрвая формулу Е= mC2 – как самое гениальное стихотворение XX века [43, c .4]. <…>
«Метаметафора К.Кедрова». В работах Кедрова предложена интересная концепция метакода, объединяющего самые различные знаковые системы. На определённое сходство и дополнение наших работ мы упоминали в [2]. На основе работы "Поэтический космос" Кедров развил свой подход и сформулировал концепцию "Метаметафоры" [43], как нового жанра, возникшего в 2000 году, в форме соединения поэзии, науки, философии и религии. Генрих Сапгир назвал этот жанр - научной поэзией, сам Кедров отмечает, что правильнее было бы определение - "поэтическая наука". Несомненно этот подход наиболее близок нам в культурологическом плане. Если подход Кедрова можно рассматривать, как "шаг от искусства к науке" ("наука на службе искусства"), то у нас – это "шаг от науки к искусству" ("искусство на службе науки").
http://eidos.kiam.ru/group/parad14.html
ПРИМЕЧАНИЕ:термин МЕТАКОД впервые опубликован К.Кедровым в "Ровом мире"№11 .1982 встатье "Звездная книга"

Константин Кедров
МЕТАМЕТАФОРА – НОВОЕ ЗРЕНИЕ

Поэтическое зрение всегда космично. Вот Данте опускается в глубины ада, и вдруг словно перекручиваются круги схождения, образуя ленту Мёбиуса, и ослепи¬тельный свет в лицо. Время как бы свернулось в единое бесконечное мгнове¬ние, как в первый миг сотворения нашего мира из не раз¬личимого взором сгущения света:
Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить умом...
Таков был я при новом диве том:
Хотел постичь, как сочетанны были
Лицо и круг в слиянии споем...
Геометрическое диво, которое видит Данте, сочетание лица и круга, невозможно в обычной евклидовой геомет¬рии. О неевклидовом зрении Данте много раз говорил Павел Флоренский. И неудивительно. Ведь Флорен¬ский открыл внутреннюю сферическую перспективу в ви¬зантийской архитектуре и древнерусской живописи.
При проекции на сферу точка перспективы не в глубине картины, а опрокидывается внутрь глаза. Изображение как бы обнимает вас справа и слева — вы оказываетесь внутри иконы. Такой же сферой нас охватывают округлые стены и купола соборов, и именно так же видит человек небо. Это сфера внутри — гиперсфера, где верны законы геометрии Н. Лобачевского, — мир специальной теории от¬носительности. Если же выйти из храма и взглянуть на те же купола извне, мы увидим сферическую перспективу общей теории относительности.
Человеческий глаз изнутри — гиперсфера, снаружи—¬сфера, совместив две проекции, мы смогли бы получить внутренне-внешнее изображение мира. Нечто подобное и видит Данте в финале «Божественной комедии». Лик внут¬ри трех огненных кругов одновременно находится снаружи, а сами круги переплетены. Это значит, что постоянно меняется кривизна сияющей сферы — она дышит. Вдох — сфера Римана, выдох — гиперсфера Лобачевского и обрат¬ная перспектива Флоренского.
Внутренне-внешняя перспектива появилась в живописи начала века. Вот картина А. Лентулова «Иверская часовня». Художник вывернул пространство часовни наружу, а внеш¬ний вид ее поместил внутри наружного изображения. По законам обратной перспективы вас обнимает внутреннее пространство Иверской часовни, вы внутри него, хотя стои¬те перед картиной, а там, в глубине картины видите ту же часовню извне с входом и куполами. Метаметафора дает нам такое зрение.
Инверсия внутреннего и внешнего, выворачивание в космическое пространство — это главный потаённый ключе¬вой образ в творчестве Даниила Хармса. Главная космическая инверсия происходит у Хармса в произведении «Гамма-сундук». Этот сундук — своего рода ларец Кощея. Через него можно вывернуться в космос. Название «гамма» имеет сразу три значения: гамма-излуче¬ние, пронизывающее вселенную; гамма — символ мировой гармонии, дающей человеку путь во вселенную; и, наконец, гамма-сундук — это сундук мага, опять же при анаграммном выворачивании.
Сам образ сундука в основе космологии. В старинной космографии Козьмы Индикоплова земля изображена как гора внутри хрустального сундука небес. Выйти из этого хрустального сундука — значит обрести пространство иной вселенной. С героем Хармса это происходит по законам геометрии многих измерений.
«Человек с тонкой шеей забрался в сундук и начал зады¬хаться. .. Ой! Опять что-то произошло! Боже мой! Мне нечем дышать. Я, кажется, умираю... А это еще что такое? Почему пою?
Кажется, у меня болит шея...
Но где же сундук?
Почему я вижу все, что находится у меня в ком¬нате?
Да никак я лежу на полу!
А где же сундук?
Человек с тонкой шеей сказал:
— Значит, жизнь победит смерть неизвестным для меня способом».
Такое выворачивание вполне возможно при соприкосновении нашего пространства трех измерений с пространством четырехмерным. Объясню это по аналогии перехода от двухмерности к трехмерности. Начертим плоский двухмер¬ный сундук и поместим в него, вырезав из бумаги, плоского двухмерного героя. Разумеется, на плоскости ему не выйти из замкнутого контура; но нам с вами ничего не стоит вы¬нести плоскатика из плоского сундука, а затем положить его рядом с тем сундуком на той же плоскости. Двухмер¬ный человек так и не поймет, что случилось. Ведь он не видит третье, объемное измерение, как мы не видим четвер¬того измерения. Вот что произошло с героем Даниила Хармса. Всякое описание антропной инверсии в поэзии от Низа¬ми до Данте, от Аввакума до В. Хлебникова, от В. Хлеб¬никова до Д. Хармса с поэтической точки зрения есть движение к метаметафоре.
И все же метаметафора — детище XX века. Рождение метаметафоры — это выход из трехмерной бочки пушкинского царевича Гвидона в океан тысячи измерений. Естественно, что каждый поэт устремился в свои пространства. Сам Хлебников не выбирал маршрута — он был во всем. «Плывем... Куда ж нам плыть?..» — воскликнул Пушкин и по¬ставил многоточие, в котором свободно разместилась поэзия вплоть до нашего века. Хлебников вместо многоточия гово¬рил «и т. д.». Метаметафора где-то в этом магическом пространстве, именуемом «и т. д.». Для себя я могу найти некую условную точку отсчета рождения метаметафоры — год 1963.
Вслед за Лобачевским и Хлебниковым хотелось шаг¬нуть в то пространство внутренней сферы, где через точку вне прямой можно провести две или бесконечное количест¬во параллельных. Я вновь и вновь перечитывал чугунную эпитафию на могиле Лобачевского в Казани, тщетно искал там упоминание о его геометрии. Зато пятитомник Хлебиикова в университетской библиотеке брал беспрепятственно для дипломной работы «Лобачевский, Хлебников и Эйн¬штейн».
Надо было сделать какой-то шаг, от чего-то освободиться, может быть, преодолеть психологический барьер, чтобы найти слова, хотя бы для себя, четко очерчивающие новую реальность.
Однажды я сделал этот мысленный шаг и ощутил себя в том пространстве:
Человек оглянулся и увидел себя в себе.
Это было давно, в очень прошлом было давно.
Человек был другой, и другой был тоже другой,
Так они оглянулись, спрашивая друг друга.
Кто-то спрашивал, но ему отвечал другой,
И слушал уже другой,
И никто не мог понять,
Кто прошлый, кто настоящий.
Человек оглянулся и увидел себя в себе...
Я вышел к себе
Через — навстречу — от
И ушел под, воздвигая над.
Переход от плоского двухмерного видения к объему был грандиозным взрывом в искусстве. Об этом писал еще кинорежиссер С. Эйзенштейн в книге «Неравно¬душная природа». Плоскостное изображение древнеегипет¬ских фресок, где люди подобно плоскатикам повернуты к нам птичьим профилем, вдруг обрели бездонную даль объема в фресках Микеланджело и Леонардо. Понадоби¬лось две тысячи лет, чтобы от плоскости перейти к объему. Сколько же понадобится для перехода к четырехмерию?
Я написал в то время два стиха, где переход от плоскости к объему проигрывается как некая репетиция перед выходом в четвертое измерение.
ПУТНИК
О сиреневый путник
это ты это я
о плоский сиреневый странник
это я ему отвечаю
он китайская тень на стене горизонта заката
он в объем вырастает
разрастается мне навстречу
весь сиреневый мир заполняет
сквозь меня он проходит
я в нем заблудился
идя к горизонту
а он разрастаясь
давно позади остался
и вот он идет мне навстречу
Вдруг я понял что мне не догнать ни себя ни его
надо в плоскость уйти безвозвратно
раствориться в себе и остаться внутри горизонта
О сиреневый странник ты мне бесконечно знаком —
как весы
пара глупых ключиц между правым и левым
для бумажных теней
чтобы взвешивать плоский закат.
Снова и снова прокручивалась идея: можно ли, остава¬ясь существом трехмерным, отразить в себе четвертое из¬мерение? Задача была поставлена еще А. Эйнштейном и Велимиром Хлебниковым. А. Эйнштейн считал, как мы помним, что человек не может преодолеть барьер. В. Хлеб¬ников еще до Эйнштейна рванулся к «доломерию Лоба¬чевского».
Так возникла в моем сознании двухмерная плоскость, вмещающая в себя весь бесконечный объем,— это зеркало. Я шел за Хлебниковым, пытаясь проникнуть в космическое нутро звука. И вот первое, может быть, даже чисто экспери¬ментальное решение, где звук вывернулся вместе с отраже¬нием до горловины зеркальной чаши у ноты «ре» и дал сим¬метричное отражение. Таким образом, текст читается одина¬ково и от начала по направлению к центру—горловине зер¬кальной чаши света до ноты «ре». Интересно, что нотный провал между верхней и нижней «ре» отражает реальный перепад в звуковом спектре, там нет диезов и бемолей.
Зеркало
Зеркало
лекало
звука
в высь
застынь
стань
тон
нет тебя
ты весь
высь
вынь себя
сам собой бейся босой
осой
ссс – ззз
озеро разреза
лекало лика
о плоскость лица
разбейся
то пол потолка
без зрака
а мрак
мерк
и рек
ре
до
си
ля
соль
фа
ми
ре
и рек
мерк
а мрак
без зрака
то пол потолка
разбейся
о плоскость лица
лекало лика
озеро разреза
ссс – ззз
осой
сам собой бейся босой
вынь себя
высь
ты весь
нет тебя
тон
стань
застынь
в высь
звука
лекало
зеркало
Зеркало — ключевой об¬раз, это некая запредельная плоскость. Войти в нее — значит преодолеть очевидность мира трех измерений. И все же в зеркалах есть какая-то избыточная реаль¬ность. Само отражение настолько многозначительно, что поэту уже вроде бы и делать нечего. Стоишь перед зерка¬лом, как перед наглядным пособием по бессмертию... И по¬том опять же плоскость — объем: знакомые оппозиции. Вот если бы зеркало могло отражать внутреннее, как внешнее — глянул и оказался над мирозданием. Внутренняя, говоря словами Павла Флоренского, «обрат¬ная» перспектива наконец-то открылась в поэзии. Вот как выглядит мир при взгляде из внутренне-внешнего зазеркалья
Так, проходя по всем кругам метаметафорического мыш¬ления от чистого рацио до прозрачно-интуитивного, я слов¬но входил в лабораторию Метаметафоры, стремясь быть — в меру моих возможностей — ее объективным исследова¬телем, совмещая в себе «актера» и «зрителя». Разумеется, не мне, а читателю судить о том, что воплотилось в поэзию, а что осталось в области чистой филологии. Но для меня это единое целое, позволяющее выверить точность моих космологических интуиции.
Вернусь снова к образу человека внутри мироздания. Вспомним здесь державинское «я червь — я раб — я бог». Если весь космос — яблоко, а человек внутри... А что если червь, вывернувшись наизнанку, вместит изнутри все ябло¬ко? Ведь ползает гусеница по листу, а потом закуклится, вывернется, станет бабочкой. Слова «червь» и «чрево» анаграммно вывернулись друг в друга. Так появился анаграммный образ антропной инверсии человека и космоса.
Червонный червь заката
путь проточил в воздушном яблоке,
и яблоко упало.
Тьма путей,
прочерченных червем,
все поглотила,
как яблоко — Адам.
То яблоко,
вкусившее Адама,
теперь внутри себя содержит древо,
а дерево,
вкусившее Адама,
горчит плодами —
их вкусил Адам.
Но
для червя одно —
Адам, и яблоко, и древо.
На их скрещенье червь восьмерки пишет.
Червь,
вывернувшись наизнанку чревом,
в себя вмещает яблоко и древо.
Так возник соответствующий по форме метаметафоре анаграммный стих. В анаграммном стихе ключевые слова «червь — чрево» разворачивают свою семантику по всему пространству, становятся блуждающим центром хрусталь¬ного глобуса. Ключевое слово можно уподобить точке Аль¬фа, восходящей при выворачивании к точке Омега.
Один знакомый математик сказал мне однажды:
— Когда я читаю нынешнюю печатную поэзию, всегда преследует мысль, до чего же примитивны эти стихи по сравнению с теорией относительности, а вот о вашей поэзии я этого сказать не могу.
Под словом «ваша» он подразумевал поэтов Метамета¬форы. Само слово «Метаметафора» возникло в моем созна¬нии после термина «метакод». Я видел тонкую лунную нить между двумя понятиями.
Дальше пошли истолкования.
— Метаметафора — это метафора в квадрате?
— Нет, приставка «мета» означает «после».
— Значит, после обычной метафоры, вслед за ней воз¬никает Метаметафора?
— Совсем не то. Есть физика и есть метафизика — область потустороннего, запредельного, метаметафорического.
— Метагалактика — это все галактики, метавселенная — это все вселенные, значит, Метаметафора — это все¬ленское зрение.
— Метаметафора — это поэтическое отражение вселен¬ского метакода...
Все это верно. Однако термин есть термин, пусть себе живет. Движение в пространстве Н. Лобачевского остановить уже невозможно. Интуитивное осмысление этого и привело меня к созданию неожиданного на первый взгляд текста:
Невеста, лохматая светом,
невесомые лестницы скачут,
она плавную дрожь удочеряет,
она петли дверные вяжет,
стругает свое отраженье,
голос, сорванный с древа,
держит горлом — вкушает
либо белую плаху глотает,
на червивом батуте пляшет,
ширеет ширмой, мерцает медом
под бедром топора ночного,
она пальчики человечит,
рубит скорбную скрипку,
тонет в дыре деревянной.
Саркофаг, щебечущий вихрем,
хор, бедреющий саркофагом,
дивным ладаном захлебнется
голодающий жернов «восемь»,
перемалывающий храмы.
Что ты, дочь, обнаженная, или ты ничья?
Или, звеня сосками, месит сирень
турбобур непролазного света?
В холеный футляр двоебедрой секиры
можно вкладывать только себя.
Я писал это в 1978 году, когда не было теории Метаме¬тафоры, но уже зарождалась Метаметафора.
Сразу же скажу, что мне как филологу трудно было бы отрешиться хотя и от подсознательного, но постоянно при¬сутствующего культурного пласта древнерусской метафоры. Хочу сделать это очевидным для читателя. Речь, конечно идет не о творческом состязании с древними, а о некоей точке отсчета. Если взглянуть в такой перспективе, яснее становится, что «двоебедрая секира» — месяц умирающий и воскресающий; невеста, лохматая светом,— комета, она же звезда Венера и Богородица — «невеста не невестная». В поэтическом акафисте поется: «Радуйся, лестница от земли к небу»,— вот почему «невесомые лестницы скачут». «Дыра деревянная» — в середине вывернутой скрипки Пикассо — черная дыра во вселенной; холеный футляр двоебедрой секиры — все мироздание; скрипка — образ вечной женственности, пляска на червивом батуте — попра¬ние смерти. Вязать дверные петли можно только вывернув наизнанку «микромир» вязальных петель до «макромира» петель дверных. Сама дверь — тоже каноническое обраще¬ние к богородице — «небесная дверь».
Метаметафора не гомункулус, выращенный в лабора¬торной колбе. Вся теория метакода и Метаметафоры воз¬никла из стихов, а не наоборот. В поэзии антропная косми¬ческая инверсия сама собой порождает метаметафорический взрыв. Трудно судить, насколько осуществилась моя мечта передать словами миг обретения космоса.
Сколько бы ни было лет вселенной,
у человека времени больше.
Переполняют меня облака,
а на заутрене звонких зорь
синий журавлик и золотой
дарят мне искренность и постоянство.
Сколько бы я ни прожил в этом мире,
я проживу дольше, чем этот мир.
Вылепил телом я звездную глыбу,
где шестеренки лучей
тело мое высотой щекочут
из золотого огня.
Обтекая галактику селезенкой,
я улиткою звездною вполз в себя,
медленно волоча за собой
вихревую галактику, как ракушку.
Звездный мой дом опустел без меня...
Нам кажется, что человек неизмеримо мал, если глядеть с высоты вселенной, а что если наоборот, как раз оттуда-то он и велик. Ведь знаем же мы, что одно и то же мгновение времени может растягиваться в бесконечность, если мчать¬ся с релятивистской скоростью. Вся вселенная может сжать¬ся в игольное ушко, а человек окажется при инверсии боль¬ше мироздания.
Метаметафора, конечно, условный термин — важны но¬вые духовные реальности, обозначенные этим словом, от¬крываемые современной физикой, космологией и... поэзией. Может быть, прежде всего поэзией.
В. Хлебников видел даже в числах «быстрого хохота зубы». В Метаметафоре не хохот, а некая обэриутская космическая самоирония. Однажды Альберт Эйнштейн сказал: «По-моему, математика — это простейший способ водить себя самого за нос». Любой поэт и читатель, лишен¬ный чувства юмора, окажется таким незадачливым мате¬матиком.
Спектр Метаметафоры ныне доходит до не различимых взором инфракрасных и ультрафиолетовых областей, от космических инверсий пространства к инверсиям звука и самой семантики слова.
У поэзии есть свои внутренние законы поступательного движения. Где-то в 30-х годах замолкли обэриуты, позднее забыли Хлебникова. Ныне движение началось с той самой точки, на которой остановились тогда. Ныне зеркальный паровоз Метаметафоры двинулся дальше.
Зеркальный паровоз
шел с четырех сторон
из четырех прозрачных перспектив
он преломлялся в пятой перспективе
шел с неба к небу
от земли к земле
шел из себя к себе
из света в свет
По рельсам света
вдоль
по лунным шпалам я
вдаль
шел раздвигая даль прохладного лекала
входя в туннель зрачка Ивана Ильича
увидевшего свет в конце начала
он вез весь свет
и вместе с ним себя
вёз паровоз весь воздух весь вокзал
все небо
до последнего луча
он вез
всю высь
из звезд
он огибал край света
краями света
и мерцал как Гектор перед битвой
доспехами зеркальными сквозь небо...

ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ ТЕРМИНА К,КЕДРОВА _МЕТАМЕТАФОРА

КОНЕЦ ОПЕРАЦИИ “ЛЕСНИК”
(Известия, 1995 г.)


– Константин Александрович, вы придете в ФСБ или для вас это неприемлемо?
Не скрою, голос в телефонной трубке привел меня в былое смятение. 30 лет КГБ неотступно следовал за мной. Исключали из института, не пускали в аспирантуру, два года после защиты диссертации не подпускали к кафедре, а в августе 1986 года под убаюкивающие разговоры про перестройку просто отстранили от преподавательской деятельности в Литературном институте Союза писателей СССР после 15 лет работы.
– Вам запрещено заниматься преподавательской деятельностью, – сказал удрученный ректор.
– Кем?
– Комитетом государственной безопасности... Видели бы вы их рожи!!!
Рожи их я не видел, но ректор Егоров и парторг Мальков официально сообщили, что в ректорат и в партком (я никогда не был членом партии) пришли два работника КГБ и сообщили, что под влиянием моих лекций о Достоевском студент из Липецка уверовал в Бога,
– Это только полбеды, — заметил парторг. – Главное, что он вышел из партии, а это уже серьезно.
Про студента я все знал и без них. Он сам подошел ко мне, бледный и понурый: “ Константин Александрович, я виноват перед вами. Меня вызвали в КГБ и заставили подписать бумагу, что я уверовал в Бога и ушел из КПСС под влиянием ваших лекций”. Студенты из других городов “бумагу” подписать отказались, но сообщили мне, что всюду фигурировала одна и та же формулировка: “Рассказывал на лекциях про Космос и загробную жизнь”. А в это время Горбачев миловался в Кремле с деятелями церкви, говорил о гласности и демократии. Мои студенты прореагировали вполне однозначно: написали письмо Горбачеву с требованием вернуть на кафедру их преподавателя. Через три месяца устами ректора на комсомольском собрании было сказано: “Хоть вы и писали, ответа не будет. Лекции Константина Александровича вызывают тревогу у инстанций, которые обязаны следить за идеологическим и политическим климатом страны”. Вскоре ректор В.К.Егоров пошел на повышение в ЦК – надзирать за писателями (впоследствии он стал министром культуры), а я сидел дома в ожидании ареста. Тогда многим моим друзьям казалось, что я преувеличиваю опасность. Разве в КГБ занимаются докторскими диссертациями о космосе в литературе? Да они там и не поймут ни единого слова. Мои друзья просто не понимали, что живут в стране, где офицеры тайной полиции в основном занимались литературой и философией. Сам глава тогдашнего КГБ Чебриков произнес на последнем коммунистическом съезде, что главная опасность социализму исходит-де от трудов Флоренского и Бердяева. А друг мой, Михаил Мейпах, специалист по французской литературе, все еще томился в ленинградской тюрьме за хранение и распространение столь опасных для коммунизма трудов. И всего-то пять лет отделяло от рокового августа 91-го.
Мне говорят сегодня: нельзя быть таким злопамятным, пора все простить. Я бы с радостью простил, но разве кто-нибудь из недавних палачей Бога попросил сегодня прощение хотя бы у людей? Нет, денно и нощно они нас учат патриотизму и вере. В те годы я написал в своей записной книжке перифраз на стихи Есенина “Шаганэ ты моя, Шаганэ: “КГБ, КГБ, КГБ”.
Может быть, не в такой последовательности, но все эти воспоминания обрушились на меня в тот момент, когда раздался звонок из ФСБ. Я уже писал в “Известиях” о первом посещении читального зала архива бывшего КГБ, когда вдовы поэтов Сергея Маркова и Леонида Мартынова знакомились с пресловутым “сибирским делом”. Естественно, я не удержался от вопроса, почему открываются преступления лишь столь далекой давности. Хотелось бы ознакомиться со свеженьким досье времен перестройки. Делом на самого себя. Работник архива полковник Владимир Гончаров прямо сказал: “ Скорее всего, ваше дело уничтожено. После отмены статьи об антисоветской пропаганде и агитации все оперативные дела были ликвидированы как неподтвердившиеся”. Дальнейшие рассуждения меня интересовали мало. Мол, КГБ не имел права хранить компромат на граждан, а потому и сожгли. Ведомственная логика, к которой вольно или невольно прибегал мой собеседник, всегда алогична. Собирать компромат можно, а вот хранить нельзя. В этих знакомых силлогизмах меня интересовало одно: кто отдал приказ об уничтожении оперативных дел? Разумеется, на этот простой вопрос я ответа не получил. Горбачев? Нет, Политбюро? Нет. Андропов? Нет. Чебриков? Нет. Крючков? Нет. Впрочем, существовал какой-то давний приказ с незапамятных времен, согласно которому все оперативные дела, не получившие подтверждения, уничтожались.
Отмена пресловутой 70-й вовсе не означала, что дела не подтвердились. Она означала, что близится конец советской деспотии, а стало быть, многие неаппетитные действия КГБ смогут получить общественную огласку. Там уничтожали дела, потому что прекрасно понимали, что в нормальном цивилизованном обществе изготовление дел такого рода именуется преступлением. “Все решало Политбюро”, – сказал мне тогда подполковник В.Н.Якушев. Как все легко и просто. Я не знаю, читал ли Вячеслав Николаевич, ответственный за архивные дела КГБ, материалы Нюрнбергского процесса. Там все, от Риббентропа до Геринга, ссылались на приказ свыше. И тут снова прозвучала сокровенная фраза. На сей раз из уст В.Гончарова: “Константин Александрович, да простите вы их”. Простить можно тех, кто просит прощения. А ФСБ не испытывает желания извиниться хотя бы за преждевременную кончину моей матери, не выдержавшей новой волны гонений, обрушенных на сына. “А почему ФСБ должно просить прощение за КГБ?” – последовал ответ В.Н.Якушева. В этот момент я вдруг еще раз ясно осознал, что в центре Москвы на Лубянке существует абсолютно безответственное государственное учреждение. Оно имеет все права нарушать элементарные права человека и не несет никакой, даже моральной, ответственности за свои деяния. ФСБ свято хранит тайны КГБ и при этом не чувствует связи с преступными деяниями этой страшной организации. Впрочем, работники архива ФСБ Гончаров и Якушев на мою просьбу об официальном интервью для “Известий” по проблеме уничтожения и хранения оперативных дел отреагировали вполне положительно. Я хотел задать простые вопросы:
– с какого времени по какое происходило массовое уничтожение оперативных дел?
– кто отдал приказ об уничтожении?
– сколько дел было уничтожено?
будут ли когда-либо принесены извинения за моральный ущерб, нанесенный лицам, на которых заводились все эти липовые дела?
если при ведении оперативных дел явно нарушался даже тогда существовавший закон, будут ли наложены хотя бы административные взыскания на виновников нарушений?
Передал я и личное заявление с просьбой ознакомить с документами, на основании которых против меня велось оперативное дело. Сначала поступила официальная отписка, что дело мое в архивах ФСБ не обнаружено, но позднее стараниями моих собеседников было найдено постановление об уничтожении моего дела, которое последовало 30 июня 1990 года! Смею заверить, что и после отстранения меня от преподавания а Литературном институте СП СССР КГБ буквально шел за мной по пятам вплоть до 90-го года. Последний раз он всплыл после поэтического концерта “Разомкнутый квадрат” в Олимпийской деревне в 1988 году. Организаторам выступления было сказано, что я нахожусь под политическим наблюдением, а потому в следующий раз меня ни в коем случае нельзя подпускать к микрофону.
Узнал из постановления много интересного. Оказывается, я был не кандидатом филологических наук, не старшим преподавателем кафедры русской литературы, не поэтом, не писателем, а... “Лесником”. Именно под такой кличкой значилось это дело “с окраской антисоветская агитация и пропаганда с высказываниями ревизионистского характера”, за что могли впаять все семь лет с последующей ссыпкой. Кстати, вдогонку ко всем вопросам, так и оставшимся без ответа: ФСБ по-прежнему дает людям, проходящим по оперативным делам, уголовные кликухи? Еще больше, чем само постановление об уничтожении дела, заинтересовал второй документ – “Акт”. “Комиссия в составе сотрудников Центрального архива КГБ СССР (имена вымараны) составила настоящий акт в том, что 13 и 16 сентября 1990 г. уничтожены архивные дела оперативного учета, подлежащие уничтожению согласно постановлений Управления “З” (как мне объяснили, “З” это не цифра, а буква) КГБ СССР”. Далее следуют номера 42 дел, некоторые по 10-13 томов. Мое дело за номером 35867 уместилось в одном томе. Надо же. А ведь по всем городам Союза студентов трясли. Хвастались перед ректором в августе 1986-го: “У нас достаточно свежего материала”.
Из всей этой очень грустной истории мне ясно только одно. Пока существует я стране государственная организация, свято хранящая тайны оперативных дел КГБ против собственных граждан, все разговоры о демократии и правах человека стоят не Больше, чем партийный треп о перестройке и ускорении. Бумажный Освенцим, устроенный в 1990 году на Лубянке, есть преступление перед историей. Если только за 3 дня только а Москве уничтожено 42 дела, то сколько их по всей России! КГБ сделал все возможное, чтобы граждане СССР ничего не узнали о тайных идеологических репрессиях, носивших, судя по количеству дел, массовый характер. Оперативные дела по-прежнему засекречены, а ведь по ним и велась так называемая массовая “профилактика” населения, особенно в последние годы коммунистического правления. Почти все мои вопросы к Лубянке остались без ответа. И все же из интервью с Вячеславом Николаевичем Якушевым кое-что удалось узнать. Оперативные дела в Москве сжигались в особых печах без дыма. В этом своеобразном крематории человеческих судеб сгорели и 70 томов дела А.Д.Сахарова. Сколько дел уничтожено по стране в целом, сегодня никто не знает... Что касается дел репрессивных, по которым сажали в тюрьмы и убивали, то они полностью рассекречены. Каждый гражданин, подвергшийся репрессиям, или близкий родственник репрессированного имеют право в установленном порядке ознакомиться с делом в читальном зале архива КГБ на Неглинной. На мой прямой вопрос, где гарантия, что сожженные оперативные дела не пересняты на микропленку, Вячеслав Николаевич ответил: “А какой в этом смысл?”. А какой смысл было заводить такие дела?! Русь! Дай ответ. Не дает ответа, как говаривал Николай Васильевич Гоголь.



-------------------------------------------------------------------------------------------

Григорий Лесниченко

"Новый мир" и КГБ
(В книге «КГБ: вчера, сегодня, завтра. М., 1994)


15 лет я работал в "Новом мире", и последние 10 лет, до конца 1989 года был его ответственным секретарем. Я хочу вам рассказать как проникало КГБ в журнал и как приходилось вести себя в этой ситуации…
…У меня было еще множество случаев с кегебешниками. Например, они очень настаивали, чтобы я написал письмо в Литинститут, его директору Пименову. Тогда в качестве преподавателя там работал Константин Кедров. Он часто печатался в "Новом мире". Вот они и сказали: "Ты напиши туда письмо, скажи, что он такой-сякой антисоветчик, что он, в общем, космополит и всякое прочее, и отправь письмо." Я сказал: "Нет. такое письмо, господа, я туда не пошлю". После этих разговоров со мной на него там долго напирали, всячески хотели выкурить его оттуда. Но он печатался в нашем журнале и в 1987, и в 1989 году.
-----------------------------------------------------------------------------------

Авторский комментарий к документальным событиям


Константин Кедров

ТВЕРСКОЙ ОПЯТЬ 25
Камерная трагедия


Места действия:

Девятиэтажка на Артековской.
Камерный Театр Таирова, ныне Пушкина
Рядом усадьба Яковлева (дом, где родился Герцен, выведенный в романе Булгакова, как Дом Грибоедова, ныне Литературный институт им. Горького)
ЦДЛ на ул. Герцена д. 53 (тоже «Дом Грибоедова» у Булгакова.
Мой кабинет на пятом этаже «Известий» у Пампуш на Твербуле
Новозыбковский драмтеатр 1949 г
Дворянское собрание на Волхонке
Приемная и Архив КГБ-ФСБ на Кузнецком


Действующие и бездействующие лица:

Великие ТАИРОВ и КООНЕН
КОНСТАНТИН КЕДРОВ – опальный поэт, старший преподаватель Литературного ин-та.
АЛЕКСАНДР БЕРДИЧЕВСКИЙ – режиссер и актер школы Таирова и Мейерхольда, отец Константина Кедрова
Ректор ПИМЕНОВ – в прошлом заведующий театральным отделом ЦК. Редактор журнала «Театр» во времена оттепели Хрущева. После студенческих волнений, связанных с исключением Пастернака из Союза Писателей в 1962 г., ректор Литературного института до вынужденного ухода на пенсию в 1985 г.
Новый ректор Владимир Константинович Егоров – бывший заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ. С 1985 до 1987 ректор. С 1987 до августовского путча 1991- го помощник Горбачева по вопросам литературы и искусства. С 1993-го
Директор Российской Государственной библиотеки (Ленинки). Затем министр культуры Российской Федерации. Ныне директор Академии управления при президенте Российской Федерации
Евгений Винокуров – мой друг, поэт. Автор строк: « Крестоносцы перли, принимая каждый город за Иерусалим». Профессор, руководитель творческого семинара.
Лев Ошанин – профессор, руководитель творческого семинара Автор «Гимна демократической молодежи»
Студент заочник из Липецка, уверовавший в Бога после моих лекций по Достоевскому.
Студент заочник из Якутска Сафрон, вызванный на допрос Якутского КГБ.
Студент заочник, вызванный на допрос в КГБ после вечера Высоцкого.
Студентка первого курса поэтесса Ирина Суглобова
Редактор журнала «Литературное обозрение» поэт Лавлинский
Ответ секретарь журнала «Литературное обозрение»
Андропов, Черненко, Чебриков, Горбачев и другие историчесие и эпизодические лица.
Князь Андрей Голицын – предводитель Союза Потомков Российского дворянства.
Полковник ФСБ Гончаров
Подполковник ФСБ Якушев

* * *
Телефонный звонок в моей угловой малогабаритной двушке на ул. Артековская д. 8, кв.2 на первом этаже.

ПИМЕНОВ. Это ректор говорит. Я только, что прочел вашу статью о космосе в литературе в «Новом мире».
КЕДРОВ. Но ведь она еще не напечатана.
ПИМЕНОВ. Она лежит у меня на столе. Копия разослана во все гуманитарные ведущие вузы.
КЕДРОВ. Как же это возможно? Ведь это нарушение авторского права.
ПИМЕНОВ. А вот вы и подумайте как это возможно. Вы подумали как это все в сердце ректора отзовется. Я ведь многое на себя беру.
КЕДРОВ. А что там такого особенного нашли крамольного.
ПИМЕНОВ. Как что? Я в ужасе. Опять космос. Опять наизнанку.
КЕДРОВ. Скажите, что я должен сделать.
ПИМЕНОВ Вам придется подыскать другую работу. У нас вуз идеологический. У вас есть куда уйти?
КЕДРОВ Может как-то уладится?
ПИМЕНОВ. Какое уладится. Меня из-за вас на пенсию гонят. Вы читали в «Литературной учебе» статью «На стыке мистики и науки»- это очень серьезно. Прочтите немедленно.
Там все про ваши художества, но самое главное в конце цитаты из Андропова и Черненко. Вы допрыгаетесь. Вот беру папку и завожу на вас дело персональное. Тут не персональным, а куда более серьезным пахнет. Когда я Таирова отстранял по заданию ЦК он вел себя очень достойно. Вы меня, надеюсь поняли.
КЕДРОВ Об отстранении Таирова Пименовым я знал с детства от своего отца.
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Вот в «Огоньке» тебя напечатали, в семь лет и уже такая слава. Всего одну роль сыграл и уже в «Огоньке». Я всю жизнь, кого только не играл, кого не ставил, а в «Огоньке» первый раз себя вижу, да и то в роли Несчастливцева.
КЕДРОВ. Я жадно схватил зелено- синий «Огонек» 49-го года и действительно увидел отца в клетчатых штанах со штрипками в роли Несчастливцева в «Лесе». А где же я в роли гнома в сплошном комбинезоне с вшитым колпачком, с приклеенной бородой до пояса, с бархатной подушечкой в руках, на которой туфельки обклеенные зеркальными осколками?
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Вот видишь, Золушка в окружении детей, а вот твой затылок. Ты в этот момент отвернулся от объектива к Марцевич-Золушке.
КЕДРОВ. Мне так фотограф велел.
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Затылок твой вполне узнаваем.
КЕДРОВ. А что под снимком написано?
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Пришли в гости к Золушке юные зрители.
КЕДРОВ. Впервые в жизни у меня потемнело в глазах от несправедливости.
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Да ведь и про меня как-то вскользь написано. Словно и не я «Золушку поставил, а кто-то другой.
КЕДРОВ. Отец плохо разбирался в политике и не понимал, что в стране идет антисемитская борьба с космополитами безродными. Он считал себя русским, вернее просто советским человеком и был уверен, что национальные предрассудки ушли в далекое прошлое.
БЕРДИЧЕВСКИЙ Главное, что теперь после статьи в «Огоньке» театр уже не закроют.
КЕДРОВ. Театр закрыли и не исключено, что именно из-за статьи в «Огоньке». И семья наша тогда же распалась. Я остался с мамой актрисой Надеждой Владимировной Кедровой.
ПИМЕНОВ. Я отца вашего прекрасно знаю. Я ведь его защитил от нападок и обвинений в таировщине и мейерхольдовщине. Он талант. А Таирова я лично принимал в своем кабинете, когда Камерный Театр расформировали. Да он вел себя очень достойно, но вскоре умер. Это ведь здесь рядом с нашим институтом было. А жена его, Коонен, собой не владела.
КООНЕН. Проклято будет место сие. И ничего в нем не будет доброго.
ПИМЕНОВ. Сейчас другие времена. Напишите заявление. Найдете другую работу. Ничего страшного. Пока идите работайте. Я многое на себя беру. А маму вашу Надежду Владимировну Кедрову, я тоже помню. Она в «Золушке» старшую сестру играла. А Золушку играла Марцевич. Страшное было время. Теперь все семечки.
КЕДРОВ Вы думаете?…

Буфет в ЦДЛ под лестницей.

ЧЕЛОВЕК У СТОЙКИ Мы с вами мало знакомы, но я вас хорошо знаю по статьям в «Новом мире» и передачи у вас прекрасные. Я видел «Отцы и Дети», где вы со Смоктуновским. Между прочим, прекрасно смотритесь. А я ответ секретарь « Литературной учебы». Вы, конечно уже читали 4-й номер за 1984-й.
КЕДРОВ Странно, что все это напечатано в конце номера каким-то мелким шрифтом и ссылки в финале на Андропова, а потом на Черненко. На двух генсеков сразу у нас после Ленина- Сталина ссылаться как-то не принято. Неужели моя «Звездная книга», напечатанная два года назад в «Новом мире» кого-то так напугала. И название «На стыке мистики и науки» звучит как прямой донос.
ЧЕЛОВЕК У СТОЙКИ. Вы можете не поверить, но я в это время замещал Лавлинского. Так вот я ничего не знал об этой статье. Она появилась внезапно и без ведома редакции.
КЕДРОВ. Разве такое возможно?
ОТВЕТСЕКРЕТАРЬ. Как видите. Но я хочу, что б вы знали. Редакция к этой статье не имеет никакого отношения. У нас никто ее никому не заказывал. Я подписывал собственноручно номер в печать. Там этой трихоманеллы не было, и не могло быть пока я ответ. секретарь. Может Лавлинский вернется из отпуска и что-то прояснит, хотя вряд ли…

Месяц спустя у той же стойки.

ЛАВЛИНСКИЙ. Мы с вами мало знакомы, но я хорошо знаю вас по статьям в «Новом мире»
КЕДРОВ. Я знаю, вы были в отпуске, когда напечатали эту погань.
ЛАВЛИНСКИЙ. А кто этот автор с каким – то вычурным именем, не то Леонардо, не то Рафаэль…
КЕДРОВ Ладно не Микеланджело. А, впрочем, какая разница. Важен результат. Пименова выгоняют на пенсию, а меня отстраняют от преподавания.
ЛАВЛИНСКИЙ. Тяните время. Уже и Брежнев умер, при котором вы «Звездную книгу» каким-то чудом напечатали. Как вам это удалось? И Андропов с Черненко, на которых этот Боттичелли ссылается уже ничего не скажут. Горбачев правда призывает к ускорению, а вы тяните. Вот и Пименов на пенсию не торопится.
КЕДРОВ. Гони зайца дальше.
ЛАВЛИНСКИЙ. Какого зайца?
КЕДРОВ. Это любимая пословица профессора Семена Иосифовича Машинского. Это он мою статью в «Новый мир» рекомендовал. В 58 лет разрыв аорты. Теперь на смену ему прислали какого-то воронежского пенька. Заведует кафедрой.
ЛАВЛИНСКИЙ. Кто такой?
КЕДРОВ. Все спрашивают…
ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ. Я должен вас предупредить. Был секретариат Союза Писателей. Меня иногда приглашают для декора. Там был прямой разговор о вас. Мол, Пименов уже стар, не справляется, допустил в Литинституте пропаганду мистики и религии. И прямо назвали ваше имя. Какой-то студент из Липецка под влиянием ваших лекций уверовал и партбилет на стол положил. Да кто ж теперь не уверовал. Я вот тоже хочу креститься. Как вы думаете?
КЕДРОВ. Пока вопрос возникает креститься не надо. Все должно быть вовремя и естественно.
ВИНОКУРОВ. Я вот тоже так думаю. Да странные времена. Горбачев с патриархом рядом сидит, а глава КГБ Чебриков называет главными врагами Бердяева и Флоренского.
ЧЕБРИКОВ (выступление на последнем, 27-ом съезде КПСС) Потерпев поражение на политическом и экономическом фронте, капитализм стремится наверстать упущенное, забрасывая к нам нелегально труды религиозных философов эмигрантов Бердяева и Булгакова. Напрасные потуги. Мы должны проявить бдительность и вовремя дать отпор. (Горбачев, сидя в Президиуме одобрительно кивает).
НОВЫЙ РЕКТОР ЕГОРОВ. Я ничего против вас не имею, но меня берут за яйца. Мне прямо сказали, ну ладно Пименов по старости не справлялся, а вы-то что. Кстати этот студент из Липецка, который партбилет положил, хороший парень. У него просто заболела дочь. Он ее окрестил и сам окрестился. А там кто- то решил выслужится. Партбилет на стол положишь. Он и положил. Вы сколько лет преподаете?
КЕДРО. С аспирантурой почти 18.
ЕГОРОВ. Согласно новому указу, принятому Андроповым, а указ никто не отменял, хоть Горбачев и сидит рядом с патриархом, все преподаватели должны получить рекомендацию парткома.
КЕДРОВ. Даже беспартийные.
ЕГОРОВ. Они-о в первую очередь.
КЕДРОВ. Но моя докторская недавно утверждена кафедрой и рекомендована ученым советом.
ЕГОРОВ. Ну и что ж. Я вот тоже книжку пишу по Энгельсу.
КЕДРОВ. Так что, второй раз утверждать будут?
ЕГОРОВ. И обсуждать, и лекции посещать, и на партком вам в четверг придется прийти, хоть вы и Б.П. – большое преступление или беспартийный. Ха-ха – гм-гм.
ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ. Я окончательно решил креститься. Пусть Чебриков повесится под портретом Дзержинского. Я фронтовик, если бы Бога не было, меня бы сто раз убило. А я твердо знал, что не убьют. Потому что Бог этого не допустит. И не просто Бог, а именно Святая Троица. Отец – Сын – Дух Святой един в трех лицах. Я это понял когда прочел в «Новом мире» вашу статью «Восстановление погибшего человека» о Достоевском. Отец – прошлое, Сын – будущее, Дух Святой – настоящее. Все вместе – Вечность. Как вам удалось ее напечатать? Хотя против Бога не попрешь. А все еще прут. Вот и доперли до Чернобыля. Пала с неба Звезда Полынь. Полынь по-украински Чернобыль. Вы наверное уже знаете, весь институт гудит. Пришли два офицера КГБ прямо в партком, чего раньше не допускалось и потребовали вашего отстранения.
КЕДРОВ. Вот вам и гласность и человеческий фактор.
ВИНОКУРОВ. Да раньше им это не позволялось. В партком привалили – это что- то новенькое. При Хрущеве они постановили, что КГБ не имеет права трогать партийные органы.
КЕДРОВ. Очень захотелось потрогать. Какие никакие, а все-таки органы.
ВИНОКУРОВ. Вот и потрогали. В 49-ом году здесь была компания борьбы с космополитами безродными. Главным космополитом оказался мой сокурсник фронтовик. Только я на своих двоих, а он на костылях без ноги. Я в таких случаях, как член бюро комсомола поссать выходил, а тут не выдержал выступил: « Человек ногу родине отдал, а вы его обвиняете в отсутствии патриотизма». И ведь помогло. Из комсомола его не выгнали, только из института отчислили. А, если бы выгнали – это верный арест.
КЕДРОВ. Чуть не спросил я тогда: « А сейчас выступите?», – но, конечно, же промолчал.
Зато выступил на парткоме автор «Гимна демократической молодежи» комсомольский гимнюк Лев Ошанин.
ЛЕВ ОШАНИН. Константин Александрович не пришел на партком, но вот тут у меня устав, а в нем ясно сказано: «Дела членов партии рассматриваются обязательно в присутствии члена партии, которого разбирают». А на беспартийных это положение устава не распространяется. Имеем право рассматривать. Предлагаю не рекомендовать Константина Александровича на следующий срок избрания как не явившегося на заседание парткома. Мы, слава богу, правящая партия. В 6-ом пункте конституции записано. Имеем право.
ВИНОКУРОВ. Дело тут не в шестом пункте конституции, а в пятом пункте анкеты вашего папы.
ГИМН ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ МОЛОДЕЖИ.
«Люди молодые всех народов и разных наречий.
Сердцем и душою мы стремимся друг - другу навстречу.
Цель наша правду отстоять мир для людей.
Чтоб увидала каждая мать счастье своих детей».
ЕГОРОВ. Эти двое из КГБ опять приходили. «У нас достаточное количество свежего материала». Видели бы вы их рожи. Мне было прямо сказано: « Мы в вас в качестве третьего посредника не нуждаемся. Пусть Константин Александрович придет к нам и получит все необходимые разъяснения». Единственное, что мне выяснить удалось, что к нам это не Московское КГБ и не КГБ РСФСР, а КГБ СССР. Представляете, насколько это серьезно.
КЕДРОВ. Я знаю. Они трясли наших заочников по всему Союзу и требовали подписать бумажку, что я рассказывал на лекциях « про космос и загробную жизнь». Некоторые, как этот парень из Липецка подписали.
СТУДЕНТ ИЗ ЛИПЕЦКА. Простите меня. Они сказали, если не подпишу, они возбудят дело по статье антисоветская пропаганда. У меня был обыск, и нашли томик Бердяева. Сказали до четырех лет тюрьмы и три года ссылки.
КЕДРОВ. Я знаю. Мой друг Михаил Мейлах до сих пор в Крестах томится за распространение религиозной литературы. У него в рояле ксероксы Бердяева и Булгакова обнаружили. Я свои ксероксы на всякий случай выбросил ночью на помойку. В любую минуту могут прийти. Сахаров по-прежнему в ссылке. Весь этот треп о перестройке и гласности – ловушка для дураков.
Товарищ, верь, пройдет она, эпоха перестройки, гласности.
И в кулуарах Безопасности запишут наши имена…
СТУДЕНТ ИЗ ЯКУТСКА СОФРОН. У нас в Якутске были студенческие волнения. Меня вызвали в КГБ: « В Литинституте есть такой преподаватель Кедров. Это не он вас к демонстрации подстрекал?»
СТУДЕНТ ИЗ МОСКВЫ. Тут после вечера Высоцкого меня вызвали в КГБ и понуждали дать на вас показания, что вы рассказывали про космос и загробную жизнь. Но я отказался. А некоторые подписали.
КЕДРОВ. Да ничего от этих подписей не зависит. Они сами любой донос и любую подпись поставят. А вам спасибо, конечно…
ИРИНА СУГЛОБОВА. Мы всем курсом написали письмо Горбачеву и положим на стол студенческие билеты.
КЕДРОВ. Положить-то вы положите, а обратно вам их не отдадут. А за письмо к Горбачеву спасибо.
ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ. Когда Пастернака из Союза Писателей исключали, наши студенты взбунтовались и пошли к ректору Сергееву. А вы, наверное, помните стихи Межирова «Коммунисты».
КЕДРОВ. «Навсегда, навсегда, навсегда до конца, коммунисты вперед, коммунисты вперед».
ВИНОКУРОВ. Ну вот встретил их ректор Сергеев прямо на лестничной вот этой площадке. Да как гаркнет: « Коммунисты, назад…». И все попятились. Так вот все повторилось двадцать лет спустя. Коммунисты с Высших Литературных Курсов пошли к ректору Егорову, чтобы вас защитить. Он их принял, правда, не на лестничной площадке, а в кабинете. Но результат тот же.
КЕДРОВ. Да видел я из окна кафедры нашей, где Герцен родился, как они шли обратно красные, как раки вареные.
ЕГОРОВ. Вот что я скажу. У меня тоже есть нервная система. Вот при Евгении Юрьевиче говорю. Завтра же подпишу приказ об увольнении за нарушение трудовой дисциплины. На партком вы уже не пришли. Впрочем, хорошо, что не пришли. А что у вас со Львом Ошаниным? Я предложил без вас не рассматривать, а он вдруг взял слово, да еще и устав принес.
ПРОРЕКТОР И БУДУЩИЙ РЕКТОР, БУДУЩИЙ МИНИСТР КУЛЬТУРЫ, БУДУЩИЙ ПОСОЛ РОССИИ В ЮНЕСКО, ЕВГЕНИЙ ЮРЬЕВИЧ СИДОРОВ. Поверьте нам мы во всем этом нисколько не заинтересованы. Ищите кому это все выгодно.
ЕГОРОВ. Тут что-то ведомственное. Можете поблагодарить студентов за письмо к Горбачеву, но ответа не будет. Мне прямо сказали: «У вас, что все преподаватели не приходят на заседание парткома? Все читают лекции, после которых студенты кладут на сто свои партбилеты и крестятся? К тому же органы призванные следить за идеологическим и политическим климатом в стране с тревогой говорят о лекциях, которые наш преподаватель читает на стороне. Вам придется написать заявление о переходе на творческую работу. Мне сказали: «Пусть Константин Александрович занимается научной и творческой деятельностью. А преподавание исключено, тем более в таком идеологическом вузе, как наш»
КЕДРОВ. Но это же беруфстсферботен.
ЕГОРОВ. Что?
КЕДРОВ. Запрет на профессию в третьем рейхе – беруфтсферботен.
ЕГОРОВ. (пожимает плечами).
СИДОРОВ. ( в коридоре) Поверьте я абсолютно не в курсе дела. Абсолютно не в курсе.
КЕДРОВ. В августе 1986-го года я написал заявление. Забавная симметрия. Я поступил в
Аспирантуру Литинституту в 1968-ом, а покинул его в 1986-ом. Невольно поверишь в мистику чисел. 68-86 –палиндром. Началась «творческая и научная деятельность», проще говоря безработица. И закончилась она только в 1990-ом году, когда два миллиона москвичей высыпали на улицу и потребовали устранения 6-го пункта конституции, на который ссылался Лев Ошанин. КГБ лихорадочно уничтожал дела, заметая следы своих преступлений. Я стал обозревателем лучшей газеты страны « Известия».


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
(Выставка русского авангарда в галерее на Крымском валу)

РЕКТОР СИДОРОВ. Ну что вы по-прежнему будете везде говорить, что вас от преподавания отстранили, а обратно не приглашают?
КЕДРОВ. Это простая констатация факта.
СИДОРОВ. Вот говорю вам при многих свидетелях. Вы вернетесь в Литиститут. Звоните мне, и мы все уладим.

Две недели спустя.

КЕДРОВ, Евгений Юрьевич, это Кедров вас беспокоит. Мы договаривались созвонится.
СИДОРОВ (раздраженно). Вы что мне каждый день теперь будете звонить?
КЕДРОВ. Больше я никому не звонил. Сидоров вскоре стал министром культуры. Вскоре он назначил Егорова директором Ленинской библиотеки. Потом Сидоров стал послом в ЮНЕСКО, а министром культуры был назначен Егоров. Сейчас Егоров возглавляет какой-то фонд, а Сидоров ушел « на творческую работу».

1995-й год. Звонок в моем кабинете в «Известиях»

ГОЛОС В ТРУБКЕ. Константин Александрович? Это говорит полковник Гончаров из архивного отдела ФСБ. Мы знакомим вдову пота Сергея Маркова с его делом. Вы придете к нам или вам это претит?
КЕДРОВ. А где вы находитесь?
ГОНЧАРОВ. Вы будете смеяться, но это рядом с секс-шопом на Кузнецком мосту.
КЕДРОВ. Прямо скажу, это были не самые лучшие минуты в моей жизни, но, преодолевая холод и омерзение, я вошел в здание возле секс-шопа, как входят сегодня в Освенцим или в Соловки. И сразу потребовал ознакомить меня с делом, заведенным на меня.
ГОНЧАРОВ. Вряд ли что-нибудь сохранилось, но вы можете написать официальный запрос на имя заведующего архивным отделом подполковника Якушева.
КЕДРОВ. Где-то через два месяца пришел официальный ответ. «Никаких документов связанных с вашим запросом в архиве ФСБ не обнаружено». А еще через пол года снова звонок в моем кабинете в «Известиях».
КНЯЗЬ АНДРЕЙ ГОЛИЦЫН, ПРЕДВОДИТЕЛЬ СОЮЗА ПОТОМКОВ РОССИЙСКОГО ДВОРЯНСТВА. Тут КГБ будет возвращать дела репрессированных дворян. Вы придете в свой союз?
КЕДРОВ. А где мы теперь находимся?
ГОЛИЦЫН. Позади Пушкинского музея возле метро Кропоткинская.
КЕДРОВ. Почему-то к началу церемонии я опоздал и пришел лишь к шапочному разбору. В коридоре Собрания лицом к лицу столкнулся с князем Андреем, полковником Гончаровым и подполковником Якушевым.
ГОНЧАРОВ. А у нас для вас сюрприз. Давайте зайдем сюда в издательский отдел к графу Шувалову.
КЕДРОВ. Мое сердце сжалось, когда Гончаров достал из портфеля две бумаги. Но почему только две. Столько лет мучили, трясли студентов по всему СССР, и всего два листочка.
ЯКУШЕВ. Это протоколы об уничтожении дела оперативной проверки «Лесник».
КЕДРОВ. Я похож на лесника?
ГРАФ ШУВАЛОВ. Похож, похож…
КЕДРОВ. Ну да, Литинститут это лес, а я, стало быть, лесник.
ГОНЧАРОВ. Как в том анекдоте. Пришел лесник и выгнал нас всех из леса. Да вы прочтите хоть, что тут написано.
КЕДРОВ. «Рассмотрев дело оперативной проверки «Лесник» с окраской антисоветская пропаганда и агитация с высказываниями ревизионистского характера постановило дело уничтожить…»
ЯКУШЕВ. Вам грозило четыре года тюрьмы и столько же ссылки. Обратите внимание на дату уничтожения документов.
КЕДРОВ. Июль 1990-го.
КНЯЗЬ АНДРЕЙ. До лета 90-го вы были под колпаком у Мюллера.
КЕДРОВ. Это я слишком хорошо знаю на своей шкуре. Четыре годы без работы. Если бы не картины моего двоюродного дедушки Павла Челищева, не знаю на что бы жил.
КНЯЗЬ АНДРЕЙ. Видите, как дворянские корни вас держат.
КЕДРОВ. А я не верю, что дело уничтожено. Наверняка оно сохранено на компьютере.
ГОНЧАРОВ. Вы мне не поверите, но не было у нас компьютеров.
КЕДРОВ. В это, пожалуй, верю.
ГОНЧАРОВ. Главная причина всех этих безобразий в том, что нет в нас христианской любви.

Придя домой на улицу Артековская д.8, я с нетерпением открыл дверь и протянул Лене Кацюбе листки протокола.

КЕДРОВ. Знаешь кто я? (Лена посмотрела на меня с тревогой, уж не сдвинулся ли в уме). Я – Лесник
ЛЕНА. Все-таки они сумасшедшие. Настоящие сумасшедшие.

Некоторое время спустя снова звонок Гончарова.

ГОНЧАРОВ. У меня для вас еще один сюрприз. Я только что вернулся из магазина «Библио-глобус» и купил для вас книгу Урусадзе «Выборные места из переписки с врагами». Он входил в комиссию, которая от Верховного Совета ревизовала КГБ после августа 91-го. Вот тут сказано: «Среди других документов обнаружена в сейфе служебная записка на имя председателя КГБ. «Предотвращено поступление Лесника в Союз Писателей. 1984-й год»…»
БЫВШИЙ ОТВЕТСЕКРЕТАРЬ «НОВОГО МИРА» (из выступления на конференции «КГБ против писателей»). В Литературном ин-те был преподаватель Константин Кедров. Его лекции и статьи имели большой резонанс. Вдруг ко мне приходят двое из КГБ и требуют, чтобы я написал ректору Пименову донос, что Кедров проповедует в своих статьях идеализм. Я этого делать не стал»

Действие третье и действительно последнее

НАТАЛЬЯ ГАВРИЛОВНА БАРМЕТЬЕВА (библиотекарь, пенстонерка). Я звоню вам, чтобы сообщить о смерти Владимира Федоровича Пименова. Я была рядом с ним почти до его кончины. Вы помните, я слушательница ваших лекций по истории религии, которые вы читали в клубе «Красный факел» по очереди с Александром Менем.
КЕДРОВ. Как же не помнить. Мы столько с вами беседовали и по телефону и после лекций. Но как вы оказались рядом с Пименовым?
БАРМЕТЬЕВА. Я устроилась к нему работать сиделкой. У него над кроватью висел до самой смерти портрет Суслова. Я ему: «Почему вы это не снимите?» – А он: «Молчи, коли не понимаешь». Как вы с ним 18 лет работали, не понимаю. У меня тяжелое урологическое заболевание, я попросила разрешение принять ванну, а он: «Это не допускается. Обслуга моется дома». Слово-то какое – «обслуга».
КЕДРОВ. Настоящий сталинский сокол.
БАРМЕТЬЕВА. Но о вас он с восторгом говорил. «Костенька, Костенька», – и просиял весь, а потом добавил: «Только он, да Боренька Томашевский настоящие ученые были. А все остальные так, шушера.
КЕДРОВ. Ну это, конечно преувеличение. Там и по сей день работает мой однокашник Стасик Джимбинов. И мой друг, супруга Лосева, Аза Алибековна Тахо-Годи античность вела. И ученик Гудзия интелегентнейший Семен Иосифович Машинский, мой научный руководитель. А Валерий Яковлевич Кирпотин один целая академия.
БАРМЕТЬЕВА. Сердцу не прикажешь, о них он не говорил
КЕДРОВ. А ведь как травил меня по долгу службы. Но КГБ не сдавал, хотя у него там брат близнец генерал. Да и сам он верой и правдой служил. Человек Суслова.
БАРМЕТЬЕВА. Да он ведь еще все Таирова вспоминал: «Костенька и Таиров два человека останутся болью в сердце до последнего часа. Нельзя так с такими людьми, нельзя».
КЕДРОВ. Это какое-то чудо, что вы мне все это рассказываете. И по воле БОЖИЕЙ слышу я предсмертные слова Пименова. Удивительно и то, что рядом стоят и здание Камерного театра, откуда Пименов должен был изгонять и изгнал Таирова, и здание Литинститута, где вопреки всем потугам КГБ я пробыл 18 лет и был бы и по сей день, если бы Пименова не отстранили со всеми переломанными конечностями.
ПИМЕНОВ. Когда я директором Вахтанговского театра был, там все по сто раз развелись и переженились, но я ни одного человека не уволил. «Вы, нынешние, нутка». Кто это написал? Грибоедов, «Горе от ума». Но это так, для цензуры на самом деле «Горе уму».
КЕДРОВ. И то и другое верно.




















Яндекс.Директ

Институт Философии РАН, 28 января в 16.00

Заседание в зале Ученого Совета

Обсуждения книги поэта и философа Константина Кедрова

“ИЛИ” (М., “Мысль”, 2002)

Принимали участие: профессор С.П.Капица, член-корр. РАН А.А.Гусейнов, академик РАН Л.Н.Митрохин, профессор В.Л.Рабинович, профессор Ю.Орлицкий, аспирант РГГУ М.Дзюбенко и другие.



Фрагменты обсуждения

Рабинович. Однажды на философском, культурологическом семинаре Константин Кедров предложил тему для заседания: “Философия как частный случай поэзии”. Хотя это выглядит немножко не в пользу философии, на самом деле эти вещи очень связаны, и они равнозначны. Равнозначны они в том смысле, что и поэты, и философы пекутся о смысле. Но если для философа философия, или философствование, – это смысл плюс значение, то для поэта это тоже смысл, но плюс звук. В этом смысле и поэты, и философы стоят перед миром впервые, как будто только что появившись. Они должны удивится этому, и должны каждый своими средствами усомниться в обыденном. Именно так, именно здесь начинается философ и точно так же начинается и поэт. Все-таки в начале было не ничто, как считается, а был звук – гул, из которого все возникало. В первой строке Библии было сказано, что Дух Божий носился над водами, но вы вспомните, что вода еще не была создана, а Дух Святой уже носился над водами. Поэтому вода здесь – метафора, а Дух, носящейся над водою, – это ни что иное, как метаметафора (термин Кедрова).

Кедров. Идея этой книги обозначена достаточно четко в заголовке – “ Или”. Или как середина между “быть” или “не быть” “Или” – как авторский выбор, с одной стороны, а с другой, как более адекватное для нашего понимания, и неуловимости истины, и неуловимости бытия, и, в конце концов, свободы. В ситуации “или” мы интересны, Гамлет интересен. Представьте себе Гамлета, который сделал выбор. Ну, выбрал бы “быть”, получился бы Дон Кихот. Выбрал бы “не быть”, получился бы Будда. Это уже не так интересно. Интересен Гамлет, выбравший “или”. Это очень важно. Так же как важен этот рисунок на обложке, который дает внутренне-внешнее пространство. Это знаменитый куб, перспектива которого внутри, но кажется снаружи, а снаружи – внутри, с той разнице, что сам автор является таким кубом. Я думаю, мы все в какой-то степени являемся таким кубом. И вот в тот момент, когда вселенная, как говорят, внутри нас, это не совсем правильно. Вот когда получается такая странная вещь – мы вовнутрям всю вселенную, это интереснее гораздо. Я описал это в 1983 году в поэме “Компьютер любви”: “Человек – это изнанка неба, небо – это изнанка человека”, – и думаю, что мне удалось этой поймать. Что это не является формулой, идущей от футуристов, это я точно знаю, потому что у футуристов была такая дурацкая спесь перед космосом и перед природой. Они покоряли, осваивали. “Победа над солнцем” – что солнце надо убить и заменить его электричеством. Это все остается в двадцатом веке, и Бог с ними. Но что у них гениально было – они поняли, что в языке не хватает слов. И вот когда я понял, что мне в языке не хватает слов для обозначения того, что я думаю и чувствую, тогда и родился у меня термин “метаметафора”. Он носил подпольный характер, потому что ничего не должно было быть. Ректор Литинститута мне сказал, что “поэзией у нас Егор Исаев ведает”. Но, слава Богу, поразительная вещь, действительно в России надо жить долго, и я дожил до Полного собрания сочинений в издательстве “Мысль”. Мне особенно лестно, что сразу после издания Лосева. Понятно, что такие мистики, как Лосев, над этими проблемами думали. Лосев от афонского монаха в 1910 году услышал такую вещь, что “Бог не есть Имя, но Имя есть Бог”. Это потрясающая вещь. Потом этого монаха в 13-ом году выслали с Афона за ересь, и он приютился здесь в Москве. Он стал духовным отцом Лосева и основал духовное направление “имяславцев”. Понимаете в чем дело, вот сказано: “в начале было слово”, Не слово, Логос, на самом деле. А я подозреваю, что Логос это и есть то, что мы называем именем. Потому что Лосев говорил совершенно потрясающую вещь – если нет имени, ничего и нет. Чтобы что-то было, у него должно быть имя. Имя начинается с имени. Наименовать можно, но изначально тот, кто именует, он сам должен быть Имя. То есть “в начале было Имя”. Это уже близко к поэзии. Мы как бы вспоминаем собственные имена. Они, эти имена, как бы в нас самих находятся, то есть в языке, на котором мы разговариваем.

Больше я вас глушить философемами не собираюсь, я только небольшое вступление сделаю. В 60-ом году сидим мы и спорим. Тогда было принято спорить. Сейчас о чем спорят? Сейчас все больше о политике. А тогда мы спорили вот на такие темы – теория относительности говорит, что скорость света 300000 км/сек, и больше быть не может, а я совершенно от печки говорю: “Нет, мысль быстрее!” На меня накинулись друзья-физики: “А ты докажи! Во-первых, что такое скорость…” А я ничего, говорю, не доказываю, а только мысль быстрее. А недавно я написал поэму, она называется “Тело мысли”.

Капица. Пионеры ХХ века искали в двух направлениях искусства: в области рисунка, живописи и в области слова. И, по-моему, то, что сделано в области слова, гораздо более емко, хотя и менее понятно, чем то, что сделано в области живописи. Ну, сколько можно говорить о квадрате Малевича? Здесь оказывается важнее то, что говорится, чем то, что показывается. Поэтому вопрос языка, знака, семиотики, с моей точки зрения, центральный для современного мышления. И меня всегда интересовало и мышление Кедрова, и то, как он пишет. Это характерно вообще для современной философии – двойственность. Текст, прочтенный туда или обратно (палиндром), текст, который сказан одними и теми же словами, но понимается в разных смыслах – “казнить нельзя помиловать”, – когда запятая решает судьбу человека. Это тоже принцип некой двойственности. Как прочитать такой текст? Вот это гораздо больше расширяет наше мышление, наше понимание этого дела, чем кажется при тривиальном, логическом прочтении текста. Бор, который был великий мыслитель нашего времени, утверждал, что если истина достаточно глубокая, то и противоположное ей утверждение тоже содержательно. Это очень сложная конструкция принципа дополнительности, которое есть в этой книге. И это действительно помогает понять полноту любого утверждения. И вот это принцип суперпозиции – то, что Кедров называет “или”. Он является основным для квантовой механики, то, что труднее всего понять, как кошка у Шредингера одновременно и жива, и мертва. Только когда вы вмешиваетесь в ее состояние, вы выясняете, в каком она состоянии. А на самом деле кошка и есть в таком состоянии – “подвешенном”. И сейчас это квантовое, так называемое, смешанное состояние стало основой целого направления современной электроники и вычислительной техники, когда целостность квантового объекта оказывается неразрушима и может служить для передачи сигнала. Если вы вмешиваетесь в этот сигнал, то вы нарушаете целостность этого объекта и вы не можете его после этого прочесть. И с моей точки зрения это сильно связано с тем расширением нашего мыслительного понятия, которое найдено Кедровым в экспериментах над языком, над смыслом, над содержанием. И в этом смысле человечество в каком-то смысле едино. Ему очень трудно убежать от себя. Каждый находит себя в более сложном. Как есть метаметафора, так есть и метачеловечество, которое более содержательно, чем любая его отдельная его часть. Вот об этом мне хотелось бы просто напомнить, потому что мне кажется, что только с таких более широких позиций можно понять то, что нам предложено в этой книге. Я бы хотел именно за это поблагодарить автора. Мне представляется, что в этом смысле этот текст исключительно ценный. Здесь есть еще одно замечание. Многим кажется, что современная литература, получив необыкновенную независимость, может творить что угодно и как угодно. Но здесь, мне кажется, существует гораздо большая дисциплина ума, чем во многих областях современной литературы, которая совершенно забыла об ответственности. Я могу сказать, что эта поэзия очень ответственна и в социальном, и в логическом, и в содержательном плане. Она цементирует наше сознание в гораздо большей степени даже, чем кажется. Своим строением эта поэзия навязывает какую-то внутреннюю логику и дисциплину. Еще раз спасибо за эту книгу, и дай бог, чтобы это был не последний том собрания сочинений.

ОРЛИЦКИЙ. Перед нами один из редких авторов, который ничего не меняет, который делает так, как оно диктуется. Мне кажется, что это поэт, который подчиняется языку. Можно сказать, что это рабство, а можно сказать, что это абсолютная свобода. Мне кажется, что это очень важное качество, потому что на фоне современной поэзии то, что мы сегодня слушаем и о чем рассуждаем, явление, тем не менее, достаточное редкое. Редкое уже в силу того, что человек не просто взял на себя обязанность стать выразителем чего-то, а просто стал и все. Может быть, это трудно, а, может быть, наоборот, легко. В любом случае это крепко. И второе, что я хотел сказать. Занимаясь всякого рода инвентаризацией (я такое слово предпочитаю) современной словесности, я постоянно спотыкаюсь о произведения Константина Кедрова. Мне нужно привести пример, допустим, визуальной поэзии – все равно попадается. Причем, даже в самой маленькой книге есть все многообразие приемов современной поэзии. Это показывает, наверно, опять-таки определенную исключительность. Потому что есть авторы, которые работают все время на одном приеме, есть авторы, которые идут последовательно от приема к приему. А есть авторы, которые активно владеют всем, что предоставляет язык. И Кедров из их числа. Очень хорошо, что получилась такая книга, именно потому, что все, что мы раньше видели, оказалось собранным вместе. И то многочисленное количество отражений – текста в тексте, слова в словах, внутренняя неизбежность палиндромии, о которой говорит заглавие, напоминая об обратимости всего на свете во все на свете, мне кажется, в этой книге получилось.

ГУСЕЙНОВ. Сегодня на нашем заседании, конечно, не так много народу, как бывает на поэтических вечерах. Но на днях я узнал такую вещь, которая меня поразила: когда хоронили Стендаля, за его гробом шел один человек. Правда, этот человек был Бальзак. Я не знаю, есть ли здесь Бальзак, но, похоже, что Стендаль здесь есть. Я думаю, что Константин Александрович – как раз величина такая, вполне соразмерная. Я знал и его философское творчество, и стихи. Но сегодняшнее чтение открыло для меня их совершенно новое звучание. Константин Александрович и в поэзии, и в философии задает новый образный ряд. Он дает образ мира, который можно уподобить кругу, овалу, где все сходится в единое целое, где нет обрывов. “Человек – это изнанка неба, небо – это изнанка человека” – этот мотив у него все время обыгрывается, и в этом смысле он прав. Хотя внешне, с точки зрения языка, он может быть, и похож на футуристов, но с точки зрения существа дела, мироощущения, мировосприятия это, конечно, что-то совершенно другое, совершенно новое. И мне это очень близко. Тут говорилось, что поэзия – это прежде звук. Конечно, поэзия – это звук, и что поэзия без звука? Она оказывает такое воздействие, которое нельзя расчленить и нельзя понять, почему одно воздействует, а другое нет. Но на поверку всегда оказывается, что когда ты попадаешь в эту среду, а потом начинаешь вникать, то получается, что это не только магия звукового ряда, там всегда есть смысл. Своеобразие и уникальность Константина Александровича именно в том, что это у него настолько едино, что вы их не расчлените. Вот даже тот шедевр, который он нам прочитал:

Земля летела

по законам тела,

а бабочка летела,

как хотела

– это действительно гениально, и смысл, и звук. И еще вот такая вещь – “или”. Конечно, это программа. “Или” – это мысль, это свободное парение. Но в то же время “или”, я так понимаю по смыслу творчества автора, это не нулевая точка, не мертвая точка, где равновелики схождения и в ту, и в другую, и в третью сторону. Это какое-то другое “или”, не то, которое убегает от действия и лелеет тот момент, когда нет действия. Кедров как раз, мне кажется, человек и в жизни, и в поэзии ясный, определенный, не боится активных состояний. Его “или” – это такое состояние человеческого бытия, когда что-то может состояться только в том случае, когда человек берет на себя всю ответственность. Это “или” равнозначно по отношению к альтернативам. Там нельзя опереться на какие-то внешние данные, мотивы – то, что можно измерить, рассчитать, взвесить и так далее. Но поскольку нельзя ни на что там опереться, то это именно такая точка, из которой что-то может возникнуть только в том случае, если тот, кто находится в этой точке, смеет, решается что-то сделать, то есть берет на себя – делает себя основанием. Собой создает то основание, которого он не находит в этих альтернативах. И эта как раз та категория, хотя неудобно, вроде бы, говорить о категориях, когда речь идет о поэте, но это именно та категория, которая этически нагружена.

МИТРОХИН. Здесь говорилось много умного, глубокомысленного, и мое единственное желание – быть примитивным, хотя это очень трудно. Понимаете, любопытная вещь, я и прежде читал стихи Константина Александровича, и они казались мне несколько странными, какое-то у меня такое было впечатление. Но теперь, когда они собраны в книгу, оказалось, что это не просто собрание стихов, это введение в какой-то немножко другой мир. Здесь это очень ощущается. Почему так получается? Понимаете, есть стиль писателя, есть стиль публициста, есть стиль поэта, есть макро стиль, есть микростиль. В данном случае это все как бы совпадает. И я просто отметил виртуозность Кедрова, и аллитерации, и слова-выворачивания. Кто кого выворачивает, это другое дело. Но это вот и есть талант. Я всегда поражаюсь – откуда приходят мелодии? И в данном случае я поражаюсь – откуда это приходит? Это особый талант, особая какая-то способность. Ну, была “Уляляевщина” Сельвинского, был Хлебников. Но это есть какая-то традиция, это ж не просто так. Это есть старые, древние исконные традиции. И вот опять-таки, говоря со стороны, для меня это просто очень интересно, для меня это просто очень значительно. И теперь можно эту книгу даже по-новому читать. Она требует определенного чтения. Это не просто словотворчество, это высокий жанр.

ДЗЮБЕНКО. Тут с самого начала зашла речь о том, что поэзия образуется, на самом деле, на стыке нескольких языков. Если бы единый праязык не распался, как об этом рассказывается в Библии, то поэзии бы не было. Поэзия существует постольку, поскольку существует множество языков. В рамках одного языка поэзия не существует. Любое поэтическое направление есть осознанный или неосознанный прорыв в другой язык. Это мне стало ясно в значительной степени благодаря творчеству Кедрова. У него есть такие экстремальные поэмы, в которых это особенно ясно видно, например, “Партант” – такой “тяжелый рок”. Константин Александрович ее редко читает, потому что она производит разные впечатления на слушателей. Я помню, как он ее читал в середине 80-х годов на выступлениях, которые тогда только начались, только что были разрешены. И вот, если можно, для этой солидной аудитории, пожалуйста, хард-рок – “Партант”.

КЕДРОВ. Эта вещь продиктована исключительно Чернобылем. Чернобылем, конечно, в метафизическом плане. Я тогда ясно понял, что, как плавятся атомы, распадаются и несутся, то в языке ведь тоже все плавится и распадается. И тогда возникла вещь “Партант”, которую с удовольствием я рискую прочесть в этой просвещенной аудитории, потому что в других уже не рискую и не читаю.



Партант

I. Судьбант

Восьмиконечная луна вернеет

третья падая восьмерит

лунеет отрицант цвета тосковатого



Металл Металит Метально

параднит судьбант тьмея

наверхно-западно-востоко-

нижне-верхне-средне-

наружно-внутренне-вверх-сегментально

Винт винтин смертит мерцает винтеет

винтно стелется тангенсеет

больная актрисит или

над-право леветь нутрь нутрит

запад западает в сирый роялит

а над спинально-будуще-вчерашним

воркует сегодня-бывшее под печалью

хотя длительно-ожидант

востоко-ночительным человеча

чашея над-вокруг чая

II. Чайная церемония

Мне Чашельно и Немного Чайно

и беря в руки над я чай нутрю

все чаея и даря чай

хотя всем уже чайно

и остроконечно

в внизу глаза под-впереди стеной

Мы начинанты среднеем ли-бы

и всем слегка благородно от-до гортани

мне горизонтно

в правом подкоченительно прошлое

печенеет и сердцеет завстраль

все жизнее и плачно мерцают ли светлы

звезда промечтала высоко над темечком

и темечко очерчивает синергетический винт

мне синергетно кибернетикально

и космологея

я отченашу сигулируя в до рояль

рекеет любовь

и отлегаль дифференциально легло

в отречение

хотя стена

выкрашенная в цвет отречения

цветела стенала

было-будет-есть-не было стеналь.

III. Сатурналии

Я-мы-он-ты вошли-вышли-ушли-взлетели

входя-взлетая-падая-выходя.



Ты Пес и Тебе Псово и Псу Тебейно

и Я-Ты Пес и Мне-Тебе Тобойно Псово

вот простейшее простейше вотное.

Мне говорят

что я слишком отрешен от чувства

но чувствее меня говориль

чтоет отрешенно-отно

сатурно марсно и плутонно

марсеет юпитериально

венеря в землю и меркуря

сатурнит и юпитерит

землеет венерит и саднеет



Таков Дракон и Таковы Законы Дракона

драконя законя и таково



Итака Атака Киото

Блажен муж иже не иде на совет нечестивых

мужен блаж иже не иде на нечест несоветых

дорожно гробно дервенеть

дорожить гробить дервенея

над деревянной высотой

я нахожусь вне глубины

она глубинит стонно двестно тристно

четырестно пятьсотно восьмисотно

двухсполовинно и пятьсотно

я пятьсотню

и мне я дал отлегаль в логово

игра пятнеть в гости

дочки-матереть и запоминально отчекант

лунить лунея лунив

дотошнит завтро

и вечер деленный на две печали

все еще являет собой ступени

к новооткрыто-будущему-вчера

но терзостно и над девичя и плодно

оповещая любить гибнущему значению

я-бытельно-быльно-килограмм-быть

IV. Партант

Партант оповещант

сыновне-дочерне-вечерне-прахно

древне-ново-открыто-заперто

юго-радостно-восточно-печально

парашютно и вне-губнея

летне-легочная зимне-ночная

сердечно-тропическая

летально-летняя

кораблит на влекомо-давнее

давить издавна влекомое

кораблея корабльно

темно-атомно-глупо

реакторно-ядерно-горлно

клубнично-дремотно-полярно-грудно-лимитно-плачно

нейтринно-распадно-лысо-больно-гортанно-пожарно-мертво

простирательно в ничтожесумняшеся

из-над кобальто-грустного цвета-все-же

тканит лазурно-глубокий значно

и за туманно-серо-прохладно-горько-

официальн-документационно-апрельно-мартно-январно-

тролейбусно-двоеженно

паскальнее все надежно-умирально-близкие

валторнит перспективя телефонея

божно-прилагательно-зурня-гармоня

Бог Ангел Зурна Гармонь

колибренький ангелея леталь диагонально-прозрачно

трансценденталит законно-посмертно-глупо

нежно-тарифно

градицируя интимнит

окско-винительно-забывно

и сослагательно-брюшно-вздошно

северит южит нежит

голограмовая инстантка истнея

и молнит в над

всемирно-ближне-отклоненный



Коронарно-Югенд

V. Летант

я не нах ступенеть от-из-до вагонетка

сирин-южно-подохнуть

явнеть златоуст-отдатно

нательно-подкожно

кладезь-обозначительно четырнеть

марсиант восходя любить

печенеет геноциидально

куда не ступанто ног менша

Я йес ист но Йезус

нихт анемаль нематериально

упаотреблейшн над нематериаль



Мариус-Петипально Летант

дурх сцена

обворожиль

да

но я нет даваль


















Яндекс.Директ

Константин Кедров
66-1
Хрестоматия

Ах Евгений и нег веха
Спит Онегин они генотип-с
Лил о Гоголь лог оголил
а Копейкин Ники епока
Мол Обломов во мол облом
Вора забор о вор Базаров
ого Бежин луг гул ниже бог о
Муму ум ум
ам Ася сама
Вели от слов вол Толстой лев
а Катюша шутка
Маслова вол сам
То идиот
А Мисюсь Сюстма
Бунин Нину б
В око банан ан Набоков
нижу лад да Лужин
Сирин ирис
Кафка как фак


Протестанты

Ад гони иногда
запрет юла Лютер паз
уж и в себе бес вижу
Готика аки итог
ухаб Баху
Баху ухаб
Томас сам от
себя я бес
Юнг ню
иногда ад гони


Религия

И нам ом мани
А Кама мака
Сансара нас нас
Далай Лама а мал и ал лад
И сам авта тат твам аси
И дуб Инду будни Будды






66-2
Будда и талибан

Тибет ебит
набил талибан
наг фанат стан Афган
уд дуб будду
лотос о тол
Ах трах диск Сидхартха
лав роз взорвал
а наври нирвана


Атеизм

Кит сон гад агностик


Аргонавты

Ад арго ограда
мора паром
Зевс вез
Ясона нося
но Колхида ад их локон
Медея едем
везет Тезей в
а грамота том Арго


Адам и Ева

Адам органа громада
ля из звезд зев зиял
а рот тора
а нутро фортуна
а зал гада глаза
и хер гол о грехи
но о хуя ухо он

а вер Ева
роз взор
ноль лон
соски икс ос
лобок кобол
и тити
увижу живу
око чар зрачок о
а полет тела па



66-3
Дон Жуан

Анна:
Да он дон но дно ад
Он Дон:
О да Анна надо
Анна:
Амиго а мигом
идальго и долго
на уж Жуан


Благо блога

А вяла халява
гни хостинг
им жми
ни ел он он-лайн
гол блог


Одиссея

Иди сам Одиссей еси дома сиди
не риск сирен
полк и циклоп
оспа лакома Калипсо
море мог Улис силу Гомером
силу Гомером море мог Улис
ну Зевс везун


Война и мир

Кутузов возу тук
вор вон в ров
вор в нов ров
норов ворон
Наполеон но ел о пан
вина мина ан им а нив
и в ране мина рви
Лев Тол 100 и 100 тел вел
вел Лев 100 лет тел 100 вел Лев


Немец и русский

Цемент немец
Суворов вор рус


66-4
Дарвинизм

нив ради Дарвин
лед нем Мендель
Лысенко рок нес ил
воли Вавилов
ни лат Сталин
и нег гены
вина Дарвина –
дар-винизм


Иудаизм

То биш ешибот


Павославие

Отче наш а нечто


* * *
Юрий Любимов ставит в Дельфах нашу мистерию "Посвящение Сократа"

Логос о гол
сан Ра Парнас
сом Сократ стар космос
а Дельф Леда


Джаз

Узок бой йоб козу


Сирия

Я ирис Сирия
Алеппо пела
Я мер время
Дамасск сам ад
а Пальмира Рима лапа






66-5

Философия

Ха брей Ев Фейербах
э тих Фихтэ
э Шеллинг гнил еще
лег его Гегель
реб у Бубер
дрейфь Фрейд
а Кант нака
а Декарт рак еда
аз и псина Спиноза
вея дребодан над о Бердяев
ешь циник Ницше
о кому Камю мак ум око


Флоренция

Этна Дантэ
яиц не роль Флоренция
мало ран а вас Саванаролла
и лечи то Ботичелли
о то ж Джотто
Лоенардо с одра но ел
или Буонаротти и то рана убили
дива Давид


"Идиот"

Я наг Ганя
отстал от ста
я а лгал Аглая
то идиот
иди от
сор сир Христос
Рогожин и жог ор


Античность

Овидий и диво
но за Назон
рад ни Пиндар
о фас Сафо
мак Эврипид и пир аэкам




66-6

Илиада

Йа Елене Менелай
Амур ума
я ор Троя
Илион но или
а не лень Елена
се вижу Менелай а Лене муж и вес
тишь щит Ахилл


Фуга ракоход

Ха Бах
агу фуга
то начал плача нот
тон нот
нот стон
рога наг ор
нагой Иоган
Иоган нагой
радуг удар
я месс семя
муз ария и разум
а дар-то отрада
Адам органа громада


Ладья – лад я

ладья я дал я
тура орут
вора пса каспаров
менок конем
решив как фишер
ужо хожу
дал я лад


Сойди эйдос
(А.Ф.Лосев)

Вес о Лосев
Логика аки гол
Иль символ лов мысли
Соло голос
Логос о гол

Сом Сократ стар космос
Платон о толп
66-7

Ни толп Плотин
Плотин ни толп
Ах Аристотель лет от Сираха
Корень не рок
Вея дребодан над о Бердяев
И икс не роль Флоренский
И диалектика аки ткала иди
Я мал Палама мала пламя
Ешь циник Ницше
Арт с утра Заратустра
Но Фавор или миров Афон
Имя Бог обя мы
Им я Бог об я мы
Схима в миру Рим вам ХС

стихи кедрова отбирала для сборника витухновская
а стихи витухновской отбирал кедро

02.10.2003, 12:54
Россиянин может получить Нобелевскую премию по литературе
В четверг в Стокгольме объявят номинантов на Нобелевскую премию по литературе за 2003 год.

Как передает телекомпания НТВ, наблюдатели фаворитом считают сирийского поэта Али Ахмада Саида, известного под именем Адонис.

Агентство АР провело опрос ведущих литературных критиков мира. Они уверены, что на выбор Нобелевского комитета сильно влияет политическая обстановка в мире. А награждение сирийского поэта может стать своеобразной компенсацией арабскому миру за вторжение войск коалиции в Ирак.

Однако Нобелевский комитет предупреждает журналистов, что выводы делать пока рано. У Адониса есть серьезные конкуренты. Среди них и представитель России — поэт Константин Кедров.

ИЗ драмы Озерова "Дмитрий Донской
О Бренский, верный друг, под знаменем большим
На место стань мое, и мужеством спокойным
Ты рати предводи ко подвигам достойным;
Ты замени меня в решительный сей день,
И знаки княжески и шлем ты мой надень!

Б р е н с к и й

Чего ты требуешь? Какая мысль сурова...

Д и м и т р и й

В сей день приличен вид мне воина простого:
Сияние сих барм всех русских соберет
И от главы моей погибель отженет,
А я опасностей и смерти лишь желаю.

Б р е н с к и й

С слезами, государь, еще к тебе взываю:
Позволь опасности с тобою мне делить!
Когда погибнешь ты, как возмогу я жить?
Перед отечеством мой будет стыд безмерный,
Что пережил тебя оруженосец верный.

--------------------------------------------------------------------------------------

В о и н

Не на Димитрии я шлем княжой обрел,
Но между мертвыми лежал в сих знаках Бренский;
Поблизости его повержен князь Смоленский;
И на земле вкруг них татарских груда тел
Являет, сколь врагов их меч сразить успел!

Д и м и т р и й
(восставая)

Ах, силы здесь мои сон несколько поправил!
Но Бренского не зрю: иль он меня оставил

Михал Бренко-кузен св. Дмитрия Донского Рюрикович,породненный с Калитой-родоначальник Челищевых-Кедровых.Погиб на Куликовом поле в доспехах Дмитрия Донского


Потомки Бренко Константин Кедров и Виктор Челищев у горельефа от Храма Христа Спасителяв Донском монастыре под знаменем своего предка

мандорла

купальщики



анатомия головы

каш-каш или прятки или ищущий да обрящет


давид и голиаф

пэтесса эдитт ситуэл

фата маргана

глаз-солнце




портрет джойса



лифарь

ниобея


портрнт отца (Ф.С.Челищева)из головы тигра в пейзаже имения Дубровка


каш-каш -прятки древо жизни-утроба рождающийся младенец-константин кедров 1942г Младенцу на этой картине столько же лет, сколько исполнилось внучатому племяннику Павла Челищева поэту Константину Кедрову. Сегодня( 12 ноября 2012) им 70

Константин кедров у картины своего двоюродного деда Павла Челищева "Феномена" в 20 зале Третьяковской галлереи на Крымской наб. в 2007 г.

ЧЕЛИЩЕВ
КОНСТАНТИН АЛЕКСАНДРОВИЧ КЕДРОВ
Шесть лет прошло, как пароход с остатками армии Деникина отплыл в Стамбул. На этом пароходе Павел Федорович с узелочком красок в руках, он – картограф армии Деникина. Он отбывает сначала в Стамбул, затем он отбывает в Париж. Он становится душой дягилевской труппы. Дягилев сразу обратил внимание конечно на этого человека, на ученика экстерна. И очень хотел, чтобы Павел Федорович оформил один из его балетов. А Павел Федорович очень хотел быть живописцем. И живописная слава его началась вот с этой картины – Корзинка с клубникой. Этот период называется «розовое безумие». Он очень гармонично перекликается с замечательным стихотворением, классикой сюрреализма Гертрудой Стайн. Это первое сюрреалистическое, минималистическое стихотворение. О, роза, ты, роза, ты, роза, ты роза! И хотя в английском языке нет созвучия между розовым цветом и розой, неудивительно и неслучайно, что Гертруда Стайн обратила внимание на эту картину этого странного русского боярина. Так она называла Павла Федоровича Челищева. И она приобрела эту картину, началась всемирная слава Павла Федоровича, как живописца. Вскоре Павла Федоровича заметила другая поэтесса. Из того же салона Гертруды Стайн, Эдит Ситуэл и тот час, тотчас взяла Павла Федоровича к себе в салон. Между ними образовалась трогательная дружеская… Между ними образовался трогательный дружеский союз, и Гертруда Стайн называла Павла Федоровича боярин Павлик. Павел Челищев стал постоянным обитателем салона Гертруды Стайн. В этом же салоне появилась поэтесса Эдит Ситуэл. Образовался такой треугольник. Эдит Ситуэл, Гертруда Стайн, Павел Челищев. Вскоре Эдит Ситуэл стала называть Павла, боярин Павлик. А он ее называл Ситлука. И что самое удивительно, он находил в Ситлуке сходство человека, благодаря которому он появился на свет. Дело в том, что недалеко от Дубровки, имения, где жил Павел Федорович, где жил его отец Федор Сергеевич, находилась Оптина пустынь. Где был старец, выведенный под именем Амвросия. Старец Зосима. Дело в том, что рядом с Дубровкой, где в Калужской губернии прошла, прошло детство, отрочество, юность Павла Федоровича Челищева, находилась оптинская обитель неподалеку, где был знаменитый старец Амвросий. Который у Достоевского выведен под именем Зосима. Федор Сергеевич после смерти первой супруги, ездил к Амвросию и спрашивал у него разрешения на второй брак. И Амвросий благословил на этот второй брак. В результате на свет появился Павел Федорович Челищев. И вот он находил, как ни странно, в профиле или характере Эдит Ситуэл что-то от старца Амвросия.
В бесконечности – есть зазор из розы, отвергающий другие миры, где все слезы выливаются в одну соль, где все ноты сливаются в одну соль. Где умирают миры. Из… доносится до…я весь из ран внутри мембран.
Гертруда Стайн прославила розу, а роза прославила Гертруду Стайн. А Павел Федорович прославил анемоны. И анемоны прославили Павла Федоровича. В Дубровке в имении, там была оранжерея. Где зимой эти замечательные цветы расцветали. Павел Федорович очень подолгу простаивал над ними. Ему казалось, что это глаза, которые на него смотрят. Ему казалось, что это сомкнутые уста, которые вот-вот разомкнутся и о чем-то расскажут.
Анемон-А нем он.
Нигде человек так не одинок, как на своих автопортретах. Но на этом портрете одиночество особенно остро ощущается. Ведь по сути дела Павел Челищев за границей оказался совершенно один. Единственная сестра, которая была в Париже. Александра, она жила своей обычной человеческой жизнью, весьма далекой от эстетических устремлений Павла Федоровича. Остальные пятеро сестер остались там, в заснеженной России. Где по приказу Ленина их всех погрузили на одну подводу и в течение суток выселили из Дубровки. А дальше судьба расправлялась весьма и весьма жестоко. Моя бабушка Софья в 19-м году умерла от тифа. Другая сестра Наталья, спустя некоторое время тоже погибает в горячке. Сестра Варвара, с ней судьба обошлась милостиво. Она стала кремлевской учительницей в кремлевской школе. Литературе учила Светлану Аллилуеву, потом дочь Хрущева. А мужа-то расстреляли. Расстреляли математика Зарубинова за то, что он теорией относительности увлекался. А Мария Федоровна, которая все и рассказала про Павла Федоровича, в 54-м году вернувшись из концлагеря сталинского после девятилетней отсидки, Мария Федоровна очень любила Павлика. И именно к ней он присылал самые задушевные такие письма, и именно ей он пытался рассказать смысл своей живописи. «Не подумай, что твой брат сошел с ума! Я просто рассказать о том, что вижу! Это я не придумываю, это я вижу». А Мария Федоровна говорила: ну я понимаю Павлика, ведь когда я сидела в камере, и вот я всматривалась, всматривалась в стены. И вдруг там стали появляться вот такие рисунки, как у Павлика на картине, когда он всматриваешься, всматриваешься. И потом появляются эти узоры. – Я понимаю, - говорила она. Вот Павел Федорович. 25-й год. На пороге своей славы. Мне почему-то вдруг вспоминается, что в это время. В это время еще был молодым Жан Поль Павел Челищев в зеркальный сад. Он любил это слово – веранда. В это время его ровесник Жан Поль Сартр был ровесник Махатма Ганди.
Мой прадедушка, папа Павла Федоровича, Федор Сергеевич разводил в Калужской губернии леса. И к моменту революции 17 года состояние, нажитое вот этими лесами, составляло 7 миллионов. Часто Федор Сергеевичу говорили: ну переведи ты деньги в швейцарский банк. Видишь, что делается? Одна революция, другая революция, одна война, другая война. Он говорил: все образуется, все образуется. Яйца курицу не учат. Ну, вот, к сожалению, все так образовалось, что все оказались выброшенными на улицу. А Федор Сергеевич уже в годы оккупации, когда я родился в 42-м году, умер в Лозовой. Умер просто от огорчения, что пришли немцы, не выдержал этого, предсказав при этом, предсказав при этом, сказав хозяйке: вы знаете, вы не беспокойтесь, я сегодня умру, вы не волнуйтесь. Так уж будет. Попил чаю. Лег на диванчик и действительно умер, спокойно, тихо вот. Павел Федорович никогда с Федором Сергеевичем естественно видеться после своей эмиграции уже не мог. И не мог он видеть сестер. И не мог получить от сестер обратную весточку. Особенно от Марии Федоровны, которая в это время в лагере находилась. Вот. А Федор Сергеевич вот так вот он разводил леса. И удивительным образом, я даже не понимаю, как все это сплетено, закрючковано.. Когда на меня завели дело в КГБ, по статье антисоветская пропаганда и агитация с высказываниями ревизионистского характера, то почему-то это дело называлось Лесник. Я проходил под этой странной кличкой.Я думаю, что, наверное, может быть они, это откликнулись на то, что это пришли же картины, вот в частности и этот портрет.В 70-х картины привезли в Москву, к моей тетушке Марии Федоровне. А Мария Федоровна их переписала естественно на меня. Вот привезли ко мне эти картины. Я помню, когда к ректору пошел заведующий кафедрой и стал говорить, что вот неплохо бы Кедрову все-таки э-э аспиранта сделать, стипендию не 68 рублей, а хотя бы 98. он сказал: зачем? Он миллионер. Видимо, до них дошли, значит, отголоски, что я имею отношение к леснику Федору Сергеевичу.
Когда произошли роковые события 17 года. Многие по наивности думали: что же, есть власть от бога, каких только властей в России не было. И может быть и с этой как-то так удастся договориться. И крестьяне писали Ленину письмо с просьбой оставить помещика Федора Сергеевича Челищева с семьей. Не выселять из Дубровки, а оставить на должности, на которой он фактически находился. На должности лесника.
Вот у Чехова три сестры. Что-то очень такое видимо наше. Русское в этом Три сестры. А тут было не Три сестры. У Павла Федоровича их было пять сестер. И сами имена вот так вот, как музыка звучат. Вот моя бабушка старшая Софья, София, премудрость божья. Вот Мария. Там за кадром. Сестра ее Варвара, сестра ее Наталья. Ну, бабушка моя в 19 году, вскоре после того как изгнали из Дубровки, умерла от тифа. Я ее, к сожалению, не видел. И вот смотрю, смотрю, удивляюсь, сколько спокойствия, нежности, кротости во взоре. Она уже – мать двоих детей. Моей мамы Надеды Юматовой (Кедровой)и ее брата Владимира Юматова. Вот, в общем-то, как бы женщина, узнавшая жизнь, совершенно такое юное, нежное лицо. Рисовал Павел Федорович, которому было тогда всего-то навсего 15 лет. Он рисовал в Дубровке. И вот с Марией Федоровной его связывала особая какая-то нежная дружба. Они уходили в лес, они бродили там, очень любили, любовались деревьями и Павел говорил, что он очень любит молиться деревьям. Потом в более поздние годы он вот стал испытывать огромный интерес к православным богослужениям, службе и был совершенно православным человеком. Он часто брал с собой вот сестру Марию. А Марию Федоровну ждала ужасающая судьба. Ее арестовали в 45-м году. И 9 лет она провела в сталинском концлагере. И вот я смотрю вот эти бабочки, бабочка такая. Это судьба ее. Она в концлагере вышивала бабочек. Это спасло ей жизнь. Она вышивала шелком этих бабочек. Начальнику лагеря эти бабочки были нужны. Женам, значит, жене начальника лагеря были нужны. И вот она эти бабочки вышивает, вышивает, а наперсток насквозь был продавлен и поэтому игла проточила дыру и врезалась ей в пальцы. И вот она вышивает. И одна мысль, чтобы кровью не закапать вот этих бабочек. Я не могу без слез смотреть на этот портрет. И вот я никогда не забуду этот день, когда на Кутузовском проспекте, вот напротив гостиницы Украина есть такой дом. В этом доме вот жила Мария Федоровна. И однажды она сказала. Ну, сегодня…. Она много раз обещала это сделать, но все как-то откладывала, откладывала, откладывала. И вот однажды сказала: ну сегодня, сегодня я тебе покажу вот картины Павлика. И она открыла сундук и достала вот эти работы. Она их сама не видела. Она их не видела никогда. Вернее с тех, с того момента, как Павлик, Павел ее нарисовал, она его, эти картины больше не видела. Вот они потом пролежали в сундуке у сестры Варвары. И когда она была в концлагере, лежали в сундуке, а Павел Федорович присылал, он знал, что Мария Федоровна, сестра его любимая в концлагере. И он присылал ей шоколад. Вот присылал ей сгущенку. Это во время войны. А Варвара Федоровна, поскольку она не могла это все передать, не разрешали в концлагере, не съела ни одну шоколадку, не вскрыла ни одну банку. Я был потрясен, когда Мария Федоровна вдруг раз, открывает а там целые запасы шоколада, сгущенки-это уже в начале 70-х было... Она все это складывала, складывала, складывала, Мария Федоровна эти посылки шоколада, сгущенки, продуктов, которые Павел Федорович посылал Марии Федоровне. А Мария Федоровна в это время значит, в концлагере кусочек сахара им выдали, так они неделю этот кусочек рассматривали. Вот. И она достала вот эти работы и смотрела на них долго. А я вижу вот это ее выражение. Вот это, оно осталось на всю жизнь это выражение. И вот когда были праздники советские, там Октябрьская революция, 1 мая, вот тогда вот опускала глаза и говорила: у них опять фестивал. У них опять фестивалл(она именно так это слово призносила). Потом она увидела маленькую заметочку в газете. Что там что-то такое в Ленинграде, председателем там чего-то ихнего партийного, главным в городе стал Романов. Она говорит: а, Романов. Все возвращается на круги своя. Понятно! Ну и правильно. Эксперимент затянулся. Пора кончать! Ну вот закончился, слава богу, эксперимент.
Дирижер бабочки тянет ввысь нить.
Он то отражается, то сияет.
Бабочка зеркальна. И он зеркален.
Кто кого поймает, никто не знает.
Дирижер бабочки стал округлым.
Он теряет пульс посредине бездны
Он исходит свето исходит тенью
Будущее будет посередине
в бабочке сияющей среброликой
в ищущем плета в середине птицы
в падающем дальше
чем можно падать
Эта картина Ад. Эта картина Феномена. Это исповедь Павла Федоровича в предвоенные годы. Он, письма его того периода полны отчаяния. Он увидел, он увидел и то, что надвигается, он вспомнил то, что он пережил в гражданскую войну. И он был в ужасе от той цивилизации, в которой он оказался, он увидел эту пирамиду, возвышающуюся вверх, пирамиду Нью-Йорка. Он приехал в Америку. Он уже чувствовал надвигающуюся чуму и он приезжал в Америку. Америка его и восхищала, и радовала, и ужасала. И вот его автопортрет, который он писал, такой двойной автопортрет, 00,35,35 где я пишу себя в виде повешенного негра, пишет вот этот, он себя пишет в виде повешенного негра. Линчеванного негра. И вот этот его испуганный взгляд, и здесь уже перед нами художник, который сделал свое главное открытие своей жизни. Это открытие заключалось в том, что он искал космическую составляющую между человеком и космосом. Некий модуль вселенной. Этот вселенский модуль между человеком и космосом дает новую перспективу. Новое зрение. Когда то, что вверху, то внизу. То, что большое, то малое. И таким образом, получается, что человек, обычная житейская перспектива освещена, и поэтому вот ноги необычайно больших размеров, перспектива, уходящая как бы вот впере Отображено уходящим вдаль.
Это же есть у него в картине Ищущий да обрящет. Младенец, вылетающий чревом навстречу, с разрастающейся головой-это я. Челищев сообщил мне и своим сестрам об этом в письме в 1957 г.Картина завершена в год моего рождения 1942-й. Гертруда Стайн. Она сидит у пещеры. А рядом. У этой пещеры покрывало Изиды. Вот вяжет покрывало Изиды. Тайное. Потому что в это время Павел Федорович испытывает огромный интерес к символике Розенкрейцеров. А надо сказать удивительную вещь, как все переплетены в этом мире. Дело в том, что один, двое Челищевых, имели самое прямое отношение к Розенкрейцерам. В 18-м веке один Челищев начальник департамента Артирьери основал в рыбинских лесах первую масонскую розенкрейцерскую ложу. И второй Челищев тоже был главой этой ложки. И вот каким-то образом вот этот…. Огромный интерес к символике розенкрейцеров. Над чем посмеивался Стравинский. Вот он здесь сидит такой. Павел Федорович изображал и оформлял… его Орфей. А Стравинский в своей книге пишет, каким-то образом это в советское время не выбросили. Все-таки эти воспоминания были изданы. Кстати это было первое упоминание о Челищеве вообще.
Здесь же изображен Стравинский. Стравинский – первый из авторов, который пишет о Челищеве из переведенных на русский язык и изданных в советское время. Он пишет об этом странном русском князе, хотя Павел Федорович не был князем-он просто Рюрикович ,как все Челищевы после Калиты
Тут же изображен Стравинский. Павел Федорович оформлял его балет Орфей. Кстати говоря, в воспоминаниях Стравинского есть единственное упоминание в советское время о Челищеве. Ему Стравинский посвящает целую главу. Он пишет об этом странном русском аристократе. Даже князем его называет. Хотя Челищевы княжеских титулов не носили. Род очень древний и он прибыл в свое время Вильгельм Эдинбургский, прибыл из Эдинбурга на службу Александру Невскому. И даже этот… как это ни странно. Он разрабатывал по некоторым данным стратегию вот этого самого знаменитого Ледового побоища. То есть видимо это был такой военспец по нашим временам. Вот, а позднее следующий Челищев был оруженосцем и двоюродным братом Дмитрия Донского. И Андрей Бренко, переодетый в одежду Дмитрий Донского, был разрублен, кстати говоря, в чело, есть наше родовое предание ,чуть ли не фамилия Челищев отсюда.
После воеводы Андрея Чело, который участвовал в разработке стратегии Ледового побоища, знаменитый Челищев – Михаил. Михаил Бренко. Он был оруженосцем Дмитрия Донского на Куликовом поле. Кстати говоря, это послужило толчком для создания драмы Озерова "Дмитрий Донской". Где между Михаилом Бренко и Дмитрием Донским тонкие дружеские отношения. Даже у них общая любовь была. Вот предмет общей любви. Вот они уступают друг другу. И он погибает в одежде Дмитрия Донского Михаил Челищев на Куликовском поле. И в роду существовало поверье, о котором мне Мария Федоровна вот сообщила. Ни в коем случае никого не называть Михаилом. Потому что один из братьев Павла Федоровича – Михаил, был зарублен махновцами… все-таки назвали Михаилом. Не надо было называть Михаилом. А в соборе Храма Христа-Спасителя среди героев 12-го года, среди погибших есть фамилия тоже Михаила Челищева. Он тоже зарублен шашкой во время Бородинского сражения. Стравинский пишет о Челищеве как о мистике, который носил красную шерстяную нить на руке, в твердой уверенности, что это соединяет его с Марсом, исцеляет. Но самое забавное, что это он не придумал. Стравинский, я сам читал, как Павел Федорович пишет моей тетушке Варваре Федоровне, что очень помогает от боли суставов красная нитка шерстяная. Но шерсть обязательно только козья, ни в коем случае никакая не другая. Страдал Павел Федорович и другими всякими болезнями. Анемией крови, которую тоже считал мистической. И присылал подробные рецепты, как надо истолочь печень или как надо ее потреблять для того, чтобы кровь была нормального состава. Ну, как все художники, как все поэты, организм особый, тонкий. И приходится за это как-то расплачиваться. Этот мир Феномены может показаться просто босховским таким миром уродцев. Но на самом деле здесь постоянная тема Павла Федоровича – двоение мира. Тема близнецов, тоже очень такая мистическая. Постоянный. Вот его портрет. Он сам себя в виде повешенного негра изображает. И вот тут близнецы, .. бабочки. Двоение мира. Удвоение мира на райскую и адскую составляющие. Есть какая-то тайна. Тайна пола. Тайна мужского и женского. Все это в этой картине присутствует. Поэтому ни в коем случае нельзя считать, что это какая-то просто вот сатира на то, что пришлось увидеть и то, что пришлось пережить. Хотя конечно, отголоски всего. Вот вам человек в противогазе и лошадь в противогазе. И водолаз, всплывающий из глубин. Ну, это не просто так глубины воды.
Ни в коем случае не надо думать, что это просто сатира. Это босховская какая-то кошмарная фантазия, обличение того мира, в котором он находился. Потому что зло, оно же тоже не просто так существует. Зло существует для того, чтобы была найдена возможность его преодоления. И вот эта возможность его преодоления – это любимая тема Павла Федоровича. Вот. Взаимопроникновение полюсов разных, мужское, женское. Верх, низ. И он это даже в перспективе своей мистической, представляющего ангелического взора, когда верх изображается как низ, а низ – как верх. Когда смещаются перспективные все эти планы и проекции, он это называл космической составляющей. Космическим модулем. Он его искал здесь. Позднее он его найдет. Но это уже будет другой период. Это уже будет период Парадиза. Период рая. Период светящихся иконный, ангелических портретов. А этот период он больше конечно подходит к тому, что называется адом. Феномена – это действительно ад.
Опираясь на посох воздушный,
странник движется горизонтально.
Опираясь на посох горизонтальный,
вертикальный странник идет.
Так два посоха крест образуют идущий,
наполняя пространство,
в котором Христос полновесен.
Виснет кровь, становясь вертикальной,
из разорванной птицы пространство ее попадает.
Это Дева беременная распятьем,
угловатое чрево разорвало Марию,
она как яйцо раскололась,
крест висит на своей пуповине и рама,
в том окне только странник,
теряющий в посохе
На всю жизнь у Павла Федоровича оставалось воспоминание о райском саде. Райском саде в Дубровке. Ну таких садов просто щас уже нет. Почти не существует. А в том месте, где тогда был сад, просто ровное место и больше ничего. Куда-то исчезли все леса, которые там были. А воспоминание осталось в душе, райский сад остался. И остался образ этого разоренного сада. И когда он работал над своей картиной, которая называлась, у него называется Ищущий да обрящет. Не нашлось эквивалента ни во французском языке, ни в английском. Поэтому название Прятки, Но, что там прятки. Ну на самом деле картина называется Ищущий да обрящет. И вновь картина…. Где есть образ дерева. Вот это дерево на картине Ищущий да обрящет, там множество ангельских детских голов. Много, много, много, они как бы растворяются в.. а есть образ этого сада разоренного, осеннего. Где как, в листве как коконы, младенцы. Мне эта картина особенно дорога,как отклик на весть о моем рождении в 1942 г. Младенец в центре-мой астральный двойник,запечатленный моим двоюродным дедом. У него не могло быть детей и он воспринял весть о моем рождение,как надежду,что дубровская ветвь Челищевых будет расти и далее. Ведь все сестры кроме моей бабушки Софьи по азным причинам оказались бездетны.И вот это такая картина, это конечно воспоминание о двух сестрах, которые погибли в водовороте гражданской войны в 19-м году. Это конечно воспоминание о разоренном саде.
И это дерево райского сада оно все время возникает в его картинах. Но только это сад разоренный. А разоренный гражданской войной, революцией. И там конечно в его сознании вот этот загубленный в Дубровке парк. Сад. И это дерево несомненно, что на этой картине мы видим образ разоренного сада. И как коконы вот эти младенцы. Они должны как бы в коконах вызревать, младенческие ангельские души. Они задушены, погибают. И это конечно воспоминание о двух сестрах и о брате, погибших в водовороте гражданской войны. Отражением дышит луна, вдыхая тебя и меня.
Отвергнутый плачем ненужным и стоном наружным,
он потерял что-то и при этом рассуждая, остался ни с чем
В этом промозглом полузавтрашним
перебранка, перебранка – любовь
Он думал, что еще вчера не напрасно
был трезв и весел но перерезанный светом
вывалился на стол
еще не размороженный еще мертвый
сквозь прозрачную плоть твоей мысли
можно увидеть мутную глубину медуз
и морского дна.
Неба, где ничего не видно,
кроме вязкого звездного света.

Кто ты? Свет, отраженный ликом или лик, отраженный светом? Гаснет радуга на стене. Виснет мост, становясь настилом. Обезьяна поймала бездну. И тогда, истекая светом, плод обрушился на миледи. И миледи милеет миром. Дервенеет весь сразу сразу разум, сердце сыплется во все звезды. Обмороженный мозг мертвеет.Сердце сыплется во все звезды Обмирает граница в сердце.

В окружении умеренно вянущих роз
обмирает в рыданьях лето
Гаснет радужный крест стрекозы, где Христос
пригвождается бликами света
Поднимается радужный крест из стрекоз
пригвождается к господу взор
Распинается радужно светлый Христос
на скрещении моря и гор
Крест из морегоры
крест из моря -небес,
солнцелунный мерцающий крест.
Крест из ночи и дня,
сквозь тебя и меня,
двух друг в друга врастающих чресл.

портрет отца павла челищева и прадеда константина кедрова калужского помещика федора сергеевича челищева..в образе головы тигра возникающей из пейзажа имения челищевых в дубровке калужской губернии жиздринского уезда

Свежий номер : №26. 27.06.2008
ВСЯ ВЛАСТЬ ПОЭТАМ

6 июня мы напечатали задорную статью Сергея Шаргунова «Писатель и политика: а у них была страсть…». Эта публикация вызвала у народа небывалый интерес. Видимо, свою роль сыграла личность автора материала. Шаргунов в свои 28 лет успел получить известность и в литературных и в политических кругах. Как писатель он нашумел повестями «Малыш наказан», «Ура!» и «Птичий грипп». Как политику же, ему самую большую рекламу сделал председатель Совета Федерации Сергей Миронов, который сначала включил его перед выборами в Госдуму в федеральную тройку списка партии «Справедливая Россия», а потом скоропалительно от своего протеже открестился. Сегодня в разговор вступает поэт и критик Константин Кедров.

Лев Толстой написал пьесу «Власть тьмы», и тотчас появился экспромт Гиляровского: «В России две напасти: / внизу власть тьмы, / а наверху тьма власти». А Мандельштам нашёл самую точную формулу: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». Однажды я спросил Эмму Герштейн, возлюбленную и семейного друга Мандельштама, зачем Осип Эмильевич написал про «горца-мужикоборца». Ведь так мог и кто-то другой. Из-за слабенького стиха пошёл на плаху громадный поэт. «А если бы не написал, был бы не Мандельштам, а кто-то другой», – улыбнулась Эмма Григорьевна. Вот такой парадокс. Тем более что потом пришлось писать: «Я буду жить, дыша и большевея».
Брадобреи власти вместо бороды часто сбривают головы. Екатерина II об этом честно написала Дидро. Мол, вам, писателям, легко писать всё, что угодно, на бумаге, бумага терпит. А нам, царям, приходится писать кнутом на шкурах подданных. Не знаю, понял ли Екатерину Дидро. Я понимаю. Понимаю и ответ императрицы Фонвизину на вопрос – отчего у нас не все участвуют в написании законов: «Оттого что сие не есть дело каждого». Согласен, но и литература «не есть дело каждого». Как можно было сослать умнейшего и честнейшего Радищева за честный и открытый памфлет «Путешествие из Петербурга в Москву»? А заточить в Петропавловскую крепость основателя журнального и книгоиздательского дела в России Новикова только за то, что он масон, – разве не глупость, разве не преступление? А принять в подарок от Вольтера его библиотеку и тотчас заточить её вместе с трудами автора в недоступные хранилища – это ли не графомания политическая. Нет, нельзя политиков подпускать к литературе на пушечный выстрел. А писателю к политике ближе избирательной урны лучше не приближаться.
Как-то один из членов политбюро ещё при Сталине заявил на съезде писателей: мол, нет среди вас ни Пушкина, ни Толстого. «Так ведь и среди вас Ульяновых и Плехановых что-то не видно», – ответил кто-то из секретариата. Член политбюро поперхнулся и заткнулся.
Но если уж занесло тебя как Державина на вершину власти, то лучше всего следовать его совету: «в сердечной простоте беседовать о Боге / И истину царям с улыбкой говорить». Впрочем, Державин первый усомнился в богоподобности всех властителей:
Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны,
И так же смертны, как и я.

И вы подобно так падёте,
Как с древ увядший лист падёт!
И вы подобно так умрёте,
Как ваш последний раб умрёт!

Пушкин, оказавшись у трона, чего только не писал, но останется то, что на постаменте:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал…

Ну это спорно. Народ не любит, когда его пробуждают. А вот вторая часть великолепна:
Что в мой жестокий век восславил я свободу
и милость к падшим призывал.

Милость к падшим актуальна всегда. Есть гениальная молитва «О плавающих, путешествующих, в недугах страждущих, пленённых». Особенно пленённых. Как горячо молились мы о Солженицыне, Сахарове, Буковском, Марченко, Новодворской, когда они томились в застенках власти. Сегодня к пленённым добавил бы я академиков, чьи имена не помню, но знаю, что лауреат Нобелевской премии, мой постоянный оппонент академик Гинзбург считает, что осуждены эти учёные невинно. Виталия Гинзбурга знает весь мир, а тех, кто осудил учёных за какие-то там секреты, не знает никто. И «милость к падшим», пусть это звучит не модно, самое время проявить.
Пастернак написал первое стихотворение о Сталине, сравнив его с горой Гильгамеша, хорошо написал. И Сталин на всю жизнь запомнил «этого небожителя» и вычеркнул его из расстрельных списков. Если ради этого надо было написать, то слава богу, что написал. Но к поэзии и литературе всё это относится, как топор к шее: «Для чего палачу топор? – Чтобы вовремя дать отпор».
От власти всё время поступает заказ. В ранней молодости собратья по перу уговаривали меня написать про Ленина. Написал же Евтушенко «Казанский университет». Вот и ты напиши. Напротив Казанского университета стоит памятник студенту Ульянову. А вокруг гранитная полукруглая площадка со скамеечками, прозванная студентами «сковородкой». Дело было в жаркий майский день. Посмотрел я вокруг, напрягся и произнёс: «На сковородке жарится Ильич». Больше ничего у меня о Ленине не получилось. В Казанский университет я перевёлся после того, как меня отчислили из МГУ с первого курса журналистики. Там я ничего про власть не писал. Это-то и не нравилось. Аполитичность считалась большим преступлением. Даже больше, чем антисоветчина.
Михаил Светлов говорил, что водка бывает двух сортов – хорошая и очень хорошая. Политика для писателя бывает только плохая и очень плохая. Как-то не тянет дегустировать разницу. «С кем вы, мастера культуры?» – возопил Горький в разгар репрессий. Хотя когда они были не в разгаре? Ни с кем, Алексей Максимович, идите вы к своей Ниловне, к «Матери», написанной по заказу партии на деньги Морозова. По большому счёту, в литературе нет и не может быть никакой власти.
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не всё ли нам равно? Бог с ними.
Никому / Отчёта не давать, себе лишь самому
Служить и угождать…

– писал Пушкин
Политики слишком много на себя берут, навязывая писателям свои, сугубо политические разборки.
Сегодняшние рычаги вторжения власти в литературу – всевозможные награды и премии. Как правило, всё это получают середняки или литературные отличники, отличившиеся в глазах того или иного влиятельного чиновника. То какой-нибудь тучный депутат назовёт себя «начальником поэзии», то редакторы и редактрисы толстых журналов заявляют, что именно они руководят литературным процессом. Появились бойкие менеджеры, именующие себя культуртрегерами. Весьма удачное название – так именовались идеологические парторги Гитлера.
Возмездие приходит быстро. Как только государство перестаёт кормить с рук, из нашего кармана, всех этих «толстопузиков», их тиражи падают до самого нижнего предела. У власти много денег. Она всегда найдёт повод, как и кому их распределить, нанося чудовищный вред литературе, создавая ложные авторитеты, сбивая с толку читателя. Впрочем, мне-то что до этого? «Подите прочь – какое дело / Поэту мирному до вас!» – сказал Пушкин, получивший от царя аж 50 000 рублей. Я ничего от «царей» никогда не получал, кроме неприятностей. Не привинчивал себе на лацкан значок величиной с детскую голову с профилем лысого диктатора. Имею право!..
«Где Сталин, там свобода, / Мир и величие Земли», – написала Ахматова, чтобы вырвать из тюрьмы сына. Ну что ж, свобода лучше, чем несвобода. С этим трудно не согласиться.
Писателей всегда так и тянет к власти, а политиков к литературе. Андропов писал сонеты: «…Проходят веки, / Идут и исчезают человеки». Ему виднее. Сталин тоже начинал как поэт. Написал стих про бабочку: «Бабочка, бабочка, куда ты летишь? / Сегодня порхаешь – завтра умрёшь». Опять же ему виднее.
У меня тоже есть бабочка, своя, антисталинская, антисоветская, анти-анти:

Земля летела
По законам тела
А бабочка летела
Как хотела


Константин КЕДРОВ

к.кедров

конь это зверь пространства
кошка это зверь времени

кошки это коты просранства
пространство это время котов

к.кедров
небо это высота взгляда
взгляд это глубина неба
боль это прикосновение бога
бог это прикосновение боли

ЛЮДИ – ЭТО МЕЖЗВЕЗДНЫЕ МОСТЫ
МОСТЫ – ЭТО МЕЖЗВЕЗДНЫЕ ЛЮДИ

СТРАСТЬ К СЛИЯНИЮ – ЭТО ПЕРЕЛЕТ
ПОЛЕТ – ЭТО ПРОДОЛЖЕННОЕ СЛИЯНИЕ
СЛИЯНИЕ – ЭТО ТОЛЧОК К ПОЛЕТУ
ГОЛОС – ЭТО БРОСОК ДРУГ К ДРУГУ

СТРАХ – ЭТО ГРАНИЦА ЛИНИИ ЖИЗНИ В КОНЦЕ ЛАДОНИ
НЕПОНИМАНИЕ – ЭТО ПЛАЧ О ДРУГЕ
ДРУГ – ЭТО ПОНИМАНИЕ ПЛАЧА

РАССТОЯНИЕ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ ЗАПОЛНЯЮТ ЗВЕЗДЫ
РАССТОЯНИЕ МЕЖДУ ЗВЕЗДАМИ ЗАПОЛНЯЮТ ЛЮДИ

КОНСТАНТИН КЕДРОВ "Известия», 26 сентября 2007 года. МЕЖДУ «ШАПКОЙ» И «ШИНЕЛЬЮ» О Войновиче говорить — легко и свободно. В нем живет наше детство-отрочество-юность, наше прошлое, настоящее и будущее. Он какой-то весь свой, домашний и при этом абсолютно неуловимый. Константин Кедров

У меня с ним общее даже «дело оперативной проверки» с окрасом «антисоветская пропаганда и агитация с высказываниями ревизионистского характера». Я проходил по такому делу как «Лесник», а Войнович почему-то значился «Гранин». Интересно, а вдруг Гранин был «Войнович»? Оперативная проверка—это, попросту говоря, травля и слежка. Чем же оказался неугоден автор песни, которая понравилась самому Хрущеву: «Заправлены в планшеты/ Космические карты,/ И штурман уточняет/ В последний раз маршрут./ Давайте-ка, ребята,/ Закурим перед стартом...». Правда, потом «закурим» заменили на «споемте», а Войновичу дали прикурить на Лубянке во время «профилактического допроса». Почему он остался жив, вернее, едва жив после сигареты лубянского душеведа, это навсегда останется тайной живучего организма. Кто это сделал, знаем. Ему и доски мемориальные, и проспект его имени. На пыльных тропинках далеких планет останутся чьи-то следы. Но не будем о грустном. Ведь Войнович, вернее, имидж его — это человек смеющийся. Вот только над кем и над чем смеется он с Чонкиным? Или над Чонкиным? Сама фамилия популярного персонажа таит в себе анаграмму «чокнутый». Сравнение Чонкина со Швейком писатель не очень-то приветствует. Швейк просто блаженствует в имидже идиота. Чонкин спасается, как может, там, где спастись нельзя. Лев Толстой велит любить своих героев. Иначе, мол, ничего не получится. Я же заметил, что Войнович слегка недолюбливает Чонкина. Когда национальный характер схвачен, от него тотчас хочется избавиться. Иван-дурак хорош в сказке. А если тебе в жизни скажут: мол, здравствуй, Иванушка-дурачок, мало кому понравится. В тоталитарном государстве придурковатость — единственная форма самозащиты, если ты не герой. Требовать же от людей повседневного героизма просто не гуманно. Поэтому герой—Чонкин. Всюду, где приказ начальника — закон для подчиненных, идиотизм является законом и неизбежностью. Швейк, Чонкин или мистер Питкин, какая разница. Высмеивается в принципе ситуация, при которой взрослый человек должен беспрекословно слушаться. Неудивительно, что вполне лояльный писатель оказался врагом номер два после Солженицына. Войнович обозлился и дал своим гонителям прикурить в антиутопии «Москва 2042». Много чего предсказал с точностью до деталей. Мы смотрим на Войновича с улыбкой, как он сам того желает. Однажды в статье я сравнил его с Гоголем. Он отнесся к этому иронически. Но попробуйте только сказать, что его живописные работы—отнюдь не Моне и не Пиросмани, и тень детской обиды обязательно пробежит по лицу... Больше всего я люблю его «Шапку». Она действительно в чем-то сопоставима с «Шинелью» Гоголя. Не знаю, радоваться или печалиться, что многие подтексты и контексты этого шедевра ускользают от сегодняшнего читателя. Акакий Акакиевич XX века ценой жизни добывает для себя драгоценную ушанку и умирает, прижимая к груди заслуженный мех. Как же не вспомнить, что в самых дерзких своих мечтах настоящий Акакий Акакиевич подумывал: «А не пустить ли куницу на воротник?». Главное отличие Войновича от Гоголя в том, что ему не приходится фантазировать. Он просто пишет правду. Ой, что это я сказал? Неужели, чтобы говорить правду, нужен какой-то особый талант? Не знаю, как в других странах, а в России только очень талантливые люди правдивы. И Войнович, несомненно, принадлежит к этому избранному кругу. Шапку ему соболью! Но не ценой жизни, а чтобы жил как можно дольше. Мы все в этом кровно заинтересованы. Я от всей души желаю Войновичу дожить до той самой даты в Москве 2042-го. И чтобы не все из его пророчеств сбылись.

константин кедров

на обнаженный нерв нанизывая звуки
все глубже чувствую великий диссонанс
и радость возвышения над миром –
Поэзия – вершина бытия

к.кедров

я вышел к себе
через-навстречу-от
и ушел
ПОД
воздвигая
НАД

писать по правилам
не в моих правилах

константин кедров
Невеста


Невеста лохматая светом
невесомые лестницы скачут
она плавную дрожь удочеряет
она петли дверные вяжет
она пальчики человечит
стругает свое отраженье
на червивом батуте пляшет
ширеет ширмой мерцает медом
под бедром топора ночного
рубит скорбную скрипку
тонет в дыре деревянной
голос сорванный с древа
держит горлом вкушает либо
белую плаху глотает
Саркофаг щебечущий вихрем
хор бедреющий саркофагом
что ты дочь обнаженная
или ты ничья
или звеня сосками месит сирень
турбобур непролазного света
дивным ладаном захлебнется
голодающий жернов – 8
перемалывающий храмы
В холеный футляр двоебедрой
секиры можно вкладывать
только себя