Утешители всё что-то нашёптывали ему, выкладывали перед ним просто какие-то удивительные камер-версии его прошлых и текущих дел, но Иов подозревал, что его хотят в чём-то подловить, в чём-то подправить, подставить, в чём-то скорректировать; но сам-то он чистоту свою нёс спокойно. Он говорил, что ежели б и скрывал проступки свои и некие позорные свои пошлости и несуразности, то боялся бы большого общества и в свет бы не выходил, однако ж он утверждал, что жил открыто, да вы сами знаете, - бывалыча, выходишь на городскую площадь, в тенёчке ставят тебе стул с высокой спинкой, смотришь – старцы уже все встали и стоят, а те, кто помоложе, вовсе разбежались и попрятались на всякий случай.

Хрена ль, - говорил Иов. - Жил я как царь и меня все боялись. А ну-ка, вспомните, отказывал ли я кому-то в чём-нибудь? Один ли я ел кусок свой, и не отламывал ли я его тем кто нуждался в нём? Засовывал ли я когда-нибудь в рукав отрез ткани на базаре?

В целом Иов напоминает Достоевского с его оправдательной речью на суде в преддверии бутафорской казни. Или Моцарта перед последним вздохом: “Что делает мир со своими детьми?!”

Но Елифаз вновь ему намекал: пожалуй, всё-таки была в тебе какая-то злоба? На что Иов отвечал с усмешкой, которая только была возможна на измождённом лице его:
- Слышишь? Внимай: я всё знаю о судьбе моей и последствиях каждого шага моего. Я в гнезде моём скончаюсь, и дни мои будут бессметны. Корень мой завсегда будет напитываться влагой, роса будет ночевать на ветвях моих.

Иов, конечно, всерьёз думал о славе, не о людской конечно, и напрямую говорил об этом. Чёрт возьми, дела авантюриста Артаксеркса, блистательного Давида не могут сравниться с подвигом этого смирного героя.

Потому что как получается: самая проникновенная человеческая история та, в которой проникаешься – а с этого я начинал свой рассказ – жалостью к человеку прежде чем к самому себе, и жалость эта рулит твоим сознанием сильней, нежели впечатление от дерзаний в сущности нравственно неразборчивых героев.