Война между двумя любящими заканчивается поражением обоих. В этих бессмысленных войнах обходятся без дьявола, но поле битвы все то же – сердца людей. Война-игра в любовь. Как в шахматы. Наносить ножевые ранения нежностью. Убивать поцелуями. Переспать с другим назло – все потому, что любишь. Молчать дни напролёт – из любви. Говорить колкости, делать любимому больно, выключать телефон, не приходить домой, не звонить в праздники, вызывать ревность, ревновать – все это, как ни странно, из любви. Выматывающая бессердечная битва, и они устают от нее. Они, это кроткие. Готовые задушить тебя в объятьях, зацеловать до смерти, утопить в восторгах – они натыкаются на здравый смысл и погребальный холод разумной любви, хитрую тактику любимых, «стратегию жизни вдвоем», и внезапно делают шаг назад, удивленно озираясь. Как дети невинные в чувствах, они не готовы причинять боль намеренно, и как дети же все, чем они могут ответить на удары любимого человека – молчанием, улыбками и слезой. Но какой же ловят, наверное, кайф, те, кто искусно играет с ними в психологические игры. Как кошки с мышками. Мастера войны. Умеют вызывать боль одним своим показным равнодушием («я буду равнодушен к тебе сегодня, хотя я на самом деле очень сильно тебя люблю»). Какое же наслаждение испытываешь, совершая изысканно точные удары в сердце любимого человека. Просто от нечего делать, из чувства уверенности в его любви. Обходясь без пощечин цивилизованная сволочь способна превратить жизнь любимого человека в ад. Гася восторг самой непосредственной девочки, у которой там может первая любовь, непроницаемым выражением лица и едкой, наносящей неизлечимые раны молодой душе, щелочью иронии. И даже умные ангелы только разведут руками – никто не имеет права вмешиваться, когда воюют любимые. Боги сохраняют нейтралитет.

Самые кроткие – эти любящие. Не взаимно, взаимно, все равно. Их молчание это молчание бушующего моря за стеклом. Они говорят вздымающимися в тишине волнами, пеной которых едва-едва касаются любимых, когда те в ярости выкрикивают или элегантно-холодно проговаривают обидные слова. Они писаны акварельными красками, силуэты в нарисованных мультиках. Когда они двигаются, кажется, что плывут призраки, оставляя затухающие краски за собой, точно мир, где была он или она, еще дрожит покадрово прорисованными пикселями пару секунд напоследок. Их так легко стереть с целлулоида, но потом в комнатах, где были они, рваная рана, недозаполненный кадр, вызывающий тошноту. Гнетущая немота в фокусе. Кто-то здесь должен быть и смотреть на тебя вызывающе, изучающе, любя, хотя бы обиженно – но вместо него сгустившаяся у столика с цветами практически видимая тишина.

«Неизвестный венецианец» (Anonimo veneziano, 1970) Энрико Мариа Салерно
 
Бездонное вонючее и прекрасное чрево города, в который смотрятся герои как в озеро по осени, подобно волшебной линзе, настоящее преображающей в прошлое. В хрупкую птицу из тонкого стекла, летящую высоко-высоко по небу, пикирующую вниз с белых смеющихся облаков коршуном вниз, на грязные старинные площади. Захватывает дух, и рука сама тянется прикрыть рот, в бесшумном крике ужаса стоишь и смотришь: ведь разобьется же, всенепременно на осколки! Вдребезги. Слишком красивое. Слишком хрупкое, туманное, ускользающее. Слишком-слишком не человеческое. Пастельные тона, глазурь, матовая дымчатость или молчаливая бесстрастная прозрачность голландских полотен. Вот, что такое прошлое на экранах пыльных мониторов. На подмостках забытых театров, в ямах оркестров шумят и гремят литавры из далеких годов-десятилетий. Симфония не слышна, но дирижер без устали машет руками. Яростно, страстно, силясь нагнать эту хрупкую птицу, когда-то в особом раздражении и торжестве упавшую камнем вниз. Ноты сыпятся камешками, драгоценностями, как в волшебных сказках, на лету обращающиеся в осколки дешевой керамики. Не собрать, не поймать, не скопить снова, не вдохнуть жизнь в выпорхнувшую когда-то сотнями мелодий в венецианскую публику, друзей и знакомцев, любовную кантату. Не вернуть музыку обратно в нотные тетради. Не сыграть заново, перекрашивая последние года, прожитые впустую. В тишине. В смешном гордом молчании. В одиночестве развлекающего зрителей остротами Пьеро. Пьеро умело меняет ежедневно маски, небрежно повязывая шарф маэстро. Кидаясь в жизнь, сдерживая гнев и слезы.

Разбитое стекло. Омут. Чаша. Куда глядяться бывшие любовники. Все ноты, которые они играли, и которые не успели спеть, все, ведь буквально все - посыпались хлопьями фресок, бутонами цветов, которым не суждено было раскрыться на рассветах. Ворохом засохших некрасивых лепестков на дно глубокой старой вазы. Прошлое, о, прошлое – как жерло потухшего вулкана, глубина которого неизмерима. Подняться на такую высоту и заглянуть туда, глубоко-глубоко вниз вместе, взявшись за руки, любовь моя… Стоять, напевая баховские священные мотеты или фальшиво тянуть гениальную арию, в ожидании, что потухший вулкан оживет. Что он даст знать о себе! Но он молчит. Чудовище, прекрасное и притягательное чудовище, этот вулкан. Манит и пугает своими тайнами. Всегда кажется, что прошлое не разгадано тобой еще до конца. Что ты упустил что-то очень-очень важное. Что фреска осыпалась, и главные ее персонажи и ключевые детали остались в «мертвой зоне» твоего бегающего восторженного взгляда, взгляда влюбленного чудака, дурака, романтического безумца! – Оставшееся «самое важное» на периферии зрения, мутировало вдруг, преобразилось, фреска в памяти собирается подетально, и вот, смотри, читай меня, говорит прошлое-книга, читай, не перелистывая скучные описания, читай, несчастный все то, что ты пропустил, упустил. Декодируй исчезнувшую в пыли времени потускневшую красоту по ее теням. Стоять у жерла вулкана, взявшись за руки, и, конечно, шагнуть в пропасть. Нет смысла жить уже – прошлое украло у тебя душу. Прошлое – Сатана, играющий в классики демон, забрал твою любовь, твое вдохновение, твой талант. Шагнуть туда вместе, ибо не жить вам вместе уже, и вместе, может быть, хотя бы суждено умереть – так написано в Книгах.

терра инкогнита любовников, отпечаток ножки Джульетты, канаты облаков, они хоронят любовь, нифмы осени, Пруст, Страстная Пятница

Когда ярко светит солнце, я всегда закрываю глаза, нежу веки свои в его сладких лучах. На оборотных экранах век солнце становится веретеном, бешено крутящимся вокруг оси, и краешком буравя глаза, завертывая всю небесную синь в меня. Лезвием срезая куски, ошметки голубого тела, бросая их на самое дно глазного моего яблока. Я открываю на минуту глаза. Небо уже не свежевыкрашенный свод в новом храме, а потускневшие облупившиеся фрески старого, краски хлопьями отрываются и порхают в вышине, падая там и сям на снегу. Снег тоже не свежий, он старый, гнилой, обмякший словно. Снег мхом порос. Или снежные равнины покрылись плесенью за давностию лет. А, может, в эти смурные февральские дни заболели лишаем. Но только на заплесневелый снег нет сил смотреть, и я опускаю снова набрякшие за две бессонные ночи веки, в надежде увидеть веретено, но там уже нет ничего, там другое кино, оно смущает меня, и вот-вот покатятся слезы, если бы не разучился я плакать. Там (представляете да?), там карамельки, белые сладкие продолговатые пилюли божества, Его таблетки, тыкаются в мои зеркала – я слышу звон стукающихся о поверхность глаз карамелек, слышу хруст образующихся трещинок, через которые они и проваливаются в глубину, проедая сосуды, в крови бурлят, достигают сердца…Ох, если бы сердце было еще молодым, здоровым, а не тем сморщенным губчатым телом, каким оно дрябло покачивается над диафрагмой сейчас. Карамельки в отчаянии бьются о сердца края, но все что может оно – дребезжать в ответ, дребезжать, волноваться, дергаться желеобразно, от него исходят какие-то волны старого радиоэфира, все голоса, крики и шёпоты угасших чувств. Я холоден, бесстрастный самурай. Безбоязненно открываю глаза, мне не надо таблеток, поднимаю взгляд к небу, спасибо, я пью всегда несладкий чай и кофе без сахара, забирай карамельки. И те, послушные зову, вереницей взлетают – нет, падают – в синь. Слышен тихий печальный звон далеко в вышине: так карамельки бьются теперь уже о небесную твердь – она лишь грустно вздыхает («еще один отказался»). Карамелек не видно на свету, но, кажется, я слышу перезвон их, возвращающихся обратно вхолостую. Вдруг понимаю, почему снег старый, мертвый, с плесенью: снегопад не идет больше, он уходит. Он уходит, не долетая до сугробов, и снежинки очень уж хорошо видны, некрасиво кувыркающиеся, сталкиваясь с карамельками, летящими вместе с ними туда же. Снег возвращается в небеса. Ожившее вдруг мое сердце весь день не на месте, кто его тронул, зачем, оно мирно спало, клубком свернувшись в проруби души, а теперь звенит неспокойно, и мне до самого вечера не по себе. Звон падающих «детскими слезками» в небеса карамелек все громче. На закате, когда небо похоже на зеркальную серебряно-малахитово-агатовую рифленую крышу покосившегося дома, они точно роятся над ней, проливаясь дождем, и карамельный звон уж очень громок и нестерпим. Грохот, он оглушает меня, я хотел бы спрятаться, убежать, закрыть уши, но, вместо этого, достаю видеокамеру и убиваю красоту, снимая ее, всю драгоценную крышу, поливаемую белым огнем, от края до края, заглушая, тем самым, кажется, шум в ушах. Пальцы замерзают сразу же. Беленькие, гладкие, холодные – они как карамельки без обертки на ветру. Облизанные и обсохшие.

птица не может подняться, под лед спящих глаз, гномы на рассвете, эльфийские пляски теней, пепел

«Мальпертюи» (Malpertuis, 1971) Гарри Кюмеля

La Danse Macabre в сюрреалистических интерьерах. Нисхождение Орфея в невозможную преисподнюю – брюхо музыкального автомата кукольного домика. Или же квест Персея в некоем игрушечном домике в механической утробе шкатулки, разбрызгивающей по комнатам ноты чарующей музыки. Инкрустированная фигурками забытых предков и их Богов крошечная табакерка, пугающая смертных дьявольскими трелями. Лабиринт разноцветных комнат Мальпертюи – путаница коридоров дома восковых фигур, построенного и отдекорированного Эшером. Сидит у камина и мирно проводит вечера разношерстная публика. Скопище обиженных жизнью пьяниц и уродцев, лохматых старух и пошловатого вида мошенников, девиц на выданье и писанных красавиц. Из Мальпертюи когда-то давным-давно Первые Боги вдохнули обратно в легкие волшебное свое дыхание. И красота его высохла, истончилась, залакировалась, померкла. Бесстыжий Амур кинул на хрупкую поверхность прекрасного камешек, и целый мир покрылся в мгновение ока паутиной трещинок. Вот-вот, и раскололся бы он, рухнул, осыпался в пыль и прах. Но нет, неуклюже стоял до сих пор неживым куском слипшейся человеческой плоти и каменной глыбой Мальпертюи. Немым укором Всевышнему.

Со связкой ключей бродит в продолжении киноленты главный герой фильма моряк Ян по готическому замку. В изнеможении пытаясь сорвать с обиталей замка маски, но они, кажется, приросли к ним. Не владея собой. Послушный року. Говорящей сомнамбулой ведомый дамами в лабиринте событий, которые у Кюмеля не происходят последовательно, в соответствии с заведенным временем, а извлекаются фокусником ниоткуда, материализуясь в возбуждающие или непривлекательные образы и тела, их носители. Влекущий запах женщин Мальпертюи – аромат сандалового дерева. В ярко-синих платьях огненно-рыжеволосые девочки ждут у каминного огонька, только чтобы сожрать морячка. Под пустыми небесами крошатся соляные столбы, и остается горький привкус не_любви на языке нашего героя, преданого неизвестным ему светлым божествам. И преданного ими же. В «Призраке» Роберта Уайза дом поедал болезненные восприимчивые души. Здесь самых печальных мелодий живые инструменты – лишние люди – в прострации влекомые неслышным течением в иные миры, тоже оказываются заложниками собственной завороженности тайной. Не желая бежать неизвестности, они падают в желанную бездну, распростив объятия.

Но может блондин с голубыми глазами, Ян, не человек? Он слишком прекрасен. Отрешен, меланхоличен, самоуглублен. Вброшенный в мир, он все-таки существует отдельно от него, как бы плавая в пластах окружающей реальности. Кукла тончайшей выделки из белого золота, оживший мраморный эльф, льнущий ко всем, но не имеющий сердца. Эндимион, и весь фильм как бесконечный сон его. Возможно, гомункулус? Дитя экспериментов дядюшки, мага, чародея, алхимика, скончавшегося владельца Мальпертюи Кассавиуса, всю жизнь корпевшего в подвалах замка над проектом сверхчеловеческой расы для Золотого века. Кассавиус умирая завещал огромное состояние обитателям замка, но при условии: никогда не покидать его стен. И намекнул Яну, что все когда-нибудь достанется ему. Как и дочь старика, Эуриалия, в которую влюбляется герой. Демонически прекрасна молчаливая дочь Кассавиуса, не поднимающая глаз. Кто она? Баньши? Эуриалия не пугает, однако, истошным воплем, но зачаровывает молчанием. Точно приносит с собой тишину. Своеобразная Альрауне, скромная странная девочка, королева в глазах других, «роковая женщина» ручной работы. Придуманная художником дева, сошедшая с портрета по велению чернокнижника. Демон, не имеющий представления о своей природе, зато прибывший на маскарад с ворохом обольстительных масок. Может, прекрасный цветок зла, ни в чем не виноватый. Как не виноваты, вероятно, и другие жители Мальпертюи. Живой паноптикум. Коллекция вымышленных существ. Не переписанные в бестиарии отвратительные лица недочеловеческой расы. Будто бы готовящие туши свои инфернальному таксидермисту для посмертного перевоплощения.

белокурая бестия, мистерии, ода греческой вазе, прутья строгих античных форм, сны Гекаты, Лимпэнг-Танг

В Гефсиманском детском саду сегодня утренник. Нежданный праздник. С рассветом прямо сейчас одна из девочек не может открыть глаза, хотя очень хочет – проснуться, сбежать от легиона бомбардировщиков, атакующих сон, и от ломающих крылья стае ее персональных бабочек порнографических и похоронных киноленточек. Веки липнут к набухшим кошмарами студенистым тельцам, и крошечные человечки, поскальзываясь на пуговицах-зрачках, проваливаясь в сетчатку, щекоча зрительные нервы, заляпывают изнанку век маслянистым граффити. Ребенок ревмя ревет: якоря спущены в воды неправильных сновидений. И убаюкивает она себя же сама в своей же утробе: в рекурсивной последовательности колыбелей легионы на свет рождает недоношенное дитя. Девочка, впечатавшись ломаной буковкой L в сердцевину кровати, вцепившись недонакрашенными ногтями в материнские плечи, качается маятником, оставляя всяческую надежду увидеть близких. Из ее подернутого гнилью, но все-таки невинного нутра выплескивается слабый голосок наружу, невидимая миру боль толчками пробивает дорогу в свободу – горлом, кровью в болтающиеся черным желтком в стакане белков висячие сады пространства над бездной вытекает девичья душа… Но неведомой силе послушная, забирается ребеночком обратно.

Большое красное солнце исполосовано черными облачками, точно прячется за траурной шифоновой вуалью надменная леди - вульгарной дамочкой униженно падая за горизонт после пары пощечин. Похороны неба, безвременно почившего. Небеса часы спустя усыпаны теми же самыми облачками как трупными пятнами. Начинают вонять. Дорога в сумерках лежит самурайским мечом – едва бледнеет и дает матовый отблеск, согласно процессии фонарей загородных предместий. Сладострастной наложницей выгибаясь в умелых руках обнажает узоры лезвия. Опьянев от похоти к кромке его приникают холмы, заросшие мягкой травой: в наступающей ночи, когда темнота вдыхает порошок дневного света в обе ноздри, она кажется серебристым мехом. Земля, пушной зверек, зевающая самка, сворачивается клубком, пугая заблудившихся на окраинах прохожих недовольным бурчанием. Ладонью поглаживаю ее против шерстки. Разбуженный меч разделяет на потоки воздуха темноту – и безболезненно режет волшебное создание, единым взмахом отрубая голову. В которую  играется бездомный белый котенок: он прогуливается неподалеку от нас в тени фонарного столба. Тени лежат вдоль дороги до поворота, разделывая подыхающую землю на ровные части. Медленно приближаемся к котенку, точно стараясь совместить наши тени с полоской, где моет мордочку лапой хищный зверек. Но тени взаимно аннигилируются: единственный из уличной процессии фонарь, что позади меня, в ту же секунду, отпуская свет как пса с длинной цепи погулять на ночь глядя, неожиданно гаснет. Девочка испуганно держится ручонками за меня, недоуменно оборачивается, склоняя голову на бок, смотрит исподлобья и опускается наземь, заходясь худенькой марионеточкой в эпилептическом припадке.

в разноцветную шерсть, луна кокаинеточкой, расплавленная блядь, торжественное чаепитие, жирафы

«…Cynthia is from her silken curtains peeping
So scantly, that it seems her bridal night,
And she her half-discover’d revels keeping…»

John Keats, «Sonnet I. To my Brother George»

Прозрачной стеллой, женским изваянием вырастает в комнате вырубленный из мраморных гор на морском берегу сновидений лунный свет. Скульптурной композицией, уходящей плитами в бесконечное. Белой лунной гранитной крошкой выщерблены стены. Новорожденный месяц истолчен в ведьминой ступе до драгоценных косточек, в бриллиантовую пыль, и ею так роскошно посыпан потолок, что сыпется оттуда…. Лунные косточки скрипят под ногами,

"Клетки-темные комнаты" спросонья - вагоны без крыш, где черное небо зимнее навеки, и снег пухом валит который уже час, и кажется, что это звезды пускаются в пляс, сходят с ума, «золотыми ножками» в красных башмачках вычерчивая менуэты и пошлые вальсы – позабыв про благодатную скромность свою и молодость и тишь былых времен, описанную Гейне. Как камера панорамирует сверху бальную залу в кинофильмах, так руки закинув за голову лежишь, любуясь пируэтами царственных пар на небе. Там целый город не спит, устраивая майскими ночами фестивали, праздники, фейерверки. Стреляют из пушек в театрализованных представлениях и ранят печальные глаза твои, полосуя крохотными па радужную оболочку, исподтишка – о, как она хочет понравиться! Смотри, смотри! – кометы пересекают небо касательными к сфере, стеклышками калейдоскопа в движении к новым картинкам – благодарная публика воздает должное лучшим танцовщицам букетами цветов, кидая их восторженно на сцену. Но те, не долетев, конечно – уж больно далеко – охапками растрепанными слетаются к твоей скульптуре лунной камелии, сгибая в благоговении шеи и спины так, что ломаются стебли.

единственная в тунике, фарфоровое вино, окно в дамскую, неизвестная кроха

Я помню тебя с детства. С тех дней еще, когда ты сама себя не помнишь. Большие глаза ребенка. Выглядывающего с любопытством из-за деревенской печки. Застенчиво-прекрасное невинное дитя. Нечаянным взглядом нанесла тогда раны детскому сердечку. Такая малютка как ты не должна была рождаться на белый свет. Он мутный: перевернутая вверх тормашками грязная лужица. Надо было остаться там, в зазеркалье якобы несуществующей страны. Представь – тебя не было бы. И я, стоя у зеркала по утрам, иногда, но только не очень часто, в глубине его – позади себя – угадывал бы абрис твоего лица, и слышал зеркальный отзвук смеха – неестественного, но как будто очень знакомого. Прожил бы лет 30, нет, даже 35, прежде чем спуститься в загробное царство смотреть из зеркал эту жизнь как кино – вместе с тобой. А до тех пор в любом отражении видел бы два лица: свое и тень другого. Покрытого ледяной кромкой, мертвенно-бледного. В картинах художников XIX века искал следы твоего бытия.  Твоего… Но я бы не знал, кто ты? – Преследующая меня по утрам, смеясь из зеркала. Кто та, живущая во мне, глубоко-глубоко внутри, по винтовой лестнице, в двадцать тысяч пролетов вниз? В немом кино угадывал бы присутствие твое, роль твою, твою жизнь. Сидел бы в кинозалах и даже в блокбастерах обнаруживал бы твои следы … Вот, кто-то промелькнул в этом, и в этом, и еще вон в том кадрах! Ты видел, ты видел? На меня бы смотрели с сочувствием – небритое лицо алкоголика. А мне было бы все равно. Я покупал бы диски и запиливал их до последнего: где же ты, где же ты, где же ты…. Неужели опять показалось? Но нет, находил бы актрис, неизвестных никому, непонятно откуда взявшихся. Распечатывал фото и вешал их на стену… Потом в беспамятстве, в гневе, в ярости рвал бы эти снимки на части. Каждый раз, слушая музыкальные хиты, мне делалось бы больно отчего-то… И я бы не знал отчего. Просто тебе бы понравилась эта песня, тебе бы точно понравилась эта песенка – если бы ты родилась. Но ты, отчего-то, не пожелала. Детство мне показалось бы полной бессмыслицей, я смотрел бы на всех, как на плохих киноактеров. Тебя не было бы рядом, и все потеряло бы свой звук, цвет, запах. Но иногда, тасуя фотографии друзей и знакомых, натыкался бы на снимок странной девушки. И никто бы не мог объяснить, откуда он взялся. Не сестра. Не жена. Не любимая. Откуда он взялся? Я не слушал бы их, рассматривая карточку – черно-белую, выцветшую от времени. Женский портрет, неизвестной… Неизвестной ли? До боли в глазах и висках вглядывался бы в ее черты, силясь узнать, увидеть, кто это, кто это, кто это…. А это была бы ты!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Но ты бы ничего мне не говорила, молчала бы у себя в тишине перед экраном, перематывая лучшие и самые интересные места кинофильма. И плакала…. Правда? Ты бы точно плакала в особенно трагичные моменты, пронзительные эпизоды. Переживала бы за меня там, да? В 32 года посмотрев в зеркало я увидел бы смертельно больного лузера. Глаза защипало бы от слез… И вдруг из глубины серебряного озера извечная девушка, сводящая с ума с рождения, глянула бы печально. Тебе было бы жалко меня в такие минуты. Но ты ничем не могла бы помочь – проводила бы только ладонью по экрану, время от времени, словно бы гладила по щеке, мол, любимый, все будет хорошо, лови момент, приходи ко мне уже скорее.
Эдгар По, глаза младшенькой, ха-ла-со, берите не глядя, мелодия-сирота, Феникс