Прозару авторы / произведения / рецензии / поиск / вход для авторов / регистрация / о сервере
стихи.ру / классика.ру / литклуб / литпортал
сделать стартовой / в закладки

Вознесенский Мориц Сапгир Хвост- Кедрову
Константин Кедров
ПРЕДТЕЧА

Константина Кедрова можно назвать Иоанном Крестителем новой волны метаметафорической поэзии. Его аналитические поэмы не имеют ни начала, ни конца; они как процесс природы и творческого исследования могут быть бесконечно продолжены, обманывая неискушенного читателя юродством и скоморошеством.



Андрей Вознесенский. Предисловие к стихам К.Кедрова в сб. "Транстарасконщина". Париж, 1989.

_________________________________________________________

Андрей Андреевич Вознесенский о "Компьютере любви" и Кедрове:

-- Константин Кедров не просто поэт, поэт герметический, он орган литературного процесса. Я думаю, что если бы его не было, у нас пошло бы на перекосяк


http://video.mail.ru/mail/kedrov42/1/123.html
(ПОСМОТРЕТЬ И ПОСЛУШАТЬ ВИДЕО)


ЭФИРНЫЕ СТАНСЫ


Посвящается Константину Кедрову:

Мы сидим в прямом эфире

Мы для вас как на корриде

Мы сейчас в любой квартире

Говорите, говорите…

Костя, не противься бреду

их беде пособолезнуй

в наших критиках (по Фрейду!)

их история болезни

Вязнем, уши растопыря

В фосфорическом свету

Точно бабочки в эфире

Или в баночке в спирту

Вся Россия в эйфории

Митингуют поварихи

говорящие вороны

гуси с шеей Нефертити

нас за всех приговорили

отвечать здесь

говорите

Не в американских Фивах

Философствуя извне

Мы сидим в прямом эфире

Мы сидим в прямом дерьме

Я, наверно, первый в мире

Из поэтов разных шкал

Кто стихи в прямом эфире

На подначку написал

Иль под взглядами Эсфири

Раньше всех наших начал

Так Христос в прямом эфире

Фарисеям отвечал

Костя, Костя, как помирим

эту истину и ту

Станем мыслящим эфиром

пролетая темноту






1993



Стихотворение прозвучало также на вечере К.Кедрова в салоне "Классики XXI века" (можно посмотреть запись программы канала "Культура" "Другой голос", 1994 г. 107.9 Mb | avi )

______________________________________



* * *

Настанет лада Кредова

constanta Кедрова




(Опубликовано в «Газете Поэзия» № 11, 1999

г. в в книге К.Кедрова «Инсайдаут». М.,

Мысль, 2001)



____________________________________________





ДЕКОобраз





Прометей — вор пламени.

"Митьки" — воры примитива.

Декарт — вор метели.

Кедров — вор дек.

Он крадет для нас у неба источник музыки,

ее древесную деку,

отражатель и усилитель звука.

Я видел в балетном классе в Перми стройные деки, чувственно замершие в стойке

у зеркального барьера.

Все деревянные скульптуры Христа физиономически похожи на Кедрова.

Творчество — вор вечности и наоборот.

В заплечном мешке собирателя — похищенные у неба идеи метаметафоры.

Поэтика мысли его — все сужающаяся и расширяющаяся Вселенная.

Троеперстию темного куклуксклана он противопоставляет двоеперстие своего К. К.

Обороняясь от злобы мира, они или становятся

или прислонились спинами друг к другу. Ж

Прищурьтесь — и вы увидите снежинку.

Снежинка — вор красоты.

К е д р о в — в о р д е К

ДЕКОобраз — декоОБРАЗ
1999





http://video.mail.ru/mail/kedrov42/1/161.html
(ПОСМОТРЕТЬ И ПРОСЛУШАТЬ НА ВИДЕО)

1-й Всемирный день поэзии в театре на Таганке. 21 марта 2000 г. Андрей Вознесеский представляет Константина Кедрова:



– Когда-то было сказано, что Есенин – это орган, орган чувственный, это уже не человек, это орган. Орган поэзии сейчас – это Кедров. Это удивительная личность. Он еще доктор философских наук. По-моему, ни один поэт в России не был таким умным и образованным. Вот сейчас вы услышите «Компьютер любви». Это удивительная вещь, это божественное такое, разложенное на математику, это прекрасно. Я хочу, чтобы вы послушали его и полюбили.

http://video.mail.ru/mail/kedrov42/1/274.html
(ПРОСМОТРЕТЬ И ПРОСЛУШАТЬ НА ВИДЕО)
ДЕМОНСТРАЦИЯ ЯЗЫКА



Константирует Кедров

поэтический код декретов.

Константирует Кедров

недра пройденных километров.


Так, беся современников,

как кулич на лопате,

константировал Мельников

особняк на Арбате.

Для кого он горбатил,

сумасшедший арбайтер?


Бог поэту сказал: “Мужик,

покажите язык!”


Покажите язык свой, нежить!

Но не бомбу, не штык –

в волдырях, обожженный, нежный –

покажите язык!


Ржет похабнейшая эпоха.

У нее медицинский бзик.

Ей с наивностью скомороха

покажите язык.


Монстры ходят на демонстрации.

Демонстрирует блядь шелка.

А поэт – это только страстная

демонстрация языка.


Алой маковкой небесовской

из глубин живота двоякого

оперируемый МаЯКОВский

демонстрирует ЯКОВА…


Приседает луна в аллеях,

шуршит лириками страна.

У нас нет кризиса

перепроизводства туалетов –

зато есть перепроизводства дерьма.


Похотиливый, как ксендз тишайший,

Кедров врет, что консенсус есть.

Он за всех на небо ишачит,

взвив дымящийся к небу секс


Связь тротила и рок-тусовки

константирует Рокоссовский.

Что, тряся бороденкой вербальной,

константирует Бальмонт


Эфемерность евроремонтов

константирующий Леонтьев

повторяет несметным вдовам:

“Поэт небом аккредитован!”


Мыши хвостатое кредо

оживает в компьютерной мыши.

Мысль – это константа Кедрова.

Кедров – это константа мысли.


2002
ТУМАННОСТЬ ДЫХАНЬЯ И ПЕНЬЯ

К. Кедрову

Вот берег, который мне снится.
И лунные камни на нем.
И вижу я лунные камни,
И знаю, что это они.
И вижу я лунные камни.
И синяя птица на них.
И вижу я синюю птицу,
И знаю, что это она.
И вижу я синюю птицу,
Небесные розы над ней.
Я вижу небесные розы,
И знаю, что это они.
Я вижу небесные розы,
Венки из улыбок мадонн,
Газелью улыбку вселенной,
И знаю, что это они.

Тут все переливчато, зыбко,
Волнисто и мглисто, как жизнь,
Как берег, который мне снится,
Когда просыпается дух,
И вижу я лунные камни
И синюю птицу на них,
И вижу я синюю птицу -
Небесные розы над ней,
Я вижу небесные розы,
Венки из улыбок мадонн,
Газелью улыбку вселенной -
И знаю, что это со мной.

И вечнозеленые звезды,
И волны, и воздух, и кровь
Струятся, двоятся, троятся,
Сплетаются тайно со мной.
И плащ мой уже не просохнет
В туманах, клубящихся тут:
Вселенная наша туманна,
Туманные песни поет!..
И я бы на месте вселенной
Закутала тайну в туман
И пела туманные песни
О тайне в тумане своем!
Туманные песни бы пела,
Когда бы вселенной была!..
Такие туманные песни,
Чтоб ветер развеять не смог
Туманность, где лунные камни
И синяя птица на них,
Туманность, где синяя птица -
Небесные розы над ней,
Небесные розы - туманность! -
Венки из улыбок мадонн,
Газелья улыбка вселенной,
Туманность начала, конца,
Туманность лозы виноградной,
Струящейся жизни туманной,
Туманность дыханья и пенья,
Туманность, туманность одна!..

1976г Пицунда

Генрих Сапгир





Свет земли



Косте Кедрову



Стал я видеть Свет обратный

Незаметный Ненаглядный

Свет от моря – Ласковой листвы

И от каждой Умной головы

Северным сиянием

Всплесками красивыми

Пролетели птицы

Дерево лучится

Желтыми и синими

И еще от леса

Дышит полоса

Дальние границы –

Алые зубцы

И при этом Нашим светом

Вся Вселенная Питается

Звезды – Каждый астероид

Стать Землей притом пытается

Глупый камень Астероида

Разумеет ли он Что это?





* * *

Свет вечером Такой От океана

Что небо Освещает Как ни странно

Свет от скалистых гор От минералов –

Я видел сам Как в небе Засверкало



Свет от лесов Мерцающий чуть зримо

И гнойным пузырем Свет от Москвы От Рима

В Неваде – свет Грибом на полигоне

И свет от разума – Вселенскими кругами



(прослушать песню http://www.zvuki.ru/S/P/9463)
Зинзивер, № 2, 1 мая 2006
возврат в оглавление номера

ХВост
Константин Кедров
. . .


ХВ
ост

— У вас есть стихотворение, посвященное Константину Кедрову. Как вы относитесь к поискам метаметафористов?
— Они мне гораздо интереснее, чем все остальное. По крайней мере, чем концептуализм. Хотя мне нравится и Пригов… В общем, такие люди, как Кедров, я, Анри Волохонский и еще некоторые, — создают славу теперешней поэзии.
«НЛО», 2005, № 72 (http://magazines.russ.ru/nlo/2005/72/hv19.html)

Я познакомился с Хвостенко летом 1989 г. на фестивале международного поэтического авангарда во Франции, куда мы приехали с Игорем Холиным. Проходил фестиваль в городе легендарного Тартарена, в Тарасконе. Леша только что перенес тяжелейшую операцию в парижском госпитале и еще близок был к сюжету одного из своих стихов:

Сил моих нет
Лет моих нет
Рыб моих нет
Ног моих нет

Но от него уже шла неиссякаемая энергия высшей жизни. Хвостенко нельзя воспринимать только как поэта, только как художника, только как барда. Он был слеплен из того же теста, что Хлебников и Омар Хайям. Поэтичен каждый его жест, каждый шаг.
Затравленный лубянскими спецслужбами, устроившими настоящую охоту на поэтов-авангардистов, я впервые был в Париже. Леша сразу понял мое состояние и буквально вдохнул в меня заново волю к жизни. Сначала он извлек из джинсового комбинезона свой сборник под названием «Подозритель» и надписал «Стих 5-й и 40-й посвящаю тебе, друг Костя». Открываю стих 5-й. Читаю:

Ах вот как
Ах вот оно что
Ах вот оно как
Ах вот что

Сразу становится весело и свободно. Открываю стих 40-й. Там всего одно слово: «Счастье».
До отъезда во Францию Леша жил в Ленинграде и в Москве, меняя множество профессий. К тому времени подоспел указ Хрущева о тунеядстве. Власти стали отлавливать безработных художников и поэтов, высылая их на принудительные работы. В поисках работы Хвостенко забрел в Музей мемориального кладбища. «Вакантных мест нет», — ответила директриса. — «Как? И на кладбище?» — изумился поэт-«тунеядец».
Директриса не устояла перед обаянием Леши, узнав, что ему грозит тюрьма или высылка, предложила место смотрителя памятников города. Это была замечательная работа. Осматривать памятники Ленинграда и заносить в книгу, где какие повреждения наблюдаются. Поначалу он «добросовестно» фиксировал: «Памятник Екатерине обезображен голубиным пометом» или «У Пушкина поврежден мизинец». Потом понял, что это никому не нужно. Помет никто не счищает, а мизинец остается отколотым. Теперь он заполнял книгу, не выходя из дома, придумывая самые фантастические ситуации: «На конях Клодта выросли васильки», — но записи никто не читал, и вопросов не возникало.
В Париже мы вместе слушали пластинку Алексея Хвостенко. Песни про Солженицына, Льва Гумилева — с ним Леша подружился еще в Ленинграде. Третья песня про Соханевича, переплывшего в лодке Черное море в 70-х годах. Соханевич сидел тут же, с нами за столом, загорелый, веселый, только что приехавший из Америки. Его героическое бегство в Турцию стало легендой. А пластинка пела:

10 дней и ночей
Плыл он вовсе ничей
А кругом никаких стукачей
…
Не тревожьте турки лодку
Не касайтесь к веслам
Лучше вместе выпьем водки
Лишь свобода — мой ислам.

От песен Хвостенко исходит какое-то свечение счастья и свободы, но мне всегда немного перехватывает дыхание в припеве песни, написанной по случаю высылки Солженицына из России:

Ах Александр Исаевич
Александр Исаевич
Что же вы
Где же вы
Кто же вы
Как же вы

О своем отъезде во Францию Леша говорил редко. Только однажды вырвалась фраза:
— Если бы не вступился за меня Пен-клуб... — он не договорил, но и так было ясно.
Хвостенко пытались пожизненно закатать в психушку. Доказать сумасшествие поэта проще простого. С точки зрения обывателя, любое проявление поэзии — безумие. Сумасшедшим называли Бодлера, Рембо, Хлебникова, Мандельштама... Хвостенко из их компании. Ведь мы все такие умные. А поэты такие глупые. Их надо учить, воспитывать, переделывать. Мы ведь знаем, какой должна быть поэзия. «Искусство принадлежит народу»? Господи! Да никому оно не принадлежит!
Когда родственники Хвостенко принесли ему в парижский госпиталь какую-то еду, профессор-хирург был возмущен:
— Разве есть что-нибудь такое, чтобы мы не купили нашему пациенту по его первому желанию? — Потом язвительно добавил: — Ну разве что этой вашей русской каши у нас нет.
Вероятно, профессор решил, что русские питаются только кашей. Впрочем, он был недалек от истины.
Вторая встреча с Хвостенко произошла в апреле 1991 года, опять на фестивале поэтического авангарда в Париже, куда привез меня Генрих Сапгир. На этот раз я оказался в Лешином «сквате». Так называют в Европе здания, незаконно захваченные художниками под мастерские. Здесь и был сделан знаменитый, ныне широко растиражированный снимок четырех поэтов. В здании бывшего лампового завода творили художники. Русские, поляки, немцы, американцы, французы. Временами наведывались представители мэрии, но чаще толпой шли туристы. Туристов интересовала жизнь художественной богемы. Они несли вино и еду. И того, и другого в Париже много. Хвостенко держал в руках какую-то дрель, что-то сверлил, потом сколачивал, потом красил. За несколько дней в Париже мы составили два совместных сборника, выступили в театре на Монмартре. Провели фестиваль тут же, в сквате, отобедали в китайском ресторанчике, посетили множество художественных салонов и при этом все равно не сказали друг другу и половины того, что надо было сказать.
Хвостенко только что стал президентом Ассоциации русских художников Франции. И тотчас выдал мне удостоверение этого замечательного общества. По-французски сказано «артистов». Артист — это поэт, художник, музыкант, человек искусства. Новая творческая организация была зарегистрирована парижской мэрией. Мы обсуждали с Хвостенко творческий манифест:
— Зачем манифест? Я придерживаюсь кодекса Телемского аббатства в романе Рабле.
— А о чем там говорилось? — спрашиваю я не очень уверенно.
— Каждый делает, что хочет!
По сути дела, мы так и жили все эти годы. В Санкт-Петербурге, в Москве, в Париже. Каждый делает, что хочет, — вот единственный непременный закон искусства.
Музы Хвостенко при мне толпами осаждали его в Москве, в Париже, Тарасконе. И все им он дал одно небесное имя — Орландина. «Да, мое имя Орландина / Ты не ошибся, Орландина / Знай, Орландина, Орландина зовут меня».
«А тебе можно пить?» — спросил я Лешу, когда мы засели за батареей бутылок уже в Москве, в 95-ом году. — «Мне все можно», — ответил он. Ему и правда было «все можно».
Отправляясь на концерт в квартире Олега Ковриги и выпив все, что можно, мы застряли в лифте с легендарной гитарой, бутылкой вина и двумя музыкантами. Когда с опозданием на час мы вошли в переполненную квартиру, никто не поверил, что во всем виноват был лифт. Было у нас и совместное выступление — запись в мастерской художника Анатолия Швеца вблизи Кропоткинской. Я «пел» песни Хвоста и Волохонского, а он — мои стихи. Потом на пленке был слышен только голос Хвоста, а от меня остался только шип и хрип. И я оценил доброту Хвоста. Он и вида не показал, что мое исполнение — ни в какие ворота. Потом я понял, что в этом вся философия Алексея Хвостенко. Человеческое для него выше всего.
Потом вышел первый диск Хвоста, где была и песня, посвященная мне. Она написана в Париже 26 апреля 91-го года, когда я с горечью спрашивал у Леши, везущему меня в аэропорт: «Куда ты меня везешь?» — «Извини, старик», — ответил Хвост.
Внутренне именно ему посвящены многие строки моих парижских поэм:

Иногда я думаю что Париж
выдуман был чтобы в нем жили не мы а другие
да и рай был создан для того лишь
чтобы изгнать из него Адама…
Василий Блаженный на площади Жака
Блаженный Жак на месте Блаженного
Мне давно подсказала Жанна
Тайную связь такого сближения
Каждому городу свой Баженов
Каждому перекрестку ажан
Каждому времени свой Блаженный
В каждой блаженной Жанне блаженный Жан

Я был понят мгновенно. «А то поэзия забралась от нас на такие высоты, что нам до нее уже и не дотянуться» — сказал он перед тем, как прочесть «Часослов».

Косте Кедрову

в половине дышали мыши
дважды в четверть укладывалась повозка
святой Мартин куковал утренним богом вишней
я вышел из русского имени в иней
голая кошка собака легла легкой походкой
август блаженному Августину кланялся месяц
тучная радуга накрыла поле дороги
открылось окно занятое спящей птицей
глаз тигра держал на ладони Симеон Столпник
я читал написанное тут же слово
Женевьева говорила Париж
cвятая и светлая белей бумаги

Здесь все построено на откликах подсознания на миры, разверзаемые в новых словах. Я уверен, что все слова значат совсем не то, что они значат. В начале было Слово, но для того, чтобы его понять, не хватит времени всей вселенной. Зато можно почувствовать все до конца и сразу.
В середине фамилии Хвостенко буква О — как жерло его гитары. Он писал свою фамилию просто — Хвост. После клинической смерти он услышал радостное восклицание санитарки парижского госпиталя: «Эрюсите!» Я вспомнил об этом на Пасху в Сергиевом подворье в Париже весной 1991. Мы стояли с Лешей со свечами в руках, а священник восклицал «Христе эрюсите». Мы ответили «Воистину воскресе». Начальные буквы фамилии Хвоста звучат как пасхальное приветствие: Х.В.
Моцарт с гитарой, человек-праздник, он оставался таким всю жизнь. 15 сентября 2004 года мы неожиданно встретили Лешу в Литературном музее, куда пришли отмечать 20-летие ДООСа. «Из того, что происходит сегодня в поэзии, мне ближе всего то, что делает ДООС», — сказал он в своем выступлении.
После стихотворения «Хвост кометы» я вдруг почувствовал, что Леша не уходит, а все время возвращается. Так возник палиндром:

ХВ

Лешу живого вижу — шел




















© Copyright: Константин Кедров, 2007
Свидетельство о публикации №2712010347
Список читателей Версия для печати Заявить о нарушении правил
Вы можете проголосовать за это произведение в СМС-чарте. Для этого отправьте СМС-сообщение с текстом proza 2712010347 на единый короткий номер 1151 из России (или 5012 из Украины, 9912 из Казахстана), поддерживаются все операторы. Стоимость СМС - 1$. Автору произведения за каждый голос начисляется 50 баллов, см. подробнее условия голосования.
Рецензии
Написать рецензию
Ув. Константин!
С большим интересом прочитал и этот мемуарчик, стилистика мне понравилась. А также с большим удовольствием следил на прошлой неделе за Вашими комментариями по "Культуре". Хм, по-английски вообще-то правильно "скуот", а не «скват», но, это, видимо по-парижски :), французы просто прочитали по-своему, с английским у них всегда было не очень ... Немного удивило маленькое число читателей, впрочем, это можно понять - дуракам читать Вас сложно. Я-то им даже готов посочувствовать, но помочь ничем не могу :)
Удач Вам и успехов в дальнейшем!

Сергей Лузан 21.04.2008 02:35 • [Заявить о нарушении правил]
Добавить замечания

--------------------------------------------------------------------------------

Написать рецензию Другие произведения этого автора


ЯндексДиректДать объявлениеВознесенская
Продажа книг и фильмов с доставкой. Заказать!
www.ozon.ru Ищете книгу?
250.000 книг по низким ценам - Интернет-магазин My-shop.ru.
my-shop.ru Книги Интернет-Магазин. Доставка.
300 000 Книг для всех! Книги Интернет Магазин. Доставка Москва Курьеры...
www.moymir.ru · Москва Литературный портал InterProza
Для тех кто увлекается современной литературой! Работы современных авторов
interproza.ru

Проза.ру: авторы / произведения / рецензии / поиск / вход для авторов / регистрация / о сервере / Стихи.ру / Классика.ру

--------------------------------------------------------------------------------




и

Солженицын завещал похоронить себя рядом с Ключевским.Шаг очень мудрый.Но Ключевский ,в отличие от Солженицына никода не кренился в лагерь антесимитов и высоко ценил свободу, будучи человеком глубоко православным. Вот моя статья о Ключевском,напечатанная большой кровью в"Известиях"в 1988.Я был отстраненным от преподования опальным и беезработным.Но друг мой ответсекретарь "Известий",Игорь Голембиовский,вс еми печенками,как и я ненавидящий коммунизм,статью пробил. Помню,сижу у него в кабинете,испуганно озираясь. Приносят гранки.Игорь говорит:"Погоди не уходи до3-х в три они уже ничего не успеют сделать2. Затив дыхания смотрим на огромные часы напротив,отсчитывающие последние секунды.Раз-два-три...ноль. "Прошло!"-удивленно и радостно восклицаем мы вместе..Вот эта статья
1988


НАШ СОВРЕМЕННИК ВАСИЛИЙ КЛЮЧЕВСКИЙ

«Известия» № 9, 8 января 1988 г.


Он студентом, когда впервые прозвучали слова манифеста, отменявшего крепостное рабство в России: «Осени себя крестным знамением, русский народ...».
В 1865 году, когда Василий Ключевский закончил историко-филологический факультет, слова манифеста были уже историей и звучали отнюдь не так оптимистично, как ранее. Почему? Ведь так долго ждали этой свободы, может быть, слишком долго... Будущий историк, как и все поколение молодежи шестидесятых годов прошлого века, стал свидетелем потрясающей исторической драмы. Многие крепостные, получив юридическую свободу, просто не смогли ею воспользоваться; так глубоко укоренилось рабство. Может быть, потому все 43 года своей преподавательской деятельности Василий Осипович Ключевский отдал изучению становления свободы в русской исторической жизни.
Но чтобы понять историка, нам надо отрешиться от набора штампов, до сих пор вбиваемых учителями и преподавателями истории. Спросите любого школьника, что такое Боярская дума, и даже троечник лихо отчеканит, что там сидели глупые люди, которые только дрались за свои места, во всем поддакивали царю либо творили смуты. Диссертация В. Ключевского «Боярская дума Древней Руси» дает другую картину. Боярская дума при всех своих несовершенствах все же была противовесом единовластию и (не пугайтесь!) проявлением относительно независимой политической мысли.
А Земские соборы? Тут не только школьников, но и студентов бесполезно спрашивать. Может быть, лишь самый лихой эрудит вспомнит, что Земский собор избрал на трон Михаила Романова, — и все. В. Ключевский рассказывал студентам о Земских соборах, как о зачатках выборности и гласности для многих сословий Древней Руси.
Необычно звучала ранняя магистерская (по теперешним временам — кандидатская) диссертация историка; «Древнерусские жития святых как исторический источник». Около пяти тысяч житий было исследовано и просмотрено В. Ключевским, но как же расточительно относимся мы к своему духовному богатству — ведь до сих пор эти исследования для читателя недоступны. Что искал он в житиях? Все то же проявление свободной мысли в условиях несвободы.
Слушая курс истории Ключевского, его студенты почти физически ощущали те узловые
моменты русской истории, когда политические свободы могли стать реальностью, но были упущены. Появлялись такие возможности и при созыве первого Земского собора, и при вступлении на трон Бориса Годунова, и в эпоху Петра Великого... Почему же не сбылись эти чаяния ни тогда, ни в 60-х годах XIX века?
Ключевский не дает ответа на эти «проклятые» вопросы, и мы, уставшие от скороспелых ответов на все случаи жизни, лучше призадумаемся над самой проблемой.
Историки, привыкшие все открывать экономическими отмычками, вряд ли объяснят, на основании каких экономических законов Иван Грозный сжег и вырезал весь Великий Новгород. Вряд ли было экономически «целесообразно» погубить людей, разорить и выжечь дотла целые города и деревни. Ключевский все это видел сквозь дымку времен и описал, как было. Он учитывал и климат, и экономику, и множество других факторов.
Все ли понимали Ключевского? Его судьба внешне вполне благополучна — вовремя приходили степени и звания, он с успехом занимался преподавательской деятельностью, но за кажущимся благополучием видится стена одиночества и отчуждения. Достойного общественного резонанса труды Ключевского все-таки не получили.
Его основательность, объективность были как бы не «в духе времени». Он не бросал лозунгов, не искал популярности. Репутация уравновешенного и неподкупного ученого, которому верят, однажды стала предметом темной политической интриги. Царь обратился к историку с просьбой усмирить студентов словом. Впервые в жизни В. Ключевский взошел на кафедру не ради свободы и тогда же — первый и последний раз в жизни — был освистан. Молодость чутко и ясно отреагировала на фальшь. Впрочем, говоря словами Ключевского, в жизни ученого «главные биографические факты — книги, важнейшие события — мысли». О них и следует вести речь.
Курс русской истории В. Ключевского давно стал библиографической редкостью. С конца
пятидесятых и до наших дней поколения молодежи выросли без истории Ключевского, и это, несомненно, принесло свои горькие плоды.
В истории и в культуре не бывает ничейной земли. Всякое изъятие духовных ценностей,
всякая пустота мигом заполняется пустотой духовной. Что такое духовный вакуум сегодня, мы хорошо знаем. Это полная невозможность сдвинуться с мертвой точки, когда малейшее движение грозит обвалом или же сползанием вспять.
Трудно представить себе читателю Карамзина или Ключевского в роли исторического поклонника пресловутой «Памяти» или чего-нибудь в этом роде. Русская историческая мысль никогда не страдала комплексом национального превосходства. Прекрасно сказал об этом сам Ключевский: «Национальная гордость — культурный стимул, без которого может обойтись человеческая культура. Национальное самомнение, как и национальное самоуничижение,— это только суррогаты народного самосознания. Надобно добиваться настоящего блага, истинного самосознания без участия столь сомнительных побуждений».
«Сомнительные побуждения», к сожалению, сегодня явно вырвались из котла невежества. Ловкие дельцы и невежды ловко спекулируют на дефиците исторических знаний, на естественном желании многих людей пробиться к своей истории. Ведь не можем же мы утверждать, что в любой библиотеке запросто можно прочесть курс истории того же Ключевского. И в экономике, и в духовной жизни дефицит, как правило, порождают спекуляции. Три великих историка — Карамзин, Соловьев и Ключевский — обладали каким-то удивительным духовным и нравственным здоровьем. Они — лучшее противоядие от националистического и нигилистического дурмана. Взять хотя бы слова Ключевского о Пушкине: «Поэзия Пушкина — русский народный отзвук общечеловеческой работы... Она впервые показала нам, как русский дух, развернувшись во всю ширь и поднявшись полным взмахом, попытался овладеть всем поэтическим содержанием мировой жизни, и восточным, и западным, и античным, и библейским, и славянским, и русским».
Ключевского не упрекнешь в отсутствии патриотизма, но он не жалеет критических слов, когда пристально, как опытный врач, изучает характер великоросса. «Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в нем природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось. ...Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед... Это умение и есть то, что мы называем задним умом».
Как же далеко это от духа самовосхваления, который, увы, не чужд многим, к счастью, устаревшим страницам наших учебников истории, особенно когда речь заходит о временах близких. Печально сознавать, что наш критический пафос чаще всего крепок все тем же «задним умом», и слова Ключевского отнюдь не устарели сегодня. Но лучше быть крепким «задним умом», чем вообще не оглядываться назад, в чем опять же справедливо упрекал нашу историю еще Чаадаев. Такое потрясение, как правление Ивана Грозного, казалось бы, должно было многому научить и от многого предостеречь, но этого не случилось. Семена зла, посеянные в одном столетии, могут, оказывается, прорастать даже несколько столетий спустя.
Удивительна прозорливость историка. Исследуя характер Ивана Грозного, Ключевский пишет о «культе личности» царя, сложившемся в сознании самодержца. Термин «культ личности» в XX веке не случайно применен к образу правления Сталина. Безудержное восхваление Ивана Грозного в сталинскую эпоху основывалось на тех же нравственных, вернее, безнравственных, принципах правления, которыми руководствовался лютый царь. Между тем, если не восхваление, то оправдание злодеяний опричнины все еще вычитывается между строк в сегодняшних учебниках истории. Здесь все еще царит какая-то невнятица и скороговорка. Здесь опять же на помощь мог бы прийти Ключевский с его умением пробиться к истине сквозь нагромождения лжи. Вот он перечитывает переписку Грозного с Курбским, где царь такими словами защищает полюбившуюся ему идею самодержавной власти: «Это ли противно разуму — не хотеть быть обладаему своими рабами? Это ли православие светлое — быть под властью рабов?». В. Ключевский так комментирует это высказывание Грозного: «Все рабы и рабы и ничего больше, кроме рабов». И далее: «Вся философия самодержавия у царя Ивана свелась к одному простому заключению: «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же. Для подобной формулы вовсе не требовалось напряжения мысли... Здесь в царе Иване, как некогда в его деде, вотчинник торжествовал над государем».
Мы не должны тешить себя иллюзиями, что все это лишь достояние истории. Сталин не случайно видел в Иване IV чуть ли не идеал. Он пытался узаконить метод правления, при котором человек превращается в бездумного исполнителя, жизнь и смерть которого не оберегается законом. Ужасающее заблуждение Грозного, считавшего, что цель оправдывает средства, принесло немало бед во всех эпохах.
Больше, чем Карамзин и Соловьев, Ключевский уделяет места истории Земских соборов. Это вполне понятно. Новгородское вече в Киевской Руси и Земские соборы на Руси Московской при всех несовершенствах — все же проявления гласности безгласных эпох. Парадокс, но представительнейший Земский собор был созван при Иване Грозном. Вот она, истинная трагедия одаренного, но жестокого властителя, пытавшегося повенчать жабу и розу — опричнину и Земский собор. При таком «неравном браке» предопределено торжество опричнины.
Глубже других Ключевский чувствовал «анатомию рабства» и в самом властителе самодержце видел прежде всего тлетворное влияние несвободы. Царь Борис взошел на престол не по праву родства, он не был отягощен прямым участием в злодействах опричнины и, по крайней мере формально, принял власть от Земского собора. «Ему следовало всего крепче держаться за свое значение земского избранника, а он пристроился к старой династии по вымышленным завещательным распоряжениям... Донос, клевета быстро стали страшными общественными, язвами: доносили друг на друга люди всех классов, даже духовные члены семейств боялись говорить друг с другом... Наконец, Борис совсем обезумел, хотел знать домашние помыслы, читать в сердцах и хозяйничать в чужой совести. Он разослал всюду особую молитву, которую во всех домах за трапезой должны были произносить при заздравной чаше за царя и его семейство. Читая эту лицемерную и хвастливую молитву, проникаешься сожалением, до чего может потеряться человек, хотя бы и царь».
Может, мы накопили еще и потому немало бед, что анатомия этого зла была изучена плохо. Двадцатый век виделся в радужных красках, все устремлялись к светлому будущему, никому не хотелось особо копаться в злодеяниях прошлого. Но зло живуче. Сегодня многие спрашивают, стоит ли ворошить прошлое, когда речь идет всего лишь о событиях тридцатилетней или двадцатилетней давности,— вот к чему привело притупившееся чувство истории. В этом нет ничего удивительного, ведь от живой истории мы давно отвыкли. Во всех эпохах действуют «закономерности», «классы», «массы», «прогрессивные» и «реакционные» деятели без каких бы то ни было человеческих свойств... Человеческий фактор все еще не осенил своим присутствием
нашу историческую науку. А между тем все это и есть в курсах истории Карамзина, Соловьева, Ключевского. Может, и не стоит за семь верст киселя хлебать: шедевры создаются не так уж часто, если в XIX веке к нам пришло сразу три гениальных историка. И безнравственно, губительно для самосознания переваривать «высоконаучную» жвачку, в то время как подлинные шедевры исторической мысли — от Нестора до Ключевского, от Ключевского до Плеханова — все еще малодоступны широкому читателю.
Курс истории Ключевского был издан вскоре после XX съезда в 1956—59 гг. Однако
в предисловии столько извинений и оговорок, словно речь идет об издании некой запретной литературы. Все еще перечислялось, чего недоучел Ключевский, где остался он на «идеалистических» позициях. Все эти оговорки и ярлыки давно пора сдать в исторический архив, ибо время показало, что все попытки дать «единственно правильное» объяснение истории сплошь и рядом ничего не объяснили и не открыли, потому что ко всему этому нужна еще и такая «малость» — талант историка. Ключевский читал свой исторический курс в сложное, противоречивое время реакции, наступившей после благодатных перемен. Отмена крепостного права, становление русского правосознания, суд присяжных, всеобщая уверенность в пагубности деспотизма, в благотворном влиянии гласности — все это оказало воздействие на историка. И хотя светлым надеждам не суждено было сбыться, само благотворное, оздоровляющее влияние этих ценностей останется несомненным.
Ныне стали едва ли не пословицей слова из фильма «Покаяние»: «Зачем нужна улица, если она не ведет к храму?». История Ключевского ведет нас к прекрасному храму познания. Очертания этого храма вдруг оказываются знакомыми, хотя взор историка устремлен в будущее. «Человек украшает то, в чем живет его сердце... Современный человек, свободный и одинокий... любит окружать себя дома всеми доступными ему удобствами, украшать, освещать, согревать свое гнездо. В Древней Руси было иначе. Дома жили неприхотливо, кое-как... Местом лучших чувств и мыслей была церковь. Туда человек нес свой ум и свое сердце, а вместе с ним и свои достатки... В 1289 г. умирал на Волыни Владимир Васильевич, очень богатый, могущественный и образованный для своего времени князь, построивший несколько городов и множество церквей, украсивший церкви и монастыри дорогими кованными иконами с жемчугом, серебряными сосудами, золотом шитыми бархатными занавесами и книгами в золотых и серебряных окладах. Он умирал от продолжительной и тяжелой болезни, во время которой лежал в своих хоромах на полу на соломе».
Так, оказывается, можно писать историю!
Можно ли бороться с бездуховностью и вещизмом, не обращая взгляд к тем духовным высотам, которые были достигнуты нашими предками еще в двенадцатом веке? Охранять надо не только памятники архитектуры, но и незримые этические ценности, увы, тоже подверженные разрушению и коррозии с течением времени. И здесь опять труды Ключевского — повод для размышлений.
Близится значительное событие — тысячелетие крещения Руси. И может быть, стоит в преддверии этой весьма значительной даты по-новому взглянуть на очень сложную взаимосвязь истории, религии и культуры. Ведь и сегодня сплошь и рядом можно услышать от бойкого экскурсовода, что в образе Богородицы художник изобразил не царицу мира, а некую «простую крестьянку», а храмы-де покрыты некий «декоративным орнаментом», а не чем-то более важным и значительным, нежели простой декор. Им хочется напомнить слова Лермонтова: «Так храм оставленный — все храм, кумир поверженный — все бог», — а затем и слова Ключевского: «Священные тексты и богослужебные обряды складываются исторически. Можно придумать тексты и обряды лучше; но они не заменят нам худших». И еще мысль, для многих спорная, но выслушаем ее по крайней мере: «Не смущайтесь этими терминами: религиозное мышление или познание есть такой же способ человеческого разумения, отличный от логического или рассудочного, как понимание художественное; оно только обращено на другие, более возвышенные предметы. Человек далеко не все постигает логическим мышлением и, может быть, даже постигает им наименьшую долю постижимого». К сожалению, многие наши штатные атеисты сплошь и рядом не способны отличить это высокое эстетическое чувство от суеверия или фанатизма. Это непонимание нанесло громадный ущерб всей нашей культуре.
Мы все еще не отвыкли от пагубного заблуждения, что на каждое явление истории есть одна единственно верная точка зрения и бесчисленное множество ошибок и заблуждений. На самом деле каждое историческое событие должно освещаться с разных сторон. Одно открылось Карамзину, другое — Соловьеву, иное — Ключевскому. Вот бы научиться такой множественности точек зрения на события близлежащие. Подлинная демократия невозможна без столкновения взглядов и мнений.
Могут спросить: почему тридцать лет не переиздавался курс истории Ключевского? Потому что периоду, который мы сегодня именуем эпохой инерции и застоя, Ключевский был не нужен. Чем хуже шли дела, тем громче восхвалялась новая личность, на этот раз Л. И. Брежнева. И труды историка служили косвенным объяснением происходящему. Механизм такого восхваления, увы, хорошо отработан в нашей истории.
Ключевского критиковали за внесение научных методов в святая святых, и в то же время из противоположного лагеря слышались обвинения в клерикализме. Если попытаться взглянуть на знакомые проблемы по-новому, тогда вопросы, поставленные Ключевским, покажутся весьма плодотворными и по-новому прозвучат такие слова из курса истории: «Накопление опытов, знаний, потребностей, привычек, житейских удобств, улучшающих, с одной стороны, частную личную жизнь отдельного человека, а с другой — устанавливающих и совершенствующих общественные отношения между людьми,— словом, выработка человека и человеческого общежития,— таков один предмет исторического изучения. Степень этой выработки, достигнутую тем или другим народом, обыкновенно называют его культурой или цивилизацией...».
Вот еще одна глубокая истина, от которой мы как-то отвыкли. Улучшение частной личной
жизни Ключевский считает целью и мерой исторического прогресса. Мы-то так долго говорили о массах вообще и будто совсем забыли, хотя марксизм-ленинизм на этом и стоит, что главная ценность — человек, личность и его человеческие личные или, правильнее скажу, личностные интересы, но для этого надо, чтобы личность была личность, а не безликая масса.
Вышел первый том собрания сочинений историка. Ключевский нужен нашему времени именно сегодня, когда приходят столь долгожданные перемены. История — не умозрительная область жизни. Она всегда фактор современности, особенно в переломные эпохи.
Последняя работа историка, написанная незадолго до смерти в 1911 году, называлась «Падение крепостного права в России». Ей предшествовал труд «Происхождение крепостного права». Замечательная симметрия, дающая возможность объединить эти исследования примерно под таким заглавием: «Происхождение и падение рабства в России» или еще короче: «Становление свободы»,— вечный, непрекращающийся процесс истории.

Прощание с Ща
Солженицын медленно уходит
Кто над гробом
Путин Примаков
И Лужков
Лужков
Лужков
Лужков
Солженицын навсегда уходит

Досвиданья заключенный Ща
Досвиданья
навсегда
проща...

1-е место в рейтинге ИЗВЕСТИЙ 5 августа 2008
"Солженицыну спасибо - наши муки описал"
Константин Кедров
Когда в 1994 году писатель вернулся в Россию, на Ярославском вокзале в толпе встречающих мне запомнились две фигуры. Колдун Кулебякин, который вскарабкался поближе к Солженицыну по отвесной стене и попал во все объективы, и маленькая сгорбленная фигурка с плакатиком: "Солженицыну спасибо! Наши муки описал и ГУЛАГ фашистский красный всему миру показал". Этим все сказано.

Слово ГУЛАГ стало нарицательным благодаря Солженицыну. Из неуклюжей советской аббревиатуры - Главное управление исправительно-трудовых лагерей - писатель создал эмблему и припечатал ею, как каиновой печатью, самую гигантскую машину уничтожения за всю историю человечества.

Сознавал ли он свою миссию, когда во фронтовом письме из действующей армии к другу позволил себе критические высказывания о Сталине? Ведь Солженицын прекрасно знал, что все письма просматриваются и цензурируются. Так или иначе, но будущий лауреат Нобелевской премии - в отличие от Достоевского - стал узником раньше, чем писателем.

Сравнивая условия содержания преступников в "Мертвом доме" с тем, что было в сталинском концлагере, Солженицын горько заметил, что каторга Достоевского показалась бы курортом любому советскому зеку. Он иронизировал над паточными рассказами о Ленине, который лепил в тюрьме чернильницу из хлебного мякиша и писал молоком, чтобы текст не увидели: узники советских тюрем проглотили бы эту "чернильницу", не успев разжевать, а уж о молоке даже и мечтать не приходилось. Вспомним, как Иван Денисович долго рассасывал хлебную корочку, держал ее за щекой, чтобы как можно дольше сохранить хлебный привкус. Да одной этой детали было достаточно, чтобы понять - в русской литературе появился писатель масштаба Достоевского.

Советская власть уже в 30-х годах поставила себе цель - вырастить новых Толстых и Достоевских. Не получилось. А когда таковой появился, он вышел из недр сталинских тюрем, лагерей и шарашек. Первой реакцией была растерянность, а второй - горячее желание снова засадить туда "непрошенного Достоевского".

Условия, в которых Солженицын создавал "Архипелаг ГУЛАГ" и "Один день Ивана Денисовича", не снились никакому графу Монте-Кристо, никакому аббату Фариа. По свидетельству Александра Исаевича, ему приходилось держать в голове целые главы, потому что не было ни хлебных чернильниц, ни молока, чтобы все это записать втайне от надзирателей.

Солженицын считал себя свидетелем, одним из многих, которые бесследно исчезли в чудовищной человекомешалке и костоломке, которую и сегодня многие склонны считать великими стройками коммунизма. Но на самом деле невозможно представить себе тысячи, сотни или десятки равновеликих ему по силе обличительного таланта. Не говоря уже о виртуозной изобретательности, которая понадобилась писателю, чтобы обмануть советскую цензуру и редактуру периода хрущевской холодной оттепели. "Матренин двор" замаскирован под очерк. "Один день..." внешне сработан по законам соцреализма: есть "сознательный", дымящийся от работы кавторанг, есть "несознательный" Иван Денисович, который перевоспитывается трудом. Но это, конечно, только маскировка. Пусть позднее Шаламов скажет, что он в таких лагерях не сидел. Лагерь действительно не самый лютый, но суть от этого не меняется. Иван Денисович познал только верхушку кровавого айсберга.

Может, мир так бы и не прочел "Архипелаг ГУЛАГ", сочтя его сугубо внутренним, русским делом, если бы власти не обрушили на уже запрещенного и непечатаемого Солженицына всю мощь своей пропаганды.

В свое время Лев Толстой призывал: "Не надо бояться!" Его услышала тогда вся Россия. Солженицын призвал нас "жить не по лжи", и его опять все услышали.

А дальше начались разногласия. Как только писателя выкинули из страны, как только он нашел приют у гостеприимного Генриха Белля, выяснилось, что жить не по лжи для Белля - совсем не то же, что для Солженицына. Аналогичные разногласия возникли между Солженицыным и Сахаровым. Александр Исаевич верил в свою утопию. В города с одноэтажными домиками и палисадниками, о которых он писал в "Письме к вождям Советского Союза", призывая их отказаться от грандиозных строек и многоэтажек. Верил Солженицын в возрождение земства, в Казахстан, который называл "подбрюшьем России". У любого писателя есть свой Город Солнца. Так, Толстой призывал к опрощению - к простоте сельской жизни. И верил, что это возможно.

Конфликт с цивилизацией для русских классиков вещь привычная. По сути дела, Толстой и Достоевский так и не признали европейский путь развития. Оказалось, что и Солженицын мог сказать вслед за Пушкиным: "Не дорого ценю я громкие права, от коих не одна кружится голова". Он и сказал. Сначала на Западе, до смерти напугав прогрессивную общественность, а по возвращении тысячи раз повторил это всем нам. Россия, едва-едва вступившая на путь свободы, услышала, к несказанной радости коммунистов, что свобода слова - это всего лишь "разнузданность" и "власть олигархов". Когда Александр Исаевич в любимовском Театре на Таганке торжественно и публично отказался принять государственную награду в знак протеста против того, что происходило, политическая поляризация достигла предела. Но, конечно, ни о каких гонениях, как при прежней власти, речь идти не могла. Чего-чего, а критики власти со всех сторон в России 90-х хватало.

Каноническая православная воцерковленность Александра Исаевича для многих его читателей и почитателей стала новостью. В самых известных вещах Солженицына обретение веры и религиозность не были главной темой. Был гонимый баптист в концлагере, который тайно читал Нагорную проповедь - "ударят по правой щеке - подставь левую", за что, по словам писателя, его били и по правой, и по левой...

Тяжелым бревном из-под глыб всплыл вдруг и национальный вопрос. Когда читаешь "Двести лет вместе", появляется ощущение, что у писателя возникла иллюзия окончательного решения еврейского вопроса. И опять же одних это радовало, других раздражало. Неужели Сим Симыч, угаданный Войновичем, окончательно вытеснил самого Солженицына? Этого, конечно, не произошло и не произойдет никогда, хотя бы потому, что есть "Архипелаг ГУЛАГ". В советские времена запрещенная книга стала новым фольклором. Брежнев приезжает за границу, ему гневно кричат из толпы: "Архипелаг ГУЛАГ!" "ГУЛАГ архипелаг", - отвечает генсек, сложив ладони лодочкой.

В последние годы мы увидели Солженицына в гармонии с властью, что тоже несколько неожиданно для русского писателя, особенно такого, как Солженицын.Так или иначе эпоха Солженицына сегодня закончилась

Солженицын Александр Исаевич

Стихиру авторы / произведения / рецензии / поиск / кабинет / ваша страница / о сервере
проза.ру / классика.ру / литклуб / литпортал


Кабинет автора: Константин Кедров
Произведение успешно сохранено
Лики одиночества кафки известия
20:39 04 августа 2008

ЛИКИ ОДИНОЧЕСТВА КАФКИ: ИСПОЛНЯЕТСЯ 125 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ПИСАТЕЛЯ



Константин КЕДРОВ

"Кафка" в переводе c чешского означает "галка". Так что по-нашему фамилия, ставшая символом абсурда, звучит эстрадно-пародийно и пугачевски-шоуменно.

Кажется, во всем, кроме туберкулеза, Кафка был баловнем судьбы. Красив, умен, талантлив, состоятелен, любим красивыми и умными женщинами. А уж с друзьями как повезло! Один из них, Макс Брод, после смерти Кафки не выполнил его завещание и не сжег все рукописи и дневники великого человека.

Многое в характере и прозе великого фантасмагориста открывается, когда гуляешь по Праге. Всюду причудливые замки, плавно перерастающие в учреждения, и учреждения, плавно переходящие в замки. В ларьках самый желанный из сувениров - портрет Кафки на чем угодно. Уберите из Праги Кафку, и образуется зияющая пустота. Ему удалось "привлечь к себе любовь пространства". Как Переделкино неотделимо от Пастернака, так Прага невозможна без Кафки. Думал ли он, что на пражском Новом еврейском кладбище появится со временем самое известное захоронение - его собственная могила...

Как все агностики, он интересовался религиозными проблемами. Однако и в дневниках, и в своей гениальной прозе решительно отвергал гипотезу о потусторонней жизни и бессмертии души. Все происходит здесь и сейчас. Потом не будет никого "потом". Так же думали два других великих еврея рубежа века - Эйнштейн и Фрейд. Причем троица агностиков - Кафка, Эйнштейн и Фрейд - друг о друге почти ничего не знала. Но склонность к истолкованию и созданию притч по-своему владела каждым из них.

Во времена Кафки слово "процесс" еще не было роковым. Тем не менее если бы Германия и Австрия прочли "Процесс", то фашизм стал бы невозможен. Однако Европа зачитывалась не Кафкой, а Ницше и Марксом.

Человека по имени Йозеф К. обвиняют - неизвестно кто и неизвестно в чем. Его мытарства, хождения по инстанциям так знакомы всем нам, получателям всевозможных справок, смысл которых нам непонятен. Зато так понятен нам этот роман. "Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью". Еще не наступила эпоха тотальных обвинений, а Кафку больше всего на свете волнует проблема вины. Так или иначе, но все мы приговорены к смерти, подчас мучительной. А за что - неизвестно. В одной из первых новелл специальная машина выкалывает на спине приговоренного текст приговора с указанием его вины. И только в предпоследний момент несчастному удается понять, что именно пишет машина на его окровавленной спине. Он погибает, осененный счастливой догадкой. Теперь он знает свою вину. Но в жизни никому из нас не дано знать, "за что".

Сам Кафка, несмотря на приступы депрессии, был человеком остроумным и жизнерадостным. Почему же, прожив сорок один год, он так и остался холостяком? Как не вспомнить Гоголя и героев "Женитьбы": Кафка трижды делал предложение своей невесте и трижды - в последний момент - под любым предлогом от свадьбы увиливал.

Однажды в своем дневнике он употребил русское слово "одиночество". И добавил, что только оно передает состояние его души. Лики одиночества Кафки разнообразны. Он одинок, как еврей среди немцев и чехов. Как вечно влюбленный. Как писатель, вынужденный долгое время обходиться без читателей. Но главное одиночество - то, что чувствуют все его герои. Одиночество человека, не имеющего никакого доступа к Богу, если Он есть. И еще большее одиночество, если Бога нет.

Он велик и в своем одиночестве при жизни, и в своей неслыханной популярности после смерти. Сегодня это один из самых читаемых авторов в мире, несмотря на все старания Гитлера, возводившего костры из книг писателей с еврейскими генами.

Кафка умер от туберкулеза в 1924 году, избежав участи трех своих сестер, которые погибли в концлагерях. В нашей стране Кафка был под запретом до 1960-х годов. Да и после того его книги долго оставались библиографической редкостью. Но потом все-таки случилось "потом". Мы смогли прочесть и "Замок", и "Процесс", и дневники, ставшие интеллектуальным бестселлером. На Таганке идет "Замок" в постановке Юрия Любимова. Зал всегда переполнен. Вся Россия - наш Замок. Для нас Кафка абсолютно русский писатель. Такова участь всех больших писателей. Они всемирные.



Еще раз отредактировать произведение
Перейти на страницу управления вашими произведениями
Перейти на страницу отображения этого произведения для читателей



Адрес и телефон · www.psi-help.ru · Москва

Стихи.ру: авторы / произведения / рецензии / поиск / кабинет / ваша страница / о сервере / Проза.ру / Классика.ру

--------------------------------------------------------------------------------

встреча с Евтушенко 2 августа
Константин Кедров: литературный дневник
Вчера в кафе Ситии на Сивцевом Вражке ДООС встречался с Евтушенко.Начали в 21 и закончили в полночь.Евтушенко бывает очень славным и таким он был в этот вечер.Нежно "по отцовски по стариковски" журил на за то что "отгородились от мерзости жизни" чистой поэзией. Уговаривал говорить "не только от себя, а от имени всех людей"..Утверждал,что не согласен с тезисом постмодернистов "никто никому ничего не должен". "Даже в концлагере кто-то кому-то чем-нибудь да помого и мы все кому-рибудь да обязаны своей жизнью.."Я ответил :"Евгегий Евтушенко уговаривал нас быть Евтушенками. Говорить от лица людей -это дар Евгения Евтушенко..Я могу говорить только от себя,поэтому гениальные тексты повлиявшие на судьбы страны и ход мировой истории (Наследники Сталина,Бабий Яр,Танки идут по Праге) написал именно Евтушенко.."Трогательно просил поэт жену Машу разрешить ему прочитать стихотворение о смерти,но Маша не разрешила и он прочел стихи про лианозовцев. Я сказал что Сапгир был доосом в звании стрекозавра. Евтушенко это очень понравилось. В начале встречи он был немного скован. Его первая фраза была:"Здравствуйте Костя,ну как вы перенесли свое нобелевское поражение?" Я сказал,что не считаю поражением быть в одной компании с Толстым,Набоковым,Борхесом,Павичем" Их тоже выдвигали на Нобеля..Хороший был вечер

–Известия к. кедров о дудинцеве
Константин Кедров
http://video.mail.ru/mail/kedrov42/6/

Не хлебом единым
Исполняется 90 лет со дня рождения Владимира Дудинцева
Константин Кедров
О нем я впервые услышал из уст Хрущева. Никита Сергеевич неожиданно взял под защиту писателя, обруганного самим Молотовым. Дудинцева иначе не называли, как "клеветник" и "антисоветчик", все ждали его ареста, и вдруг сам глава государства поведал стране, что прочел "Не хлебом единым" с интересом. Мол, бывают книги, которые читаешь и при этом слегка булавкой себя покалываешь, чтоб не уснуть. Дудинцева Хрущев, по его словам, читал "без булавки". Так - с легкой руки Никиты Сергеевича - Дудинцев стал прикольным.

Столь неожиданная похвала на фоне травли разбалансировала хорошо отлаженную идеологическую гильотину эпохи "оттепели". Само название "Не хлебом единым" уже вносило разлад и смуту. Ведь это не что иное, как запрещенная цитата из запретной Библии. В Новом Завете это слова самого Спасителя, обращенные к Сатане: "Не хлебом единым жив человек, но словом, исходящим из уст Божиих".

Дудинцев отдал свой роман в несколько редакций. Напечатать решился только Константин Симонов в "Новом мире". На обсуждении в ЦДЛ один за другим выступали маститые советские писатели и всячески хвалили Дудинцева за то, что он так живо и своевременно откликнулся на решения ХХ съезда партии. Это была полная неправда, но для пользы дела и сам Дудинцев поддержал эту версию. Мол, вовремя откликнулся на решения. И только Константин Паустовский сказал правду: роман замечательный, но ХХ съезд тут ни при чем. Дудинцев написал правдивую вещь о советских инженерах-правдолюбах задолго до начала "оттепели".

Обо всем этом писатель поведал в своих интервью уже во время перестройки. Что касается романа, то мы его тогда так и не прочитали. Несмотря на сдержанную похвалу Хрущева, книга не вышла, а журнальные варианты были изъяты и уничтожены. Сегодня даже с лупой трудно понять, что так напугало Молотова, поднявшего всю эту бучу. Типичный производственный конфликт: молодому прогрессивному инженеру мешают работать карьеристы и бюрократы. Скорее всего, Молотов избрал Дудинцева как пробный камень в борьбе за власть. Удастся раздавить писателя - победят сталинисты. Не удастся - бабушка надвое сказала. Именно так и восприняли неожиданный экскурс Хрущева в литературу и весьма обтекаемый комплимент с булавкой.


"В России все имеет отношение к литературе. И литература имеет отношение ко всему"Литературная братия растерялась. Ведь сам Симонов, напечатавший Дудинцева, на обсуждении в ЦДЛ неожиданно стал громить своего же автора. Годы спустя Дудинцев скажет, что Симонов поступил абсолютно правильно. Важны не слова, а дела. На словах раскритиковал, а сам напечатал. Симонова на два года отстранили от журнала и услали в творческую командировку в Ташкент. О Дудинцеве вообще замолкли. Был человек - и нет человека.

Кто-то давал ему взаймы. Кто-то незаметно оставлял деньги. Один знакомый актер открыл при нем раскладной диван, набитый деньгами: "Бери, сколько хочешь. Отдашь, когда сможешь". Что-то я не могу представить себе сегодня такое великодушие к человеку, попавшему под опалу власти на всю оставшуюся жизнь. Слава богу, из Союза писателей не исключили и под знаменитый закон о тунеядстве Дудинцев не попал. Работал над новым романом "Белые одежды" без малейшей надежды его напечатать. Роман о борьбе с генетикой и о героической попытке молодого ученого остаться ученым среди всеобщего шарлатанства. Нет, даже еще сложнее. Ученый послан в командировку громить ту самую генетику, которую он не может не защищать. Это, конечно, автобиографический эпизод. Ведь после ранения Дудинцев три года работал в военной прокуратуре, где, обвиняя, пытался - как мог - защищать невиновных.

Потом, уже в перестройку, он скажет, что мы неправильно понимаем, что такое свобода. Вот князь Игорь поет: "О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить". А если не дадут, то не сумеет? Нет, свободный человек должен быть свободным не благодаря, а вопреки обстоятельствам. Именно таким свободным человеком был Дудинцев. Он пишет "Белые одежды" в годы хронического обострения лысенковщины. Кто-то наивно спросит: а какое отношение все это имеет к литературе? Но в России все имеет отношение к литературе. И литература имеет отношение ко всему.

Когда в конце 60-х годов появились производственные романы Артура Хейли, которыми все зачитывались, я невольно сравнил их с производственными романами Дудинцева и увидел принципиальную разницу двух культур. У Хейли "Аэропорт" - это действительно проблемы авиации, а "Колеса" - проблемы автомобилестроения. У Дудинцева "Не хлебом единым" и "Белые одежды" - романы о свободе человека в несвободной стране. Не о генетике и строительстве, а о способности человека оставаться самим собой. В последних своих статьях писатель скажет правду, несколько неожиданную и даже шокирующую. Он признается, что только в этих невыносимых условиях - не благодаря, а вопреки - смог стать писателем. В соловьином саду, куда "не доносятся жизни проклятья", ему не о чем было бы писать. А его героев, насквозь автобиографичных, просто бы не было.

Белые одежды - это образ из Апокалипсиса, где все праведники воскреснут перед престолом в белых одеждах. Дудинцев, наверное, среди них будет одним из первых. Редкий случай торжества справедливости - в 1988 году писатель становится лауреатом Государственной премии. Он успел сказать, что думал, и его услышали. Так, по крайней мере, казалось тогда...

Поговаривают, что гуманизм устарел. Но это все равно что сказать: устарели восход и закат. Положительные герои Дудинцева отыграли свою роль и ушли с мировой арены в историю. Что касается отрицательных героев и обстоятельств,то онитолько приумножились и, видимо, никогда не исчезнут. Однако и в XXI веке не хлебом единым жив человек, но словом.

ОТКЛИК ВАЛУЦКОГО НА ЭТУ СТАТЬЮ
Свободный человек остается свободным всегда
Читал "Известия". Зацепило!
Владимир Валуцкий, кинодраматург
Статья Константина Кедрова "Не хлебом единым" ("Известия", 29.07.08), посвященная 90-летию со дня рождения Владимира Дудинцева, вызвала в моей душе настоящую бурю воспоминаний. Я будто заново пережил то глубокое потрясение, каким стал для меня когда-то его роман "Не хлебом единым". А какие горячие споры, какие жаркие дискуссии разгорелись тогда вокруг него! Помню многочисленные карикатуры тех лет на антисоветчиков, которые появились после изъятия романа с книжных прилавков: из карманов и подмышек таких персонажей обязательно торчала книга с недвусмысленным намеком: "Не хле..." или, в других вариантах, "...бом единым".

"Как же, оказывается, мы живем?" - спрашивали себя прочитавшие роман люди, главным образом далекие от изобретательства. И можно ли вообще так жить? И почему мы молчали об этом до сих пор? А вот он решился!..

Когда мне довелось несколько лет назад писать сценарий по этому роману для режиссера С. Говорухина, я взял книгу в библиотеке - затрепанный до дыр, чудом уцелевший экземпляр 1957 года издания. И удивился: предыдущая читательская запись на пожелтевшем формуляре была датирована... 72-м годом. Подумал: вот она, участь всех злободневных книг. Они сродни публицистике, взрывающей общественное мнение и тихо остающейся с нами главным образом одними названиями. Но эти названия, как и "Белые одежды" того же Дудинцева, как и "Один день Ивана Денисовича" Солженицына, мы уже никогда не сможем забыть, потому что это вехи самой истории.

Конечно, история меняет приоритеты. Ну что сегодняшнему читателю страдания и борьба инженера Лопаткина с бюрократами от науки? Он умудрен и знает, что такая борьба всегда была у нас и всегда будет. Его больше волнуют беспредел и коррупция. И об этом сегодня пишут, и, несмотря на свободу высказываний, ничего не меняется.

Мужество В. Дудинцева в том, что в глухие цензурные времена он высказал то, о чем было положено молчать, сказал правду первым и во всеуслышание. Хотя и (в силу тех же цензурных времен) привел мощную драму действия к малоубедительному хеппи-энду в финале.

Экранизируя роман, мы с режиссером постарались приблизить его к нашему времени, взглянуть на его коллизии с позиций сегодняшнего знания той эпохи. Что-то в связи с этим пришлось дописать, переделать. Главным образом сделать более жестким и правдивым финал. Да и драматургия требовала несколько иного движения сюжета. Возможности для этого были заложены в сюжет романа самим Дудинцевым! Героиня, жена крупного деятеля, ушла к нищему, никем не признанному изобретателю, который затем попадает в тюрьму. Горят чертежи (рукописи), но не сгорают - остается самая главная тетрадка с сутью изобретения... Ну чем не "Мастер и Маргарита"?! Не хватало только Воланда - и он вырос у нас из эпизодического персонажа во всесильного руководителя некой оборонной отрасли. Он, как и герой Булгакова, не мог дать Мастеру света, но дал ему покой - возможность продолжать свою работу, хоть и в шарашке.

Роман "Мастер и Маргарита" еще не был опубликован, но все равно родство тут не случайное - роднит оба произведения одна идея: свободный человек остается свободным всегда, вопреки непреодолимым обстоятельствам. Таким свободным человеком был и сам Дудинцев

Стихиру авторы / произведения / рецензии / поиск / кабинет / ваша страница / о сервере
проза.ру / классика.ру / литклуб / литпортал


Кабинет автора: Константин Кедров
Произведение успешно сохранено

Литературная Россия А клоуны не сдаются..
Свежий номер : №31. 01.08.2008
КОНСТАНТИН КЕДРОВ
А КЛОУНЫ НЕ СДАЮТСЯ

Единственное, что мне удалось понять, это полное несоответствие поэзии и жизни. Между жизнью и поэзией обратно пропорциональная зависимость. Всё, что хорошо в жизни, плохо в поэзии. Всё. Что хорошо в поэзии, плохо в жизни. Например, взрыв в жизни ужасен, а в поэзии гениален. «Мне бы памятник при жизни полагается по чину. / Заложили динамит, а ну-ка дрызнь! / Ненавижу всяческую мертвечину, / Обожаю всяческую жизнь». Такой памятник-взрыв создал величайший гений поэзии Маяковский. А в жизни стоит себе на бывшей площади Маяковского, ныне почему-то Триумфальной. Очевидно, поэт уже в наши дни стал лауреатом премии «Триумф». Кому пришло в голову переименовать легендарную Маяковку, где в 60-е годы читали стихи из-под копыт конной милиции. Там, под копытом власти, и я успел прокричать:
Как важный страус, прошагало время
Как фокусник по острию ножа
И в зоопарке, брошенные всеми
Уснули звери
Дрыхнут сторожа
Вот попугай – нахохленный дурак
Вот попугай – он мой давнишний враг
Вы помните, как злобно, не мигая
Нас поучали злые попугаи
Они орали – эти попугаи
Они ругали – эти попугаи
Их покупали
Им доверяли
Им судьбы мира подчас вверяли
Они орали других ругая
За непохожесть на попугая…
1960 г.
За этот стих меня выгнали с факультета журналистики в МГУ на Моховой, и я сбежал в Казань, поближе к Хлебникову и Лобачевскому. Умно поступил. Успел один курс закончить. Потом снова выгнали, уже за клоунов.
Куда они, клоуны, клонят
Кого он, клоуны, корчат
С арены клоунов гонят
В застенках клоунов топчут
А клоуны всё смеются
Их головы всё рыжеют
А клоуны не сдаются
Хотя дураки жиреют
Смеются они веками
Смеются над дураками
1961 г.
Меня уже совсем было отчислили, но тут пересменка у власти – сняли Хрущёва, и я, перековавшись из журналиста в филолога, поначалу даже вольнослушателем без стипендии и общежития, закончил университет. Каким чудом мне удалось при этом защитить на отлично диплом о Лобачевском и Хлебникове, известно одному Богу. Вот недавно звонил мне из Казани замечательный поэт-авангардист Лоренс Блинов и рассказал удивительную историю. Немного позже меня заказал он в университетской библиотеке пятитомник Велимира Хлебникова. И вдруг услышал истошный вопль библиотекарши: «Надо же, какая чушь напечатана! Второй человек за все годы её заказывает!» И тычет пальцем в формуляр, а там, конечно, моя фамилия. Что правда, то правда. Никто. За тридцать лет – никто! После этого эпизода доступ к Хлебникову перекрыли, видно, библиотекарша настучала в КГБ. Тут-то и взяли на заметку и меня, и Лоренса Блинова. Тем не менее, вернувшись в Москву, я успел поступить в аспирантуру в Литинституте с дипломом о Хлебникове.
В жизни всё это очень и очень плохо. А в поэзии? Трудно сказать. Кто из поэтов, кроме мня, не печатался с 60-х по 90-е? А в 90-х всем было уже не до поэзии.
Я достиг тишины
Потерявшей меня навсегда
Я достиг тишины
Потерявшей меня в тишине
Я достиг тишины говорящей
И крика молчания
Всё-таки очень странно. Лет до сорока меня называли молодым поэтом и говорили: «Куда вы торопитесь, у вас всё впереди». А потом с ходу стали говорить, что я уже стар. Однако совсем по-иному рассудил русскоязычный мировой интернет. Как только на музыкальном портале GRAMMY.ru в голосовании 2003 года появилась номинация «Поэзия года», 11 000 пользователей проголосовали за мою поэму «Компьютер любви», созданную в 1983 году. А в 2005 ситуация повторилась – голосовали уже 15 000.
Если бы в годы моей молодости и зрелости была такая возможность прямо без посредников, через интернет знакомить читателей со своей поэзией! Не было бы конной милиции, топчущей поэтов у памятника Маяковскому. Не вылавливало бы КГБ запрещённые тома Хлебникова и наши бледные рукописи – 5 экземпляров под дефицитную копирку на машинке. Другая была бы жизнь. Но не наша.
Ещё не было в СССР компьютеров в 1983 году. Ещё Андропов говорил академику Глушкову, что нам нужны не компьютеры, а пролетариат. А я уже создал свой «Компьютер любви». И ведь работает до сих пор

Свежий номер : №31. 01.08.2008
КОМПЬЮТЕР ЛЮБВИ


НЕБО – ЭТО ВЫСОТА ВЗГЛЯДА
ВЗГЛЯД – ЭТО ГЛУБИНА НЕБА

БОЛЬ – ЭТО ПРИКОСНОВЕНИЕ БОГА
БОГ – ЭТО ПРИКОСНОВЕНИЕ БОЛИ

ВЫДОХ – ЭТО ГЛУБИНА ВДОХА
ВДОХ – ЭТО ВЫСОТА ВЫДОХА

СВЕТ – ЭТО ГОЛОС ТИШИНЫ
ТИШИНА – ЭТО ГОЛОС СВЕТА
ТЬМА – ЭТО КРИК СИЯНИЯ
СИЯНИЕ – ЭТО ТИШИНА ТЬМЫ

РАДУГА – ЭТО РАДОСТЬ СВЕТА
МЫСЛЬ – ЭТО НЕМОТА ДУШИ

СВЕТ – ЭТО ГЛУБИНА ЗНАНИЯ
ЗНАНИЕ – ЭТО ВЫСОТА СВЕТА

КОНЬ – ЭТО ЗВЕРЬ ПРОСТРАНСТВА
КОШКА – ЭТО ЗВЕРЬ ВРЕМЕНИ
ВРЕМЯ – ЭТО ПРОСТРАНСТВО СВЕРНУВШЕЕСЯ В КЛУБОК
ПРОСТРАНСТВО – ЭТО РАЗВЁРНУТЫЙ КОНЬ

КОШКИ – ЭТО КОТЫ ПРОСТРАНСТВА
ПРОСТРАНСТВО – ЭТО ВРЕМЯ КОТОВ

СОЛНЦЕ – ЭТО ТЕЛО ЛУНЫ
ТЕЛО – ЭТО ЛУНА ЛЮБВИ

ПАРОХОД – ЭТО ЖЕЛЕЗНАЯ ВОЛНА
ВОДА – ЭТО ПАРОХОД ВОЛНЫ

ПЕЧАЛЬ – ЭТО ПУСТОТА ПРОСТРАНСТВА
РАДОСТЬ – ЭТО ПОЛНОТА ВРЕМЕНИ
ВРЕМЯ – ЭТО ПЕЧАЛЬ ПРОСТРАНСТВА
ПРОСТРАНСТВО – ЭТО ПОЛНОТА ВРЕМЕНИ

ЧЕЛОВЕК – ЭТО ИЗНАНКА НЕБА
НЕБО – ЭТО ИЗНАНКА ЧЕЛОВЕКА

ПРИКОСНОВЕНИЕ – ЭТО ГРАНИЦА ПОЦЕЛУЯ
ПОЦЕЛУЙ – ЭТО БЕЗГРАНИЧНОСТЬ ПРИКОСНОВЕНИЯ

ЖЕНЩИНА – ЭТО НУТРО НЕБА
МУЖЧИНА – ЭТО НЕБО НУТРА

ЖЕНЩИНА – ЭТО ПРОСТРАНСТВО МУЖЧИНЫ
ВРЕМЯ ЖЕНЩИНЫ – ЭТО ПРОСТРАНСТВО МУЖЧИНЫ
ЛЮБОВЬ – ЭТО ДУНОВЕНИЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ
ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ – ЭТО МИГ ЛЮБВИ

КОРАБЛЬ – ЭТО КОМПЬЮТЕР ПАМЯТИ
ПАМЯТЬ – ЭТО КОРАБЛЬ КОМПЬЮТЕРА

МОРЕ – ЭТО ПРОСТРАНСТВО ЛУНЫ
ПРОСТРАНСТВО – ЭТО МОРЕ ЛУНЫ

СОЛНЦЕ – ЭТО ЛУНА ПРОСТРАНСТВА
ЛУНА – ЭТО ВРЕМЯ СОЛНЦА
ПРОСТРАНСТВО – ЭТО СОЛНЦЕ ЛУНЫ
ВРЕМЯ – ЭТО ЛУНА ПРОСТРАНСТВА
СОЛНЦЕ – ЭТО ПРОСТРАНСТВО ВРЕМЕНИ

ЗВЁЗДЫ – ЭТО ГОЛОСА НОЧИ
ГОЛОСА – ЭТО ЗВЁЗДЫ ДНЯ

КОРАБЛЬ – ЭТО ПРИСТАНЬ ВСЕГО ОКЕАНА
ОКЕАН – ЭТО ПРИСТАНЬ ВСЕГО КОРАБЛЯ

КОЖА – ЭТО РИСУНОК СОЗВЕЗДИЙ
СОЗВЕЗДИЯ – ЭТО РИСУНОК КОЖИ

ХРИСТОС – ЭТО СОЛНЦЕ БУДДЫ
БУДДА – ЭТО ЛУНА ХРИСТА

ВРЕМЯ СОЛНЦА ИЗМЕРЯЕТСЯ ЛУНОЙ ПРОСТРАНСТВА
ПРОСТРАНСТВО ЛУНЫ – ЭТО ВРЕМЯ СОЛНЦА

ГОРИЗОНТ – ЭТО ШИРИНА ВЗГЛЯДА
ВЗГЛЯД – ЭТО ГЛУБИНА ГОРИЗОНТА
ВЫСОТА – ЭТО ГРАНИЦА ЗРЕНИЯ

ПРОСТИТУТКА – ЭТО НЕВЕСТА ВРЕМЕНИ
ВРЕМЯ – ЭТО ПРОСТИТУТКА ПРОСТРАНСТВА

ЛАДОНЬ – ЭТО ЛОДОЧКА ДЛЯ НЕВЕСТЫ
НЕВЕСТА – ЭТО ЛОДОЧКА ДЛЯ ЛАДОНИ

ВЕРБЛЮД – ЭТО КОРАБЛЬ ПУСТЫНИ
ПУСТЫНЯ – ЭТО КОРАБЛЬ ВЕРБЛЮДА

ЛЮБОВЬ – ЭТО НЕИЗБЕЖНОСТЬ ВЕЧНОСТИ
ВЕЧНОСТЬ – ЭТО НЕИЗБЕЖНОСТЬ ЛЮБВИ
КРАСОТА – ЭТО НЕНАВИСТЬ К СМЕРТИ
НЕНАВИСТЬ К СМЕРТИ – ЭТО КРАСОТА

СОЗВЕЗДИЕ ОРИОНА – ЭТО МЕЧ ЛЮБВИ
ЛЮБОВЬ – ЭТО МЕЧ СОЗВЕЗДИЯ ОРИОНА

МАЛАЯ МЕДВЕДИЦА – ЭТО ПРОСТРАНСТВО БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЫ
БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА – ЭТО ВРЕМЯ МАЛОЙ МЕДВЕДИЦЫ

ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА – ЭТО ТОЧКА ВЗГЛЯДА
ВЗГЛЯД – ЭТО ШИРИНА НЕБА
НЕБО – ЭТО ВЫСОТА ВЗГЛЯДА
МЫСЛЬ – ЭТО ГЛУБИНА НОЧИ
НОЧЬ – ЭТО ШИРИНА МЫСЛИ

МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ – ЭТО ПУТЬ К ЛУНЕ
ЛУНА – ЭТО РАЗВЕРНУТЫЙ МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ
КАЖДАЯ ЗВЕЗДА – ЭТО НАСЛАЖДЕНИЕ
НАСЛАЖДЕНИЕ – ЭТО КАЖДАЯ ЗВЕЗДА

ПРОСТРАНСТВО МЕЖДУ ЗВЁЗДАМИ –
ЭТО ВРЕМЯ БЕЗ ЛЮБВИ
ЛЮБОВЬ – ЭТО НАБИТОЕ ЗВЁЗДАМИ ВРЕМЯ
ВРЕМЯ – ЭТО СПЛОШНАЯ ЗВЕЗДА ЛЮБВИ

ЛЮДИ – ЭТО МЕЖЗВЁЗДНЫЕ МОСТЫ
МОСТЫ – ЭТО МЕЖЗВЁЗДНЫЕ ЛЮДИ

СТРАСТЬ К СЛИЯНИЮ – ЭТО ПЕРЕЛЁТ
ПОЛЁТ – ЭТО ПРОДОЛЖЕННОЕ СЛИЯНИЕ
СЛИЯНИЕ – ЭТО ТОЛЧОК К ПОЛЁТУ
ГОЛОС – ЭТО БРОСОК ДРУГ К ДРУГУ

СТРАХ – ЭТО ГРАНИЦА ЛИНИИ ЖИЗНИ В КОНЦЕ ЛАДОНИ
НЕПОНИМАНИЕ – ЭТО ПЛАЧ О ДРУГЕ
ДРУГ – ЭТО ПОНИМАНИЕ ПЛАЧА

РАССТОЯНИЕ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ ЗАПОЛНЯЮТ ЗВЁЗДЫ
РАССТОЯНИЕ МЕЖДУ ЗВЁЗДАМИ ЗАПОЛНЯЮТ ЛЮДИ

ЛЮБОВЬ – ЭТО СКОРОСТЬ СВЕТА
ОБРАТНО ПРОПОРЦИОНАЛЬНАЯ РАССТОЯНИЮ МЕЖДУ НАМИ
РАССТОЯНИЕ МЕЖДУ НАМИ
ОБРАТНО ПРОПОРЦИОНАЛЬНОЕ СКОРОСТИ СВЕТА –
ЭТО ЛЮБОВЬ

Константин Кедров

ТВЕРСКОЙ ОПЯТЬ 25
Камерная трагедия


Места действия:

Девятиэтажка на Артековской.
Камерный Театр Таирова, ныне Пушкина
Рядом усадьба Яковлева (дом, где родился Герцен, выведенный в романе Булгакова, как Дом Грибоедова, ныне Литературный институт им. Горького)
ЦДЛ на ул. Герцена д. 53 (тоже «Дом Грибоедова» у Булгакова.
Мой кабинет на пятом этаже «Известий» у Пампуш на Твербуле
Новозыбковский драмтеатр 1949 г
Дворянское собрание на Волхонке
Приемная и Архив КГБ-ФСБ на Кузнецком


Действующие и бездействующие лица:

Великие ТАИРОВ и КООНЕН
КОНСТАНТИН КЕДРОВ – опальный поэт, старший преподаватель Литературного ин-та.
АЛЕКСАНДР БЕРДИЧЕВСКИЙ – режиссер и актер школы Таирова и Мейерхольда, отец Константина Кедрова
Ректор ПИМЕНОВ – в прошлом заведующий театральным отделом ЦК. Редактор журнала «Театр» во времена оттепели Хрущева. После студенческих волнений, связанных с исключением Пастернака из Союза Писателей в 1962 г., ректор Литературного института до вынужденного ухода на пенсию в 1985 г.
Новый ректор Владимир Константинович Егоров – бывший заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ. С 1985 до 1987 ректор. С 1987 до августовского путча 1991- го помощник Горбачева по вопросам литературы и искусства. С 1993-го
Директор Российской Государственной библиотеки (Ленинки). Затем министр культуры Российской Федерации. Ныне директор Академии управления при президенте Российской Федерации
Евгений Винокуров – мой друг, поэт. Автор строк: « Крестоносцы перли, принимая каждый город за Иерусалим». Профессор, руководитель творческого семинара.
Лев Ошанин – профессор, руководитель творческого семинара Автор «Гимна демократической молодежи»
Студент заочник из Липецка, уверовавший в Бога после моих лекций по Достоевскому.
Студент заочник из Якутска Сафрон, вызванный на допрос Якутского КГБ.
Студент заочник, вызванный на допрос в КГБ после вечера Высоцкого.
Студентка первого курса поэтесса Ирина Суглобова
Редактор журнала «Литературное обозрение» поэт Лавлинский
Ответ секретарь журнала «Литературное обозрение»
Андропов, Черненко, Чебриков, Горбачев и другие историчесие и эпизодические лица.
Князь Андрей Голицын – предводитель Союза Потомков Российского дворянства.
Полковник ФСБ Гончаров
Подполковник ФСБ Якушев

* * *
Телефонный звонок в моей угловой малогабаритной двушке на ул. Артековская д. 8, кв.2 на первом этаже.

ПИМЕНОВ. Это ректор говорит. Я только, что прочел вашу статью о космосе в литературе в «Новом мире».
КЕДРОВ. Но ведь она еще не напечатана.
ПИМЕНОВ. Она лежит у меня на столе. Копия разослана во все гуманитарные ведущие вузы.
КЕДРОВ. Как же это возможно? Ведь это нарушение авторского права.
ПИМЕНОВ. А вот вы и подумайте как это возможно. Вы подумали как это все в сердце ректора отзовется. Я ведь многое на себя беру.
КЕДРОВ. А что там такого особенного нашли крамольного.
ПИМЕНОВ. Как что? Я в ужасе. Опять космос. Опять наизнанку.
КЕДРОВ. Скажите, что я должен сделать.
ПИМЕНОВ Вам придется подыскать другую работу. У нас вуз идеологический. У вас есть куда уйти?
КЕДРОВ Может как-то уладится?
ПИМЕНОВ. Какое уладится. Меня из-за вас на пенсию гонят. Вы читали в «Литературной учебе» статью «На стыке мистики и науки»- это очень серьезно. Прочтите немедленно.
Там все про ваши художества, но самое главное в конце цитаты из Андропова и Черненко. Вы допрыгаетесь. Вот беру папку и завожу на вас дело персональное. Тут не персональным, а куда более серьезным пахнет. Когда я Таирова отстранял по заданию ЦК он вел себя очень достойно. Вы меня, надеюсь поняли.
КЕДРОВ Об отстранении Таирова Пименовым я знал с детства от своего отца.
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Вот в «Огоньке» тебя напечатали, в семь лет и уже такая слава. Всего одну роль сыграл и уже в «Огоньке». Я всю жизнь, кого только не играл, кого не ставил, а в «Огоньке» первый раз себя вижу, да и то в роли Несчастливцева.
КЕДРОВ. Я жадно схватил зелено- синий «Огонек» 49-го года и действительно увидел отца в клетчатых штанах со штрипками в роли Несчастливцева в «Лесе». А где же я в роли гнома в сплошном комбинезоне с вшитым колпачком, с приклеенной бородой до пояса, с бархатной подушечкой в руках, на которой туфельки обклеенные зеркальными осколками?
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Вот видишь, Золушка в окружении детей, а вот твой затылок. Ты в этот момент отвернулся от объектива к Марцевич-Золушке.
КЕДРОВ. Мне так фотограф велел.
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Затылок твой вполне узнаваем.
КЕДРОВ. А что под снимком написано?
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Пришли в гости к Золушке юные зрители.
КЕДРОВ. Впервые в жизни у меня потемнело в глазах от несправедливости.
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Да ведь и про меня как-то вскользь написано. Словно и не я «Золушку поставил, а кто-то другой.
КЕДРОВ. Отец плохо разбирался в политике и не понимал, что в стране идет антисемитская борьба с космополитами безродными. Он считал себя русским, вернее просто советским человеком и был уверен, что национальные предрассудки ушли в далекое прошлое.
БЕРДИЧЕВСКИЙ Главное, что теперь после статьи в «Огоньке» театр уже не закроют.
КЕДРОВ. Театр закрыли и не исключено, что именно из-за статьи в «Огоньке». И семья наша тогда же распалась. Я остался с мамой актрисой Надеждой Владимировной Кедровой.
ПИМЕНОВ. Я отца вашего прекрасно знаю. Я ведь его защитил от нападок и обвинений в таировщине и мейерхольдовщине. Он талант. А Таирова я лично принимал в своем кабинете, когда Камерный Театр расформировали. Да он вел себя очень достойно, но вскоре умер. Это ведь здесь рядом с нашим институтом было. А жена его, Коонен, собой не владела.
КООНЕН. Проклято будет место сие. И ничего в нем не будет доброго.
ПИМЕНОВ. Сейчас другие времена. Напишите заявление. Найдете другую работу. Ничего страшного. Пока идите работайте. Я многое на себя беру. А маму вашу Надежду Владимировну Кедрову, я тоже помню. Она в «Золушке» старшую сестру играла. А Золушку играла Марцевич. Страшное было время. Теперь все семечки.
КЕДРОВ Вы думаете?…

Буфет в ЦДЛ под лестницей.

ЧЕЛОВЕК У СТОЙКИ Мы с вами мало знакомы, но я вас хорошо знаю по статьям в «Новом мире» и передачи у вас прекрасные. Я видел «Отцы и Дети», где вы со Смоктуновским. Между прочим, прекрасно смотритесь. А я ответ секретарь « Литературной учебы». Вы, конечно уже читали 4-й номер за 1984-й.
КЕДРОВ Странно, что все это напечатано в конце номера каким-то мелким шрифтом и ссылки в финале на Андропова, а потом на Черненко. На двух генсеков сразу у нас после Ленина- Сталина ссылаться как-то не принято. Неужели моя «Звездная книга», напечатанная два года назад в «Новом мире» кого-то так напугала. И название «На стыке мистики и науки» звучит как прямой донос.
ЧЕЛОВЕК У СТОЙКИ. Вы можете не поверить, но я в это время замещал Лавлинского. Так вот я ничего не знал об этой статье. Она появилась внезапно и без ведома редакции.
КЕДРОВ. Разве такое возможно?
ОТВЕТСЕКРЕТАРЬ. Как видите. Но я хочу, что б вы знали. Редакция к этой статье не имеет никакого отношения. У нас никто ее никому не заказывал. Я подписывал собственноручно номер в печать. Там этой трихоманеллы не было, и не могло быть пока я ответ. секретарь. Может Лавлинский вернется из отпуска и что-то прояснит, хотя вряд ли…

Месяц спустя у той же стойки.

ЛАВЛИНСКИЙ. Мы с вами мало знакомы, но я хорошо знаю вас по статьям в «Новом мире»
КЕДРОВ. Я знаю, вы были в отпуске, когда напечатали эту погань.
ЛАВЛИНСКИЙ. А кто этот автор с каким – то вычурным именем, не то Леонардо, не то Рафаэль…
КЕДРОВ Ладно не Микеланджело. А, впрочем, какая разница. Важен результат. Пименова выгоняют на пенсию, а меня отстраняют от преподавания.
ЛАВЛИНСКИЙ. Тяните время. Уже и Брежнев умер, при котором вы «Звездную книгу» каким-то чудом напечатали. Как вам это удалось? И Андропов с Черненко, на которых этот Боттичелли ссылается уже ничего не скажут. Горбачев правда призывает к ускорению, а вы тяните. Вот и Пименов на пенсию не торопится.
КЕДРОВ. Гони зайца дальше.
ЛАВЛИНСКИЙ. Какого зайца?
КЕДРОВ. Это любимая пословица профессора Семена Иосифовича Машинского. Это он мою статью в «Новый мир» рекомендовал. В 58 лет разрыв аорты. Теперь на смену ему прислали какого-то воронежского пенька. Заведует кафедрой.
ЛАВЛИНСКИЙ. Кто такой?
КЕДРОВ. Все спрашивают…
ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ. Я должен вас предупредить. Был секретариат Союза Писателей. Меня иногда приглашают для декора. Там был прямой разговор о вас. Мол, Пименов уже стар, не справляется, допустил в Литинституте пропаганду мистики и религии. И прямо назвали ваше имя. Какой-то студент из Липецка под влиянием ваших лекций уверовал и партбилет на стол положил. Да кто ж теперь не уверовал. Я вот тоже хочу креститься. Как вы думаете?
КЕДРОВ. Пока вопрос возникает креститься не надо. Все должно быть вовремя и естественно.
ВИНОКУРОВ. Я вот тоже так думаю. Да странные времена. Горбачев с патриархом рядом сидит, а глава КГБ Чебриков называет главными врагами Бердяева и Флоренского.
ЧЕБРИКОВ (выступление на последнем, 27-ом съезде КПСС) Потерпев поражение на политическом и экономическом фронте, капитализм стремится наверстать упущенное, забрасывая к нам нелегально труды религиозных философов эмигрантов Бердяева и Булгакова. Напрасные потуги. Мы должны проявить бдительность и вовремя дать отпор. (Горбачев, сидя в Президиуме одобрительно кивает).
НОВЫЙ РЕКТОР ЕГОРОВ. Я ничего против вас не имею, но меня берут за яйца. Мне прямо сказали, ну ладно Пименов по старости не справлялся, а вы-то что. Кстати этот студент из Липецка, который партбилет положил, хороший парень. У него просто заболела дочь. Он ее окрестил и сам окрестился. А там кто- то решил выслужится. Партбилет на стол положишь. Он и положил. Вы сколько лет преподаете?
КЕДРО. С аспирантурой почти 18.
ЕГОРОВ. Согласно новому указу, принятому Андроповым, а указ никто не отменял, хоть Горбачев и сидит рядом с патриархом, все преподаватели должны получить рекомендацию парткома.
КЕДРОВ. Даже беспартийные.
ЕГОРОВ. Они-о в первую очередь.
КЕДРОВ. Но моя докторская недавно утверждена кафедрой и рекомендована ученым советом.
ЕГОРОВ. Ну и что ж. Я вот тоже книжку пишу по Энгельсу.
КЕДРОВ. Так что, второй раз утверждать будут?
ЕГОРОВ. И обсуждать, и лекции посещать, и на партком вам в четверг придется прийти, хоть вы и Б.П. – большое преступление или беспартийный. Ха-ха – гм-гм.
ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ. Я окончательно решил креститься. Пусть Чебриков повесится под портретом Дзержинского. Я фронтовик, если бы Бога не было, меня бы сто раз убило. А я твердо знал, что не убьют. Потому что Бог этого не допустит. И не просто Бог, а именно Святая Троица. Отец – Сын – Дух Святой един в трех лицах. Я это понял когда прочел в «Новом мире» вашу статью «Восстановление погибшего человека» о Достоевском. Отец – прошлое, Сын – будущее, Дух Святой – настоящее. Все вместе – Вечность. Как вам удалось ее напечатать? Хотя против Бога не попрешь. А все еще прут. Вот и доперли до Чернобыля. Пала с неба Звезда Полынь. Полынь по-украински Чернобыль. Вы наверное уже знаете, весь институт гудит. Пришли два офицера КГБ прямо в партком, чего раньше не допускалось и потребовали вашего отстранения.
КЕДРОВ. Вот вам и гласность и человеческий фактор.
ВИНОКУРОВ. Да раньше им это не позволялось. В партком привалили – это что- то новенькое. При Хрущеве они постановили, что КГБ не имеет права трогать партийные органы.
КЕДРОВ. Очень захотелось потрогать. Какие никакие, а все-таки органы.
ВИНОКУРОВ. Вот и потрогали. В 49-ом году здесь была компания борьбы с космополитами безродными. Главным космополитом оказался мой сокурсник фронтовик. Только я на своих двоих, а он на костылях без ноги. Я в таких случаях, как член бюро комсомола поссать выходил, а тут не выдержал выступил: « Человек ногу родине отдал, а вы его обвиняете в отсутствии патриотизма». И ведь помогло. Из комсомола его не выгнали, только из института отчислили. А, если бы выгнали – это верный арест.
КЕДРОВ. Чуть не спросил я тогда: « А сейчас выступите?», – но, конечно, же промолчал.
Зато выступил на парткоме автор «Гимна демократической молодежи» комсомольский гимнюк Лев Ошанин.
ЛЕВ ОШАНИН. Константин Александрович не пришел на партком, но вот тут у меня устав, а в нем ясно сказано: «Дела членов партии рассматриваются обязательно в присутствии члена партии, которого разбирают». А на беспартийных это положение устава не распространяется. Имеем право рассматривать. Предлагаю не рекомендовать Константина Александровича на следующий срок избрания как не явившегося на заседание парткома. Мы, слава богу, правящая партия. В 6-ом пункте конституции записано. Имеем право.
ВИНОКУРОВ. Дело тут не в шестом пункте конституции, а в пятом пункте анкеты вашего папы.
ГИМН ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ МОЛОДЕЖИ.
«Люди молодые всех народов и разных наречий.
Сердцем и душою мы стремимся друг - другу навстречу.
Цель наша правду отстоять мир для людей.
Чтоб увидала каждая мать счастье своих детей».
ЕГОРОВ. Эти двое из КГБ опять приходили. «У нас достаточное количество свежего материала». Видели бы вы их рожи. Мне было прямо сказано: « Мы в вас в качестве третьего посредника не нуждаемся. Пусть Константин Александрович придет к нам и получит все необходимые разъяснения». Единственное, что мне выяснить удалось, что к нам это не Московское КГБ и не КГБ РСФСР, а КГБ СССР. Представляете, насколько это серьезно.
КЕДРОВ. Я знаю. Они трясли наших заочников по всему Союзу и требовали подписать бумажку, что я рассказывал на лекциях « про космос и загробную жизнь». Некоторые, как этот парень из Липецка подписали.
СТУДЕНТ ИЗ ЛИПЕЦКА. Простите меня. Они сказали, если не подпишу, они возбудят дело по статье антисоветская пропаганда. У меня был обыск, и нашли томик Бердяева. Сказали до четырех лет тюрьмы и три года ссылки.
КЕДРОВ. Я знаю. Мой друг Михаил Мейлах до сих пор в Крестах томится за распространение религиозной литературы. У него в рояле ксероксы Бердяева и Булгакова обнаружили. Я свои ксероксы на всякий случай выбросил ночью на помойку. В любую минуту могут прийти. Сахаров по-прежнему в ссылке. Весь этот треп о перестройке и гласности – ловушка для дураков.
Товарищ, верь, пройдет она, эпоха перестройки, гласности.
И в кулуарах Безопасности запишут наши имена…
СТУДЕНТ ИЗ ЯКУТСКА СОФРОН. У нас в Якутске были студенческие волнения. Меня вызвали в КГБ: « В Литинституте есть такой преподаватель Кедров. Это не он вас к демонстрации подстрекал?»
СТУДЕНТ ИЗ МОСКВЫ. Тут после вечера Высоцкого меня вызвали в КГБ и понуждали дать на вас показания, что вы рассказывали про космос и загробную жизнь. Но я отказался. А некоторые подписали.
КЕДРОВ. Да ничего от этих подписей не зависит. Они сами любой донос и любую подпись поставят. А вам спасибо, конечно…
ИРИНА СУГЛОБОВА. Мы всем курсом написали письмо Горбачеву и положим на стол студенческие билеты.
КЕДРОВ. Положить-то вы положите, а обратно вам их не отдадут. А за письмо к Горбачеву спасибо.
ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ. Когда Пастернака из Союза Писателей исключали, наши студенты взбунтовались и пошли к ректору Сергееву. А вы, наверное, помните стихи Межирова «Коммунисты».
КЕДРОВ. «Навсегда, навсегда, навсегда до конца, коммунисты вперед, коммунисты вперед».
ВИНОКУРОВ. Ну вот встретил их ректор Сергеев прямо на лестничной вот этой площадке. Да как гаркнет: « Коммунисты, назад…». И все попятились. Так вот все повторилось двадцать лет спустя. Коммунисты с Высших Литературных Курсов пошли к ректору Егорову, чтобы вас защитить. Он их принял, правда, не на лестничной площадке, а в кабинете. Но результат тот же.
КЕДРОВ. Да видел я из окна кафедры нашей, где Герцен родился, как они шли обратно красные, как раки вареные.
ЕГОРОВ. Вот что я скажу. У меня тоже есть нервная система. Вот при Евгении Юрьевиче говорю. Завтра же подпишу приказ об увольнении за нарушение трудовой дисциплины. На партком вы уже не пришли. Впрочем, хорошо, что не пришли. А что у вас со Львом Ошаниным? Я предложил без вас не рассматривать, а он вдруг взял слово, да еще и устав принес.
ПРОРЕКТОР И БУДУЩИЙ РЕКТОР, БУДУЩИЙ МИНИСТР КУЛЬТУРЫ, БУДУЩИЙ ПОСОЛ РОССИИ В ЮНЕСКО, ЕВГЕНИЙ ЮРЬЕВИЧ СИДОРОВ. Поверьте нам мы во всем этом нисколько не заинтересованы. Ищите кому это все выгодно.
ЕГОРОВ. Тут что-то ведомственное. Можете поблагодарить студентов за письмо к Горбачеву, но ответа не будет. Мне прямо сказали: «У вас, что все преподаватели не приходят на заседание парткома? Все читают лекции, после которых студенты кладут на сто свои партбилеты и крестятся? К тому же органы призванные следить за идеологическим и политическим климатом в стране с тревогой говорят о лекциях, которые наш преподаватель читает на стороне. Вам придется написать заявление о переходе на творческую работу. Мне сказали: «Пусть Константин Александрович занимается научной и творческой деятельностью. А преподавание исключено, тем более в таком идеологическом вузе, как наш»
КЕДРОВ. Но это же беруфстсферботен.
ЕГОРОВ. Что?
КЕДРОВ. Запрет на профессию в третьем рейхе – беруфтсферботен.
ЕГОРОВ. (пожимает плечами).
СИДОРОВ. ( в коридоре) Поверьте я абсолютно не в курсе дела. Абсолютно не в курсе.
КЕДРОВ. В августе 1986-го года я написал заявление. Забавная симметрия. Я поступил в
Аспирантуру Литинституту в 1968-ом, а покинул его в 1986-ом. Невольно поверишь в мистику чисел. 68-86 –палиндром. Началась «творческая и научная деятельность», проще говоря безработица. И закончилась она только в 1990-ом году, когда два миллиона москвичей высыпали на улицу и потребовали устранения 6-го пункта конституции, на который ссылался Лев Ошанин. КГБ лихорадочно уничтожал дела, заметая следы своих преступлений. Я стал обозревателем лучшей газеты страны « Известия».


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
(Выставка русского авангарда в галерее на Крымском валу)

РЕКТОР СИДОРОВ. Ну что вы по-прежнему будете везде говорить, что вас от преподавания отстранили, а обратно не приглашают?
КЕДРОВ. Это простая констатация факта.
СИДОРОВ. Вот говорю вам при многих свидетелях. Вы вернетесь в Литиститут. Звоните мне, и мы все уладим.

Две недели спустя.

КЕДРОВ, Евгений Юрьевич, это Кедров вас беспокоит. Мы договаривались созвонится.
СИДОРОВ (раздраженно). Вы что мне каждый день теперь будете звонить?
КЕДРОВ. Больше я никому не звонил. Сидоров вскоре стал министром культуры. Вскоре он назначил Егорова директором Ленинской библиотеки. Потом Сидоров стал послом в ЮНЕСКО, а министром культуры был назначен Егоров. Сейчас Егоров возглавляет какой-то фонд, а Сидоров ушел « на творческую работу».

1995-й год. Звонок в моем кабинете в «Известиях»

ГОЛОС В ТРУБКЕ. Константин Александрович? Это говорит полковник Гончаров из архивного отдела ФСБ. Мы знакомим вдову пота Сергея Маркова с его делом. Вы придете к нам или вам это претит?
КЕДРОВ. А где вы находитесь?
ГОНЧАРОВ. Вы будете смеяться, но это рядом с секс-шопом на Кузнецком мосту.
КЕДРОВ. Прямо скажу, это были не самые лучшие минуты в моей жизни, но, преодолевая холод и омерзение, я вошел в здание возле секс-шопа, как входят сегодня в Освенцим или в Соловки. И сразу потребовал ознакомить меня с делом, заведенным на меня.
ГОНЧАРОВ. Вряд ли что-нибудь сохранилось, но вы можете написать официальный запрос на имя заведующего архивным отделом подполковника Якушева.
КЕДРОВ. Где-то через два месяца пришел официальный ответ. «Никаких документов связанных с вашим запросом в архиве ФСБ не обнаружено». А еще через пол года снова звонок в моем кабинете в «Известиях».
КНЯЗЬ АНДРЕЙ ГОЛИЦЫН, ПРЕДВОДИТЕЛЬ СОЮЗА ПОТОМКОВ РОССИЙСКОГО ДВОРЯНСТВА. Тут КГБ будет возвращать дела репрессированных дворян. Вы придете в свой союз?
КЕДРОВ. А где мы теперь находимся?
ГОЛИЦЫН. Позади Пушкинского музея возле метро Кропоткинская.
КЕДРОВ. Почему-то к началу церемонии я опоздал и пришел лишь к шапочному разбору. В коридоре Собрания лицом к лицу столкнулся с князем Андреем, полковником Гончаровым и подполковником Якушевым.
ГОНЧАРОВ. А у нас для вас сюрприз. Давайте зайдем сюда в издательский отдел к графу Шувалову.
КЕДРОВ. Мое сердце сжалось, когда Гончаров достал из портфеля две бумаги. Но почему только две. Столько лет мучили, трясли студентов по всему СССР, и всего два листочка.
ЯКУШЕВ. Это протоколы об уничтожении дела оперативной проверки «Лесник».
КЕДРОВ. Я похож на лесника?
ГРАФ ШУВАЛОВ. Похож, похож…
КЕДРОВ. Ну да, Литинститут это лес, а я, стало быть, лесник.
ГОНЧАРОВ. Как в том анекдоте. Пришел лесник и выгнал нас всех из леса. Да вы прочтите хоть, что тут написано.
КЕДРОВ. «Рассмотрев дело оперативной проверки «Лесник» с окраской антисоветская пропаганда и агитация с высказываниями ревизионистского характера постановило дело уничтожить…»
ЯКУШЕВ. Вам грозило четыре года тюрьмы и столько же ссылки. Обратите внимание на дату уничтожения документов.
КЕДРОВ. Июль 1990-го.
КНЯЗЬ АНДРЕЙ. До лета 90-го вы были под колпаком у Мюллера.
КЕДРОВ. Это я слишком хорошо знаю на своей шкуре. Четыре годы без работы. Если бы не картины моего двоюродного дедушки Павла Челищева, не знаю на что бы жил.
КНЯЗЬ АНДРЕЙ. Видите, как дворянские корни вас держат.
КЕДРОВ. А я не верю, что дело уничтожено. Наверняка оно сохранено на компьютере.
ГОНЧАРОВ. Вы мне не поверите, но не было у нас компьютеров.
КЕДРОВ. В это, пожалуй, верю.
ГОНЧАРОВ. Главная причина всех этих безобразий в том, что нет в нас христианской любви.

Придя домой на улицу Артековская д.8, я с нетерпением открыл дверь и протянул Лене Кацюбе листки протокола.

КЕДРОВ. Знаешь кто я? (Лена посмотрела на меня с тревогой, уж не сдвинулся ли в уме). Я – Лесник
ЛЕНА. Все-таки они сумасшедшие. Настоящие сумасшедшие.

Некоторое время спустя снова звонок Гончарова.

ГОНЧАРОВ. У меня для вас еще один сюрприз. Я только что вернулся из магазина «Библио-глобус» и купил для вас книгу Урусадзе «Выборные места из переписки с врагами». Он входил в комиссию, которая от Верховного Совета ревизовала КГБ после августа 91-го. Вот тут сказано: «Среди других документов обнаружена в сейфе служебная записка на имя председателя КГБ. «Предотвращено поступление Лесника в Союз Писателей. 1984-й год»…»
БЫВШИЙ ОТВЕТСЕКРЕТАРЬ «НОВОГО МИРА» (из выступления на конференции «КГБ против писателей»). В Литературном ин-те был преподаватель Константин Кедров. Его лекции и статьи имели большой резонанс. Вдруг ко мне приходят двое из КГБ и требуют, чтобы я написал ректору Пименову донос, что Кедров проповедует в своих статьях идеализм. Я этого делать не стал»

Действие третье и действительно последнее

НАТАЛЬЯ ГАВРИЛОВНА БАРМЕТЬЕВА (библиотекарь, пенстонерка). Я звоню вам, чтобы сообщить о смерти Владимира Федоровича Пименова. Я была рядом с ним почти до его кончины. Вы помните, я слушательница ваших лекций по истории религии, которые вы читали в клубе «Красный факел» по очереди с Александром Менем.
КЕДРОВ. Как же не помнить. Мы столько с вами беседовали и по телефону и после лекций. Но как вы оказались рядом с Пименовым?
БАРМЕТЬЕВА. Я устроилась к нему работать сиделкой. У него над кроватью висел до самой смерти портрет Суслова. Я ему: «Почему вы это не снимите?» – А он: «Молчи, коли не понимаешь». Как вы с ним 18 лет работали, не понимаю. У меня тяжелое урологическое заболевание, я попросила разрешение принять ванну, а он: «Это не допускается. Обслуга моется дома». Слово-то какое – «обслуга».
КЕДРОВ. Настоящий сталинский сокол.
БАРМЕТЬЕВА. Но о вас он с восторгом говорил. «Костенька, Костенька», – и просиял весь, а потом добавил: «Только он, да Боренька Томашевский настоящие ученые были. А все остальные так, шушера.
КЕДРОВ. Ну это, конечно преувеличение. Там и по сей день работает мой однокашник Стасик Джимбинов. И мой друг, супруга Лосева, Аза Алибековна Тахо-Годи античность вела. И ученик Гудзия интелегентнейший Семен Иосифович Машинский, мой научный руководитель. А Валерий Яковлевич Кирпотин один целая академия.
БАРМЕТЬЕВА. Сердцу не прикажешь, о них он не говорил
КЕДРОВ. А ведь как травил меня по долгу службы. Но КГБ не сдавал, хотя у него там брат близнец генерал. Да и сам он верой и правдой служил. Человек Суслова.
БАРМЕТЬЕВА. Да он ведь еще все Таирова вспоминал: «Костенька и Таиров два человека останутся болью в сердце до последнего часа. Нельзя так с такими людьми, нельзя».
КЕДРОВ. Это какое-то чудо, что вы мне все это рассказываете. И по воле БОЖИЕЙ слышу я предсмертные слова Пименова. Удивительно и то, что рядом стоят и здание Камерного театра, откуда Пименов должен был изгонять и изгнал Таирова, и здание Литинститута, где вопреки всем потугам КГБ я пробыл 18 лет и был бы и по сей день, если бы Пименова не отстранили со всеми переломанными конечностями.
ПИМЕНОВ. Когда я директором Вахтанговского театра был, там все по сто раз развелись и переженились, но я ни одного человека не уволил. «Вы, нынешние, нутка». Кто это написал? Грибоедов, «Горе от ума». Но это так, для цензуры на самом деле «Горе уму».
КЕДРОВ. И то и другое верно.

Константин Кедров о программе «Больше, чем любовь»
Есть великие поэтессы, есть великие музы великих поэтов. У Мандельштама была главная музой его жизни Надежда Мандельштам. Музой его жизни была поэтесса Анна Ахматова, была Эмма Герштейн, с которой я был знаком. Об Ольге Ваксель знают меньше.

"Таинственная вселенная Артура Кларка": Константин Кедров о фильме цикла "На пороге смерти"
Не знаю, читал ли Кларк «Смерть Ивана Ильича», скорее всего читал, потому все крупные писатели внимательно читают Толстого. Но впервые жизнь после смерти, жизнь после жизни появилась отнюдь не у Моуди, а у Толстого в этой повести.

Достоевский Федор Михайлович. Поэт Константин Кедров о двух гениях
9 февраля день памяти Федора Михайловича Достоевского. Смотрите в этот день в 14:15 фильм "Двух гениев полет. Ф Достоевский и Н. Гоголь", автор и ведущий Игорь Золотусский: "Их имена в истории русской литературы стоят рядом. Но строптивый наследник хочет сорвать связывающие их узы..." Константин Кедров: "Я совершенно уверен – наступит время Гоголя: Европа так же откроет Гоголя, как ХХ век открыл для себя Достоевского".

00:23 Константин Кедров стал лауреатом премии GRAMMY.RU
В этом году впервые введена номинация "Поэзия года". Опрошено 11500 пользователей мирового русского интернета. Большинство опрошенных назвали поэму Константина Кедрова "Компьютер любви".

новости культуры
акции
география вещания
форумы
программа передач
архив

Федор Углов: "Делай добро. Зло, к сожалению, само получится"

«Робин Гуд» на телеканале «Культура»

Ивар Калныньш: «Забил гвоздик сам - играй Гамлета»

Советский "гайд-парк" на Маяковке разменял полтинник
Богдан Степовой
В понедельник исполнилось ровно полвека с момента торжественного открытия памятника Владимиру Маяковскому на нынешней Триумфальной площади. Вечером 28 июля 1958 года, когда официальная церемония открытия монумента заканчивалась чтением стихов Маяковского, еще никто не догадывался, что площадка у ног поэта станет советским "гайд-парком" и наряду с Политехническим музеем останется в нашей памяти символом недолгой хрущевской "оттепели".

Бронзовый Маяковский, как и живой, с самого начала не вписывался в ландшафт социалистической Москвы. Известны кадры кинопленки, где на площади Маяковского (так в 1958-1992 годах называлась Триумфальная площадь) возвышаются сразу два силуэта памятника - побольше и поменьше. На самом деле их было даже три, просто кинохроникеры не успели этот момент заснять: примеряли, какая фигура поэта будет соразмерна площади. Выбрали самую большую. Также известно, что скульптор Александр Кибальников хотел запечатлеть поэта без постамента, идущим по мостовой. Но властям такой ход показался слишком революционным. Сейчас, если приглядеться, видно, что бронзовый Маяковский занес ногу, чтобы сделать шаг в пропасть.

- Маяковка в те годы - это глоток свободы, - вспоминает поэт Константин Кедров. - Маяковский нами воспринимался как свободный человек, которого убили. Столичные студенты потянулись сюда стихийно. А куда еще мы могли податься? Я учился на журфаке МГУ, расположенном на Моховой улице, и мимо Маяковского пройти было никак нельзя. Помню, что первые стихи мы начали читать для себя, но тут же вокруг нас собралась толпа людей. Тогда это, видимо, витало в воздухе. Уже позднее я узнал, что в это же время в Риме поэты собирались на Испанской лестнице, а в Париже - рядом с центром Помпиду.

Вслед за поэтами сюда потянулись будущие советские диссиденты, а памятник стал аналогом Лондонского Гайд-парка. У режиссера Владимира Меньшова те шестидесятнические чтения стали одним из самых ярких юношеских воспоминаний о Москве - недаром он включил сцену, где Евгений Евтушенко читает стихи под Маяковским, в свой ставший культовым фильм "Москва слезам не верит".

- Но уже в начале 1960-х наши собрания разгоняла конная милиция, - вспоминает Константин Кедров. - Чтения надо было согласовывать в райкоме комсомола, назначать ответственного, репертуар надо было утвердить - власти не могли такое долго терпеть. Потом последовали репрессии: кого-то лишили стипендии, кого-то упекли в психбольницу. Мне пришлось перевестись в Казанский университет.

Встречи рядом с памятником окончательно прекратились, когда трое активистов Маяковки - Владимир Осипов, Эдуард Кузнецов и Илья Бокштейн были арестованы КГБ и осуждены за антисоветскую пропаганду.

Маяковка сыграла роковую роль и в судьбе фильма Марлена Хуциева "Застава Ильича". Никита Хрущев, увидев кадры поэтов, читающих стихи на фоне памятника, запретил его прокат. С полки фильм сняли только во время перестройки.

Кстати, близкие к Маяковскому люди к увековечиванию памяти поэта в бронзе относились тогда скептически.

- Лиля Брик на восторженную реплику знакомого "Ну что за глыба получилась!" ответила: "Если бы вы знали, каким он был плаксой!" - рассказывает Кедров. - Антрепренер поэта Павел Лавут мне говорил, что памятников не бывает хороших, но "лучше такой, чем вообще никакого".

И тем не менее именно этот некогда спорный монумент стал символом споров "физиков" и "лириков". Жаль, литературные чтения шестидесятников на Маяковке вряд ли повторятся: поэзия в отличие от попсы давно уже не собирает у нас площади и стадионы.

Вместо "лирики" - подземные парковки

В рамках проекта реконструкции магистрали Тверская улица - Ленинградский проспект - Ленинградское шоссе (Большая Ленинградка) под Триумфальной площадью построят автомобильную развязку и паркинг. Автостоянка рассчитана на 550 машино-мест. Кроме того, планируется реконструировать здания института Генплана города и надстроить здание Москомархитектуры, выходящие на площадь. А также провести комплексное озеленение.

Не хлебом единым
Исполняется 90 лет со дня рождения Владимира Дудинцева
Константин Кедров
О нем я впервые услышал из уст Хрущева. Никита Сергеевич неожиданно взял под защиту писателя, обруганного самим Молотовым. Дудинцева иначе не называли, как "клеветник" и "антисоветчик", все ждали его ареста, и вдруг сам глава государства поведал стране, что прочел "Не хлебом единым" с интересом. Мол, бывают книги, которые читаешь и при этом слегка булавкой себя покалываешь, чтоб не уснуть. Дудинцева Хрущев, по его словам, читал "без булавки". Так - с легкой руки Никиты Сергеевича - Дудинцев стал прикольным.

Столь неожиданная похвала на фоне травли разбалансировала хорошо отлаженную идеологическую гильотину эпохи "оттепели". Само название "Не хлебом единым" уже вносило разлад и смуту. Ведь это не что иное, как запрещенная цитата из запретной Библии. В Новом Завете это слова самого Спасителя, обращенные к Сатане: "Не хлебом единым жив человек, но словом, исходящим из уст Божиих".

Дудинцев отдал свой роман в несколько редакций. Напечатать решился только Константин Симонов в "Новом мире". На обсуждении в ЦДЛ один за другим выступали маститые советские писатели и всячески хвалили Дудинцева за то, что он так живо и своевременно откликнулся на решения ХХ съезда партии. Это была полная неправда, но для пользы дела и сам Дудинцев поддержал эту версию. Мол, вовремя откликнулся на решения. И только Константин Паустовский сказал правду: роман замечательный, но ХХ съезд тут ни при чем. Дудинцев написал правдивую вещь о советских инженерах-правдолюбах задолго до начала "оттепели".

Обо всем этом писатель поведал в своих интервью уже во время перестройки. Что касается романа, то мы его тогда так и не прочитали. Несмотря на сдержанную похвалу Хрущева, книга не вышла, а журнальные варианты были изъяты и уничтожены. Сегодня даже с лупой трудно понять, что так напугало Молотова, поднявшего всю эту бучу. Типичный производственный конфликт: молодому прогрессивному инженеру мешают работать карьеристы и бюрократы. Скорее всего, Молотов избрал Дудинцева как пробный камень в борьбе за власть. Удастся раздавить писателя - победят сталинисты. Не удастся - бабушка надвое сказала. Именно так и восприняли неожиданный экскурс Хрущева в литературу и весьма обтекаемый комплимент с булавкой.


"В России все имеет отношение к литературе. И литература имеет отношение ко всему"Литературная братия растерялась. Ведь сам Симонов, напечатавший Дудинцева, на обсуждении в ЦДЛ неожиданно стал громить своего же автора. Годы спустя Дудинцев скажет, что Симонов поступил абсолютно правильно. Важны не слова, а дела. На словах раскритиковал, а сам напечатал. Симонова на два года отстранили от журнала и услали в творческую командировку в Ташкент. О Дудинцеве вообще замолкли. Был человек - и нет человека.

Кто-то давал ему взаймы. Кто-то незаметно оставлял деньги. Один знакомый актер открыл при нем раскладной диван, набитый деньгами: "Бери, сколько хочешь. Отдашь, когда сможешь". Что-то я не могу представить себе сегодня такое великодушие к человеку, попавшему под опалу власти на всю оставшуюся жизнь. Слава богу, из Союза писателей не исключили и под знаменитый закон о тунеядстве Дудинцев не попал. Работал над новым романом "Белые одежды" без малейшей надежды его напечатать. Роман о борьбе с генетикой и о героической попытке молодого ученого остаться ученым среди всеобщего шарлатанства. Нет, даже еще сложнее. Ученый послан в командировку громить ту самую генетику, которую он не может не защищать. Это, конечно, автобиографический эпизод. Ведь после ранения Дудинцев три года работал в военной прокуратуре, где, обвиняя, пытался - как мог - защищать невиновных.

Потом, уже в перестройку, он скажет, что мы неправильно понимаем, что такое свобода. Вот князь Игорь поет: "О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить". А если не дадут, то не сумеет? Нет, свободный человек должен быть свободным не благодаря, а вопреки обстоятельствам. Именно таким свободным человеком был Дудинцев. Он пишет "Белые одежды" в годы хронического обострения лысенковщины. Кто-то наивно спросит: а какое отношение все это имеет к литературе? Но в России все имеет отношение к литературе. И литература имеет отношение ко всему.

Когда в конце 60-х годов появились производственные романы Артура Хейли, которыми все зачитывались, я невольно сравнил их с производственными романами Дудинцева и увидел принципиальную разницу двух культур. У Хейли "Аэропорт" - это действительно проблемы авиации, а "Колеса" - проблемы автомобилестроения. У Дудинцева "Не хлебом единым" и "Белые одежды" - романы о свободе человека в несвободной стране. Не о генетике и строительстве, а о способности человека оставаться самим собой. В последних своих статьях писатель скажет правду, несколько неожиданную и даже шокирующую. Он признается, что только в этих невыносимых условиях - не благодаря, а вопреки - смог стать писателем. В соловьином саду, куда "не доносятся жизни проклятья", ему не о чем было бы писать. А его героев, насквозь автобиографичных, просто бы не было.

Белые одежды - это образ из Апокалипсиса, где все праведники воскреснут перед престолом в белых одеждах. Дудинцев, наверное, среди них будет одним из первых. Редкий случай торжества справедливости - в 1988 году писатель становится лауреатом Государственной премии. Он успел сказать, что думал, и его услышали. Так, по крайней мере, казалось тогда...

Поговаривают, что гуманизм устарел. Но это все равно что сказать: устарели восход и закат. Положительные герои Дудинцева отыграли свою роль и ушли с мировой арены в историю. Что касается отрицательных героев и обстоятельств, они, видимо, никогда не исчезнут. Однако и в XXI веке не хлебом единым жив человек, но словом.

Контекстная реклама Бегун
Из жизни звезд
Новости, скандалы, интервью со знаменитостями, эксклюзивные фото.

Контекстная реклама Бегун
Ателье "Служба ремонта одежды"
15-летний опыт работы в области пошива одежды! Открыто круглый год.

Контекстная реклама Бегун
Новости, скандалы, интервью со знаменитостями, эксклюзивные фото.

Редакция | Архив | Книги | Реклама | Авторы




Новости
18-07-2008
ПО НАКАТАННОЙ КОЛЕЕ
В российский прокат вышла новая картина Александра Прошкина «Живи и помни» по одноимённой повести Валентина Распутина...

18-07-2008
КТО УБИЛ ПИСАТЕЛЯ МАРКОВА?
Английская разведка уже и не знает, как нас посильней уколоть...






Архив : №28. 11.07.2008
КУРСИВ НАШ

В одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, вернувшись из армии, я решил поступать в институт. Поскольку последнее время служба проходила в секретной части политотдела, где всегда под рукой пишущая машинка, без труда были отпечатаны мои литературные опыты и накануне дембеля посланы на творческий конкурс в Литинститут и во ВГИК. Через некоторое время пришли обнадёживающие ответы, что к сдаче экзаменов меня допустили.
И вот в июне я оказался у дверей ВГИКа, потому что там экзамены были раньше. Поселился в общежитии, познакомился с абитурой, среди которой нашёл немало интересных людей. Но когда начались испытания, у меня возникло ощущение, что кино – это не моё. Объяснить это трудно, потому что вообще-то фильмы я люблю. Однако в отношениях с будущей кинематографической публикой в глаза бросалось стремление добиться успеха любой ценой, добиться славы, заработать денег. Для этого многие были готовы толкаться локтями и подминать под себя конкурентов.
В результате через некоторое время судьба привела меня на Тверской бульвар, 25, в кабинет проректора по административно-хозяйственным делам Юрия Данилова. И хотя до начала экзаменов было ещё далеко и документы пока не принимались, он не стал упираться – а что делать с человеком, если он уже припёрся? – и послал меня на угол улиц Руставели и Добролюбова, в наше славное общежитие.
Это семиэтажное здание видело в своих стенах многих известных писателей. Если бы мы захотели увековечить память лучших из них, то стены были бы испещрены мемориальными досками, а на подходе к общаге можно устроить настоящую «аллею звёзд». Кстати говоря, на месте здешней управы я так бы и сделал. Культурных памятников в этом районе, можно сказать, кот наплакал. А так был бы уникальный досуговый рекреационный центр, который следовало бы увенчать парной скульптурой, изображающей легендарный диалог Николая Рубцова и Юрия Кузнецова на общежитской кухне. Но это к слову.
Комендантом в конце 70-х годов была весьма колоритная старушка Анастасия Кирилловна, любившая сочинять басни, что вполне естественно, если учесть профиль нашего вуза. Когда я приехал заселяться, абитуриенты ещё не подъехали, в здании шёл ремонт, но свободных комнат было полно. Кириловна послала меня в одну из них, где проживал молодой художник, сын писателя из Саратова.
Времени для подготовки к экзаменам было предостаточно. Я занимался в Историчке, ходил в театры, просто бродил по столице. Москва уже тогда была моим любимым городом.
Потом стали появляться мои будущие однокашники. Первым заявился якутский стихотворец Дима Андросов по прозвищу Книзка (знакомясь, он спрашивал: «А у тебя книзка есть? У меня есть»). Приехал с Русского Севера хороший поэт Александр Логинов, которого окрестили Помором и который прославил себя фразой «Москва, столица, а что толку?». Откуда ни возьмись возник странноватый парень Коля Ерёмичев, которого прозвали Курсивом.
Возникла эта кличка так. На консультации перед сочинением, которую вела Людмила Анатольевна Качаева, ей задали вопрос, как, мол, получить пятёрку, она стала объяснять, что для этого нужно, чтобы безупречными были и грамотность, и содержание текста. В этот самый момент в аудиторию вошёл мощный, лобастый, немолодой человек – Михаил Палыч Ерёмин и, как говорится, с порога провозгласил:
– Ничего безупречного в литературе быть не может!
Качаева смутилась, а Ерёмин присоединился к ведению консультации. И вот когда разговор зашёл о том, как нужно закавычивать цитаты, в разговор вклинился Ерёмичев и, желая блеснуть эрудицией, вопросил:
– Так что ж, писать: курсив мой, что ли?
Как грозно взглянул на него Михал Палыч! Аж встряхнулись седые вихры по краям лысины.
– Ишь ты какой! Уже так часто приходилось команды давать наборщикам? «Курсив мой»…
Так благодаря Ерёмину Ерёмичев стал Курсивом. И когда на первом курсе нужно было выпустить стенгазету, единогласно дали её название «Курсив наш!».
Но вообще судьба у него, как и у многих из нас, сложилась нелепо. Его то отчисляли, то восстанавливали, он переходил с семинара на семинар и закончил институт под руководством Феликса Кузнецова, почему-то зауважавшего Колю и взявшего на работу в ИМЛИ несмотря на то, что трудно было найти человека более далёкого от теоретической филологии. Потом его понесло дальше, прозу он уж не писал, а последний раз я встретил его во дворе института. Он приглашал в гости в какую-то дыру, я обещал, но было ясно, что не поеду. Больше всего меня поразило то, что он был в чёрных ботинках с фиолетовыми шнурками.
Поступал я в семинар прозы, и после собеседования меня попросил задержаться набиравший курс Григорий Бакланов, дал свой телефон и предложил позвонить как-нибудь, что показалось тогда высшим знаком отличия. Кроме меня такой чести удостоился только Лёша Пройдаков, царство ему небесное. Потом я позвонил, был даже у Бакланова дома, но ученичество не получилось. Да и Бакланов вскоре передал семинар Александру Проханову, что сегодня выглядит довольно неожиданным: после перестройки их писательские позиции оказались диаметрально противоположными.
Руководителем Проханов был удивительным. Его разборы наших опусов были удивительно точны, объективны, остроумны. В них ему удавалось тонко и сбалансированно подвести итог обсуждению, щёлкнуть по носу тем из нас, кто был нетактичен, указать на плюсы, акцентировать минусы, а главное – выдвинуть собственную версию, в каком направлении стоит развернуть текст, чтобы он ожил и заиграл. Но на семинарах был не только анализ. Проханов рассказывал – ярко, неожиданно, увлекательно: так, что перед нами возникали выпуклые образы и картины мироздания. Это могла быть демократическая революция в Испании, особенности поведения насекомых, в частности наездников, приключения наших советников в Анголе, события вокруг острова Даманский и так далее.
Наши с ним отношения сперва не заладились. Видимо, он смотрел на меня как на умствующего интеллигента, который сам творчески не состоятелен. Но когда я показал ему рукопись своей юношеской повести, он серьёзно взглянул на меня и наедине ответственно и лестно для меня сказал:
– Поздравляю вас. Вы – писатель.
Вообще-то готовыми классными писателями считали себя многие. Эйфория, которая охватила многих сразу после поступления, приводила к тому, что молодые люди давали себе завышенную оценку. Лишь постепенно, в ходе размышлений и самоанализа, в результате суровых разборок на семинарах и бесплодных походов по редакциям формировалось более трезвое представление. Но отнюдь не сразу. В первые месяцы учебы заботливая и внимательная «классная дама» Раиса Фёдоровна Кочерёшкина не раз говорила мне (а мы постоянно общались, ибо я все пять лет был старостой курса):
– Плохой у вас курс, очень плохой.
– Почему же? – удивлялся я.
– Слишком много гениев.
«Гении», кстати, перевоспитывались или уходили раньше всех. Тот, кто слишком хорохорился и «выступал» вначале, получал дополнительные горькие уроки, постепенно понимая: чтобы стать писателем, необходимо пройти долгий и трудный путь познания. Среда мягко, но настойчиво выталкивала тех, кто продолжал корчить из себя гения. В нашем семинаре был Аркадий, автор жёсткой, фактурной повести, который, будучи близок к хиппующим кругам, держал себя высокомерно и самоуверенно. Он ушёл первым и, насколько мне известно, как писатель не состоялся. На нашем курсе в группе переводчиков учился стильный Томас, сын литовского агента КГБ. И из него ничего не получилось. На другом курсе бравировал своей персоной авангардный поэт и художник Олег, щеголявший в солдатской шинели и водивший знакомство с С. Парад-жановым, и где же он теперь, ау!
Гораздо дальше пошли те, кто мог и хотел дружить с теми, кого судьба свела вместе под крышей Литинститута. И здесь я могу сказать, что именно в этой среде нашёл друзей, которые стали таковыми на всю оставшуюся жизнь. Надо сказать, до студенческой жизни у меня были некоторые проблемы с общением, особенно – с девушками. Я был излишне, так сказать, робок и застенчив, но, поступив в институт, вдруг почувствовал себя легко и свободно, оказавшись в своей тарелке.
Когда, уже после поступления, я приехал в общежитие, Кириловна послала меня вселяться в угловую комнату на четвёртом этаже. Я поднялся туда, и, войдя внутрь, увидел сидящего за столом солидного бородатого человека, который углублённо листал толстую книгу с картинками. На мои слова о вселении он не обратил ни малейшего внимания, продолжая внимательно рассматривать иллюстрации, кажется, это был какой-то биологический альбом. Только минут через десять он отвлёкся от книги и сказал:
– Ну вот что, я здесь живу. А вы располагайтесь.
Вскоре оказалось, что это – старшекурсник Коля Лудяков из Самарской области (почти земляк), причём совсем не такой грозный, как могло показаться по первоначалу. Но на этом дело не закончилось. К нам подселили и третьего – белорусского поэта Леонида Дранько-Майсюка, учившегося на курс старше. Втроём мы прожили недолго, но лишь позже я оценил то, что мы были с разных курсов: в результате удалось познакомиться не только с однокурсниками, а со многими интересными людьми. Потом Николай ушёл в другую комнату (условия расселения позволяли жить не только вдвоём, но даже и по одному), а мы остались с Лёней.
Благодаря этому соседству удалось близко познакомиться с блистательной белорусской культурой и, когда пришло время сдавать зачёт по литературе Белоруссии, поразить Александра Никитича Власенко неплохим знанием творчества Максима Богдановича, Кондрата Крапивы и Тётки. Лёня был, как и полагается, горячим фанатом смаженой картошки и на вопрос, что будем готовить на ужин, неизменно отвечал: «Давай бульбочки поемо».
Душевные отношения сложились очень со многими. Вообще общежитийский стиль общения подразумевал простоту и открытость. Помню, как однажды шёл по полутёмному коридору и навстречу мне попались два смурных типа с бутылкой портвейна и стаканом. Они остановили меня, набуровили стакан и приказали: пей. Когда я попытался отказаться, они строго приструнили меня:
– Не презирай! Суровый Дант не презирал сонета!
Оказалось, что передо мной – заочники, которые, дважды в год наведываясь в столицу, даром времени не теряли и отрывались по полной программе.
Самые близкие отношения сложились с тонким и талантливым Михаилом Поповым, входившим в состав группы «молочных братьев» – грузчиков Останкинского молкомбината, со спокойным и невозмутимым комсоргом Валентином Гуриным, который во время празднования Нового года сновал по комнатам и восторженно предлагал: «Товарищи, давайте балдеть!», с мощным и монументальным Юрием Кабанковым, председателем тогдашнего студкома и фактически исполнявшим обязанности заместителя коменданта. Вспоминается забавный эпизод, связанный с тем, как в подвале общаги загорелись старые матрасы. Мы с Лёней сидели в своей комнате, как вдруг открывается дверь и заходит Кабанков.
– В подвале пожар! – довольно хладнокровно говорит он. – Пошли тушить.
– А как? – спрашиваем мы.
– Как-как. Возьмите какой-нибудь резервуар и спускайтесь вниз.
Когда он ушёл, Лёня задумчиво произнёс:
– Легко сказать: резервуар! А где его взять?
Когда мы выглянули в коридор, то увидели висящие в воздухе слои едкого дыма, сквозь которые можно было рассмотреть богатырскую фигуру старшего матроса Кабанкова, который в одной руке тащит ведро с водой, а в другой – дымится сигарета, которую он то и дело подносит к губам. Тем не менее общими силами пожар удалось ликвидировать довольно оперативно.
Про общежитийскую жизнь можно рассказывать бесконечно, но в середине второго курса я поступил в дворники, получил хату на улице Семашко и с тех пор наведывался сюда нечасто.
Основная жизнь проистекала, разумеется, на Тверском бульваре. И здесь в центре нашего внимания были преподаватели. В Литературном институте того времени (впрочем, и позднее ситуация вряд ли менялась) сложился уникальный ансамбль педагогов-исполнителей, не уступающий в мастерстве «Виртуозам Москвы». Уже на первую лекцию по фольклору в аудиторию вошёл невысокий румяный бородач Константин Александрович Кедров и с ходу начал плести затейливый узор культурологических, литературоведческих и других знаний, в хитросплетении которого вырисовывался таинственный и загадочный образ мирового искусства. Можно по-разному относиться к литературному творчеству Кедрова, но лектором он был поразительным: некоторые его выступления до сих пор в памяти свежи и отчётливы. Главное – чувство полной свободы, которое входит в разительное противоречие с нынешними суждениями о закрытом и тоталитарном характере тогдашнего общества. Достаточно сказать, что целая лекция была посвящена эстетической концепции запрещённого в те годы Зигмунда Фрейда.
Кедрова сменил Евгений Николаевич Лебедев, обладавший собственным неповторимым стилем. Если речь Кедрова лилась как по маслу, то слова Лебедева напоминали непредсказуемую своенравную стихию, когда разговор, подобно шквалистому ветру, от Ломоносова перескакивает к Боратынскому, потом вас бросает на Тютчева, а завершается лекция неожиданной реминисценцией из Заболоцкого или Джона Беньяна. В качестве десерта Евгений Николаевич любил угостить нас своими блистательными переводами лимериков и других форм английской иронической поэзии.
Чуть позже мы познакомились с элегантным и ироничным Виктором Антоновичем Богдановым, который одну из лекций по второй трети русской литературы XIX века начал с такой тирады: «Несмотря на героическое поведение матроса Кошки, царское правительство проиграло Крымскую кампанию…». На протяжении нескольких курсов перед нами блистал уже упоминавшийся Михал Палыч Ерёмин, не только преподаватель, но и прекрасный артист. Его речь, удивительно простая и народная, была в то же время образцово правильная – не содержала ни одного слова-паразита. Он живо и гибко модулировал свой язык эмоциональными аккордами, умело держал паузы, формулировал мысль с максимальной степенью точности, мастерски владел остроумием, искусством аллюзии и намёка. Стоит ли говорить, что студенты того времени страстно желали услышать из уст преподавателя между строк то, что в открытую говорить запрещается; в этом отличие от нынешнего поколения, которое второй и третий смысл высказывания зачастую просто не считывает. О чём сегодня я неизбывно жалею – не удалось присутствовать на похоронах любимого преподавателя: как всегда, отвлекли какие-то каждодневные дела и проститься с Ерёминым не удалось…
На втором курсе состоялось наше знакомство с лекторским искусством Владимира Ивановича Гусева, вихрем проносившегося по коридорам института, на ходу поправляя свой знаменитый чуб и держа на отлёте внушительных размеров портфель. Его лекции, внешне казавшиеся монотонными, были буквально напичканы конкретной научной информацией, которую было удобно фиксировать, так как каждую свою мысль Гусев, как правило, проговаривал несколько раз на разные лады так, что законспектировать их мог самый тормозной и рассеянный студент.
С Владимиром Ивановичем, кстати, судьба свела нас и впоследствии, когда многие годы мы сотрудничали в редакции журнала «Московский вестник». Многое довелось пережить вместе (годы-то были «судьбоносные»!), но перед чем я всегда преклонялся, так это перед редчайшим человеческим качеством – незлопамятностью. Что бы ни происходило накануне, через день-два Гусев уже вёл себя так, будто ничего и не случилось: и это была не поза, а естественный стиль общения.
Разумеется, список замечательных преподавателей мог быть и шире, но о них, думаю, вспомнят и расскажут другие.
Важнее то, что в результате этих творческих и педагогических усилий многие из моих однокашников вышли, что называется, в люди. Прекрасным прозаиком и тонким лириком зарекомендовал себя лауреат многих премий Михаил Попов, пронзительную прозу пишет руководитель демократического Союза писателей Светлана Василенко, создаёт круто замешанные стихи и преподаёт богословие на Дальнем Востоке Юрий Кабанков, своеобразную и востребованную драматургию творит Нина Садур, делает яркие переводы и пишет глубокие статьи профессор Чикагского университета Илья Кутик, уверенно и продуктивно работает романист Михаил Иманов, продолжает работу над отделкой своего opus magnum романа «Нехристи» Юрий Патронов, несколько интересных поэтических книг выпустил Владимир Коробов… По-своему ярко и впечатляюще реализовали свои способности представители, так сказать, дружественных республик (ныне государств): в Эстонии – Катрин Вяли, в Латвии – Лелде Стумбре, в Молдавии – Лорина Балтяну, на Украине – Анастасия Немирова, в Бурятии – Надежда Шагдурова. Здесь перечислены далеко не все, но и этого для одного «плохого» курса предостаточно. Стоит ли говорить, что не будь Литературного института имени А.М. Горького, нашей горячо любимой alma mater, результат нашего «курсива» был бы гораздо более скромным!

Сергей КАЗНАЧЕЕВ













Редакция | Архив | Книги | Реклама | Авторы

Это версия страницы http://asvc.integrum.ru/fio100/fio100.aspx?si=gSXULa2R&qu=0, полученная поисковым модулем 24.07.2008. Приведенная ниже страница взята из нашей базы данных, которая использовалась при формировании результатов ответа на ваш запрос. Это необязательно самая поздняя версия страницы. Последнюю версию этой страницы можно увидеть, посетив эту страницу в Интернете.
Служба Live.com не связана ни с лицами, ответственными за страницу, которая отображена ниже, ни с ее содержимым.
Интегрум™ Финанс Интегрум™ Монитор Интегрум™ Право Интегрум™ Биографии
Сегодня в лицах К,КЕДРОВ в графе с Джоном Кеннеди Борисом Годуновым и акад.Велиховым

100 человек, о которых больше всего говорит сегодняшняя пресса


24.07.2008 04:41 повышение позиции понижение позиции появление в рейтинге стабильная позиция
<< Июль 2008 г. >>

30 1 2 3 4 5 6
7 8 9 10 11 12 13
14 15 16 17 18 19 20
21 22 23 24 25 26 27
28 29 30 31 1 2 3
4 5 6 7 8 9 10
1.
+1 Путин Владимир 112

2.
−1 Медведев Дмитрий 85

3.
Торлопов Владимир 36

4.
+6 Лужков Юрий 35

5.
−2 Ющенко Виктор 34

6.
Зенищев Роман 24

7.
−2 Караджич Радован 21

8.
+1 Лавров Сергей 21

9.
+5 Буш Джордж 19

10.
+23 Высоцкий Владимир 16

11.
+1 Кудрин Алексей 16

12.
−1 Лукашенко Александр 16

13.
+65 Маркс Карл 16

14.
−10 Тимошенко Юлия 16

15.
+6 Абрамович Роман 15

16.
+57 Пушкин Александр 15

17.
−11 Миллер Алексей 14

18.
+21 Мутко Виталий 14

19.
+13 Онищенко Геннадий 14

20.
−7 Матвиенко Валентина 13

21.
−2 Райс Кондолиза 13

22.
Толстая Лев 13

23.
+52 Бабич Михаил 12

24.
+66 Виноградов Валерий 12

25.
Нотфуллин Нияз 12

26.
+54 Прохоров Михаил 12

27.
Дементьев Андрей 11

28.
−13 Дюков Александр 11

29.
+48 Ельцин Борис 11

30.
−22 Жуков Александр 11

31.
Матвеев Сергей 11

32.
−7 Милошевич Слободан 11

33.
−16 Миронов Сергей 11

34.
−6 Невзлин Леонид 11

35.
−17 Нургалиев Рашид 11

36.
+58 Потанин Владимир 11

37.
Сорокин Алексей 11

38.
Степанянц Михаил 11

39.
Чернышевский Николай 11

40.
Авдеев Александр 10

41.
Второй Алексий 10

42.
Горький Максим 10

43.
Киркоров Филипп 10

44.
Малюгин Александр 10

45.
Марков Сергей 10

46.
−2 Пугачева Алла 10

47.
Жириновский Владимир 9

48.
Исинбаева Елена 9

49.
Капков Сергей 9

50.
Нарышкин Сергей 9

51.
Сигалова Алла 9

52.
Швыдкой Михаил 9

53.
Борзаковский Юрий 8

54.
−27 Вуячич Светозар 8

55.
−33 Голикова Татьяна 8

56.
+14 Грызлов Борис 8

57.
Гусев Владимир 8

58.
Духовны Дэвид 8

59.
Кутаева Ирма 8

60.
Левитин Игорь 8

61.
−4 Ломоносов Михаил 8

62.
+17 Патриарх Варфоломей 8

63.
Писарев Николай 8

64.
Пичугин Алексей 8

65.
−24 Тадич Борис 8

66.
Шевчук Юрий 8

67.
Шувалов Игорь 8

68.
Алекно Владимир 7

69.
Белозеров Олег 7

70.
Бильжо Андрей 7

71.
Блэр Тони 7

72.
Гагарин Юрий 7

73.
Дерипаска Олег 7

74.
Корнеев Игорь 7

75.
Меньшов Денис 7

76.
Михалков Никита 7

77.
+16 Петухов Владимир 7

78.
Рахимов Рашид 7

79.
Рейган Рональд 7

80.
Садова Наталья 7

81.
Собчак Ксения 7

82.
Третьяков Виталий 7

83.
−16 Цзечи Ян 7

84.
Чилингаров Артур 7

85.
Шарапова Мария 7

86.
Антонов Роман 6

87.
Арабов Павел 6

88.
Барнс Бен 6

89.
Барташев Валентин 6

90.
Бородюк Александр 6

91.
Велихов Евгений 6

92.
Годунов Борис 6

93.
Грозный Иван 6

94.
Еременко Сергей 6

95.
Затулин Константин 6

96.
−33 Зотов Владимир 6

97.
Канторович Владимир 6

98.
Кедров Константин 6

99.
Кеннеди Джон 6

100.
Корнеева Валентина 6



Copyright © integrum 2007

Константин Кедров

ТВЕРСКОЙ ОПЯТЬ 25
Камерная трагедия


Места действия:

Девятиэтажка на Артековской.
Камерный Театр Таирова, ныне Пушкина
Рядом усадьба Яковлева (дом, где родился Герцен, выведенный в романе Булгакова, как Дом Грибоедова, ныне Литературный институт им. Горького)
ЦДЛ на ул. Герцена д. 53 (тоже «Дом Грибоедова» у Булгакова.
Мой кабинет на пятом этаже «Известий» у Пампуш на Твербуле
Новозыбковский драмтеатр 1949 г
Дворянское собрание на Волхонке
Приемная и Архив КГБ-ФСБ на Кузнецком


Действующие и бездействующие лица:

Великие ТАИРОВ и КООНЕН
КОНСТАНТИН КЕДРОВ – опальный поэт, старший преподаватель Литературного ин-та.
АЛЕКСАНДР БЕРДИЧЕВСКИЙ – режиссер и актер школы Таирова и Мейерхольда, отец Константина Кедрова
Ректор ПИМЕНОВ – в прошлом заведующий театральным отделом ЦК. Редактор журнала «Театр» во времена оттепели Хрущева. После студенческих волнений, связанных с исключением Пастернака из Союза Писателей в 1962 г., ректор Литературного института до вынужденного ухода на пенсию в 1985 г.
Новый ректор Владимир Константинович Егоров – бывший заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ. С 1985 до 1987 ректор. С 1987 до августовского путча 1991- го помощник Горбачева по вопросам литературы и искусства. С 1993-го
Директор Российской Государственной библиотеки (Ленинки). Затем министр культуры Российской Федерации. Ныне директор Академии управления при президенте Российской Федерации
Евгений Винокуров – мой друг, поэт. Автор строк: « Крестоносцы перли, принимая каждый город за Иерусалим». Профессор, руководитель творческого семинара.
Лев Ошанин – профессор, руководитель творческого семинара Автор «Гимна демократической молодежи»
Студент заочник из Липецка, уверовавший в Бога после моих лекций по Достоевскому.
Студент заочник из Якутска Сафрон, вызванный на допрос Якутского КГБ.
Студент заочник, вызванный на допрос в КГБ после вечера Высоцкого.
Студентка первого курса поэтесса Ирина Суглобова
Редактор журнала «Литературное обозрение» поэт Лавлинский
Ответ секретарь журнала «Литературное обозрение»
Андропов, Черненко, Чебриков, Горбачев и другие историчесие и эпизодические лица.
Князь Андрей Голицын – предводитель Союза Потомков Российского дворянства.
Полковник ФСБ Гончаров
Подполковник ФСБ Якушев

* * *
Телефонный звонок в моей угловой малогабаритной двушке на ул. Артековская д. 8, кв.2 на первом этаже.

ПИМЕНОВ. Это ректор говорит. Я только, что прочел вашу статью о космосе в литературе в «Новом мире».
КЕДРОВ. Но ведь она еще не напечатана.
ПИМЕНОВ. Она лежит у меня на столе. Копия разослана во все гуманитарные ведущие вузы.
КЕДРОВ. Как же это возможно? Ведь это нарушение авторского права.
ПИМЕНОВ. А вот вы и подумайте как это возможно. Вы подумали как это все в сердце ректора отзовется. Я ведь многое на себя беру.
КЕДРОВ. А что там такого особенного нашли крамольного.
ПИМЕНОВ. Как что? Я в ужасе. Опять космос. Опять наизнанку.
КЕДРОВ. Скажите, что я должен сделать.
ПИМЕНОВ Вам придется подыскать другую работу. У нас вуз идеологический. У вас есть куда уйти?
КЕДРОВ Может как-то уладится?
ПИМЕНОВ. Какое уладится. Меня из-за вас на пенсию гонят. Вы читали в «Литературной учебе» статью «На стыке мистики и науки»- это очень серьезно. Прочтите немедленно.
Там все про ваши художества, но самое главное в конце цитаты из Андропова и Черненко. Вы допрыгаетесь. Вот беру папку и завожу на вас дело персональное. Тут не персональным, а куда более серьезным пахнет. Когда я Таирова отстранял по заданию ЦК он вел себя очень достойно. Вы меня, надеюсь поняли.
КЕДРОВ Об отстранении Таирова Пименовым я знал с детства от своего отца.
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Вот в «Огоньке» тебя напечатали, в семь лет и уже такая слава. Всего одну роль сыграл и уже в «Огоньке». Я всю жизнь, кого только не играл, кого не ставил, а в «Огоньке» первый раз себя вижу, да и то в роли Несчастливцева.
КЕДРОВ. Я жадно схватил зелено- синий «Огонек» 49-го года и действительно увидел отца в клетчатых штанах со штрипками в роли Несчастливцева в «Лесе». А где же я в роли гнома в сплошном комбинезоне с вшитым колпачком, с приклеенной бородой до пояса, с бархатной подушечкой в руках, на которой туфельки обклеенные зеркальными осколками?
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Вот видишь, Золушка в окружении детей, а вот твой затылок. Ты в этот момент отвернулся от объектива к Марцевич-Золушке.
КЕДРОВ. Мне так фотограф велел.
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Затылок твой вполне узнаваем.
КЕДРОВ. А что под снимком написано?
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Пришли в гости к Золушке юные зрители.
КЕДРОВ. Впервые в жизни у меня потемнело в глазах от несправедливости.
БЕРДИЧЕВСКИЙ. Да ведь и про меня как-то вскользь написано. Словно и не я «Золушку поставил, а кто-то другой.
КЕДРОВ. Отец плохо разбирался в политике и не понимал, что в стране идет антисемитская борьба с космополитами безродными. Он считал себя русским, вернее просто советским человеком и был уверен, что национальные предрассудки ушли в далекое прошлое.
БЕРДИЧЕВСКИЙ Главное, что теперь после статьи в «Огоньке» театр уже не закроют.
КЕДРОВ. Театр закрыли и не исключено, что именно из-за статьи в «Огоньке». И семья наша тогда же распалась. Я остался с мамой актрисой Надеждой Владимировной Кедровой.
ПИМЕНОВ. Я отца вашего прекрасно знаю. Я ведь его защитил от нападок и обвинений в таировщине и мейерхольдовщине. Он талант. А Таирова я лично принимал в своем кабинете, когда Камерный Театр расформировали. Да он вел себя очень достойно, но вскоре умер. Это ведь здесь рядом с нашим институтом было. А жена его, Коонен, собой не владела.
КООНЕН. Проклято будет место сие. И ничего в нем не будет доброго.
ПИМЕНОВ. Сейчас другие времена. Напишите заявление. Найдете другую работу. Ничего страшного. Пока идите работайте. Я многое на себя беру. А маму вашу Надежду Владимировну Кедрову, я тоже помню. Она в «Золушке» старшую сестру играла. А Золушку играла Марцевич. Страшное было время. Теперь все семечки.
КЕДРОВ Вы думаете?…

Буфет в ЦДЛ под лестницей.

ЧЕЛОВЕК У СТОЙКИ Мы с вами мало знакомы, но я вас хорошо знаю по статьям в «Новом мире» и передачи у вас прекрасные. Я видел «Отцы и Дети», где вы со Смоктуновским. Между прочим, прекрасно смотритесь. А я ответ секретарь « Литературной учебы». Вы, конечно уже читали 4-й номер за 1984-й.
КЕДРОВ Странно, что все это напечатано в конце номера каким-то мелким шрифтом и ссылки в финале на Андропова, а потом на Черненко. На двух генсеков сразу у нас после Ленина- Сталина ссылаться как-то не принято. Неужели моя «Звездная книга», напечатанная два года назад в «Новом мире» кого-то так напугала. И название «На стыке мистики и науки» звучит как прямой донос.
ЧЕЛОВЕК У СТОЙКИ. Вы можете не поверить, но я в это время замещал Лавлинского. Так вот я ничего не знал об этой статье. Она появилась внезапно и без ведома редакции.
КЕДРОВ. Разве такое возможно?
ОТВЕТСЕКРЕТАРЬ. Как видите. Но я хочу, что б вы знали. Редакция к этой статье не имеет никакого отношения. У нас никто ее никому не заказывал. Я подписывал собственноручно номер в печать. Там этой трихоманеллы не было, и не могло быть пока я ответ. секретарь. Может Лавлинский вернется из отпуска и что-то прояснит, хотя вряд ли…

Месяц спустя у той же стойки.

ЛАВЛИНСКИЙ. Мы с вами мало знакомы, но я хорошо знаю вас по статьям в «Новом мире»
КЕДРОВ. Я знаю, вы были в отпуске, когда напечатали эту погань.
ЛАВЛИНСКИЙ. А кто этот автор с каким – то вычурным именем, не то Леонардо, не то Рафаэль…
КЕДРОВ Ладно не Микеланджело. А, впрочем, какая разница. Важен результат. Пименова выгоняют на пенсию, а меня отстраняют от преподавания.
ЛАВЛИНСКИЙ. Тяните время. Уже и Брежнев умер, при котором вы «Звездную книгу» каким-то чудом напечатали. Как вам это удалось? И Андропов с Черненко, на которых этот Боттичелли ссылается уже ничего не скажут. Горбачев правда призывает к ускорению, а вы тяните. Вот и Пименов на пенсию не торопится.
КЕДРОВ. Гони зайца дальше.
ЛАВЛИНСКИЙ. Какого зайца?
КЕДРОВ. Это любимая пословица профессора Семена Иосифовича Машинского. Это он мою статью в «Новый мир» рекомендовал. В 58 лет разрыв аорты. Теперь на смену ему прислали какого-то воронежского пенька. Заведует кафедрой.
ЛАВЛИНСКИЙ. Кто такой?
КЕДРОВ. Все спрашивают…
ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ. Я должен вас предупредить. Был секретариат Союза Писателей. Меня иногда приглашают для декора. Там был прямой разговор о вас. Мол, Пименов уже стар, не справляется, допустил в Литинституте пропаганду мистики и религии. И прямо назвали ваше имя. Какой-то студент из Липецка под влиянием ваших лекций уверовал и партбилет на стол положил. Да кто ж теперь не уверовал. Я вот тоже хочу креститься. Как вы думаете?
КЕДРОВ. Пока вопрос возникает креститься не надо. Все должно быть вовремя и естественно.
ВИНОКУРОВ. Я вот тоже так думаю. Да странные времена. Горбачев с патриархом рядом сидит, а глава КГБ Чебриков называет главными врагами Бердяева и Флоренского.
ЧЕБРИКОВ (выступление на последнем, 27-ом съезде КПСС) Потерпев поражение на политическом и экономическом фронте, капитализм стремится наверстать упущенное, забрасывая к нам нелегально труды религиозных философов эмигрантов Бердяева и Булгакова. Напрасные потуги. Мы должны проявить бдительность и вовремя дать отпор. (Горбачев, сидя в Президиуме одобрительно кивает).
НОВЫЙ РЕКТОР ЕГОРОВ. Я ничего против вас не имею, но меня берут за яйца. Мне прямо сказали, ну ладно Пименов по старости не справлялся, а вы-то что. Кстати этот студент из Липецка, который партбилет положил, хороший парень. У него просто заболела дочь. Он ее окрестил и сам окрестился. А там кто- то решил выслужится. Партбилет на стол положишь. Он и положил. Вы сколько лет преподаете?
КЕДРО. С аспирантурой почти 18.
ЕГОРОВ. Согласно новому указу, принятому Андроповым, а указ никто не отменял, хоть Горбачев и сидит рядом с патриархом, все преподаватели должны получить рекомендацию парткома.
КЕДРОВ. Даже беспартийные.
ЕГОРОВ. Они-о в первую очередь.
КЕДРОВ. Но моя докторская недавно утверждена кафедрой и рекомендована ученым советом.
ЕГОРОВ. Ну и что ж. Я вот тоже книжку пишу по Энгельсу.
КЕДРОВ. Так что, второй раз утверждать будут?
ЕГОРОВ. И обсуждать, и лекции посещать, и на партком вам в четверг придется прийти, хоть вы и Б.П. – большое преступление или беспартийный. Ха-ха – гм-гм.
ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ. Я окончательно решил креститься. Пусть Чебриков повесится под портретом Дзержинского. Я фронтовик, если бы Бога не было, меня бы сто раз убило. А я твердо знал, что не убьют. Потому что Бог этого не допустит. И не просто Бог, а именно Святая Троица. Отец – Сын – Дух Святой един в трех лицах. Я это понял когда прочел в «Новом мире» вашу статью «Восстановление погибшего человека» о Достоевском. Отец – прошлое, Сын – будущее, Дух Святой – настоящее. Все вместе – Вечность. Как вам удалось ее напечатать? Хотя против Бога не попрешь. А все еще прут. Вот и доперли до Чернобыля. Пала с неба Звезда Полынь. Полынь по-украински Чернобыль. Вы наверное уже знаете, весь институт гудит. Пришли два офицера КГБ прямо в партком, чего раньше не допускалось и потребовали вашего отстранения.
КЕДРОВ. Вот вам и гласность и человеческий фактор.
ВИНОКУРОВ. Да раньше им это не позволялось. В партком привалили – это что- то новенькое. При Хрущеве они постановили, что КГБ не имеет права трогать партийные органы.
КЕДРОВ. Очень захотелось потрогать. Какие никакие, а все-таки органы.
ВИНОКУРОВ. Вот и потрогали. В 49-ом году здесь была компания борьбы с космополитами безродными. Главным космополитом оказался мой сокурсник фронтовик. Только я на своих двоих, а он на костылях без ноги. Я в таких случаях, как член бюро комсомола поссать выходил, а тут не выдержал выступил: « Человек ногу родине отдал, а вы его обвиняете в отсутствии патриотизма». И ведь помогло. Из комсомола его не выгнали, только из института отчислили. А, если бы выгнали – это верный арест.
КЕДРОВ. Чуть не спросил я тогда: « А сейчас выступите?», – но, конечно, же промолчал.
Зато выступил на парткоме автор «Гимна демократической молодежи» комсомольский гимнюк Лев Ошанин.
ЛЕВ ОШАНИН. Константин Александрович не пришел на партком, но вот тут у меня устав, а в нем ясно сказано: «Дела членов партии рассматриваются обязательно в присутствии члена партии, которого разбирают». А на беспартийных это положение устава не распространяется. Имеем право рассматривать. Предлагаю не рекомендовать Константина Александровича на следующий срок избрания как не явившегося на заседание парткома. Мы, слава богу, правящая партия. В 6-ом пункте конституции записано. Имеем право.
ВИНОКУРОВ. Дело тут не в шестом пункте конституции, а в пятом пункте анкеты вашего папы.
ГИМН ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ МОЛОДЕЖИ.
«Люди молодые всех народов и разных наречий.
Сердцем и душою мы стремимся друг - другу навстречу.
Цель наша правду отстоять мир для людей.
Чтоб увидала каждая мать счастье своих детей».
ЕГОРОВ. Эти двое из КГБ опять приходили. «У нас достаточное количество свежего материала». Видели бы вы их рожи. Мне было прямо сказано: « Мы в вас в качестве третьего посредника не нуждаемся. Пусть Константин Александрович придет к нам и получит все необходимые разъяснения». Единственное, что мне выяснить удалось, что к нам это не Московское КГБ и не КГБ РСФСР, а КГБ СССР. Представляете, насколько это серьезно.
КЕДРОВ. Я знаю. Они трясли наших заочников по всему Союзу и требовали подписать бумажку, что я рассказывал на лекциях « про космос и загробную жизнь». Некоторые, как этот парень из Липецка подписали.
СТУДЕНТ ИЗ ЛИПЕЦКА. Простите меня. Они сказали, если не подпишу, они возбудят дело по статье антисоветская пропаганда. У меня был обыск, и нашли томик Бердяева. Сказали до четырех лет тюрьмы и три года ссылки.
КЕДРОВ. Я знаю. Мой друг Михаил Мейлах до сих пор в Крестах томится за распространение религиозной литературы. У него в рояле ксероксы Бердяева и Булгакова обнаружили. Я свои ксероксы на всякий случай выбросил ночью на помойку. В любую минуту могут прийти. Сахаров по-прежнему в ссылке. Весь этот треп о перестройке и гласности – ловушка для дураков.
Товарищ, верь, пройдет она, эпоха перестройки, гласности.
И в кулуарах Безопасности запишут наши имена…
СТУДЕНТ ИЗ ЯКУТСКА СОФРОН. У нас в Якутске были студенческие волнения. Меня вызвали в КГБ: « В Литинституте есть такой преподаватель Кедров. Это не он вас к демонстрации подстрекал?»
СТУДЕНТ ИЗ МОСКВЫ. Тут после вечера Высоцкого меня вызвали в КГБ и понуждали дать на вас показания, что вы рассказывали про космос и загробную жизнь. Но я отказался. А некоторые подписали.
КЕДРОВ. Да ничего от этих подписей не зависит. Они сами любой донос и любую подпись поставят. А вам спасибо, конечно…
ИРИНА СУГЛОБОВА. Мы всем курсом написали письмо Горбачеву и положим на стол студенческие билеты.
КЕДРОВ. Положить-то вы положите, а обратно вам их не отдадут. А за письмо к Горбачеву спасибо.
ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ. Когда Пастернака из Союза Писателей исключали, наши студенты взбунтовались и пошли к ректору Сергееву. А вы, наверное, помните стихи Межирова «Коммунисты».
КЕДРОВ. «Навсегда, навсегда, навсегда до конца, коммунисты вперед, коммунисты вперед».
ВИНОКУРОВ. Ну вот встретил их ректор Сергеев прямо на лестничной вот этой площадке. Да как гаркнет: « Коммунисты, назад…». И все попятились. Так вот все повторилось двадцать лет спустя. Коммунисты с Высших Литературных Курсов пошли к ректору Егорову, чтобы вас защитить. Он их принял, правда, не на лестничной площадке, а в кабинете. Но результат тот же.
КЕДРОВ. Да видел я из окна кафедры нашей, где Герцен родился, как они шли обратно красные, как раки вареные.
ЕГОРОВ. Вот что я скажу. У меня тоже есть нервная система. Вот при Евгении Юрьевиче говорю. Завтра же подпишу приказ об увольнении за нарушение трудовой дисциплины. На партком вы уже не пришли. Впрочем, хорошо, что не пришли. А что у вас со Львом Ошаниным? Я предложил без вас не рассматривать, а он вдруг взял слово, да еще и устав принес.
ПРОРЕКТОР И БУДУЩИЙ РЕКТОР, БУДУЩИЙ МИНИСТР КУЛЬТУРЫ, БУДУЩИЙ ПОСОЛ РОССИИ В ЮНЕСКО, ЕВГЕНИЙ ЮРЬЕВИЧ СИДОРОВ. Поверьте нам мы во всем этом нисколько не заинтересованы. Ищите кому это все выгодно.
ЕГОРОВ. Тут что-то ведомственное. Можете поблагодарить студентов за письмо к Горбачеву, но ответа не будет. Мне прямо сказали: «У вас, что все преподаватели не приходят на заседание парткома? Все читают лекции, после которых студенты кладут на сто свои партбилеты и крестятся? К тому же органы призванные следить за идеологическим и политическим климатом в стране с тревогой говорят о лекциях, которые наш преподаватель читает на стороне. Вам придется написать заявление о переходе на творческую работу. Мне сказали: «Пусть Константин Александрович занимается научной и творческой деятельностью. А преподавание исключено, тем более в таком идеологическом вузе, как наш»
КЕДРОВ. Но это же беруфстсферботен.
ЕГОРОВ. Что?
КЕДРОВ. Запрет на профессию в третьем рейхе – беруфтсферботен.
ЕГОРОВ. (пожимает плечами).
СИДОРОВ. ( в коридоре) Поверьте я абсолютно не в курсе дела. Абсолютно не в курсе.
КЕДРОВ. В августе 1986-го года я написал заявление. Забавная симметрия. Я поступил в
Аспирантуру Литинституту в 1968-ом, а покинул его в 1986-ом. Невольно поверишь в мистику чисел. 68-86 –палиндром. Началась «творческая и научная деятельность», проще говоря безработица. И закончилась она только в 1990-ом году, когда два миллиона москвичей высыпали на улицу и потребовали устранения 6-го пункта конституции, на который ссылался Лев Ошанин. КГБ лихорадочно уничтожал дела, заметая следы своих преступлений. Я стал обозревателем лучшей газеты страны « Известия».


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
(Выставка русского авангарда в галерее на Крымском валу)

РЕКТОР СИДОРОВ. Ну что вы по-прежнему будете везде говорить, что вас от преподавания отстранили, а обратно не приглашают?
КЕДРОВ. Это простая констатация факта.
СИДОРОВ. Вот говорю вам при многих свидетелях. Вы вернетесь в Литиститут. Звоните мне, и мы все уладим.

Две недели спустя.

КЕДРОВ, Евгений Юрьевич, это Кедров вас беспокоит. Мы договаривались созвонится.
СИДОРОВ (раздраженно). Вы что мне каждый день теперь будете звонить?
КЕДРОВ. Больше я никому не звонил. Сидоров вскоре стал министром культуры. Вскоре он назначил Егорова директором Ленинской библиотеки. Потом Сидоров стал послом в ЮНЕСКО, а министром культуры был назначен Егоров. Сейчас Егоров возглавляет какой-то фонд, а Сидоров ушел « на творческую работу».

1995-й год. Звонок в моем кабинете в «Известиях»

ГОЛОС В ТРУБКЕ. Константин Александрович? Это говорит полковник Гончаров из архивного отдела ФСБ. Мы знакомим вдову пота Сергея Маркова с его делом. Вы придете к нам или вам это претит?
КЕДРОВ. А где вы находитесь?
ГОНЧАРОВ. Вы будете смеяться, но это рядом с секс-шопом на Кузнецком мосту.
КЕДРОВ. Прямо скажу, это были не самые лучшие минуты в моей жизни, но, преодолевая холод и омерзение, я вошел в здание возле секс-шопа, как входят сегодня в Освенцим или в Соловки. И сразу потребовал ознакомить меня с делом, заведенным на меня.
ГОНЧАРОВ. Вряд ли что-нибудь сохранилось, но вы можете написать официальный запрос на имя заведующего архивным отделом подполковника Якушева.
КЕДРОВ. Где-то через два месяца пришел официальный ответ. «Никаких документов связанных с вашим запросом в архиве ФСБ не обнаружено». А еще через пол года снова звонок в моем кабинете в «Известиях».
КНЯЗЬ АНДРЕЙ ГОЛИЦЫН, ПРЕДВОДИТЕЛЬ СОЮЗА ПОТОМКОВ РОССИЙСКОГО ДВОРЯНСТВА. Тут КГБ будет возвращать дела репрессированных дворян. Вы придете в свой союз?
КЕДРОВ. А где мы теперь находимся?
ГОЛИЦЫН. Позади Пушкинского музея возле метро Кропоткинская.
КЕДРОВ. Почему-то к началу церемонии я опоздал и пришел лишь к шапочному разбору. В коридоре Собрания лицом к лицу столкнулся с князем Андреем, полковником Гончаровым и подполковником Якушевым.
ГОНЧАРОВ. А у нас для вас сюрприз. Давайте зайдем сюда в издательский отдел к графу Шувалову.
КЕДРОВ. Мое сердце сжалось, когда Гончаров достал из портфеля две бумаги. Но почему только две. Столько лет мучили, трясли студентов по всему СССР, и всего два листочка.
ЯКУШЕВ. Это протоколы об уничтожении дела оперативной проверки «Лесник».
КЕДРОВ. Я похож на лесника?
ГРАФ ШУВАЛОВ. Похож, похож…
КЕДРОВ. Ну да, Литинститут это лес, а я, стало быть, лесник.
ГОНЧАРОВ. Как в том анекдоте. Пришел лесник и выгнал нас всех из леса. Да вы прочтите хоть, что тут написано.
КЕДРОВ. «Рассмотрев дело оперативной проверки «Лесник» с окраской антисоветская пропаганда и агитация с высказываниями ревизионистского характера постановило дело уничтожить…»
ЯКУШЕВ. Вам грозило четыре года тюрьмы и столько же ссылки. Обратите внимание на дату уничтожения документов.
КЕДРОВ. Июль 1990-го.
КНЯЗЬ АНДРЕЙ. До лета 90-го вы были под колпаком у Мюллера.
КЕДРОВ. Это я слишком хорошо знаю на своей шкуре. Четыре годы без работы. Если бы не картины моего двоюродного дедушки Павла Челищева, не знаю на что бы жил.
КНЯЗЬ АНДРЕЙ. Видите, как дворянские корни вас держат.
КЕДРОВ. А я не верю, что дело уничтожено. Наверняка оно сохранено на компьютере.
ГОНЧАРОВ. Вы мне не поверите, но не было у нас компьютеров.
КЕДРОВ. В это, пожалуй, верю.
ГОНЧАРОВ. Главная причина всех этих безобразий в том, что нет в нас христианской любви.

Придя домой на улицу Артековская д.8, я с нетерпением открыл дверь и протянул Лене Кацюбе листки протокола.

КЕДРОВ. Знаешь кто я? (Лена посмотрела на меня с тревогой, уж не сдвинулся ли в уме). Я – Лесник
ЛЕНА. Все-таки они сумасшедшие. Настоящие сумасшедшие.

Некоторое время спустя снова звонок Гончарова.

ГОНЧАРОВ. У меня для вас еще один сюрприз. Я только что вернулся из магазина «Библио-глобус» и купил для вас книгу Урусадзе «Выборные места из переписки с врагами». Он входил в комиссию, которая от Верховного Совета ревизовала КГБ после августа 91-го. Вот тут сказано: «Среди других документов обнаружена в сейфе служебная записка на имя председателя КГБ. «Предотвращено поступление Лесника в Союз Писателей. 1984-й год»…»
БЫВШИЙ ОТВЕТСЕКРЕТАРЬ «НОВОГО МИРА» (из выступления на конференции «КГБ против писателей»). В Литературном ин-те был преподаватель Константин Кедров. Его лекции и статьи имели большой резонанс. Вдруг ко мне приходят двое из КГБ и требуют, чтобы я написал ректору Пименову донос, что Кедров проповедует в своих статьях идеализм. Я этого делать не стал»

Действие третье и действительно последнее

НАТАЛЬЯ ГАВРИЛОВНА БАРМЕТЬЕВА (библиотекарь, пенстонерка). Я звоню вам, чтобы сообщить о смерти Владимира Федоровича Пименова. Я была рядом с ним почти до его кончины. Вы помните, я слушательница ваших лекций по истории религии, которые вы читали в клубе «Красный факел» по очереди с Александром Менем.
КЕДРОВ. Как же не помнить. Мы столько с вами беседовали и по телефону и после лекций. Но как вы оказались рядом с Пименовым?
БАРМЕТЬЕВА. Я устроилась к нему работать сиделкой. У него над кроватью висел до самой смерти портрет Суслова. Я ему: «Почему вы это не снимите?» – А он: «Молчи, коли не понимаешь». Как вы с ним 18 лет работали, не понимаю. У меня тяжелое урологическое заболевание, я попросила разрешение принять ванну, а он: «Это не допускается. Обслуга моется дома». Слово-то какое – «обслуга».
КЕДРОВ. Настоящий сталинский сокол.
БАРМЕТЬЕВА. Но о вас он с восторгом говорил. «Костенька, Костенька», – и просиял весь, а потом добавил: «Только он, да Боренька Томашевский настоящие ученые были. А все остальные так, шушера.
КЕДРОВ. Ну это, конечно преувеличение. Там и по сей день работает мой однокашник Стасик Джимбинов. И мой друг, супруга Лосева, Аза Алибековна Тахо-Годи античность вела. И ученик Гудзия интелегентнейший Семен Иосифович Машинский, мой научный руководитель. А Валерий Яковлевич Кирпотин один целая академия.
БАРМЕТЬЕВА. Сердцу не прикажешь, о них он не говорил
КЕДРОВ. А ведь как травил меня по долгу службы. Но КГБ не сдавал, хотя у него там брат близнец генерал. Да и сам он верой и правдой служил. Человек Суслова.
БАРМЕТЬЕВА. Да он ведь еще все Таирова вспоминал: «Костенька и Таиров два человека останутся болью в сердце до последнего часа. Нельзя так с такими людьми, нельзя».
КЕДРОВ. Это какое-то чудо, что вы мне все это рассказываете. И по воле БОЖИЕЙ слышу я предсмертные слова Пименова. Удивительно и то, что рядом стоят и здание Камерного театра, откуда Пименов должен был изгонять и изгнал Таирова, и здание Литинститута, где вопреки всем потугам КГБ я пробыл 18 лет и был бы и по сей день, если бы Пименова не отстранили со всеми переломанными конечностями.
ПИМЕНОВ. Когда я директором Вахтанговского театра был, там все по сто раз развелись и переженились, но я ни одного человека не уволил. «Вы, нынешние, нутка». Кто это написал? Грибоедов, «Горе от ума». Но это так, для цензуры на самом деле «Горе уму».
КЕДРОВ. И то и другое верно.

Архив номеров:
2008
2007
2006
2005


Фестивальное поппури
Международный литературный фестиваль «Европа–2008» в Праге.

Идет встреча с общественностью. В президиуме: С. Левицкий, поэт К. Кедров, писатель Г. Щульпяков («Новая Юность»), С. Трусевич – зам. редактора «Литературной газеты» и поэт М. Замшев. Фото: Яна Юшкевич.
СОДЕРЖАНИЕ НОМЕРА 3/2008

КОЛОНКА РЕДАКТОРА

СИМВОЛ ПОБЕДЫ СИЛ ДОБРА
В связи с Праздником Победы Посол РФ в ЧР Алексей Леонидович Федотов дал интервью журналу «Русское слово»
ЕДИНЕНИЕ – ЭТО НЕ ЕДИНОМЫСЛИЕ
Страновая Конференция российских соотечественников в Чешской Республике
Хоккей между спортом и политикой
29 марта в Карловых Варах состоялся матч хоккейных ветеранов России и Чехии
Картинки из жизни эмигрантов
Окончание. Начало в предыдущем номере.
Была блокада Ленинграда
Ныне 85-летний А.А. Андреев помогал защищать Ленинград
Солдатский генерал
Прах гвардии генерал-майора Козыря почил навеки в чешской земле
НА РОДИНУ МЫ ШЛИ «ДОЛИНОЙ СМЕРТИ»

Фестивальное поппури
Международный литературный фестиваль «Европа–2008» в Праге.
Яков Зитнер: Моя Прага меня понимает
Так не без основания считает популярный эстрадный певец, отпраздновавший недавно 50-летний юбилей и 30 лет на сцене
«Косовары потрошили сербов»
Запоздалые разоблачения прокурора Карлы дель Понто
Английский гамбит
Американский журналист нашел в расследовании дела Литвиненко английскими компетентными органами много темных мест...
Гоголь - вечный беглец
Великий русский писатель на качелях судьбы
Бабушки милосердия
Документальный рассказ
ДИНА

Ташкент, как известно, город хлебный, а Прага – город фестивальный. Перечисление всевозможных празднеств культуры и искусства дело утомительное, да читатель и сам на каждом шагу на них наталкивается. Но есть один фестиваль, о котором просто нельзя не рассказать, потому что он новый и потому что он наш, русский. Речь о международном литературном фестивале «Европа–2008» в Праге.

Предыстория

Идея такого мероприятия носилась в воздухе. Она реяла вместе с чайками над Влтавой и кричала им в унисон – вот я, вот я… Прага и русская литература тесно связаны между собой. Здесь жил и умер знаменитый юморист Аркадий Аверченко, здесь Марина Цветаева провела – по ее же словам – лучшие годы своей эмигрантской жизни, здесь творили поэты пражского «Скита поэтов».

Однажды идея-птица залетела на собрание Союза русскоязычных писателей, где в это время читали наперебой свои новые шедевры прозаики и поэты. Мужчины встрепенулись, женщины ахнули… Здесь она и была поймана – говорят, что вначале ее схватил Э. Трескин. Но он, конечно, не смог бы удержать вольную идею–птицу, если бы не С. Левицкий. Тот в молодости серьезно занимался боксом, так что реакция у него отменная, не говоря уже о поставленном ударе. Он-то и сумел удержать птицу, и не только удержать, но и приручить, не сажая при этом в клетку.

Напротив, птица-идея по наущению Левицкого летала по городам и странам. Залетала в высокие кабинеты, билась в окна фондов и благотворительных организаций. Она стучала клювом в окна и двери, но почти все они оказывались бронированными, несмотря на кажущуюся прозрачность и важные таблички.

Временами казалось, что птица-идея вконец обессилела от развнодушия или от разреженного воздуха показного участия. Вот еще немного – перестанет летать и, словно курица, будеть клевать зернышки и червячков на влтавском бережку да взмахивать время от времени бесполезными крыльями.

Но, видимо, хорошая идея обладает такой же жизненной силой, как трава по весне, прорастающая сквозь асфальт. Ее поддержали и Посольство РФ в ЧР, и Росзарубежцентр в лице директора РЦНК в Праге Бориса Ионова, и ПЕН-клуб Чехии.
И вот фестиваль начал приобретать черты реальности. Он забрезжил впереди, словно роща, выплывающая из тумана.
Последние сомнения рассеялись, когда недавно созданный фонд «Русский мир» пообещал взять на себя финансовое обеспечение фестиваля. И пошло, поехало...

О роли Дундука в легализации мата

Забегая вперед, начнем со встречи участников фестиваля с общественностью, которая состоялась в Большом зале РЦНК уже после литературных чтений первого дня…

В президиуме, естественно, маститые, в зале – азартные.

После коротких вопросов и обстоятельных ответов выяснилось – русская литература жива и жить намерена долго, несмотря на происки со стороны издателей и бюрократов и конкуренции со стороны ТВ и Интернета… Были бы читатели – а писатели найдутся!

Оживленная дискуссия возникла по вопросу об употреблении ненормативной лексики, а попросту – мата, в опусах некоторых современных писателей.

И здесь выявилось … даже некоторое противостояние между президиумом на сцене и теми, кто находился в зрительном зале.
Зрители (назовем так условно тех, кто задавал вопросы), настаивали на том, что мат на страницах книг – плохо, а им со сцены возражали: писатель имеет право употреблять весь великий и могучий русский язык без цензурных ограничений, если того требует, мол, художественная правда.

– А дети, а дети-то какими вырастут после чтения вашего Сорокина? – стонал зал.

– Ничего, вырастут, – отвечали им, – а на Сорокина нечего пенять, послушайте, как на улице разговаривают.
Возможно, спрашивающие и отвечающие так и не пришли бы к консенсусу, если бы Константин Кедров не процитировал к месту Пушкина, помните:

«В академии наук Заседает князь Дундук…»

Ну, вспомнили? Там еще про то, на чем он сидит, когда заседает?

– А-а-а… – выдохнул зал. – Ну, если уж Пушкин того… этого… употреблял, то так уж и быть – материтесь, только потихоньку… помягче.

Но вернемся к протоколу

А начался фестиваль, как и положено серьезному мероприятию, – торжественно. Состав участников был весьма солидным – в Прагу приехала представительная делегация из Москвы: руководство Международного сообщества писательских союзов, Московского дома соотечественников, представители «Литературной газеты», журналов «Новая юность», «Российский колокол», российские писатели и поэты. Приехали писатели из Германии, Австрии, Венгрии и Норвегии. Чешская сторона была представлена руководством ПЕН-центра, во главе с его президентом Йиржи Дедечком, издателями, литературоведами и переводчиками.

Всего было зарегистрировано 59 участников фестиваля.

Справедливости ради надо сообщить, что на фестиваль по разным причинам не приехали объявленные великий Чингиз Айтматов, выдающийся Андрей Битов, знаменитый, Юрий Поляков. Но приехали выдающийся Евгений Рейн, знаменитый Константин Кедров, известные Сазонович, Замшев, Иванов… Ах, господа, простите за невольный сбой на архаичное выстраивание по рангу – известный, знаменитый, выдающийся, великий… Подождем лет пятьдесят-сто – тогда все и определится.

А если честно, то рангов на фестивале не было, каждый мог сказать кому угодно: «Мы с тобой одной крови – ты и я». Помните «Книгу джунглей» Киплинга?

Открыл праздник литераторов президент Союза русскоязычных писателей в ЧР Сергей Левицкий.

Он назвал одной из целей фестиваля предоставление возможности всем, кто интересуется современной русской литературой, познакомиться с творчеством как известных писателей, живущих и работающих в России, так и писателей, проживающих за ее пределами, но пишущих на русском языке.

Затем с теплым приветствием выступил Посол РФ в ЧР Алексей Федотов.

Сразу после его речи в исполнении народного артиста Татарстана Эдуарда Трескина прозвучал Гимн фестиваля. Музыка была всем знакома – «Широка страна моя родная» Исаака Дунаевского. Ну, а слова Василия Лебедева-Кумача были несколько переделаны на литературный лад (см. отдельно).

Ради чего и съехались

После гимна начались литературные чтения. Первым выступил старейшина Союза русскоязычных писателей в Чехии поэт Василий Иосифович Дергачев, которому в этом году исполняется 95 лет. Самой же молодой из участников фестиваля, стоявших перед микрофоном, стала 19-летняя студентка из Таганрога Екатерина Скиба.

Поэты сменяли у микрофона прозаиков, прибой стихов сменялся длинными волнами прозы, иногда по залу прокатывался смех, а время от времени повисала тишина…

Одно можно сказать определенно – никому не было скучно.

Чтения продолжались два дня. Участники не просто читали свое и слушали чужое, нет, они внимали мэтру русской поэзии – другу и учителю Иосифа Бродского – Евгению Рейну, они вместе с Владимиром Эйснером тонули в арктической полынье, любили с Людмилой Свирской, сочувствовали героине Ирины Батуриной, погружались в философскую лирику Максима Замшева, пленялись тонкой звукописью поэзии Елены Кацюбы и Константина Кедрова, откровениями Натальи Волковой, юмором Бориса Гольдберга, смеялись над провинциальными приключениями русской немки «Адольфовны» из рассказа Антонины Шнайдер-Стремяковой, дивились откровениям рассудительного пса, созданного воображением Георгия Герцовского, сопереживали эмигрантским мытарствам не теряющей, однако, веры в жизнь Ирины Беспаловой, радовались свисту сатирических стрел Сергея Левицкого, летящих не в них, и разделяли неподдельный пафос Валерия Иванова-Таганского, начавшего свое выступление Достоевским, а завершившего Пушкиным:

«Да здравствует солнце! Да скроется тьма!»

К вопросу о лауреатах смотра было объявлено, что проводимый под эгидой фестиваля литературный конкурс завершится в ноябре этого года, именно тогда будут названы имена его победителей.

И еще в этом году выйдет коллективный сборник, включающий произведения 50 поэтов и прозаиков, участников фестиваля.

Вокруг да около

И все же фестиваль – это не только презентация собственного творчества. Были и сопроводительные, как теперь иногда говорят, акции. К примеру, в его ходе были подведены итоги конкурса «лучший перевод с русского на чешский». Специальное жюри совместно с ПЕН–центром Чехии определило трех победителей: чешских переводчиков Вацлава Данека, Либора Дворжака и Алену Моравкову. Дружные аплодисменты сопровождали вручение им денежных премий – их выделил Фонд поддержки соотечественников за рубежом «Ока – Калуга».

Определенно украсила фестиваль выставка фотографий о Праге Яны Юшкевич, члена СП в ЧР.

Экскурсию по Праге для гостей фестиваля проводила поэтесса Надежда Гейлова.

И, конечно, не литературой одной живет современный писатель. Отрадно отметить, что с едой на фестивале было все в порядке – кофе-брейки, обеды, ужины, застолья общие… все чин-чинарем.

Кстати, застольем все и закончилось. Нет, фестиваль завершился, как и положено, гимном – только на этот раз пели его все и – стоя. Вот так-то!

А были – сверх программы – и прощальные посиделки в господе «У Виллема». Туда отправилась группа энтузиастов – послушать, как сам Рейн будет читать стихи. Но вышло так, что там читали все, кроме Рейна – его поэму читала жена Надежда.
А в завершение писатель и актер Валерий Иванов-Таганский замечательно прочитал монолог из есенинского «Пугачева»:

«…Дорогие мои, хорошие!..»

И внезапно стало ясно – кто есть кто.

Но, конечно, только на короткое мгновение – писатель без амбиций долго не протянет.

Тем более, что до следующего фестиваля – а намерение сделать пражские встречи традиционными прозвучало – еще как минимум целый год.


Гимн литературного фестиваля

Муз. И. Дунаевского
Слова В. Лебедева–Кумача и Э. Трескина
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так много пишет человек.

От полярной тундры до Кавказа,
От Москвы до южных городов
Пишем мы романы и рассказы
И тома бескрайние стихов.

От раздольной Волги и до Влтавы,
От Байкала и до Рейнских вод
Книги пишем мы не ради славы –
А затем, что требует народ!

И пускай сейчас предприниматель
Мнит себя основою основ –
Наше слово гордое «писатель»
Нам дороже всех красивых слов.

Мы со словом русским всюду дома,
Нет для слова вольного границ.
Это слово каждому знакомо,
И живет на тысячах страниц.

Литератор нам милее брата!
И не скроем истины простой:
Не страшна нам сила бюрократов,
Если с нами Пушкин и Толстой!

Василий Рыбкин








© Русская традиция/Русское слово, 2002-2008

А судьи кто? Нужны истолкователи…Независимая Газета
Константин Кедров считает, что хаос лучше ложной иерархии
2008-07-24 / Беседовал Михаил Бойко.
Константин Александрович Кедров (род. 1942) – поэт, философ. Родился в Москве. В начале 80-х создал школу метаметафоры. 17 лет работал на кафедре русской литературы Литературного института старшим преподавателем. В 1986 году по требованию КГБ отстранен от преподавания (см. дело «Лесник»). Доктор философских наук (1996). С 1995 года – главный редактор «Журнала ПОэтов». Декан факультета поэтов и философов Московской академии образования Натальи Нестеровой. Автор многих поэтических книг и нескольких монографий: «Поэтический космос» (1989), «Инсайдаут» (2001), «Метакод» (2005). Член исполкома ПЕН-клуба.



– Константин Александрович, меня всегда интересовало: а возможна ли метаметаметафора и так далее?

– Помнится, весной 1982 года ко мне в Переделкино приехали Алексей Парщиков, Ольга Свиблова (тогда его жена) и финский славист Юкка Малинен. Они пришли и попросили как-то назвать одним словом то, чем мы занимались последние 10 лет. Я предложил: давайте пусть это будет метафора в квадрате, метаметафора. А все возразили: это будет трудно выговорить, все будут говорить мета-мета-мета-мета-…метафора. Я сказал: ничего, научатся. И действительно, первое время все заговаривались, но потом привыкли.

Но меня-то (как поэта) в то время не печатали. И о метаметафоре говорили все, что в голову взбредет. Тогда как я под «метаметафорой» подразумевал одно: когда внутреннее и внешнее меняются местами, ну, что ли, «рокируются». Я назвал это явление «выворачиванием».

– «Инсайдаут»?

– Это уже потом, когда я работал над докторской диссертацией, меня попросили: а нельзя ли назвать это явление каким-нибудь другим словом, потому что «выворачивание» звучит слишком физиологично. Я ответил: пожалуйста! Так появилось слово «инсайдаут».

Также в разделе:
А судьи кто? Нужны истолкователи…

Константин Кедров считает, что хаос лучше ложной иерархии

Сергей Филатов: "Солнце литературы преодолеет смуту"

Давний друг литературы о новых писателях и смерти Ельцина

Укоренение в повседневную жизнь

Роман Сенчин сожалеет, что забросил рок-музыку

Гурий Подляков и кувшинные рыла

Борис Евсеев считает, что прозаик должен быть языкотворцем
– Но, повторюсь, возможна ли метаметаметафора и дальнейшее умножение приставок «мета-»?

– Ясное дело, что там, где четыре измерения, там есть и пятое, и шестое и т.д. Разумеется, правильнее говорить N-мерная метафора.

Кроме того, в слове «метаметафора» содержится еще одна очень интересная вещь. Метафизика Аристотеля – это не просто то, что следует после физики, но и то, что по ту сторону физики, не поддается физическим законам. Аналогичным образом метафора первоначально имела сакральный, глубинный смысл. К сожалению, впоследствии метафору стали рассматривать просто как риторическую фигуру. Термином «метаметафора» я возвращал метафоре ее метафизический смысл. Не случайно мы называли метаметафору «мистериальной метафорой». Но мистериальная метафора – это два слова, длинно. А метаметафора – сжато и емко.

– За теоретические обобщения и поэзию отвечают разные полушария мозга. Как вам удается работать в столь разных областях?

– Несомненно, я что-то сначала писал и только потом осмысливал. Когда в 1958 году я написал поэму «Бесконечная», в которой появилась первая метаметафора: «Я вышел к себе/ через-навстречу-от/ и ушел под/ воздвигая над», – мне было всего 15 лет, но этот стих передавал самые сокровенные мои ощущения. Кстати, это было вскоре после письма моего двоюродного деда – художника Павла Челищева. В этом письме была репродукция одной из его картин, на которой были смешаны передний и задний планы.

– Это как раз «ангельская перспектива», когда предмет виден со всех сторон?

– Павел Челищев не использовал этого выражения, он лишь однажды предположил, что так видят ангелы. Но его письмо и репродукция, несомненно, подействовали на меня, хотя теперь сложно сказать, в какой степени. Скорее всего, они просто соответствовали моему внутреннему опыту, но, чтобы осмыслить этот опыт, понадобились долгие годы.

– Вы как-то вспоминали, что прочли поэму «Бесконечная» на даче Виктора Шкловского в присутствии Алексея Крученых, Семена Кирсанова и Михаила Светлова. Но понравилась она только Крученых…

– Крученых молниеносно оценил.

– А что же, например, Кирсанов?

– Он промолчал. Он очень важно держался. Позднее я сдружился с его вдовой, а вот с ним – не получилось. Я прислал ему еще письмо с напоминанием о нашей встрече у Шкловского и поэмой «Бесконечная», в которой были строчки: «Где голубой укрылся папоротник/ и в пору рек века остановились/ мы были встречей ящериц на камне». Кирсанов мне ничего не ответил. Я его не осуждаю, я тоже не отвечаю ни на какие письма. Тут со своими делами дай бог управиться. Но вскоре появилась его поэма «Следы на песке», в которой были слова: «Я – меловой период./ В глубине/ есть отпечатки раковин на мне./ Моя ладонь,/ И та/ лишь оттиск допотопного листа». Мне показалось, что здесь есть определенное эхо, перекличка. Вообще поэма «Следы на песке» очень похожа на поэму «Бесконечная», которую я ему прислал.

– Вы как-то сказали, что поэт антропологически отличается от обычного человека…

– Да, я говорил, что авангардист по своей антропологии другой, чем обычные люди. Я имел в виду, конечно, не анатомическое строение… Хотя вы знаете, честно говоря, и внешне авангардисты отличаются тоже! Вот я имел счастье общаться с Крученых, Шкловским, Кирсановым – все они отличались.

Представьте Кирсанова, сидящего в ЦДЛ (там, где до сих пор видна сделанная им надпись: «Съев блюдо из восьми миног,/ не мни, что съеден осьминог»). Господин в английском костюме, в запонках, которые редко на ком увидишь. Еще бы, он был «выездняк», а мы – «невыездные»! Он всегда воспринимался как центр, вокруг которого копошилась литературная челядь.

А Крученых всегда не пускали в ЦДЛ, он удостоверение совал, а его отталкивали. Он все время был в какой-то тюбетейке, толстовке с вышивкой, в каких-то сандалиях. По-моему, он просто придуривался. Но все равно, когда он сидел, все говорило, что он главный, а вокруг мелюзга. Это было видно.

И Виктор Шкловский – маленький человек с огромным черепом. Когда он кричал: «Закройте фортку! Здесь дует! Я не хочу умереть от воспаления легких!» – это было совсем по-другому, чем если бы кто-то другой это же самое сказал. Он говорил это как авангардист.

– Почему в периоды политического похолодания вызывают опасения именно авангардные течения, а реалистические – приходятся ко двору?

– Я думаю, что это связано с наблюдением Платона, что от музыкального лада зависит политический строй и поэтому менять его нельзя ни в коем случае. Каким-то своим нутром, чревом, задницей руководители страны это ощущают. Их, конечно, раздражала и раздражает не столько содержательная сторона, сколько отсутствие гладенькой наезженной колеи пушкинской поэтики, которая доступна всем – как дебилу, у которого треть извилины, так и сверхразвитому существу вроде Ходасевича.

– Но чаще приходится слышать, что писать стихи в духе футуристов, обэриутов или лианозовцев проще, чем классические.

– Это только кажется. То же самое говорят про Шенберга, Шостаковича – что так каждый может. Наоборот, как раз гладкопись легко освоить. Все авангарды очень неплохо владели классическим стихом. Возьмите того же Хлебникова: «Ты богиня молодости/ Брови согнуты в истоме/ Ты прекрасна ночью лежа/ на раскидистой соломе». Или: «Шамана встреча и Венеры/ Была так кратка и ясна:/ Она вошла во вход пещеры,/ Порывам радости весна». Пожалуйста, сколько угодно.

– Сохраняет ли сегодня свое значение литературная критика?

– Мне всегда была противна сама идея, что можно что-либо критиковать. Обратите внимание, я почти никогда никого не критиковал. Утверждайте свое! Я полностью согласен с Маяковским: «От страсти извозчика и неразговорчивой прачки невзрачный ребенок в результате вытек. Ребенок не мусор, не выкинешь на тачке. Мать поплакала и назвала его критик…» (цитирую по памяти). Что это за дурацкая идея со стороны судить поэта, все равно, хорошего, плохого, среднего? Поэты нуждаются не в судье, а в критике-истолкователе, понимателе.

– А что же вносит иерархию в поэзию?

– Я-то радовался в 1991 году, когда все писательские союзы рухнули. Думал, как хорошо, замечательно, и критиков никаких не будет. А потом вижу, они все сгрудились вокруг новых делянок, всяческих премий.

В России в XIX веке утвердилась диктатура оценщиков, вершиной которой стали хамские статьи Белинского, в которых он поучает Гоголя, Лермонтова и других, как им писать. Это было полностью унаследовано советской системой. Помнится, у критика Ермилова на даче была надпись: «Осторожно, злая собака», и снизу чья-то подпись: «и беспринципная». Но это не обязательно, были и принципиальные критики. А какая разница? Я не понимаю, как вообще человек, не пишущий стихи, не написавший значительных произведений, может выступать в качестве оценщика.

– Но как же иерархия будет формироваться?

– Это очень тонкая вещь. С одной стороны, без иерархии ничего не будет – ни культуры, ни жизни, ни цивилизации. С другой стороны, искусственная иерархия противоречит и культуре, и жизни, и цивилизации. Мне, прожившему жизнь в условиях ложных иерархий, это особенно хорошо видно.

– Полный хаос лучше?

– Это, конечно, тоже нехорошо, но лучше, чем ложная иерархия. Скажем, XIX век для нас ассоциируется с именами Пушкина, Тютчева и так далее. Но разве можно решать, кто из них главнее? Это напоминает спор детей у Чуковского: «– Мне сам папа сказал… – Мне сама мама сказала… – Но ведь папа самее мамы… Папа гораздо самее».

Мой Пушкин – это Хлебников. И сколько бы мне ни говорили, что в поэзии велик XIX век, я считаю, что XX век. XIX век велик в прозе, а в поэзии мы тогда все еще учились у Байрона и других европейских поэтов. Вот символизм, футуризм – это грандиозно. Я совершенно не могу понять, как после этого можно говорить: назад к Пушкину.

– Можно ли считать жизнь поэта – еще одним его поэтическим произведением?

– Иногда я думаю, что мои стихи – это более подлинный я, чем я, сидящий сейчас перед вами. Не поэзия есть приложение к биографии, а биография – блестящее примечание к поэзии. Конечно, интересно, что Пушкин все-таки добился интимной близости с Анной Керн, но это интересно только потому, что было написано «Я помню чудное мгновенье...». А если бы это стихотворение не было написано, тогда какая разница: ну добился, ну не добился! А как примечание к стихотворению это интересно. Хотя стих-то Пушкин заимствовал у Жуковского: «Я музу юную, бывало, встречал в подлунной стороне…». Так получилось, что подлинник померк рядом с реминисценцией.

– Откуда у вас интерес к графической поэзии и перформансу?

– Это так же естественно для меня, как дыхание. Но грань между искусствами, конечно, есть. Мы в юности увлекались цветомузыкой. Мой приятель Булат Галеев был основоположником этого движения. Оно тоже почему-то преследовалось. Вообще понять, почему что-то преследовалось, невозможно. И тогда я понял, что граница очень четкая. Если я смотрю, я не слышу. Музыка уходит. Если я слышу музыку, то не вижу изображения.

А потом я узнал, что, оказывается, есть формула обратной пропорциональной зависимости между одновременными ощущениями: когда человек слышит, он не видит, а когда видит – не слышит. А потом я поймал себя в театре, что если я слышу музыку, я не слежу за тем, что происходит на сцене, и наоборот.

Слово в этом отношении обладает удивительным собирательным, фокусирующим свойством. В слове есть и музыка, и цвет, и образ, и рисунок, и интонация, и смысл, и безумие – все в нем есть. В этом смысле я благодарю Бога, что главное дело моей жизни – поэзия, потому что это независимость. Мне не нужны операторские камеры, не нужно заботиться об освещении, не нужно актера уговаривать не напиваться перед премьерой. Мне достаточно записной книжки и карандаша. И больше ничего не надо.

– А если бы у вас было право на вечность, чтобы вы оставили из своих строк навсегда?

«Земля летела/ по законам тела/ а бабочка летела/ как хотела».

выставка кедрова у булгакова
Новости культуры

12:02 24.07.08 Константин Кедров: «Мои картины похожи на мои стихи»
Основное кредо Константина Кедрова – писать стихи, но очень часто поэт берет мольберт и пишет картины. Живописью Кедров занимается больше двадцати лет, однако показать свои работы публично решился впервые. Минувшим вечером в музее «Булгаковский Дом» Константин Кедров открыл выставку живописи и графики. Рассказывают «Новости культуры».
«Это иллюстрации к моей поэзии. Я думаю, что каждая картина соответствует тексту, и мои картины похожи на мои стихи», – говорит Константин Кедров.
Живопись органично вошла в жизнь поэта. Он всегда сам иллюстрирует свои стихи. Авторские рисунки оптимистичны. Кедров никогда не изменяет своему жизненному принципу: оставлять огорчения за пределами своих картин. Поэтому в его работах есть только яркие краски. Три года назад вышло полное собрание стихов Константина Кедрова. Сборник назван по-кедровски метафорично: «Или».

http://www.tvkultura.ru/news.html?id=244514&cid=178
Новости культуры

15:10 23.07.08 Новости дня одним абзацем

Известный поэт Константин Кедров сегодня приглашает друзей на свой авторский вечер. Он пройдет в столичном Культурном Центре «Булгаковский дом». Там же откроется и персональная выставка мастера.

http://www.tvkultura.ru/news.html?id=244234&cid=178

Вчера была на закрытии сезона Булгаковского центра. Свои стихи читал Константин Кедров - маг, поэт и волшебник (если бы вы знали, какой он был прекрасный преподаватель в Литературном институте!) из стрекозиного братства. Зал переполнен: яблоку не упасть. Встретила там друзей - выдающегося коллекционера и знатока произведений русского серебряного века Рене Герра с женой Ирой, поэтессу из Парижа Галину Погожеву с дочкой Лизой (Лиза была очаровательна в шляпке и с зонтиком, словно сошла со старинный открытки), Валеру Лобанова, Лену Тарасову и яркого писателя, с которым дружим много лет, Игоря Яркевича.http://svetvasilenko.livejournal.com/18109.html

Секретные писатели
Имя обладателя Нобелевской премии по литературе хранят в строжайшей тайне
МАРИЯ КОРМИЛОВА


Благодаря утечке информации можно предполагать, что пятым нобелевским лауреатом от России может стать Белла Ахмадулина или Константин Кедров.

Атмосфера строгой секретности внутри Нобелевского комитета вынуждает вспомнить пароли, отзывы и явки из кино про разведчиков. Членам жюри запрещено упоминать имена претендентов даже в личной электронной переписке или выбалтывать их родственникам. Точно так же, как архивы спецслужб рассекречивают спустя много лет, имена всех номинантов на Нобелевскую премию становятся известны лишь через 50 лет после их выдвижения. Раздел вопросов и ответов на сайте Нобелевского комитета – единственное место на планете, где можно получить хоть сколько-нибудь эмоционально окрашенную информацию из первоисточника. К примеру, там имеется такой вопрос: «Как насчет циркулирующих по всему миру слухов о людях, которые в этом году точно номинированы на Нобелевскую премию?» Посвященные в тайну иронично парируют: «Что ж, либо это только слухи, либо кто-то из номинаторов допустил утечку информации. Вы узнаете об этом через 50 лет…» Впрочем, сенсации иногда возможны даже по прошествии полувека. В том же разделе сайта, например, выясняется, что Сталин дважды был номинирован на Нобелевскую премию Мира – в 1945 и 1948 годах он чуть не был награжден за усилия по окончанию Второй мировой войны.

В этой обстановке сверхсекретности журналисты принимаются играть в шпионов, и часто весьма успешно. То ли в благородном порыве к гласности, то ли по пьяному делу анонимные российские «номинаторы» растрепали несколько имен, которые в последние годы обсуждались в кулуарах Шведской академии наук: Геннадий Айги, Белла Ахмадулина, Константин Кедров и ныне покойный Генрих Сапгир. На сегодняшний день в России было только четверо лауреатов: Бунин, Пастернак, Шолохов и Солженицын.

При вынесении решений Нобелевского комитета работает сложная система противодействий: учет других премий номинанта и его возраста, срок, прошедший с последнего награждения его земляка. Из-за этой свистопляски так и не дождались Нобелевской премии Лев Толстой, Владимир Набоков, Анна Ахматова.