НА ГЛАДИ ОБЛЕДЕНЕЛОГО ПРУДА

Люблю тебя,

Зима воинственных крупиц.

Твой лик теперь сияет там,

Где ее сердце опустилось.

(с)

К***

Ты – мое головокруженье

столько лет у судьбы на сгибе,

что любви нашей не остудит,

не погубит и наша гибель.

Не смогло нанести урона

даже то нам, что лезло в щели,

ядом медленным приручая

к исчезаньям и возвращеньям.

Как за ставнями из самшита,

монолитом горного кряжа

наше краткое совершенство,

чрезвычайное счастье наше.

Счастье – ты, на меня однажды

осужденная на столетья.

Наши тайны поймут друг друга,

только их не постигнет третий.

И любой отголосок боли –

изнутри ли, извне ли, свыше ль –

в теле нашего единенья

постепенно обрящет нишу.

И любая полоска света

в нашем облаке сыщет сердце,

разорвет его и вернет нам,

ставши нашим единоверцем.

Говорю, как чувствую: счастье.

Эти горы и эти ставни

я терпеньем преодолею,

когда завтра уже не станет.

Ночь истины

Не будет звезд в зените,

а ветер будет лют,

и скажет ночь: входите,

вот вам и ваш приют.

И мы поймем, что это

в действительности так,

когда остаток света

совсем поглотит мрак.

Мигнет и станет слепо

фонарное стекло....

Ах, боже мой, у неба

лицо белым-бело!

Земля тепла, и милость

нам явлена в корнях,

в которых отразилась

любовь моя и крах.

УТЕШЕНИЕ



Любовь моя бродит по улицам города.

Разве имеет значенье, куда она путь свой направила.

Порвана времени нить. Не моя это больше любовь, может каждый с ней говорить.

Обо всём позабыла она и не помнит, кто душу ей отдал.

Своего двойника она ищет теперь в обещании взглядов. Пересекает пространство, которое верность моя охраняет. Рисует надежду, стирает её беззаботно.

Победоносная, не принимает участья в победах.

Я живу в глубине её, словно счастливый обломок кораблекрушенья.

Неведомо ей, что мое одиночество стало богатством её.

На меридиане великом, где взлёт её обозначен, моя свобода её разрушает.

Любовь моя бродит по улицам города.

Разве имеет значенье, куда она путь свой направила? Порвана времени нить. Не моя это больше любовь, может каждый с ней говорить.

Обо всем позабыла она, и не помнит, кто душу ей отдал, кто светит ей издали, чтобы она не упала.

РИСУНОК ПЛЕННИКА

Любовь, чей рот — густых туманов вереница,

Исчезла, отпылав.

Стрелок уйдет за ней, и схватит стерегущий.

И будут двое на ножах, и трое проклянут друг друга.

Морозит на дворе; сквозь ветки лист скользит.

Не будет звезд в зените,

а ветер будет лют,

и скажет ночь: входите,

вот вам и ваш приют.

И мы поймем, что это

в действительности так,

когда остаток света

совсем поглотит мрак.

Мигнет и станет слепо

фонарное стекло....

Ах, боже мой, у неба

лицо белым-бело!

Земля тепла, и милость

нам явлена в корнях,

в которых отразилась

любовь моя и крах.

Рене Шар

Ты – мое головокруженье

столько лет у судьбы на сгибе,

что любви нашей не остудит,

не погубит и наша гибель.

Не смогло нанести урона

даже то нам, что лезло в щели,

ядом медленным приручая

к исчезаньям и возвращеньям.

Как за ставнями из самшита,

монолитом горного кряжа

наше краткое совершенство,

чрезвычайное счастье наше.

Счастье – ты, на меня однажды

осужденная на столетья.

Наши тайны поймут друг друга,

только их не постигнет третий.

И любой отголосок боли –

изнутри ли, извне ли, свыше ль –

в теле нашего единенья

постепенно обрящет нишу.

И любая полоска света

в нашем облаке сыщет сердце,

разорвет его и вернет нам,

ставши нашим единоверцем.

Говорю, как чувствую: счастье.

Эти горы и эти ставни

я терпеньем преодолею,

когда завтра уже не станет.

Рене Шар

    Уверен, что при рассмотрении темы Будущего и нашего наброска в него, совершенно невозможно обойтись без самого внимательного погружения в философию Мартина Хайдеггера. Мыслитель из Мескирха, по-видимому, фундаментален для этой животрепещущей темы, не менее чем весь левый дискурс, а может быть и более. Но при попытке понимания и умного проживания хайдеггеровской проблематики я столкнулся с в принципе ожидаемой проблемой - с дефицитом диалогичности. Грубо говоря, не все читали Хайдеггера, ещё меньше его понимают, ещё меньше из таковых читают мой блог. Вообще-то, по здравому размышлению, ничего страшного. Эка невидаль.

    Но, однако, всем, кто осознаёт, что наличное, мягко говоря (очень мягко), далековато от мыслимого социального блага, я настоятельно (очень настоятельно) рекомендую обратиться к штудированию работ Хайдеггера. Нельзя поменять ситуацию без её осмысления.

    Первое, что приходит мне в голову, в попытке помочь хотя бы соорентироваться в стотомном наследии великого немца всем желающим - это посоветовать прочитать его интервью. Читать их, во всяком случае, намного проще, чем сложнейшие монологические тексты Хайдеггера. Вот, например, знаменитое интервью журналу "L'Express", микроскопический отрывок из которого я привёл в предыдущем посте. С тем, чтобы упростить задачу предполагаемым читателям, я решил разместить интервью целиком у себя на блоге, несмотря на зело многа букафф:

 

"L'Express" 20—26 oct. 1969, p. 79—85; корреспонденты: Фредерик Товарницки — сотрудник журнала, Жан-Мишель Пальме — автор книги "Политические произведения Хайдеггера".



 



Корреспондент.— Вас, мсье, считают последним философом западной традиции, который завершает ее и вместе с тем пытается открыть новый способ вопрошания. Сегодня кризис университетов сопровождается недоверием к самому смыслу философии. Для большинства она не имеет права на существование, она стала бесполезной.



Хайдеггер.— Это как раз то, о чем я всегда думал. В своем курсе 1935 года «Введение в метафизику» я уже это утверждал: философия всегда несвоевременна. Это безрассудство (сумасбродство, une folie).



Кор.— Безрассудство?



X.— Философия несвоевременна по своей сущности, ибо она принадлежит к тем редким явлениям, судьба которых в том и состоит, что они не могут встретить непосредственный отклик.



Кор.— Итак, что представляет собой философия?



X.— Это одна из редких возможностей автономного и творческого существования. Ее изначальная задача — делать вещи более тяжелыми (трудными), более сложными. 

А, на лирушечке одни малолетние придурки, которые ниче не понимают. Уйду на жежешечку. Там хоть будет с кем о Рене Шаре поговорить, нахуй.

Рудокопы невнятной речи,
не дает вам покоя мой
каждый жест, и вы каждый вечер
все воюете с немотой.
Вам неймется и в стужу злую,
и от солнца медовых сот,
и когда я ее целую
в непорочно безмолвный рот.
Странно зреют во мгле и брезжат
звуки тьмы, не срываясь с уст:
на мучительном побережье
шевелится невнятный куст.
Лжет рассвет, городам несущий
четко вызубренный пароль.
Все, что явственно, то не суще:
шерстью чувствую эту боль.