Нет художника, который бы так глубоко чувствовал музыку, и нет музыканта, который бы так разбирался в живописи, как Микалоюс Чюрлёнис.
«Вселенная представляется мне большой симфонией; люди – как ноты», — говорил Чюрлёнис. Его произведения это живопись музыки или музыка живописи? – вопрос остаётся неразрешённым до сих пор.
В детстве с первого по девятый класс я занимался игрой на фортепиано: после уроков в школе, затем в клубе, потом в музыкальной школе для взрослых и наконец в школе при консерватории. Одним из моих любимых композиторов, чьи произведения исполнял, был Чюрлёнис. Как художника, я его почти не знал. На новогодние праздники мы вновь побывали в Литве, посетили музей Чюрлёниса в Каунасе и Вильнюсе. Там я открыл для себя Чюрлёниса как живописца музыки и музыканта живописи.






Микало́юс Константи́нас Чюрлёнис (1875-1911) — литовский писатель, художник и композитор; родоначальник профессиональной литовской музыки. Родился 10 (22) сентября 1875 года в Варене. Вскоре после рождения семья переехала в деревню Друскининкай.
Отец, крестьянин Константин Чюрлёнис, подрабатывал органистом в деревенском костёле. Он был странный человек: целый год безвестно отсутствовал, странствовал по Уралу и Сибири. Сын пошёл в отца.
Мать — Адель (по национальности немка) служила у богатых помещиков, знала несколько языков: немецкий, литовский, польский и русский.

В семье будущего художника звали «Константом». Чюрлёнис был литовец, но не знал литовского языка. В семье говорили на польском. На протяжении всей своей жизни Чюрлёнис писал дневники и все свои литературные произведения, большинство писем, только по-польски. Вторым языком был русский. Литовский язык Чюрлёнис начал учить за шесть лет до смерти.

В 10 лет Чюрлёнис окончил курс в Друскининкайском народном училище. Уже в шесть лет Констант освоил орган и заменял на службах отца. Профессионально заниматься музыкой начал в 13 лет.
По рекомендации знакомых Констант был приглашён в музыкальную школу и оркестр князя Михала Огиньского. Князь на свои деньги учил талантливых детей, чтобы сделать из них музыкантов для собственного оркестра. Чюрлёнис начал играть на флейте, параллельно пытался писать музыку.

По предложению князя и на его деньги Чюрлёнис переехал в Варшаву и поступил в фортепианный класс Музыкального института (будущей Варшавской консерватории). Через год Чюрлёнис поменял специализацию и стал учиться композиции. Он сочинил кантату для хора и оркестра, фуги, пьесы для рояля. В 1899 году с отличием окончил институт.

Первая большая любовь не принесла счастья, зато Чюрлёнис впервые почувствовал вдохновение. Результатом стала симфоническая поэма «В лесу», которую Констант написал в 25 лет. Она и по сей день считается наивысшим достижением литовского музыкального искусства.

Предложение стать директором музыкальной школы Люблина Чюрлёнис отверг, и вместо этого поехал в Лейпциг, где в 1901 году поступил в Лейпцигскую консерваторию (проучился там около года).
Там он почувствовал, что сочиняемая им музыка имеет конкретные цвета и образы, и его музыка не умещается в эти образы. В 27 лет Чюрлёнис, уже весьма известный композитор, начинает учиться рисованию. Он стремится запечатлеть на бумаге или холсте свои поиски «красоты таинственного». Он пытался совместить музыку и живопись. Не случайно, многие картины Чюрлёниса называются как музыкальные произведения: соната, фуга, симфония.

Не только музыка, но и живопись была ему тесна. Он стал записывать свои образы и мысли, слагая их в рассказы.
Казалось, Чюрлёнис творит только ради самовыражения. На самом деле ему были нужны не равнодушные, понимающие его зрители. А если их нет, то зачем он оказался в этом мире?

«Может быть, мой мир странный, но я очень хорошо там чувствую себя, я путешествую по своим мирам», — признавался Чюрлёнис. — «Я полечу в очень далёкие миры, в края вечной красоты, солнца, сказки, в зачарованную страну... Я путешествую по далёким горизонтам взращённого в себе мира».

Чюрлёнис стремился к единению живописи и музыки. Но если музыка живёт в движении и во времени, то изобразительное искусство в пространстве и одним застывшим мгновением. В объединении музыки и живописи Чюрлёнис пытался передать осознание живого и вечно развивающегося Мира.



Чюрлёнис искал вдохновения в случайных связях с женщинами, но не находил; при этом чувствовал, что растрачивает себя. Спасла его Бронислава Вольман. Она была замужем и старше на несколько лет. Чюрлёниса она оценила как художника, покупала его работы, кормила обедами. За её счёт в 1905 году они съездили в Крым. Море, солнце, камни сильно повлияли на художника, и он создал цикл картин «Сотворение мира».
Бронислава финансировала и поездку Чюрлёниса в Европу, где он изучал творчество классических мастеров живописи.

В 1904 году Констант поступает в Школу изящных искусств в Варшаве. Первая выставка работ художника прошла именно в Варшаве в 1905 году.
В 1906 году в Санкт-Петербурге была устроена выставка Варшавской художественной школы, где работы Чюрлёниса получили признание. «Он пантеист чистой воды. Всё своё творчество он отдал стихии обожествлённой природы», – писала газета Санкт-Петербургские ведомости.

В начале ХХ столетия в обиходе уже было понятие «цветной слух». Композитор Александр Скрябин в партитуру своей симфонической поэмы «Прометей» включил партию световой клавиатуры. Но если вопросы светомузыки Скрябин решал как композитор, то Чюрлёнис как живописец. При этом знакомы они не были.

Осенью 1908 года в Петербурге прошла выставка «Салон», где участвовал и Чюрлёнис. Он вошёл в круг художников, позднее создавших объединение «Мир искусства». В январе и феврале следующего года на выставке этого объединения были выставлены 125 картин Чюрлёниса.
Первый публичный и подчёркнуто положительный отзыв был о его работе «Покой».



Его принимают и признают такие художники, как Маковский, Добужинский, Бенуа, Бакст, Рерих, Лансере. Бенуа признавался, что если бы он был богат, то заказал Чюрленису гигантские фрески.



«Умение заглянуть в бесконечность пространства и в глубь веков делали Чюрлёниса художником чрезвычайно широким и глубоким, далеко шагнувшим за узкий круг национального искусства», — писал М.В.Добужинский.

Для окружающих Чюрлёнис был чужой, странный, непонятный, необыкновенный, чужак. В своём дневнике он писал: «Я слишком легко раним, слишком близко всё принимаю к сердцу, чужих людей не люблю и боюсь их, жить среди них не умею. Деньги меня не привлекают, ожидает меня нужда, сомневаюсь в своём призвании и таланте и ничего не достигну».

Всегда желательно, чтобы рядом с одарённым художником был человек, который помогал бы ему не оторваться от земли, уйти окончательно в мир зазеркалья своих фантастических образов.

В 1908-м в Вильнюсе Чюрлёнис руководил хором. Там он познакомился с молодой начинающей писательницей, увлечённой идеей поднять уровень литовской национальной культуры. Это была София Кимантайте (1886—1958). В 1909 году они поженились.



София понимала, как необходимы художнику признание и движение вперёд. Она как бы соединяла физический и небесный миры своего мужа. Чюрлёнис писал о своей избраннице, что она «та, о которой я столько мечтал и которую искал на своём пути, а встречал лишь ничтожное сходство, разочарование и обман».

«…Помни, что исполнятся все наши желания, все мечты, — говорил Чюрлёнис. —Счастье с нами, а если судьба слегка мешает и стесняет, то уж такая у неё привычка…»

Помнишь ли ты море, чёрный закат?
…Слышишь, как шумят волны?
И играют, и поют. Помнишь?
А большие волны помнишь?.. Помнишь,
какой шар света ты принесла
мне тогда, когда я ещё не знал тебя?
Говори со мной, говори много, часто,
как говорила ещё до нашей встречи.
И всегда держи в своих ладонях
этот великий огонь…





Ни в Варшаве, ни в Вильнюсе Чюрлёнис не находил признания. Поэтому было принято решение отправиться в Петербург, где его творчество поняли и оценили по достоинству. Маковский отобрал для выставки шесть картин Чюрлёниса: «Его творчество — музыка в той же степени, как живопись».



Большинство питерских живописцев отнеслись к творчеству литовского художника осторожно. Максимилиан Волошин назвал Чюрлёниса дилетантом и добавил, что Бог не любит дилетантов.

Николай Рерих вспоминал: «Он принёс новое одухотворённое истинное творчество. Разве этого не достаточно, чтобы дикари, поносители и умалители не возмутились. В их запылённый обиход пытается войти нечто новое – разве не нужно принять самые зверские меры к ограждению их условного благополучия? Такого самородка следовало поддержать всеми силами. А между тем происходило как раз обратное».

В Санкт-Петербурге Чюрлёнис жил в 1908-1909 годах на Екатерингофском проспекте (ныне проспект Римского-Корсакова), 65. Сейчас там мемориальная доска.


В Петербурге Чюрлёнису было одиноко, не хватало денег на краски и на еду. В условиях нищеты, за пару лет он создаёт большую часть своих картин. Но его работы не выставлялись. Он испытывал глубокое разочарование от ежедневных встреч со своими единомышленниками. Подниматься на более высокий культурный уровень они не хотели, да и просто были не в состоянии.

На самом известном портрете Чюрлёнис выглядит много старше своих лет (неполных 34 года), Портрет сделан после бессонной ночи, проведённой им во время подготовки к выставке литовского искусства весной 1908 года.



«Человек, живя среди людей, всегда должен вершить добро, и его жизнь никогда не будет прожита зря, даже если в глазах других он — ничто. Согласитесь, что порою доброе, благосклонное слово значит больше, чем воз золота, а теплый искренний взгляд — больше, нежели тома механики.
Постоянно хочу творить добро, но не знаю, что есть добро. Хочу идти, но не знаю куда. Я слаб, потому что чувствую, что ошибаюсь. Только покажи мне, в какой стране есть эта жизнь, и ты увидишь, сколько во мне найдется энергии.
«Ведь я представлял себе счастье таким близким и возможным. Однако решил: счастлив не буду, это столь же верно, как и то, что «умру». Сие меня как бы утешило несколько… Так и есть, счастлив не буду, иначе и быть не может. Слишком легко ранимый, слишком близко все принимаю к сердцу… Деньги меня не привлекают, ожидает меня нужда. Сомневаюсь в своём призвании и таланте и ничего не достигну… Перестану мечтать, но запомню мечты своей юности.
Человеку одинокому бывает душно, тесно и темно. Человеческая душа не имеет крыльев, чтобы подавить собственное «я». Трудно ей тогда, но чем шире раскроет крылья, чем более широкий круг очертит, тем будет легче, тем счастливее будет человек».





Близкий друг Влодзимеж Моравский говорил: «Все мы чувствовали, что среди нас находится необыкновенный человек, отмеченный не только выдающимся интеллектом, но и огромной моральной силой».

«Когда Чюрлёнис был с нами, все мы были лучше. Рядом с ним не могло быть ни плохого человека, ни злых чувств. Он разливал вокруг себя какой-то свет», — вспоминала супруга английского консула в Варшаве Галина Вельман.

Чюрлёнис был живой, добрый, сердечный и открытый человек, любивший делиться своими впечатлениями. В общении с людьми вёл себя скромно и не старался выделиться. Обладал даже некоторыми гипнотическими способностями. Однако вскоре прекратил свои эксперименты, поняв, что они нередко огорчают людей.

Единственное, что могло его вывести из себя, — это обращённая к нему просьба «объяснить» содержание той или иной его картины. Он негодовал: «…почему они не смотрят. Почему не напрягают свою душу! Ведь каждый по-иному подходит и иначе воспринимает произведения искусства».

Неделями Чюрлёнис не выходил из своей комнатушки, работал сутками, не доедал. Когда к нему приехала беременная жена, то едва узнала мужа. Зося поняла, что Констант болен и обратилась за помощью к психиатрам. Бехтерев осмотрел Чюрлёниса, но в диагнозе был осторожен: между безумием и гениальностью очень тонкая грань. Посоветовал вернуться на родину в Литву.





В Литве в 1909 году Чюрлёнис с воодушевлением взялся за свою наиболее масштабную работу — занавес для общества «Рута» размером 4×6 м. Он собственноручно загрунтовал холст и расписал его. Но этот его труд оказался непонятым, что серьёзно повлияло на психическое состояние автора.

Показательна строка из стихов Чюрлёниса: "От непонимания – сгорит,/ а от невнимания – умрёт".

К весне 1910 года состояние здоровья Константа ухудшилось. Друзья собрали пожертвования и перевезли его в клинику для душевнобольных в Варшаве. В психиатрической клинике Чюрлёнис целый год лечился после пережитого нервного срыва. Медицинским распоряжением Чюрлёнису запрещают рисовать и заниматься музыкой.

В одну из холодных ночей, какие бывают ранней весной, Чюрлёнис предпринял попытку побега из клиники. Он мучительно блуждал по лесу, не находя дороги, и возвратился в клинику с сильнейшей пневмонией, за которой последовало кровоизлияние в мозг.
Микалоюс Константинас Чюрлёнис умер 10 апреля 1911 года. Похоронен в Вильнюсе на кладбище Росса (Расу).

«Мир Чюрлёниса был фантастическим и грустным, – говорил Римас Туминас. – Он всегда чувствовал смерть, его преследовало ощущение конца. У него вся жизнь была на ветру. Его грустная судьба привлекает и трогает».

Чюрлёнис сочинил свыше 250 произведений для фортепиано (прелюдии, вариации, «пейзажи», произведения для струнного квартета и органа). Как живописей он написал около 300 произведений в духе модерна.
Мировое признание пришло к нему только после смерти.

«Чюрлёнис… нарушил закон толпы, закон, которым никогда не поступится толпа и по которому всякий говорящий должен говорить понятно… В большинстве своём зритель считает, что картина Чюрлёниса всё равно непонятна и потому воспринимает её как музыкальные созвучия и переживает лишь жалкие обрывки собственных чувств и пигмейских трагедий… Чюрлёниса нужно смотреть, понимая, что в его картинах вообще нет излишних подробностей, как нет подробностей вообще — в них всё главное. Язык картин прост, ясен и целен, а само творчество Чюрлёниса есть зрительное откровение прекрасного гармоничного мира, вечной беспредельной жизни».

Творчество Чюрлёниса стоит в стороне от известных течений в живописи. Считается, что в идеологическом плане он ближе всего к Ницше и Штейнеру.

Ромен Роллан был восхищён творчеством художника и композитора. «Это новый духовный континент, Христофором Колумбом которого, несомненно, остаётся Чюрлёнис… Я думаю, что он сам должен был пережить какую-то мечту и то ощущение, которое нас охватывает, когда мы, засыпая, вдруг чувствуем, что парим в воздухе».

Без фантазёров и мечтателей мир не смог бы существовать.
«А где же мечта? Мечта где? Фантазия где – я спрашиваю? Почему у нас Чюрлёнисов нет?» — полемически воскликнул Максим Горький в 1929 году.

«Чюрлёнис открывает нашему взгляду то, чего мы не видим, а лишь понимаем, или то, о чём имеем абстрактное представление. Следовательно, его подход по своей сути в корне отличается от подхода абстракционистов: Чюрлёнис не писал картин, которые ничего не изображают», – считает исследователь Раса Жукиене.

К самым известным «абстрактным» работам художника относятся цикл «Сотворение Мира» (1904-1905) и неоконченный диптих «Соната звезд» («Соната Хаоса», 1908).

Главным произведением Чюрлёниса для оркестра считается симфоническая поэма «Море» 1907 года. Однако широкую славу принесли ему произведения для фортепиано. По мнению музыковеда Марчина Гмыса, часть обширного фортепианного наследия Чюрлёниса – это «глубоко зашифрованные соответствия его же живописных работ».

Чюрлёнис, как человек всесторонне одарённый, оставил свой след и в литературе. Он вёл дневник, писал поэмы в прозе и стихи.

Любовь — это восход солнца,
Полдень долгий и жаркий,
вечер тихий и чудный.
А родина его тоска.

Любовь — это старая песенка.
Любовь — это качели радуги,
подвешенные на белых облаках.
Любовь — это мгновение блеска
всех солнц и всех звезд.

Любовь — это мост из чистого золота
через реку жизни, разделяющую
берега «добра и зла».

Любовь — это крепкие белые крылья.
Любовь — это старый сосновый лес
в жаркий полдень, это отдых в лесу
под убаюкивающий шум сосен.

«Господи! Молю тебя: озари путь мой, ибо сокрыт он от меня.
Возглавил я шествие наше, и знаю, что другие тоже пойдут за мной – лишь бы не путями окольными.
Тёмными лесами блуждали мы, миновали долины и поля возделанные, и было шествие наше длиною в вечность.
На берег речной вышли мы, а конец шествия только показался из тёмного бора.
- Река! – воскликнули мы. И те, кто рядом был, вторили нам: Река! Река!
А кто в поле был, кричали: поле, поле, поле!
В конце же идущие говорили: в лесу мы, и удивительно нам, что передние кричат: «поле, поле!», «река, река!».
- Лесом мы идём, – так говорили они, ибо не знали, что находятся конце шествия.
Ныне же, Господи, все более тяжек путь мой.
Предо мной – высочайшие вершины, голые скалы и бездны. Это красиво. Это – бесконечно красиво. Но не знаю дороги, и боязно мне. О нет, не за себя – ведь иду я, а вслед за мной уже идут другие. Господи, они за мной идут, все шествие – длинное, длинное! Один за другим – через долину и долгим речным берегом, и через поле большое, возделанное, тихое, а конец этого шествия в лесу скрывается, и шествию конца нет. Где истина, Господи? Иду, иду.
Ты явил передо мной чудеса свои – на розоватых вершинах гор, на зеленовато-серых скалах, прекрасных, как замки очарованных королевичей.
Те, кто ближе, видят ясно, те же, кто у реки или в поле – они-то когда узрят эти чудеса Твои? Или те, кто из лесу ещё не вышли? Жаль мне их, Господи! Нескоро узрят они чудеса Твои, что Ты так щедро рассыпаешь вокруг.
Долог ли будет ещё наш путь, Господи? Или Ты велишь не вопрошать об этом?
Но куда идём мы, Господи? Где конец этому пути?»
(М.К.Чюрлёнис. ПСАЛОМ. Перевод М.Рашковского)





В своих видео я тоже пытаюсь гармонично синтезировать изображение, музыку и текст. Неказистым попыткам человеческой речи выразить всю глубину переживаний я всегда предпочитал звуки музыки. Звучащие в унисон вибрациям души, они доставляли ни с чем не сравнимое наслаждение. Безошибочно угадывая чувства, которые волновали в данный момент, музыка всегда была созвучна настроению, всегда была в радость, но главное — она понимала без слов!

Музыка всегда представлялась мне священнодействием. Она оживляла давно позабытое и открывала ранее неизведанные чувства, пробуждая от равнодушия и заставляя сострадать. Я чувствовал себя абсолютно беззащитным от её гипнотического воздействия. Музыка приводила в экстаз и могла довести до состояния транса, неудержимо проникая сквозь все преграды.

Только музыка поддерживала в минуты усталости и сомнений, возвращая нормальное самочувствие. Филармония казалась храмом спасения, где можно было укрыться от удушающей суеты. Это был подлинный дом, где всегда были рады, и где всегда было хорошо. В этих стенах я мог спокойно побыть собой.

Я погружался в мир звуков и готов был находиться в нём сколько хватало дыхания, однако никогда не мог понять, чем же так привлекают звуковые вибрации, способные вызвать резонанс созвучных переживаний — ответные чувства любви, радости, боли.

Я жаждал просветления, и достигал просветления, когда звучали мелодии Чайковского. Позабыв о мирском, под звуки пятой симфонии я летал под узорчатыми сводами, а потом долго не мог прийти в себя от столкновения с земным. Это были словно две реальности — небесные мелодии Чайковского и засасывающее болото каждодневного быта с мерзким запахом человеческих инстинктов.

Музыка казалась дорожкой из облаков, уходящей в заоблачную высь. Но... после красочного мира звуков нужно было возвращаться в холодную мрачную реальность, где на выходе из храма уже поджидали коммунальные склоки. И каждый раз момент перехода из праздника в серую повседневность причинял неимоверную боль, отчего хотелось плакать.

Я почитал музыку величайшим из искусств, поскольку она лучше чем что-либо могла сохранить и передать всю гамму настроений. Проникавшие сквозь столетия и оживающие в звуках чувства Бетховена и Моцарта создавали в душе переживания, которые испытывали сами великие композиторы. Казалось, гении дарили благодарным слушателям то, на что в действительности мало кто из людей был способен.

Полифония Баха прорывалась сквозь толщу столетий, вызывая чувства, которыми много лет назад жили, и сейчас живут люди — сострадание, счастье, восторг...

Музыка, как, впрочем, и всё искусство, решала вечную проблему Любви и Судьбы, пытаясь выразить торжество жизни в её неодолимом трагизме.

Искусство создания мелодии казалось мне сродни колдовству. Только люди глубоко и тонко чувствующие — такие таланты как Чайковский и Моцарт, Бетховен и Бах — могли уловить вибрации, что неслись из другого измерения. Музыка этих композиторов казалась отголоском потустороннего мира, и не случайно потому её называли божественной, — настолько прекрасны мелодии пятой симфонии Чайковского и реквием Моцарта, удары судьбы, сливающиеся со стонами любви бетховенских сонат, и звуки Шнитке, застывшие на кончике нерва.

Я пытаюсь услышать, о чём говорят звуки, пытаюсь расшифровать смысл объединённых гармонией нот. Я уверен, музыка поможет мне понять Закон Творения, потому что Гармония и есть Бог.

Откуда приходит музыка? Нет, это не просто музыка, это творящие звуки! Благодаря им, я вижу… вижу любовь… вижу смерть…
Каким образом музыка вызывает во мне слезы? Может быть, музыка это есть слышимые нами чувства?
Что это за чувство, взрывающее нас изнутри и уничтожающее границы рассудочности? Оно затмевает здравый смысл, заставляя поступать немыслимым образом, делая нас одновременно безумными и счастливыми.

Что это за умопомрачительное чувство, которое словно расширяет меня изнутри, позволяя взлететь? Отчего эти звуки так близки и созвучны моим переживаниям? Почему я плачу? Быть может, это игра скрипки создаёт в душе резонанс, сливаясь с шумом падающих слёз?
Наверно, у каждого чувства есть своя нота — частота соответствующей вибрации.
Да, музыка — она живая!

Слушая завораживающие звуки, я ощущал, как тона и полутона наполняют, и весь словно погружаюсь в особую среду. Казалось, я плыву, всё выше и выше возносясь по поднимающемуся в небеса потоку блаженства, проходящему сквозь него, переживая при этом мгновения бесконечного восторга.

Музыка захватила и понесла в бесконечность. Казалось, звуки проникали из непостижимых глубин, пронзая душу насквозь, отчего хотелось прыгнуть с отвесной скалы и, стремительно падая вниз, вдруг взмыть вверх, подхваченный потоком невероятного счастья!

Всё тлен! Лишь наши чувства запах источают. Мечты не радость, боль лишь доставляют. Погаснет Солнце, упадёт Земля. И только мы каким-то странным звуком исчезнем во Вселенной закоулке, чтоб обрести когда-то где-то Я. И музыка стихами разукрасит тьму, наполнит жизнью лёд другой планеты, чтоб вновь очнулись мы с тобою где-то, и сердцем воссоздали бы Луну. Из Вечности несётся звуков нить, сердца любви собою нанизая, и страстью жизни их соединяя, и заставляя мучиться, но быть!

Что такое любовь?
Это боль отреченья,
Это радость вернуться к себе самому,
Это счастье без всякого разрешенья,
Это шанс вместе быть и не быть одному,
Это время, расставшееся с часами,
Это нежность оттаивающей души,
Это мука желания слиться телами,
Это чувство исчезнувшего Я и ТЫ,
Это слезы, когда умирают надежды,
Это стон иссушившей разум мечты,
Это грусть посреди безлюдной пустыни
одиноко падающей звезды...

(из моего романа «Чужой странный непонятный необыкновенный чужак» на сайте Новая Русская Литература

P.S. Я люблю классическую музыку, вырос на ней. В кафе всегда прошу включить классику. Недавно был приятно удивлён, когда в туалете торгового центра услышал сонату Моцарта и вальс Хачатуряна к драме «Маскарад» (этот вальс я особенно часто и с большим успехом исполнял на концертах). И это только в Петербурге Чюрлёниса!





Так что же вы хотели сказать своим постом? – спросят меня.

Всё что я хочу сказать людям, заключено в трёх основных идеях:
1\ Цель жизни – научиться любить, любить несмотря ни на что
2\ Смысл – он везде
3\ Любовь творить необходимость.

А Вы согласны, что ЧЮРЛЁНИС – МУЗЫКАНТ ЖИВОПИСИ?

© Николай Кофырин – Новая Русская Литература – http://www.nikolaykofyrin.ru