Всему этому полностью противоречит идея сектантов и активистов о том, что священнослужители — это, прежде всего, «тренеры» мирян. Как будто Христос сказал не «Паси овец Моих», а «Сколоти из моих овец рабочие бригады, чтобы они сами занимались „настоящим“ служением»! Если задача священнослужителя — не раздаяние сокровищ Евангелия, а что-то другое, то это уже не евангелический (в понимании V Артикула Аугсбургского Исповедания), а законнический и юридический институт. Более того, евангелическое служение не допускает манипулирования людьми. Оно всецело полагается на то, что Бог Сам все совершит посредством Своих святых средств «тогда и там, где Ему угодно» (АИ V:2), а не тогда и там, когда и где предсказывают или предписывают социологические опросы, человеческие стратегии и «формулировки целей». Образ смиренного пастора из знаменитой молитвы, которая украшает стены многих лютеранских сакристиев, бесконечно далек от образа напыщенного религиозного дельца, которому владение «научными» методами гарантирует x процентов статистического успеха на у процентов «эффективных» усилий. Что же именно в служении является божественным установлением? Ведь разговор идет не о так называемом «служении в принципе», но о конкретном служении Слова и Таинства, вверенного здесь, на земле, людям из плоти и крови. «В принципе», т. е., если рассматривать служение как простое поручение провозглашать Евангелие и совершать Таинства, даже Хёфлинг с радостью согласился бы признать «служение» божественным установлением. Однако служение «в принципе» — это такой же плод воображения, как абстрактное Евангелие и абстрактные Таинства. Эти изначально конкретные божественные средства спасения [media salutis] должны применяться в рамках столько же конкретного установленного свыше публичного служения, но при этом последнее не должно само превращаться в еще одно «средство благодати».

— Kurt E. Marquart. The Church and Her Fellowship, Ministry and Governance: Confessional Lutheran Dogmatics. Volume IX, pp. 123-124