У всё большего количества людей работа становится бессмысленной. Есть ли какая-то польза от однообразной рутины?

В своей новой книге антрополог Дэвид Грэбер ищет диагноз и эпидемиологию того, что он называет "бесполезными работами, о которых никто не хочет говорить". Иллюстрация: Martina Paukova

Бредовая работа как бумажные отходы накапливается в офисах с неизбежностью февральского снега. Отчёты об обоснованиях… Что это? Никто не знает. И всё же они накапливаются вокруг, согретые ксероксом, чтобы их никто не читал. Документы о передовом опыте? Никто понятия не имеет, даже авторы. Кто-то думал, что электронный документооборот избавит нас от этой чуши. Он ошибся. Теперь весь день вы получаете электронные письма о "близости к потребителю" (о, боже); "нашей команде" (чьей команде?); а ещё новое ПО отчётности о расходах требует, чтобы все квитанции сохранялись на бумаге, сканировались и загружались на сервер, который их отклоняет, потому что вы не смогли предзагрузить постфактум важную форму. Если повезёт, подобная чушь отнимет лишь несколько часов обычной рабочей недели. Но если вы среди миллионов менее удачливых американцев, то это суть всей вашей трудовой деятельности.

В книге "Бессмысленные работы" (Bullshit Jobs, Simon & Schuster) антрополог Дэвид Грэбер, ныне работающий в Лондонской школе экономики, ищет диагноз и эпидемиологию того, что он называет "бесполезными работами, о которых никто не хочет говорить". Он думает, что такие работы окружают нас повсюду. Судя по всем признакам, так и есть. Его умная и харизматичная книга создана после популярного эссе, которое он написал в 2013 году, где и рассказал о подобных занятиях. По его мнению, некоторые из них излишни по своей сути: если все лоббисты или корпоративные юристы на планете массово исчезнут, даже клиенты не будут скучать по ним. Другие бессмысленны не столь очевидными способами. Вскоре после публикации эссе в небольшом журнале читатели перевели его на десяток языков, а сотни людей, сообщает Грэбер, прислали собственные истории работы в сфере абсурда.


Эти истории придают книге особый эмпиризм. В 2015 года аналитическая компания YouGov провела опрос британцев, считают ли они, что их работа вносит значимый вклад в мир. 37% сказали "нет", а 13% не были уверены. Такие цифры повторяются и в других странах. (В благополучных и уравновешенных Нидерландах 40% респондентов считают, что их работа не имеет причин для существования). И всё же цифры опроса не так показательны, как письма из окопов абсурда. Вот Ганнибал, один из респондентов Грэбера:

"Я занимаюсь цифровым консалтингом для отделов маркетинга глобальных фармацевтических компаний. Часто работаю с глобальными PR-агентствами и пишу отчёты с названиями, например, "Как улучшить взаимодействие между ключевыми участниками цифрового здравоохранения". Это чистая, чистейшая фигня, и не служит никакой цели, кроме галочек в маркетинговых отделах… Недавно я получил около двенадцати тысяч фунтов за двухстраничный отчёт для фармацевтической компании. Его планировали показать на встрече по глобальной стратегии. В итоге отчёт не понадобился, потому что до этого пункта повестки дня так и не дошли".

Бессмысленная работа — это не то, что Грэбер называет "дерьмовой работой". Многие сотрудники бессмысленного царства получают хорошую компенсацию в виде массы свободного времени. И всё же они несчастны. Грэбер считает, что их гложет чувство бесполезности. Оно подтачивает все человеческие качества. Это наблюдение приводит автора к определению булшит-работы как "формы оплачиваемой занятости, которая настолько бессмысленна, не нужна или пагубна, что даже работник не может оправдать её существование, хотя по условиям контракта чувствует обязанность делать вид, что это не так".

Анализ Грэбера раскрывает пять типов бессмысленной работы. Лакеи — это те, кому платят, чтобы они болтались и заставляли начальников чувствовать себя важными: швейцары, бесполезные помощники, администраторы с тихими телефонами и так далее. Головорезы являются ненужными мышцами гонки вооружений; Грэбер указывает на персонал PR-отдел Оксфордского университета, чья задача убедить общественность, что Оксфорд — это хороший вуз. Затыкателей дыр нанимают, чтобы исправить или устранить крупные недостатки, которые начальство ленится или не умеет исправить системно. (Это женщина на авиакассе, чья работа — успокаивать разгневанных пассажиров, когда багаж не прибыл). Педанты предпринимают разные действия, часто используют документы и серьёзные отчеты, чтобы создать видимость какой-то деятельности, которой нет (как Ганнибал из примера выше). Последний класс — мастера постановки задач (taskmasters), которые делятся на два подтипа: ненужные начальники, которые управляют людьми, не нуждающимися в управлении, и генераторы чуши, чья работа состоит в том, чтобы создавать и назначать больше чуши для других.

Такие рабочие места характерны даже для творческих профессий. Кураторы контента, креативщики — эти и другие посреднические роли возникают везде, от журналистики до искусства. Голливуд известен раздутием штата, которое Грэбер считает почти чистым булшитом. Он встречался с разработчиком Аполлонией, которая учасвствовала в создании реалити-шоу с такими названиями как "Транссексуальные домохозяйки" (Transsexual Housewives) и "Слишком толстый, чтобы трахаться" (Too Fat to Fuck). Ни одно из них и близко не приблизилось к выходу в эфир. Сценарист Оскар занимался сокращением 60-страничных сценариев до 15 страниц и пересказом их на совещаниях, где руководители выдвигали взаимосключающие предложения и давали неясные советы. "Они скажут: „Я не говорю, что нужно делать X, но, возможно, стоит сделать X”, — вспоминал Оскар. — Чем больше вы показываете детали, тем более размытым всё становится".

Эпидемиология проблемы — как и почему всё так получилось — тоже довольно размыта. Грэбер считает, что из-за булшита не сбылись крупномасштабные экономические прогнозы. В знаменитом эссе, черновик которого был подготовлен в 1928 году, Джон Мейнард Кейнс предсказал, что спустя столетие технологическая эффективность в Европе и США станет настолько велика, а процветание настолько стабильным, что людям будет трудно не сойти с ума от безделья и скуки. Может быть, писал Кейнс, имеет смысл сохранить три часа работы в день, просто чтобы люди чувствовали себя полезными.

Сейчас мы почти в 2028 году, и технологии действительно кардинально увеличили производительность труда. Как и ожидал Кейнс, количество рабочих мест в сельском хозяйстве, обрабатывающей промышленности и горнодобывающей промышленности резко упало. Тем не менее, занятость в других областях — управление, обслуживание — растёт, и люди по-прежнему тратят жизнь на добычу средств к существованию. Грэбер обвиняет, в частности, существующую структуру занятости. (В политическом плане он описывает себя как анархиста, но мягкого типа, а его собственные взгляды обычно хорошо скрыты: он одинаково критикует и жёстких сторонников свободного рынка, и людей, которые выступают против "капитализма", как будто это специально выбранная концептуальная система, а не просто название, приклеенное к социально-экономической ткани, сотканной столетия назад).

Вместо того, чтобы самим пожинать плоды нашего труда как в середине века, мы теперь делим их между акционерами и ростом ради роста. Трофеи процветания возвращаются в систему для финансирования новых и, возможно, функционально ненужных рабочих мест. И хотя много надуманной ерунды присутствует в госсекторе (некоторое время назад испанский госслужащий перестал появляться в офисе, что заметили только шесть лет спустя, когда кто-то пытался дать ему медаль за долгую службу), но Грэбер находит богатую жилу бессмысленной занятости в частном секторе: "Это как если бы предприятия бесконечно урезали производственный цех, а на сэкономленные деньги нанимали ещё больше ненужных работников в офисе наверху", — пишет он.

Это странно. Предполагается, что рыночная конкуренция не поощряет неэффективность и расточительство. Может быть, Грэбер слишком наивно представляет современный бизнес? Некоторые утверждают, что бессмысленные рабочие места только выглядят таковыми; якобы это точечные включения, офисная версия того парня на заводе, который делает единственную металлическую заклёпку для самолета. Грэбер не согласен. В наиболее знакомой ему академической области наблюдается такое же взрывное раздутие штатов, как и в любой другой отрасли, хотя работа по преподаванию и исследованиям не стала более сложной или масштабной, чем десятилетия назад. Полчища новых сотрудников, должно быть, занимаются чем-то другим.

Грэбер приходит к выводу, что движущая логика такой экспансии — не эффективность, а нечто более близкое к феодализму: сложная смесь экономики, организационной политики, опричнины и перераспределений, которая подпитывается стремлением к конкурентному статусу и местной власти. (Почему люди нанимают охранников? Не потому, что они экономически эффективны). Разница между истинным феодализмом и тем, что происходит сейчас — "феодализм менеджеров", как говорит Грэбер — заключается в том, что при истинном феодализме профессионалы сами отвечали за своё расписание и методы работы.

Оставленные наедине, отмечает Грэбер, люди обычно работают как студенты перед экзаменом: поочередная зубрёжка и отдых. Возможно, они работают таким образом не просто так, а потому что это самый продуктивный способ работы. Большинство из нас согласится, что если фермер пашет свою землю с 9 утра до 5 вечера пять дней в неделю, то это какой-то странный и, наверное, не очень хороший фермер. На протяжении большей части человеческой истории все профессионалы от воинов и рыбаков до писателей работали в режиме cram-and-slack (упорный труд перемежается отдыхом) отчасти потому что эти рабочие места были сформированы фактическими производственными потребностями, а не произвольным рабочим расписанием и надзором менеджеров. Грэбер сетует на ситуацию, в которой "совершенно естественно для свободных граждан демократических стран сдавать себя в аренду, а для босса нормально возмущаться, если сотрудник не работают каждый момент „своего” времени". Тем не менее, он вероятно преувеличивает радости жизни фрилансера.

Есть ли польза от бессмысленной работы? По мнению Грэбера, такая работа нужна просто для защиты своего существования: "Мы изобрели причудливую садо-мазо диалектику для самовнушения, что боль на рабочем месте — единственно возможное оправдание тайным потребительским удовольствиям в жизни. Но работа съедает всё большую часть нашего бодрствующего существования, так что в итоге мы не имеем такой роскоши, — как лаконично заметила Кэти Уикс — как „жизнь”", — пишет он. Его собственное представление о жизни, которое включает "сидеть весь день в кафе, споря о политике или сплетничая о сложных любовных делах наших друзей", могут не все разделять. Он может и неверно определить степень, в которой большинство людей беспокоится о результатах своего труда; для некоторых работа является наименее важной и определяющей среди всех жизненных обязательств. Но суть в том, что экономика дерьма питается сама собой. Работники запойно окунаются в просмотр сериалов, онлайн-покупки, еду на вынос и занятия йогой в качестве награды за ещё один день деморализующей бессмысленной работы, которая поддерживает такой стиль жизни. (Грэбер говорит в основном о городском и образованном среднем классе, что кажется логичным, поскольку есть подозрения, что таковы его читатели). Приобщение к такому образу жизни, то есть аккультурация происходит рано. Студент колледжа Брtндан жалуется на бессмысленную работу уже в кампусе:

"Многие из этих студенческих рабочих мест требуют выполнять какую-то фигню, например, сканировать ID или проверять пустые комнаты, или очищать уже чистые столы… Я не совсем знаю, как всё это работает, но бóльшая часть работы финансируется федералами и связана с нашими студенческими кредитами. Это часть целой федеральной системы, предназначенной для закрепления за студентами больших долгов — и тем самым принуждая их к труду в будущем, потому что от студенческих долгов так трудно избавиться. Это сопровождается бессмысленной образовательной программой, предназначенной для обучения и подготовки нас к нашей будущей бессмысленной работе".

Похоже, Брендан описывает федеральную программу совмещения учёбы и работы (Federal Work-Study Program), цель которой — помочь студентам компенсировать задолженность заработной платой, заработанной в кампусе. Многие из этих рабочих мест явно бессмысленные. Я сам участвовал в этой программе, работая в подвале исследовательского центра кампуса, а главной задачей, насколько я помню, было составление ежемесячного календаря местных событий. Нужно было составить списки, в основном из Google, и сверстать их в программе. Понятия не имею, сколько человек получали эти брошюры и читали ли их. Тем не менее, мне повезло: мне нравились люди, которые там работали, и я мог брать бесплатный кофе с кухни. Во всяком случае, мне показалось замечательным, что я каким-то образом уклонялся от долга, сидя в подвале и выполняя простейшие задачи на компьютере.

С точки зрения Грэбера эти работы готовят молодёжь в жизни в бессмысленном стиле. Имея вместо этого свободное время, пишет он, студенты могли бы "репетировать пьесы, играть в группе" и тому подобное. Такая двоичная логика вводит в заблуждение — можно заниматься отупляющей работой и при этом быть певцом — и каждый, кто читал много студенческих сочинений или слушал игру студенческих групп, вряд ли согласится, что коэффициент фуфла там значительно меньше. Молодых людей могут попросить выполнять несущественную работу в рамках коварной программы аккультурации. Или их могут попросить, потому что их навыки высшего порядка ещё не отточены и есть польза — для всех — в том, чтобы подтолкнуть их к достижению своих жизненных стремлений по желанию, а не из-под палки.

В одном из многочисленных отступлений о феодализме Грэбер делает экскурс в трудовые занятия молодёжи в средневековой Европе. Он указывает, что тогда все — богатые и бедные, всесильные и бесправные — в молодости проходили службу. Честолюбивые рыцари становились пажами, а дворянки работали фрейлинами. Цель была внедрить молодых людей в мир, прежде чем выпускать их как самоуправляемых профессионалов. И всё же, поскольку никому на самом деле не нужен помощник, чтобы соскрести грязь с ботинок или перенести поднос из одной комнаты в другую, средневековые молодёжные занятия были, в значительной степени, бессмысленными. Осмысленная работа в молодости может быть прекрасной и даже полезной на пути к самореализации. Чушь, которая нас уничтожает — это чушь, с которой мы свыкнемся по жизни.

Чтобы объяснить такое постоянство, Грэбер цитирует президента Барака Обаму на тему частного здравоохранения: "Те, кто выступает за полную оплату услуг населением, говорят: „Посмотрите, сколько мы сэкономим, отказавшись от страхования и бюрократии”. Но это один миллион, два миллиона, три миллиона рабочих мест". Грэбер характеризует этот комментарий как "дымящийся пистолет" булшитизации: "Вот самый влиятельный человек в мире публично размышляет о своём законодательном достижении — и настаивает, что самым главным фактором стало сохранение ненужных рабочих мест", — пишет он. Политики настолько зациклены на создании рабочих мест, считает он, что никто не задаётся вопросом, какие рабочие места создаются и нужны ли они. Ненужная занятость может стать одним из главных наследий недавнего сотрудничества между государственным и частным секторами.

Это плохо по большинству критериев рыночной эффективности и удовлетворённости работой. Но это приводит к осознанию того, что Грэбер описывает, но не формулирует прямо: что бессмысленная занятость в таких странах как США и Великобритании призвана служить замаскированным, незрелым вариантом пособия по безработице — только заточенного специально для большого, авторитетного среднего класса. При другой социальной модели молодая женщина, не способная найти работу, могла бы получить чек от правительства. Теперь вместо этого она получает бессмысленную работу, скажем, в медицинской компании, тратит половину каждого утра на составление бесполезных отчетов, а остальную часть времени раскладывает пасьянс "Косынка" или изучает товары в интернет-магазине для кемпинга. Возможно, это не очень хорошая жизнь. Но это и не ужас нищеты.

Или она может делать что-то более амбициозное. Грэбер утверждает, что для работников "необычно" использовать бессмысленные рабочие места как фронт для более полезной работы. Тем не менее, люди пишут музыку, стихи и многое другое, сидя на бесполезной работе. Джордж Сондерс написал рассказы сборника "Разруха в парке гражданской войны" (CivilWarLand In Bad Decline), якобы выполняя работу технического писателя инженерной компании. Джеффри Евгенидис написал бóльшую часть романа "Девственницы-самоубийцы" во время работы в секретарём. Это хорошие книги. Зарплаты за бессмысленную работу авторов практически стали меценатской поддержкой на создание произведений. Никто из нас не избежит дерьмовой работы. Но некоторые всё-таки извлекают из неё пользу.


Оригинал статьи опубликован 7 июня 2018 года в журнале The New Yorker

https://matveychev-oleg.livejournal.com/10117305.html

Размышляя о пространственном развитии, мы выяснили неожиданное: цели всегда относятся к прошлому. Кроме того, цель как метод всегда конечна. А значит, на долгосрочную перспективу одним лишь целеполаганием не обойтись. Так и возникла тема "от целей к смыслам".

Формируя образ будущего, в любом случае работать придётся не с территориями, а с пространством. В чём разница? Пространство – это территория, размеченная смыслами. А уж проекция этого пространства на территорию – это и есть инженерные, транспортные, социокультурные и прочие планы. И если в пространстве смыслов бардак, то что бы мы не делали, какие бы цели не ставили, какие бы ресурсы ни вкачивали, какие бы стимулы не применяли, всё будет втуне и тщетно, всё будет стагнировать.


По мере нашего погружения в тему пространственного развития была найдена опорная точка – это понятие смыслов. Точка опорная, она же и отправная.

И далее, когда мы начали работать с людьми, разными, живущими на одной территории и ориентированными на смыслы в этом пространстве, стало очевидно: для того, чтобы они стыковались друг с другом, необходимо иметь механизм согласования ценностных ориентаций.

Поскольку смыслы существуют не хаотично, но соподчинены друг другу или даже противостоят, мы стали выяснять, сколько этих ценностных уровней управляют всем пространством смыслов. И обнаружили, выявили девять уровней, которые можно практически применять.

Мы не первые, кто занимается такими изысканиями. Ещё в начале XX века аналогичные вопросы изучал Михаил Фердинандович Таубе, о чём и написал в своей книге "Свод основных законов мышления. Логика. Психологика. Металогика".

По сути, мы описали переход от мира духовного к миру материальному, от мира метафизического к миру физическому, от мира "тонкого" к миру "вещественному". Мир духовный и мир физический описаны в разных концепциях, но точного и полного описания комплексного перехода от одного к другому до сих пор не обнаружено, хотя вроде бы очевидно, что пространство этого перехода – это и есть пространство смыслов.

Применение этой методики в работе с различными сообществами привело нас к такому инструменту, которую мы назвали "Призма смысловой проекции". Применение этого инструмента показало, что рассогласованность, несоответствие в ценностных ориентациях приводит к нестыковкам, несовпадениям определённых ожиданий с действиями, совершаемыми различными социальными группами и их представителями.


На рисунке изображены колебания ценностных ориентиров людей, участвующих в смысловой работе по теме пространственного развития.

Такой инструмент позволяет выявить тенденцию как совокупность ценностных настроек общества, так и отдельного человека. Люди быстро и точно самоопределялись, хотя в размытых вопросах была скрыта категоричность. Например: "Вы склонны больше исправлять себя или других людей" (это касается раздела "устремление к высшему смыслу")? В этом разделе представители нашего круга более склонны к миротворчеству, нежели к мессианству. А в разделе "мифология" идёт движение от жертвенности к исключительности. Это может быть связано с долгим национальным унижением и отсутствием государственной идеологии. Зато в разделе "духовно-нравственные нормы" люди в принятии решений руководствуются более совестью, чем правилами. Открытость миру обнаруживается в разделе "мировоззрение". Но в разделе "идеология" очевидно стремление к выгоде. А затишье в разделах "культура", "социум", "политика" и "экономика" может быть связано с упорным копированием этих моделей от наших западных "партнёров".

Нынешняя атомизация социума не позволяет обществу выработать общие представления о будущем. Если действия общественных объединений не согласованы по ценностным параметрам, то и по образу будущего их согласовать практически невозможно.

А ведь системы ценностей точно определены в своих границах и параметрах. Например, на уровне смыслов устремление общественной мысли всегда колеблется между миротворчеством и мессианизмом, на уровне мифологии – между жертвенностью и исключительностью, на уровне духовно-нравственных норм – между совестливостью и нигилизмом, на уровне мировоззрения – между принципами "я для мира" и "мир для меня", на уровне идеологии – между пользой и выгодой, на уровне культуры – между поиском смыслов и самовыражением, на уровне социума – между общинностью и индивидуализмом, на уровне политики – между идеальным намерением и тягой к доминированию. И, наконец, на уровне экономики настроения колеблются между разумной достаточностью и обогащением.

Каждый такой регистр под влиянием тех или иных событий колеблется. Общие тенденции достаточно инерционны. Например, в собеседованиях с лицами, принимающими решения, мы обнаружили, что специалисты, получившие образование на Западе, более склонны руководствоваться мессианскими сверхзадачами, при этом их психофизическое самочувствие всегда настроено на исключительность; эти люди руководствуются установками критического свойства. А специалисты, получившие образование в России, больше склонны к миротворчеству; себя они в большей степени представляют людьми жертвенного служения и руководствуются внутренними регуляторами, такими как совесть, стыд и ответственность.

Открытие этого инструмента позволяет утверждать, что двигаться в бытовом пространстве в будущее смогут только те люди, которые по этим показателям максимально близки и согласованы. Наши доклады об этом были сделаны осенью 2019 года на заседании Комиссии по вопросам духовно-нравственного и патриотического воспитания детей и молодежи Совета при Президенте Российской Федерации по межнациональным отношениям, на заседании Изборского клуба и ряде других форумов. На наш взгляд, этот инструмент применим к общественной дискуссии, которая подвергает критике систему государственного управления, а точнее, её исполнителей, именуемых то чиновниками, то менеджерами, то технократами.

Но из общего поля зрения как-то выпало, что термин, применяемый формально – государственные служащие – имеет особое значение и максимально соответствует традициям, ментальности и ценностным установкам, - ведь слово "служащий" означает служение государству.

Есть в государстве вещи, которые никогда и ни при каких условиях трогать нельзя; они как несущие конструкции государственного устройства. Их можно укреплять, совершенствовать, аккуратно заменять другими, более совершенными… Речь идёт о государственных служащих как о важной связующей касте нашего общества.

Со всех сторон слышно, что чиновники – и казнокрады, и узурпаторы, и ведут они себя вызывающе. Многие политики тоже высказываются о них негативно: давайте, мол, этих чиновников приструним, заставим, уберём… Очень опасная риторика. Это то же самое, что подвергать сомнению цемент, который держит все соединения в здании. Допустим, убрали мы весь цемент из всех конструкций, получили город весь в руинах. Не этого ли добиваются те, кто запускает подобные манипулятивные механизмы в информационное пространство?

Нельзя связующие элементы подвергать жёсткой обструкции, надо рассматривать причины, по которым часть из них не выполняет свою функцию, надо разбираться, из-за каких воздействий свойства этой важной компоненты государственного устройства стали меняться. А воздействия эти были ценностно-ориентированные; они привели к тому, что материал (государственный служащий) утратил и не имеет надлежащего связующего свойства.

Элементы, которые не соответствуют определённым ценностным свойствам – это не государственные служащие, а случайные люди, которые стали примесью в несущих элементах государственной власти. Это не "цемент", это труха. И чем больше в системе этой трухи, тем слабее будет вся конструкция государственной власти. Появление таких людей во власти было обусловлено чем угодно, но никак не процедурой ценностно-ориентированной селекции. Они не проходили определённых процедур, они не ориентированы на должное целеполагание, не имеют внутренних настроек, соответствующих культурно-мировоззренческим принципам государственного служащего, которые всё ещё запитаны от культурно-исторической и духовно-нравственной традиции нашей страны.

Зачастую и руководство страны допускает подобную риторику. Безусловно, это вызвано раздражением по адресу фигурантов, которые порочат систему государственной власти в целом. Но на то и существуют всевозможные пиар-службы, чтобы корректировать подобные высказывания: мол, человек не соответствует своему статусу, или он соответствовал, но по каким-то причинам его ценностные ориентации изменились. Или так: если чиновник допускает подобные проступки, то он порочит систему аморальным поступком, и надо вводить норму, по которой к нему должны приниматься соответствующие меры.

Очевидно, что необходимо выработать комплекс ценностных ориентиров для государственного служащего. Этот комплекс подспудно существует, на него опираются те, кто искренне служит Отечеству, на ком, собственно, и держится вся система государственной власти. Но этот комплекс не формализован. Именно этим фактом можно объяснить стихийность государственной кадровой политики, её бессмысленность, фрагментарные заимствования (например, образа менеджера, который обладает определенным ценностным комплексом, что сильно отличается от государственной нормы). Поэтому подвергать критике нужно не статусы, а всю систему кадровой политики, которая после краха 1990-х не преодолела ценностно-дезориентированных тенденций.

Здесь надо понимать, что написание всевозможных кодексов и инструкций не даст должного результата. Необходимо наполнить ткань государственной власти достойными идеалами, каждому ведомству и министерству – своими. Взгляд на вещи, на людей и на события сквозь призму идеала задаёт определенный характер отношений и в самом коллективе, создаёт в нём должную атмосферу и формирует точные смыслы, ради сохранения которых, собственно, власть и существует. Смыслы, а не цели, которыми сегодня система государственной власти изобилует и в которых тонут все намерения добросовестных государственных служащих.

Теперь о иерархии. Сколько бы не дискутировали о "горизонтальных" формах управления, все признают, что единственная форма государствообразующего управления – это иерархия, точнее, сумма иерархий. Она может быть распределённой и иметь много вершин, но над малыми вершинами всё равно есть большая вершина. Существуют разные ведомства, министерства, иные структуры, но над ними есть институт либо президентства, либо монарха, либо духовной власти…

Иерархию составляют специально организованные люди, которые определяют её деятельность. И ближайшие несколько сот лет жить нам в иерархиях. Любая иерархия сложена из норм, а не из людей. Люди только связующее средство всех элементов норм, и качество этого "цемента" определяют ценностные ориентации.

Все иерархии в государстве также объединены между собой ценностно связанной элитарной средой, которая должна быть способна производить ценностно однородные решения, отвечающие духу миротворчества или мессианизма, жертвенности или исключительности, совестливости или нигилизма, пользы или выгоды.

От качества принятых решений зависит курс большого корабля, именуемого государством.



В последние годы несколько раз осуществлялись действия, формирующие и усиливающие эту приверженность. Это и вопрос двойного гражданства, и наличие имущества и счетов за границей... С каждым ежегодным президентским посланием Федеральному собранию уделяется всё большее внимание качеству чиновного люда, но с ценностными ориентациями так никто и не работает. Только вешними инструментами невозможно отрегулировать внутренние настройки каждого лица, принимающего или проводящего в жизнь соответствующие решения. Эти настройки формируются лишь средой, которая является питательным раствором для созревания государственного служащего.

Инструменты для формирования среды регулируются и проверяются. И на основе эмпирически выявленной нами призмы смысловой проекции уже сегодня можно и нужно строить ценностные "фильтры". Мы считаем, что найден эффективный инструмент, которым можно вооружить все кадровые службы, которые занимаются подбором этих связующих элементов, служащих государству.

Стоит упомянуть о показательном и довольно сильном инородном воздействии на систему ценностей. Интеграция менеджеров в систему государственной власти – это или величайшая глупость, или преступная халатность, которая могла прийти в голову только неучам. Потому что все менеджеры руководствуются концепцией "проджект-менеджмента", который пригоден только для краткосрочных и среднесрочных действий, поскольку строится на потоке задач и заканчивается за их истечением. Например, при строительстве моста, дома, города, завода "проджект-менеджмент" ориентирован на создание неживых систем или продуктов, в которых люди – лишь ресурс. Для применения этой технологии существует корпорации, тресты, компании и т.д. Государственная же система, по сути своей – это живой организм, бесконечно воспроизводящий задачи в течение всего срока своей жизни. В этом случае основная функция государственного служащего – не закончить выполнение задачи, а всё время её воспроизводить: пенсии выдавать, людей обучать, больных лечить… Поэтому что это очень специфический вид деятельности – государственная служба и государственный служащий в ней.

А цель "проджект-менеджера" – всегда завершить задачу, быстрее и с минимальными издержками, потому что он управляет неживыми системами.

Надо эту полемику прекратить раз и навсегда, а всех менеджеров вернуть туда, откуда они пришли – в бизнес, на производство. Государственная служба и менеджмент находятся в дихотомии и, по сути, являются антагонистами именно по ценностным ориентациям.

https://matveychev-oleg.livejournal.com/9818406.html

NN, бизнесмен, о стадиях развития нанятого работника.
1. Хочу – не могу.
2. Не хочу – не могу.
3. Не хочу – могу.
4. Хочу - могу.
Интересно, что "хочу - могу" не в середине пути, а в конце. Хотя по логике так быть не должно, "хочу" должно исчезнуть - надоедает же все. В середине тут - "не хочу - могу", которое по идее должно быть в конце.
Но вот так. NN утверждал, что так и иначе не бывает.

https://langobard.livejournal.com/8545084.html