Слишком часто мы связываем реальность исключительно с органами чувств — с тем, что мы способны увидеть, понюхать, попробовать на вкус или на ощупь. Зачастую даже слуху мы отказываем в способности воспринимать реальность с той же полнотой и ясностью, с какой видит глаз, обоняет нос, чувствует язык или осязает кожа. Даже христиане лютеранского исповедания слишком часто ограничивают физическую реальность тем, что воспринимают органы чувств. Поэтому лютеранам легко начать рассматривать присутствие Христа в Таинстве Алтаря с некоей абстрактной высокоцерковной протестантской точки зрения. Многие не видят большой разницы в этом вопросе между Лютером, Кальвином и Цвингли, и поэтому некоторые лютеране (ELCA) вступили в евхаристическое общение с религиозными группами, не признающими и не определяющими присутствие Христа таким образом, как это всегда делали и продолжают делать лютеране. Это не тот вопрос, который должен разделять церкви, — во всяком случае, так говорят те, кто убежден, что присутствие имеет место, скорее, в глазах причастника, нежели в хлебе и вине.

Когда Рим называет римско-католическую церковь истинной видимой Церковью на земле, он имеет в виду, что за исключением той церкви, что находится в общении с папой, никакой другой не существует. Эта церковь почти исключительно видима — хотя даже в ней есть нечто духовное и не столь видимое человеческому глазу. Когда мы — лютеране и другие христиане — слышим подобные заявления, нас охватывает негодование в адрес непомерной гордыни Рима, почитающего себя одной-единственной церковью, а нас, отделенных от Рима братьев, — в лучшем случае, находящимися в заблуждении и отсеченными от этой истинной видимой церкви, пока мы не воссоединимся с нею. К сожалению, неприятие идеи подобной истинной и видимой общины привело многих протестантов к вере в церковь, которая прежде всего духовна и потому практически невидима невооруженным глазом. Время от времени глаз может уловить ее образ, но в целом она представляет собой, скорее, духовное сообщество душ, нежели конкретное исповедание веры или собрание людей в конкретном месте.

Одно из самых неприятных изменений в современной лексике связано с обесцениванием слова «евангелие». Некогда это слово мгновенно помещало все в контекст креста и пустой гробницы. Некогда с этим словом было связано конкретное содержание, а не просто отношение или абстрактный принцип. Однако это слово мир украл у нас, и теперь оно означает все, что угодно, а потому не означает ничего. Конкретнейшее слово превратилось в слово без определенного смысла.

Если Святая Троица действительно так свята, как говорит об этом догмат о Троице, если первородный грех действительно так пагубен, как говорит об этом августиновская традиция в богословии, если Христос действительно так необходим нам, как говорит об этом христологическая догматика, то единственный способ говорить об оправдании, оставаясь верным католической традиции в ее лучших проявлениях, — это проповедовать оправдание верой.

Этими словами Ярослав Пеликан описывает Реформацию не как случайную засветку на радаре церковной истории и не как ужасное отклонение от некогда прямого пути, но как подлинное выражение католичества. В это время года лютеране часто говорят о своем славном наследии или о реформе и обновлении так, словно наша история началась в этот день 1517 года. Лютер решительно возражал бы против характеристики Реформации как сектантского движения. Лютера привело бы в ярость предположение, что он подвизался за некие экзотические убеждения, оставив историческую христианскую веру и теологию. Но именно такое понимание Реформации сегодня хотят выражать некоторые лютеране. Мы ведем себя так, словно наша история началась с молотка и гвоздей и с церковной двери, и что прежде этого мгновения на протяжении 15 столетий не происходило ровным счетом ничего. Иногда мы еще более ограниченны и считаем началом подлинной истории Церкви еще более поздние даты (к примеру, 1839 год, когда из Саксонии в Америку отплыли несколько кораблей).

К сожалению, никого уже не удивляет, что количество лютеран в США сократилось примерно на 10%, в Швеции — на 11%, и в Германии — на 17%. Все мы знаем об этом. Удивительно то, что число лютеран в т. н. «странах третьего мира» переживает взрывной рост!

Лютеран в Нигерии стало больше на 390%, в Эфиопии — на 495%, в Словакии — на 631%, в Нидерландах — на 782% (да что там такое происходит?), а в Индии — готовы? — аж на 1379%!!! Ничего себе! Лютеране в некоторых частях света растут с огромной скоростью. В Индии и Нидерландах уже больше лютеран, чем в ELCA, в Словакии — примерно столько же, сколько в Синоде Висконсин, а в Эфиопии и в Нигерии — больше, чем во всех американских лютеранских деноминациях вместе взятых!

Эти лютеране помнят о том, о чем, похоже, забыли мы на Западе — о жизненной силе нашей вере Слова и Таинства, Закона и Евангелия. Как хотелось бы, чтобы мы увидели такой же рост! Даже если мы этого не понимаем, обетование нерушимо. Там, где мы верны, Бог производит изобильный плод. Иногда этот плод — численный рост, иногда это рост в вере и зрелости. Мне просто хочется, чтобы мы действительно верили в то, что исповедуем, — что Бог действует через средства благодати.

— Ларри Питерс

Я категорически не согласен с идеей, что та или иная конкретная форма богослужения зависит от интересов и пожеланий людей. Хотят ли люди литургию на латыни или на понятном всем языке, это не должно быть главной причиной литургических перемен. Угождение желаниям людей — это такая же тирания, как произвол конкретного архиепископа или местного священника. «Нам хочется» не входит в число причин для изменения литургии. Люди могут хотеть хлопать в такт ритмичной песне, которую исполняет непрофессиональная «группа прославления», или стоять на коленях и молиться, пока профессиональный хор поет ординарий на латыни, но все это не должно определять то, что происходит в нашей церкви воскресным утром.

Что отличает лютеран? В действительности, ничего. В своих вероисповедных книгах лютеране исповедуют веру в единственное истинное и спасительное Евангелие, которое содержит обетования, адресованные всем, но при этом всегда гонимо. Мы лютеране не потому, что хотим чем-то отличаться от других, но мы лютеране потому, что хотим оставаться верными этому единственному спасительному Евангелию. Мы дорожим историей Реформации за то, что этому Евангелию не смогли заткнуть рот благодаря верности христиан, исповедовавших перед миром чистую истину, которая и по сей день дает нам освобождение. Мы называемся лютеранами лишь из почтения к верности наших отцов и обещаем так же верно нести флаг этого Евангелия и этого Христа в наши дни.

В нынешнем мире многие являются твердыми приверженцами того или иного бренда. Они отказываются довольствоваться чем-либо меньшим, нежели первый, высший сорт. К примеру, люди, предпочитающие технику фирмы Sony, либо покупают продукт этой фирмы, который соответствует их запросам, либо дождутся, пока эта фирма выпустит нужный им продукт. Иногда мы также подходим к выбору автомобиля (хотя в моем случае желания настолько превосходят финансовые возможности, что мне остается только мечтать о недостижимом). После одного из моих привычно критических постов в этом блоге я получил электронное письмо с вопросом: «А что вообще может сделать тебя счастливым?» Намек был на то, что мои стандарты неразумно высоки, а мои критерии правильного неоправданно жестки, а потому богослужебная практика лютеранской церкви никогда не сможет меня удовлетворить.

Мне часто доводилось слышать, как люди жалуются, что после богослужения ничего не изменилось, — они ждали подобного удару молнии момента откровения, понимания или духовного озарения, а получили "всего лишь" прощение грехов и обетование вечной жизни. Мне так жаль этих людей — не потому, что они ушли из храма с пустыми руками, а потому, что полученное так мало значит для них. Именно поэтому люди отпадают от веры и церковной жизни. Именно поэтому люди бегают из одной церкви в другую в поисках чего-то нового — их утомили, им наскучили литургия и средства благодати. Именно поэтому некоторые общины отказываются от литургии в пользу чего-то более "вдохновляющего", "привлекательного" и "современного" (по крайней мере, на вкус среднего невоцерковленного человека).

Слишком стыдно...

Я с интересом прочел о том, как один римокатолик попросил некого безымянного священника выслушать его исповедь. «Но почему ты не идешь на исповедь в собственный приход?» — спросил тот. «О, Господи, нет! Я уже давно не был на исповеди, и мне будет слишком стыдно рассказывать моему священнику о том, что я успел натворить…»

Но ведь в этом-то все и дело, разве нет? Грех всегда постыден. Он будит в нас стыд и ложится пятном на нашу совесть. Что толку исповедоваться во грехах, за которые нам не стыдно, которые не заставляют нас краснеть, и которые не тяготят нас? Когда грех приводит нас в смятение, вызывает у нас приступ панического стыда и чувства вины, это хорошо. Это признак того, что Бог действует в нас. Это шевеление совести, которая все еще слышит голос Закона, сердца, которое все еще способно сокрушаться. Когда это случается, мы готовы принять благодать.

Я люблю искусство — э-э-э... позвольте мне перефразировать — я люблю хорошее искусство, возвышенное и прекрасное. Не все искусство такое. Некоторые произведения — уродство. Они уродливы, и их уродство оскорбляет не только чувства Бога, но и наш вкус как детей Божьих.

Одна из главных и наиболее тревожащих идей, высказываемых теми, кто предпочитает поклонение без литургии, в так называемом «современном» стиле, заключается в том, что центральную роль во всем происходящем играют индивидуальные таланты, способности, личностные особенности и предпочтения пастора (а равно и личностные особенности и предпочтения музыкантов и прочих участников богослужения). Я боюсь, что превращение пастора и музыкантов в «звездных исполнителей» богослужения повлечет за собой одно непредвиденное следствие: авторитет их слов и доверие к ним прихожан будет основываться уже не на доверии к Божьему Слову и не на уверенности в обетовании, заложенном в Таинства, а на способностях, искренности и репутации «исполнителей», — подобно тому, как артисты, способные устроить красочное шоу, зачастную ценятся выше, чем артисты с лучшим голосом или большим талантом, но не имеющие «сценического дара», чтобы придать своим дарованиям должное обрамление.

— Пастор Ларри Питерс

Зачастую Рождество — это ночь литургических излишеств. И избыточны вовсе не благовония и древние ритуалы, а те вещи, которые мы добавляем к богослужению просто потому, что это мило, или «круто», или потому, что у нас появились технические возможности, или потому, что можно сделать службу «поживее»... Прихожане привозят мне множество церковных программок (они много ездят по стране в рождественские дни, поскольку этот город для них не столько дом, сколько временное место обитания). И кое-что из увиденного в этих программках заставляет меня горестно хмуриться и вздыхать. Нам мало того, что мы зажигаем свечи и выключаем свет, чтобы спеть «Тихую ночь» на немецком языке, — мы придумываем множество способов разменять чудо рождественских яслей и Боговоплощения на пустое веселье и дешевую чувственность. От проповедей, написанных с точки зрения животного в хлеву, до «литаний», в которых мы просим Бога сделать так, чтобы люди были «подобрее в следующем году», до детишек, которых мы втыкаем в богослужение везде, где только можно, чтобы их чем-нибудь занять... а потом, в довершение всего, еще и сокращаем (или вовсе опускаем) саму литургию, чтобы «не затягивать богослужение».

«Песни прославления — новое Таинство» — эту отличную фразу Джона Кляйнига процитировал на конференции Doxology пастор Эсгет. Но что еще остается христианам, если никаких других Таинств у них уже нет? Только создавать новые «таинства», отвечающие требованиям времени, скроенные по их вкусу и дающие им то, чего они желают. Отвергнув настоящие средства благодати, люди не могут жить в вакууме. Что-то должно прийти на смену настоящим Таинствам.  И потому люди либо превращают в «таинства» другие аспекты христианской жизни, которые хороши и достойны сами по себе, но не являются Таинствами (например, молитву), либо искажают истинное назначение каких-то вещей, чтобы придать им видимость «таинств» (например, пятидесятнические дары Духа). Единственная беда в том, что из молитвы, песен прославления и пятидесятнических даров получаются ужасно плохие Таинства. В них нет ни Божьей заповеди, ни обетования благодати, ни материального элемента для привязки. И потому мы снова оказываемся в мире чувств…

На очередном форуме в Сети наткнулся на вопрос: «Почему лютеране не умеют благовествовать?» Шокирующий вопрос, порожденный теми временами, когда лютеране начали заимствовать у других конфессий методы благовестия и потеряли собственный голос. Но так было не всегда — в 1950-х годах американские лютеране росли поразительными темпами. Журнал «ТАЙМ» отметил этот факт в апреле 1958 года, сопроводив его предсказанием, что, если так пойдет и дальше, к 2000 году все американцы станут лютеранами. Мы знаем, что из этого вышло. Вероятно, журнал «ТАЙМ» сглазил нас своей статьей, потому что в последний раз Миссурийский Синод пережил существенный рост в 1963 году.

Я думаю, мы потеряли свой голос. Из Европы перестали приходить корабли, Америка изменилась, а рост числа обывателей принес с собой новые перемены в культуре. Миссурийский Синод тоже превратился из преимущественно сельской в преимущественно городскую деноминацию. Нам пришлось заглянуть в самих себя и понять, что эти перемены для нас значат, но оказалось, что у нас пропал голос, и мы разучились говорить с окружающими.

Пастор Питерс пишет об американском Синоде Миссури, но то же самое, ИМХО, можно сказать и о любой конфессиональной лютеранской церкви:

Будущее Синода Миссури, если оно у него есть, не в культе чистоты, где ортодоксальность каждого верующего подвергается постоянным проверкам. Мы не нуждаемся в гестапо, проверяющем догматическую лояльность. Будущее Синода Миссури, если оно у него есть, не в воспроизведении идеальной картинки, сохранившейся в нашей памяти с давних времен. Мы не можем себе позволить жить так, как будто на дворе все еще вчерашний день. Будущее Синода Миссури, если оно у него есть, нельзя обеспечить переписыванием конституции и устава (хотя они явно нуждаются в поправках). Будущее Синода Миссури не поджидает нас в каком-то внеконфессиональном журнале с рецептами церковного строительства. Мы уже сполна изведали запретный плод этих убеждений и принципов, несовместимых с нашими Исповеданиями.

Будущее Синода Миссури — а я верю, что у него есть будущее, — связано с пасторами и общинами, которые хотят быть лютеранами и не стыдятся этого; которые убеждены, что ответы, данные в наших вероисповедных книгах, по прежнему актуальны для решения вопросов, которые ставит перед нами нынешнее время и нынешняя культура; которые способны понятно и убедительно говорить с теми, кто еще не присоединился к нам; которые пытаются быть не всем для всех, но просто лютеранами посреди царящего вокруг хаоса; и которые воскресным утром остаются теми же людьми, какими они были на протяжении недели.

— Пастор Ларри Питерс

Бог являет нам Себя не для того, чтобы мы размышляли о Его величии, но для того, чтобы освободить нас для нового призвания, призвать, наставить и направить нас на новое служение Ему, на труд ради Его Царства, на проповедь Евангелия… Исайе было даровано откровение от Бога, но следствием этого не стали годы отшельничества, проведенные в размышлениях над Словом Божьим. Нет, Исаия понял, что это видение было призванием на служение. И когда Бог спросил, кто пойдет, Исаия ответил: «Вот я, пошли меня». И Бог сказал ему: «Пойди и возвести этому народу Мое Слово!» То же самое случилось и с Петром. После целой ночи безуспешных попыток наловить рыбы, Иисус вновь отправляет его закинуть невод. И когда Петр увидел улов, это чудо привело к новому поручению — быть ловцом человеков!

— Пастор Ларри Питерс

Есть давная история про некоего человека, который однажды взглянул на дом, в котором жил с детства, и увидел, что он обветшал, требует серьезного ремонта и уже не может сравниться с замечательными новыми коттеджами, строящимися на противоположной окраине города. И ему пришла в голову мысль продать дом. Он повесил объявление, и, в конце концов, посмотреть на дом пришел молодой человек. Показывая гостю комнаты, хозяин начал объяснять, почему дом находится в таком плохом состоянии, и даже извинился за это. Молодой человек слушал, не перебивая. А когда собрался уходить, сказал: "Это хороший дом. У него крепкий остов, надежный фундамент... Нет, из такого дома можно сделать конфетку". Хозяин еще раз огляделся, но ничего хорошего так и не увидел. Все зависит от точки зрения.

Многие лютеране похожи на этого хозяина дома. Они были лютеранами всю жизнь. Они с детства привыкли отождествлять себя с лютеранством, но все же не уверены, что лютеранство им нравится. Они видят множество проблем и сомневаются, можно ли их исправить. Они настолько хорошо знают лютеранство изнутри, что видят только его слабости и проблемы и уже не замечают его благословения и преимущества. Они завидуют другим вероисповеданиям и не уверены, что лютеранство выглядит конкурентоспособно на фоне более молодых и изобретательных церквей. Они готовы подыскать себе новое место жительства.

Однажды, смотря телевизионный сериал про Перри Мейсона, я услышал мысль о том, что никогда не нужно задавать вопрос, на который ты заранее не знаешь ответа, иначе окажешься в беде. От другого мудрого человека я слышал, что не стоит задавать вопрос, если не хочешь услышать ответ, иначе окажешься в беде. К сожалению, я слишком часто пропускаю мимо ушей мудрые советы… и в обеих общинах, где мне довелось служить, я задавал прихожанам вопрос: «В какую церковь вы бы пошли, если бы лютеранской церкви не существовало?»

Я задаю этот вопрос, чтобы понять, какую церковь прихожане считают для себя наиболее близкой — богословски и литургически. К сожалению, я снова и снова слышу ответы типа «в методистскую», или «в баптистскую» или «в пресвитерианскую»… или, хуже того, «во внеконфессиональную».

В данном случае, говоря «к сожалению» или «хуже того», я не пытаюсь упрекнуть в чем-то другие деноминации — меня удручает, что прихожане лютеранской Церкви (и многие из ее пасторов) не понимают, во что лютеране верят, что они проповедуют и исповедуют. Они чувствуют себя неуютно в шкуре лютеран и, по сути, являются «хамелеонами», которые носят лютеранские одежды, но внутри придерживаются богословских и литургических представлений, принципиально противоречащих их внешне лютеранскому облику.