.

Справедливо замечено, что люди характерологически не меняются с годами, но меняются под воздействием радикальных обстоятельств. Но в отношении себя могу сказать, что меня не меняют и обстоятельства. Честно сказать - тяжелейшие для других последствия каких-либо эксцессов сходят с меня как с гуся вода, а раны заживают на мне как на собаке. Я взваливаю на себя больше, чем могу снести, как муравей. Планка моего жизненного тонуса всегда завышена - конечно, особенно после этапа фрустрации. А моей живучести при имманентно присущей мне тонкой душевной организации мог бы позавидовать Распутин. Я не дорожу ни дружбой, ни протекциями, не руководствуюсь примерами чужих судеб (кроме, признаться, одной - Рихарда Зорге). Но я не титан и не стоик, жизнь меня не учит и не разучает, не укрепляет и не ломает, а заставляет недоумевать. Я весь соткан из недоумения. Когда мне не удаётся это замаскировать, меня называют наивным.

Например, я появляюсь в травмпункте и недоумеваю: где здесь красотки? Почему красотки не ломают руки и ноги? Мне стыдно находиться среди этих невразумительных типов. Это, наверное, одни алкоголики. Какая гадость!

Я становлюсь всё старше. Через 20 лет мои ровесники станут пенсионерами. Но только не я. А ведь 20 лет - это немного, это получить 4 высших образования... Нет, эта песня не про меня. Правда, в моём голосе всё чаще появляются душеспасительные интонации - они ведь признак отказа от саморефлексии. От саморазвития. Я уже с окружающими говорю пастырским тоном. В моменты же самых кораблекрушительных жизненных эксцессов во мне звучит примерно следующий монолог: МРЗДН, успокойся, зачем меня испытывать - дороже встанет. Я не из тех. Я стреляный воробей. А потом: я ничего не знаю, МРЗДН, о своей жизни наперёд. Веди меня, слепца, тебе я доверяюсь. И так далее.

Вот ещё один ноябрь. Ноябрю положено быть кошмарным, а мне он кажется прелестным. Вот дымка за окном, чарующая серость, плеск шин по лужам. Закончился огнестрел листопада, листья убраны в чёрные мешки, наваленные горой, как во время интифады. Такая же, как и другие, осень 13-го.

Выхожу из травмпункта с закрытым больничным... И остаюсь таким, как прежде - с непреходящей предрасположенностью к дерзости и неблагоразумию. Только мир переменился и отношение к людям стало более благодарным.

Недоумение - сладкая беспомощность мысли, которая лучше всего проявляется в снах. В них - люди, которых в жизни не было или уже нет, несуществующие комнаты, чердаки, чуланы, подвалы, угодья, измерения - и вновь открывшиеся обстоятельства. В сегодняшнем сне, например, за розами в саду, оставленными мною на целый месяц без присмотра, ухаживала моя покойная бабушка.

Внезапно в Рязани. Накануне - Бронницы, залитые вечерним солнцем, потом пропущенный поворот на Коломну, неудачная попытка прорваться в неё объездным путём, через деревни (вроде Парфентьево, Щурово), потом, уже в ночи, - Зарайск, храм с каменным полом, устеленным коврами, густой ладанный дух, хор, тесный и почти сейный круг субботних прихожан, и это был первый отапливаемый храм из всех, в которые мне доводилось заходить. Смешные названия населённых пунктов - Апонитищи, Клин Бильдин. Это достойное пополнение в словарь курьёзных топонимов, в котором уже есть северные Острые Клетки и Выдропужск.

Рязань частично краснокирпичная, частично оштукатуренная, частично деревянная, двух-, трёхэтажная в исторической зоне (впрочем, эта зона резко не очерчена). Обретаюсь вторую ночь на окраине в мансарде бюджетного отеля с видом на деревню. Собака привязана в огороде, красные яблоки на голых деревьях, вдалеке трасса Урал, сильно пахнет креозотом. Широкие, через весь огромный город проспекты. Небольшая пешеходная Почтовая улица с Евпатием Коловратом на вздыбленном коне и недурным ресторанчиком "Звезда Магриба". Население люмпенизировано чрезвычайно.

Кремль белый, чистый, величественный. Постройки разных веков. Никаких паломников, мало туристов - благодатно. Виды с холма опять же на деревни и чащи кустарников. Много простора. Неподалёку от кремлёвской колокольни типография, в которую заглядывал Есенин "в целях публикации" сборника дореволюционных рассказов "Больные думы". Завтра - село Константиново и, возможно, ускользающая Коломна.

Хорошее слово: смерть. Не слово даже, а эвфемизм. Наша речь есть набор эвфемизмов из известного нам языка. Смерть - иерарх из всех известных нам эвфемизмов. В альтернативных высказываниях "смерть" радикализирует то, что ей оппонирует. Свобода или смерть. Православие или смерть. Прокрастинация или смерть. Паралимпиада или смерть. Смерть или перепрошивка роутера. Социальная карта москвича или смерть. Декриминализация рынка "Садовод" или смерть. Смерть или возобновление поставок продуктов из Литвы... Высшая степень сочетаемости этого слова с другими обеспечивает автоматическое рождение аллегории. "Смерть", будучи абсолютным выражением деструктивного, - самое фертильное слово в поэзии. Аллегория со смертью имеет особое очарование, часто это не аллегория вовсе, а кич, который в свою очередь находит истоки в буффонаде или притче - концептуальной бессмыслице. Там, где смысла нет, таится торжество смысла. Вот фильм Стелинга "Девушка и смерть". Стелинг - мастер, по-видимому, влюблённый в Россию. Как отражение этой влюблённости в его картинах стали проступать образы местечковости. Не ландшафтные (притом что Россия - всего-навсего местечко, будем так говорить, и никогда империей не была, в художественном смысле), а характерологические. Из его картин исчезли метафоры любви, осталось символы вожделения, его одиночки перестали быть Квазимодами. У Стелинга началась беспробудная осень, тогда как в "Стрелочнике" была самая красивая в кинематографе весна. Стелинг самобытность, ныне называемую аутентизмом, поменял на готику, классику жанра. И как чёрта из табакерки, он вытаскивает словно пребывающего в сомнамбулии Маковецкого, цепляет на него библейскую бороду, зовёт Литвинову - давно не принцессу авангарда, на второстепенную роль. И это плохо. Стелинг устал, он больше не светоч для меня. Ещё немного - и Стелинг станет каким-нибудь мэтром, растудыть его, Алексеем Учителем. Нет, я не зол. Может, прошло время моего упоения тленом и всей этой рембрандтовской светотенью... О смерти я думал и тогда, когда три недели назад мне на ногу упала яблоня. Неосмотрительно подпилил вкруговую ствол старой яблони и завалил его на себя. Мне и сейчас невозможно сесть в любимую позу лотоса. Но я подумал в момент, когда в ноге хрустнула внутренняя лодыжка: Бернард Шоу умер в 94, подрезая вишню. Каждый выращивает свой сад, и каждому в этом деле природой отмерено успеха, мастерства и везения.

Время домашнего затворничества подходит к концу, основной привилегией - погружением в чтение я воспользовался не вполне, но в один вечер (на это ушёл бы в обычной жизни, наверное, месяц) я закончил "Географ глобус пропил" и принялся за "Луну и грош". Долгое время я находился под обаянием формалистской и вообще лишённой здравомыслия прозы. А открыв Иванова, стал благосклоннее к реализму. Его "Золото бунта" поразило меня грандиозной, эпической самобытностью. Однако в "Географе", мне показалось, постановочность взяла верх над художественностью, а фирменные ивановские метафоры вмонтированы в текст слишком предумышленно. Что касается Моэма, почему-то у меня держалось стойкое мнение о нём как о беллетристе, и оно было связано с тем же фактором постановочности. Раз Моэм легко ставится, значит проза его бедна вербальными образами, думал я. Это не так, и спасибо переводчику, стилизовавшему, если я правильно это почувствовал, психологизм Моэма под лучшие образцы русской классики.

Она жена своего мужа, живёт где-то в Южной Баварии, а когда-то в простой джинсовке, надетой поверх платья, ждала меня на туристоустойчивой, как диабаз в Воронцовском парке, брусчатке, примиряющей с вокзалом, как паркет с коммуналкой. Я сразу спросил, сколько будем стоять в Запорожье. Вы с ума сошли, ответила проводница. Там остановка минуты четыре. Спросил в Туле. В Фатеже. Ещё в каком-то городе. Если от женщины слышишь: вы с ума сошли! – это вселяет надежду. Наконец, заваривая чифирь у титана, договорился, что выпустит. Ночью вспыхнули белые лампы, и в вагон вошли люди в мундирах с зелёными отворотами. Пассажиры стонали во сне и корчились, как в операционной. Я прочитал килограмм газет, положив голову на цепь верхней полки. Вот мундиры ушли, погас свет, тормоза выдали фугу, заскрипел оргалит купе. Спохватившись, я ощупью написал ей письмо с шутливым пророчеством. У нас было 2.58 и 1.02 – на подножке поезда. В шесть утра лязгнула дверь, и в ноздри ударило дёгтем. Ещё не проснулся плебс от мандража трамваев, солнце куцее, как борода Джемаля, просвечивало сквозь чумазые небеса. Она подбежала и, почти выскальзывая из платья, пряча взгляда счастливого всполохи, застыла в моих объятьях, вся замешанная из тамошней глины. На перроне любой разговор бесплоден: всего несколько слов, сказанных невпопад, - и в ласковые, как листопад, ладони, я вкладываю письмо, где обещаю ей брак на чужбине, отъезжая в симферопольский полдень.

Окстябрь... Всегда, заметил, у меня палец срывается в этом слове и получается этот "окстябрь". Окстись: скоро ноябрь, а там и зима. Мне приснился заснеженный город - в первом снегу, который в снах не бывает холодным. Начинают пылиться на кухне ветки крымского лавра, вянуть собранные яблоки - в урожайном угаре в схватке с ними однажды я потерял устойчивость и вернулся в город пострадавшим - сук яблони упал на ногу. Истёк срок банковской карты, окислились клеммы в аккумуляторе (машина не открывается дистанционно), с обеих работ нервирующие звонки... Но яркие сны, первый за последние годы прочитанный - проглоченный за один вечер роман ("Географ глобус пропил"), и самое главное: когда ты физически беспомощен, тебе эффективнее всего проверять окружающих на вшивость. Сегодня пасмурно, небо застёгнуто настежь, кажется, опиши свою жизнь сейчас - и это описание будет выглядеть как предсмертная записка... Но воздух светлый, субботний, звонкий, и пение птиц за окном весёлое. Вчера в окно влетела синица, но лень было за фотоаппаратом ковылять на костылях. На мне адидасовские штаны и спортивная куртка, я почти не схожу с оборудованного на кухне места. Пью пустырник и выкуриваю по две пачки сигарет в день. Я спокоен.

Друзья купили мне билет в театр порнопантомимы, я пришёл в него; в зале, в котором никого кроме меня не было, выключили свет. Чёрная портьера висела у меня на расстоянии вытянутой руки, соответственно левая кулиса была прямо возле моего виска. Вдруг портьера отдёрнулась, из-за неё брызнул дневной свет, и из-за кулисы, так, что я вздрогнул, показалось лицо, изображающее какую-то мимическую игру. Лицо, благородное, белое, принадлежащее молодому человеку, находилось очень близко от меня, можно было укусить или поцеловать его; я ждал предусмотренного сценарием появления обнажённой артистки. Но неожиданно спектакль прервался, и я, человек с ограниченными возможностями (мы не любим, когда прибавляют: "...здоровья", потому что мы все здоровы), вышел на улицу. Следом за мной вышла и пошла рядом эта неявленная актриса, конечно же, одетая. Некоторое время мы шли молча. Её немного утиный профиль, который я разглядел, не смутил меня, напротив, девушка благодаря ему выглядела весьма задорной. Лето было в самом разгаре, улицы немноголюдны, а зелень деревьев в нежности своей ещё выглядела первородной. Сожалею, что спектакль отменён, сказала она, и протянула мне конверт с деньгами. Я шёл, раскачиваясь на костылях, она ступала рядом, с заметным усилием замедляя свою походку. "Зачем мне это возвращать? - удивился я, напуская на себя строгость. - Оставьте. Странно, что вы отменили. Было мало одного зрителя? Но я знаю - оплачен весь зал, и в этом конверте лежит для вас неплохой гонорар. Что же произошло?" Девушка промолчала, но мне показалось, что она не ожидает от меня серьёзного раздражения, что она будет идти со мной, пока я её не отгоню, что даже на мои дальнейшие вопросы у неё приготовлены ответы и, наконец, что она заинтригована больше меня. "Пойдёмте присядем в тень на скамеечку, - сказал я. - Жарко сегодня".

Есть женщины, которые в отдельных ситуациях, когда надо быть хорошей, ведут себя как плохие, а в ситуации, когда надо быть плохой, они хорошие. Это неправильно не только стратегически, это вообще не соответствует духу женщины, с такими женщинами трудно, приходится дорисовывать их образ в более плохой или реабилитировать его до хорошего во всяком необходимом случае. Напротив, есть женщины, которые в нужное время плохие и в нужное время хорошие. Это им надо тонко чувствовать, когда быть какой. Нахождение здесь правильного баланса и является секретом женской власти над мужчинами. В этом плохом и хорошем заключено бесчисленное множество свойств-антиподов: слабость, толерантность, фривольность, нарциссизм, с одной стороны, с другой - самореализация, принципиальность, целомудренность, самопожертвование. Ведь имея дело с женщиной, мы имеем дело с натурой диалектичной. Всё остальное - вес, параметры, улыбка, волосы и т.д.- уже не относится к магии, это эстетика, которая, конечно, тоже может быть волнующей, но она не рассчитана на долговременное воздействие. Найдите мне самую-рассамую красотку, и я найду вам человека, которого она перестала привлекать - деликатно перефразирую известное изречение. Хорошее и плохое - это как живая и мёртвая вода, это заложено природой. Женщина - сосуд с этой водой. Симуляция напрасна, флюиды женщины свидетельствуют о свойствах её эликсира.