Первая Республика Евреев – Крым, 1929 г.

http://videocentury.ru/937/Pervaya-Respublika-Evreev---Krym--1929-g-/



Документальный фильм о евреях в Крыму, 1929 г. В создании фильма участвовали В. Маяковский и Л. Брик.

ОН влюбился в неё с первого взгляда и на всю жизнь.
ОНА была замужем, и они стали жить втроём.

ОН подарил ей кольцо с её инициалами — «Л Ю Б», буквы складывались в бесконечное «ЛЮБЛЮ».
ОНА равнодушно относилась к его переживаниям: «страдать Володе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи».

ОН в предсмертном письме написал: «Лиля — люби меня...».
ОНА призналась, что отказалась бы от всего, что было в её жизни, в том числе и от НЕГО, только бы не потерять своего мужа.

Когда у НЕЁ был роман с другим, ОН писал: «Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, люблю, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь».


«ЛИЛИЧКА!»
Вместо письма

Дым табачный воздух выел.
Комната - глава в крученыховском аде.
Вспомни - за этим окном впервые
Руки твои, исступленный, гладил.

Сегодня сидишь вот, сердце в железе.
День еще - выгонишь, может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
Сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу, тело в улицу брошу я.
Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась.
Не надо этого, дорогая, хорошая,
Дай простимся сейчас.

Все равно любовь моя - тяжкая гиря ведь -
Висит на тебе, куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
Горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят - он уйдет,
Разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей, мне нету моря,
А у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Захочет покоя уставший слон -
Царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей, мне нету солнца,
А я и не знаю, где ты и с кем.

Если б так поэта измучила,
Он любимую на деньги б и славу выменял,
А мне ни один не радостен звон,
Кроме звона твоего любимого имени.

И в пролет не брошусь, и не выпью яда,
И курок не смогу над виском нажать.
Надо мною, кроме твоего взгляда,
Не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь, что тебя короновал,
Что душу цветущую любовью выжег,
И суетных дней взметенный карнавал
Растреплет страницы моих книжек...

Слов моих сухие листья ли
Заставят остановиться, жадно дыша?
Дай хоть последней нежностью выстелить
Твой уходящий шаг.

В.В. Маяковский

&лт;1916>

Эти воспоминания об Осипе Брике Лиля Юрьевна писала в течение ряда лет, но они не оставляют впечатления законченных и имеют много разночтений.

Предлагаемый вариант является наиболее полным. Он включает много не публиковавшихся ранее страниц, дающих представление не только о взаимоотношениях с Осипом Бриком, но и о жизни Лили Юрьевны до ее замужества.



Знакомство

1905 год начинался для меня с того, что я произвела переворот в своей гимназии в четвертом классе. Нас заставляли закладывать косы вокруг головы, косы у меня были тяжелые, и каждый день голова болела. В это утро я уговорила девочек прийти с распущенными волосами, и в таком виде мы вышли в залу на молитву. Это было ребяческое начало, после которого революция вошла в сознание. Класс разделился на равнодушных и сознательных. Мы собирали деньги, удирали на митинги. Моей подруге было легче, а я каждый день выдерживала бой. Папа распластывался перед дверьми и кричал, что я выйду из дому только через его труп, не от того, что не сочувствовал, - боялся за меня. Я плакала и удирала с черного хода.



Мы собирались дома и в гимназии, требовали автономии Польши, выносили резолюции и организовали кружок для изучения политической экономии. Руководителем кружка выбрали Осю Брика, брата нашей гимназистки. Он учился в восьмом классе 3-й гимназии, и его только что исключили за революционную пропаганду. Все наши девочки были влюблены в него и на партах перочинным ножиком вырезали «Ося». Я познакомилась с ним только тогда, когда он с сестрой зашел за мной, чтобы вместе идти к Жене, у которой в первый раз собирался наш кружок. Ося представился мне: «Я Верин брат». Назавтра Вера, по Осиному поручению, спросила, как он мне понравился, и я со всей серьезностью ответила, что очень, как руководитель группы. Мне было 13 лет, и я совсем не думала о мальчиках и Верин вопрос поняла чисто по-деловому.



Кружок наш жил недолго. Москву объявили на военном положении. По вечерам занавешивали окна одеялом, мама и папа раскладывали пасьянс. Каждый шорох казался подозрительным, и когда ночью раздался звонок, я, уверенная, что обыск, в мгновение ока разорвала и спустила в уборную многочисленные брошюрки и фотографии Марии Спиридоновой и похорон Баумана. Оказалось - не обыск, а швейцар просил закрыть окна еще плотнее. Ждали еврейского погрома, и две ночи мы провели в гостинице. Я плакала и возмущалась, пытаясь объяснить, что нас потому и бьют, что мы не защищаемся, но меня не слушали.



Папа достал револьвер, который ночью лежал у него на ночном столике, а на день запирался в несгораемый шкаф. Один раз папа забыл убрать его, и мама заперла спальню снаружи на ключ, так боялась оружия.

Ося стал звонить мне по телефону. Я была у них на елке. Ося провожал меня домой и по дороге на извозчике вдруг спросил: «А не кажется вам, Лиля, что между нами что-то большее, чем дружба?» Мне не казалось, я просто об этом не думала, но мне очень понравилась формулировка, и от неожиданности я ответила: «Да, кажется». Мы стали встречаться ежедневно, я отнеслась к этой ежедневности как к должному. Ося испугался и в один из вечеров сказал мне, что ошибся и что недостаточно любит меня. Я больше удивилась, чем огорчилась. У моей подруги Тани было несколько взрослых братьев, у братьев - товарищи. Я ходила к ней учить уроки, подружилась со всей компанией, и на ближайший гимназический бал отправились все вместе.



Бал устраивали в Охотничьем клубе, во всех залах. Мы с Таней - распорядительницы: большие белые воротники, красные распорядительские банты, по бутоньерке на каждом плече, лакированные туфли. Мы, конечно, окружены. Танины братья - взрослые, элегантные, необычайно эффектные. Мы танцуем непрерывно и отрываемся разве только для того, чтобы выпить лимонаду или съесть пирожное. Мы царицы бала. Пришли и Ося с Верой. Узнав меня в таком великолепии, Ося не удержался, подошел ко мне и пригласил на вальс. «Спасибо, но я устала», - и тут же пошла танцевать с кем-то другим, блистательным.



Назавтра Ося позвонил мне и предложил пойти с ним, с Верочкой, Лизочкой и Сонечкой в оперу на «Манон Леско», у них ложа. Опять мы каждый день разговаривали по телефону, и каждый вечер Ося должен был приходить ко мне. Я хотела быть с ним ежеминутно, у него не оставалось времени даже на товарищей. Я делала всё то, что 17-летнему мальчику должно было казаться пошлым и сентиментальным. Когда Ося садился на окно, я немедленно оказалась в кресле у его ног, на диване я садилась рядом и брала его руку. Он вскакивал, шагал по комнате и только один раз за все время, за полгода должно быть, Ося поцеловал меня как-то смешно, в шею, шиворот навыворот.



Летом мы с мамой собрались уезжать в Тюрингию, расставаться с Осей мне было очень тяжело, хотя он обещал мне писать ежедневно.

Из Фридрих-Рода я немедленно написала Осе длинное любовное письмо с адресом, написала и завтра, и послезавтра. Прошли все сроки, ответа нет. Пишу второе письмо с адресом, думаю - то не дошло. Опять прошло много дней. Наконец Осин почерк! Бегу в сад, за деревья. Любезные три странички. Я тут же порвала письмо и бросила писать. Ося не удивился, он на это рассчитывал.



С горя у меня полезли волосы и начался тик. В это лето за мной начали ухаживать, и в Бельгии мне сделал первое предложение антверпенский студент Фернан Бансар. Я разговаривала с ним о боге, любви и дружбе. Русские девочки были тогда не по годам развитые и умные. Я отказала ему, не оставив тени надежды, и в Москве получила от него открытку с надписью: «Je meurs ou je m'attache».

По возвращении в Москву я через несколько дней встретила Осю в Каретном ряду. Мне показалось, что он постарел и подурнел. Может быть, от пенсне, в котором я его еще не видела. Постояли, поговорили, я держалась холодно и независимо и вдруг сказала: «А я вас люблю, Ося».



С тех пор это повторялось семь лет. Семь лет мы встречались случайно, а иногда даже уговаривались встретиться, и в какой-то момент я не могла не сказать, что люблю его, хотя за минуту до встречи и не думала об этом. В эти семь лет у меня было много романов, были люди, которых я как будто любила, за которых даже замуж собиралась, и всегда так случалось, что мне встречался Ося и я в самый разгар расставалась со своим романом. Мне становилось ясным даже после самой короткой встречи, что я никого не люблю, кроме Оси.



После гимназии

По окончании гимназии я собралась на курсы Герье, на математический факультет. Я так блистательно сдала математику на выпускном экзамене, что директор вызвал папу и просил его не губить мой математический талант. К Герье евреев не принимали без аттестата зрелости. Стала готовиться. Труднее всего история и латынь. Готовил меня Изя Румер - человек злой и очаровательный. Он считал последним человеком того, кто не говорит по латыни как по-русски, и презирал меня за необразованность. Экзаменовалась я в Лазаревском институте. Папа был знаком с инспектором. На сто мальчиков нас было две девочки - вторая совсем некрасивая. Когда я переводила Цезаря, инспектор подсказывал мне, переводя шепотом с латыни на французский, а я уже с французского на русский жарила вслух. По естественной истории спросили, какого цвета у меня кровь, где находится сердце и бывают ли случаи, когда оно бьется особенно сильно. Я ответила, что во время экзаменов. Учитель истории, увидев меня, вскочил и принес мне стул. Я ни на один вопрос не ответила, и он все-таки поставил мне тройку. Мальчишки ужасно завидовали.



Экзамен по истории был последний. Мама ждала меня и волновалась, я ушла утром бледная, уверена была, что провалюсь.

У Герье я проучилась два семестра. Навыписывала из Германии чудесно изданных математических книг, сдала несколько экзаменов, но было, видите ли, далеко ездить на Девичье поле, и поэтому я перешла на архитектурные курсы, на Никитской, против Газетного переулка. Опять сдавала экзамены, а когда на моем курсе ввели лепку, проявила к ней большие способности, всё бросила и уехала в Мюнхен учиться скульптуре.



Гарри Блуменфельду было 18 лет, когда я увидела его у моей гимназической подруги Леночки. Он только что приехал из Парижа, куда его посылали учиться живописи. У Леночки тогда собирался всякий народ. Золотая молодежь, какие-то полулитературные люди из кружка и великолепные единицы вроде Липскерова и Рубановича.

Гарри блистал на этом фоне, как блистал бы и на всяком другом. Всё, начиная с внешности, в нем было необычайно. Очень смуглый, волосы черные-лакированные; брови - крылья; глаза светло-серые, мягкие и умные. Выдающаяся нижняя челюсть и как будто не свой - огромный, развратный, опущенный по углам - рот. Беспокойное лицо. Мне он не нравился.



Где бы он ни оказался, он немедленно влюблял в себя окружающих. Разговаривал он так, что его, мальчишку, слушали бородатые люди. Говорил он о старых мастерах, о рисунке, о форме, о Сезанне, о новых путях в живописи, и каждая его фраза открывала вам новое. Ося бредил им.

Когда выяснилось, что я еду за границу, я позвонила его сестре Нюточке, с которой была хорошо знакома, и попросила разрешения зайти посоветоваться о том, куда именно мне поехать.



Нюточка считалась невестой Вадима Шершеневича, он тогда уже писал стихи, подражая в своем творчестве Рубановичу. Когда он сказал Нюточке, что разлюбил ее, она упала в обморок и, очнувшись, не нашла в комнате ни Вадима, ни фарфорового зайчика, единственного его подарка. Через неделю этот же фарфоровый зайчик красовался на туалетном столе его новой невесты.



Я трюхала на извозчике по Покровке и вижу - рядом, на другом извозчике, трюхает Гарри. Поздоровались, улыбнулись друг другу. Говорю: «А я еду к вам». Гарри на ходу пересел ко мне. Затрюхали вместе.

Дома Гарри показал мне свои рисунки, действительно великолепные. При этом он разговаривал вдохновенно и убедительно. Он уговорил меня не ехать в Париж «Вы слишком молоды, поезжайте в Мюнхен».

До моего отъезда оставалось недели две, мы ездили за город и целовались.



Раз, когда я была у него, пришел Ося. Мы вышли втроем на улицу. Ося был серый, как туча. Он ревновал нас обоих.

Перед моим отъездом я заходила к Брикам прощаться. Это было в первый раз, что я видела Осю и думала о своем. Я была полна новых мечтаний и чувств. Ося заметил это и испугался. Он бросился целовать меня, стал просить не уезжать, остаться, говорил, что со мной уходит от него его молодость, но я была горда своим равнодушием и уехала. Через несколько месяцев за мной уехал Гарри.

Поехала я поздней весной с мамой и Эльзочкой. В Мюнхене мы остановились в пансионе, который показался мне шумным. Стали искать более подходящее жилье.



Наконец мы нашли прелестную комнату с красной мебелью и ярко-желтыми портьерами. Над письменным столом я повесила луврского скриба и переехала. А мама с Эльзочкой отправились дальше на курорт.

Я поступила в студию Швегерле, которая считалась тогда образцовой. Лепили голую модель, голову, раз в неделю рисовали. Работало человек 12-15. Старостой был американец, безошибочно угадывающий под платьем тело натурщицы. Приходит хорошенькая, изящная, тонкая, он и не смотрит, а нескладную с виду берет. И, раздетая, она всегда оказывалась подходящей. Раз он как-то продемонстрировал нам тех, на которых мы настаивали, после чего мы перестали в это дело вмешиваться.



Из Москвы я получала ежедневно письма от Гарри и открытки от Оси Волка, в красочных сериях, двенадцать штук в конверте, на полотняной бумаге: огромные косматые головы Бетховена и Байрона. Получила я от него и письмо, философское и необычайно умное. Через несколько дней (удивительно не везло этому человеку) я прочла его письмо целиком в какой-то случайно подвернувшейся книге. Вместо ответа я послала ему заглавие книги и номер страницы. Получила одну открыточку и от Оси Брика, просто почтовую, без вида, и забыла ему ответить.



Заезжал ко мне из Киссингена папа. Он очень просил меня вернуться с ним в Москву, он плакал над моими погрубевшими от работы руками, гладил и целовал их, приговаривая: «Посмотри, Лилинька, что ты сделала со своими красивыми ручками! Брось все это, поедем домой». Но я решила твердо сделаться Праксителем.



Как-то во время работы моя приятельница Катя сказала мне, что приехал знакомый из России, ученик Санина - Алексей Михайлович Грановский, учиться у Рейнгардта режиссуре. Сегодня будет у нее. Из мастерской мы пошли к Кате. Грановский уже ждал. Он принес красные розы и был явно разочарован тем, что Катя не одна. Я заметила это и ретировалась. Назавтра они зашли ко мне вместе, мы где-то гуляли. А на следующий день Грановский пришел ко мне один с белыми розами. Катя не обиделась. У нее был свой роман.



Жизнь пошла рассчитанная точно. В мастерской я работала с половины 8-го утра до б вечера. Дома мылась, переодевалась, и за мной приходил Грановский. Мы ходили в театральный музей и по антикварам в поисках старых книг. Домой возвращались насыщенные впечатлениями, и тут Грановский показывал мне свои тетради с эскизами театральных декораций и планами своих будущих постановок. Неужели это их он осуществил в еврейском Камерном? Правда, в молодости все кажется таким возвышенным и прекрасным.

Мы бродили до полуночи. Я слушала бесконечные рассказы о Рейнгардте, Санине, левом театре. Мы поедали моккаэйс в неправдоподобных количествах. Мы сидели под луной, на холме, в греческой беседке в парке.



В одну такую ночь мы увидели издали, сквозь деревья, длинную процессию и нам послышалась тихая музыка. Процессия приближалась, и скоро мы стали различать девушек и юношей в белых покрывалах, у девушек лилии и пальмовые ветки в руках, а юноши издавали звуки гитарами и мандолинами. Процессия обошла беседку, поднялась по ступенькам и, танцуя, закружилась вокруг нас. Это дурачилась компания художников и студентов, нагоняя мистический ужас и восторг на влюбленные парочки в парке.

Каждую ночь мы возвращались пешком к Грановскому, комнатка у него была крошечная, но вход прямо с лестницы и никто не мог нам помешать.



Уже светлело, когда мы спускались вниз в кафе и опять ели мороженое. Домой я уезжала на такси, на которое уходили все мои деньги.

Идиллия эта была прервана приездом Гарри, которого я ждала, и одновременно неожиданным приездом Оси Волка, который, вместо того чтобы ехать в Петербург на свадьбу брата, удрал ко мне и послал из Мюнхена поздравительную телеграмму. Он привез мне коробку эйнемского шоколада, размера которой я просто испугалась.

Я совсем замоталась. Никто из трех не должен был знать друг о друге. Ося жил в гостинице, с Гарри я бегала искать ателье, а Грановский оставался Грановским.



Несколько дней я не работала. Наконец отправила Осю в Москву - стало чуть легче. Но Гарри брал себе всё мое оставшееся от работы время. Я не любила, но бесконечно жалела его и восторгалась им. Когда я сказала Грановскому, что нам надо расстаться, он горевал страшно, не мог понять внезапного охлаждения, просил подождать, не спешить, подумать. Но я ушла, и меня почти невозможно было застать дома, так как я прямо с работы уходила к Гарри.



Через несколько дней я получила от Грановского письмо со вложенным в него билетом первого ряда на 9-ю симфонию Бетховена. Он просил меня прийти и послушать ее. Он уезжает в Россию и хочет в последний раз посмотреть на меня. Я же его не увижу.

Я оделась со всей тщательностью, пошла и просидела весь концерт. Грановского я не искала и не увидела. Сейчас я думаю отчего-то, что его там и не было.



Мастерская у Гарри была большая, с верхним светом. Стены увешаны фотографиями с Джотто, Сезанна, со всего самого изысканного.

Гарри приехал в Мюнхен для того, чтобы написать меня. Задуманы две картины: «Венера» и «Женщина в корсете».

«Женщина в корсете» будет писаться на манере рубенсовских детей и мадонн. Небольшой продолговатый четырехугольный холст. Я в розовом элегантном корсете, в очень тонких черных шелковых чулках и в атласных, черных, спадающих с пяток, утренних туфлях. Из-под корсета на груди кружево рубашки. По написанному уже портрету широкий и пышный венок из цветов, овальный, закрывающий где руку, где ногу и выписанный тщательно, опять же как у Рубенса.



Для «Венеры» холст уже натянут в три четверти моего роста. Я буду лежать голая, на кушетке, покрытой ослепительно белой, даже слегка накрахмаленной, простыней. Как на блюдце, говорит Гарри. Куплен темно-серый тяжелый шелк, он повешен густыми складками фоном позади кушетки. Куплено также множество подушек разнообразных размеров и форм, обтянутых золотой и серебряной парчой всех фактур и оттенков. Я буду полулежать. Волосы чуть сплетены и перекинуты на плечо. На одну руку я опустила голову, в другой деревянное, золоченое, найденное с величайшим трудом у антиквара венецианское зеркало. На простыне передо мной огромная пуховка в розовой пудре, губы подмазаны.



Гарри ходил проверять мою работу к Швегерле, ему понравилось то, что я делаю, и он пока не мешал мне работать и делал эскизы с меня по вечерам. Я стою, лежу и сижу часами, голая и страшно устаю, и мне уже начинает надоедать. Но рисунки удивительно хороши и с совершенным портретным сходством, и я терплю.



Сеансы эти кончились сами собой. У Гарри на почве его болезни начались дикие головные боли. Он ни на шаг не отпускал меня, рыдал, когда я делала попытку уйти. Боль оставляла его только к вечеру, уже невменяемого от усталости.

Работа моя остановилась, Гарри тоже почти не писал. Я решила, что Гарри должен отправиться в Швейцарию на поправку. Я заняла денег, где только могла, и он уехал. Я же немедленно отправилась домой, в Москву, на рождественские каникулы.

Впоследствии я узнала, что Гарри заболел туберкулезом и попал в сумасшедший дом. Что он женился и у него был ребенок. Несколько раз он приходил к нам в Петрограде. Был уже тогда неизлечимым морфинистом, бросался на людей и требовал морфия и опять попал в сумасшедший дом.

Умер он от туберкулеза 26 лет. Перед смертью подарил мне чудесный пейзаж - черный с белым. В голодные годы я продала его в Музей живописной культуры.



Свадьба

В день моего приезда в Москву Ося Волк пригласил меня в Художественный театр. Я побежала бегом, так как, несмотря на пропаганду Грановского, я театр этот обожала. В первом же антракте выхожу в фойе и вижу Осю Брика. Он узнал, что я приехала, что пошла в театр, и прибежал, благо театр рядом. Билета не достал, но в фойе проник Я не взволновалась и не обрадовалась и, условившись встретиться завтра на еврейском балу, пошла смотреть второе действие.



На еврейские балы я ходила редко, но после долгого отсутствия захотелось повидать tout Moscou, и мы с мамой отправились.

Подробностей бала я не помню, помню только, что пришел Ося с Ниной Герасимовной Познанской, очень красивой женщиной, что мы поговорили с ним несколько минут и я опять сказала, что люблю его, и когда мы собрались уезжать, я встретила Осю внизу около вешалки.



...Завтра Ося позвонил мне. Мы встретились на улице и пошли погулять. Я рассказывала про Мюнхен, про Гарри, про свою работу. Зашли в ресторан, в кабинет, спросили кофейничек, и без всяких переходов Ося попросил меня выйти за него замуж Он сказал: «Лиличка, не отказывай мне, ведь ты - моя весна». Это из «Вишневого сада», я это только теперь поняла. Очевидно, это было у него в умах, он ужасно любил Чехова. «Ты - моя весна...» Я сказала: «Давай, попробуем». Это было в 1911 году.



На этот раз мои родители были очень довольны - они устали от постоянного террора. Брикам послали телеграмму за границу. В ответ получились два панических письма, одно - более сдержанное, от отца, в котором он писал, чтобы Ося не торопился совершать такой серьезный шаг, так как он думает, что Осе нужен тихий, семейный уют, а Лиля натура артистическая. И второе, совершенно отчаянное письмо от матери. Ося очень дружил с ней, и ей поэтому была известна вся моя биография.



Купила я их тем, что просила свадебный подарок в виде брильянтового колье заменить роялем «Стенвей». Из этого они вывели заключение, что я бескорыстна и культурна.

Месяц до их приезда из-за границы мы провели чудесно. Осина сестра была тогда невестой медведенского Коли. В квартире никого, кроме нас четверых и бедного Павлика, который не находил себе места. «Везде целуются!»



Мы философствовали ночи напролет и окончательно поверили, что созданы друг для друга, когда разговорились о сверхъестественном. Мы оба порознь много думали на эту тему, и я пришла к выводам, о которых рассказала Осе. Выслушав меня, он в совершенном волнении подошел к письменному столу, вынул из ящика исписанную тетрадь и стал читать вслух почти слово в слово то, что я ему только что рассказала.



Новый год мы встречали у Крынкина на Воробьевых горах, и в январе Ося уехал на месяц в Верхнеудинск на ярмарку по отцовским делам. Он продавал там бурятам темно-красные кораллы, без которых обычай запрещал им выдавать дочерей замуж.

Бывали случаи, когда приходилось распаковывать уже готовые к отправке в Москву тюки, если старый бурят валился к Осе в ноги, так как не успел вовремя добраться из степи и дочери год пришлось бы ждать свадьбы, до следующей ярмарки.



В этот месяц я сняла квартиру, заказала мебель, купила белье, ковры, посуду. Когда Ося приехал, он был потрясен великолепием, самостоятельностью и собственностью. И мы поженились 26 марта 1912 года.

Сыграли свадьбу. В синагоге мы венчаться отказались, и я предупредила папу, что если Мазе будет говорить речь, мы уйдем из-под хулы. Раввин был папин товарищ по университету, и папа предупредил его, что дочка у него с придурью.

Мама говорила, что из всей церемонии она помнит только мои зубы из-под белого шарфа. Невозможно было смотреть на Осю, со всей серьезностью произносящего только что вызубренную еврейскую молитву. Словом, положение у нас было дурацкое.



Нас обвенчали. Раввин обиженным голосом сказал: «Я, кажется, не задержал молодых», - и мы сели обедать, а после обеда в кухне долго рыдала Поля (мамина старая кухарка, фанатичка своего дела), оттого что в волнении забыла подать к ростбифу тертый хрен. После этого она работала у нас лет пять и каждый раз, когда подавала ростбиф, говорила, мол, уж сегодня-то я не забыла хрен, как намедни.

Нас долго уговаривали поехать в свадебное путешествие, но нам надоело скитаться и ужасно нравилась новенькая квартирка, и мы после обеда пошли домой.

А когда мы легли в постель, взяли с собой наше шампанское, и тут вот стихи Маяковского - «Вино на ладони ночного столика...»; я ему это рассказала потом.



РЕДАКТОРСКАЯ ВРЕЗКА

Маяковский относился к «прошлому» Лили далеко не так спокойно, как Осип Брик, которому были хорошо известны ее увлечения, романы и даже случайные связи. Чувство мучительной ревности пронизывает все стихи Маяковского 1915-1916 гг., посвященные Пиле.

В. В. Катанян в своей книге о Пиле Брик пишет:

«Однажды он попросил рассказать ему о ее свадебной ночи. Она долго отказывалась, но он так неистово настаивал, что она сдалась. Она понимала, что не следует говорить ему об этом, но у нее не было сил бороться с его настойчивостью. Она не представляла, что он может ревновать к тому, что произошло в прошлом, до их встречи. Но он бросился вон из комнаты и выбежал на улицу, рыдая. И, как всегда, то, что его потрясло, нашло отражение в стихах»:



Нет.

Это неправда.

Нет!

и ты?

Любимая,

за что,

за что же?!

Хорошо -

я ходил,

я дарил цветы,

я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!

Белый,

сшатался с пятого этажа.

Ветер щеки ожег.

Улица клубилась, визжа и ржа.

Похотливо взлазил рожок на рожок.

Вознес над суетой столичной одури

строгое -

древних икон -

чело.

На теле твоем - как на смертном одре -

сердце

дни

кончило.

В грубом убийстве не пачкала рук ты.

Ты

уронила только:

«В мягкой постели

он,

фрукты,

вино на ладони ночного столика».

Любовь!

Только в моем

воспаленном

мозгу была ты!

Глупой комедии остановите ход!

Смотрите -

срываю игрушки-латы

я,

величайший Дон-Кихот!



Из стихотворения «Ко всему» (впервые опубликовано в августе 1916 года в альманахе «Стрелец» под названием «Анафема»)





Предвоенные годы

Ося просил меня бросить скульптуру, что я и сделала немедленно и безжалостно...

Мы с Осей расставались только на несколько часов в день, которые он проводил в отцовской конторе.

Летом я поехала с ним в Нижний Новгород на ярмарку. Жили мы в караван-сарае. Номера были наверху, внизу - лавки. В номерах жили сарты, человек двести, Ося и я. Ося с 8 часов утра и до вечера должен быть в лавке. Я еще сплю, тогда он запирает меня снаружи на ключ. Из моей комнаты в лавку проведен звонок; я дико скучаю и с утра до вечера капризничаю. Звоню я к Осе поминутно, то же самое делает Максим Павлович, когда Ося наверху. Ося с ног сбился, бегая взад-назад, и даже похудел.



Когда мы с Осей ездили в Нижний Новгород, я взяла с собой весь товарищеский архив, в котором были письма Оси и его товарищей друг к другу, женские письма, тетради, исписанные стихами и философскими трактатами. Я читала этот архив как роман, с горящими щеками, но это было самое увлекательное читанное мною в жизни, я чуть не плакала, когда обнаружила, что архив пропал.



Зимой поехали в Читу и на ярмарку в Верхнеудинск Жили мы там без права жительства, за взятки полиции. Питались рябчиками и пельменями. Ося продавал бурятам кораллы и часы без потрохов, которыми они пользовались как коробочками.

По вечерам мы с Осей ходили в собрание играть в лото и ужинать.



В один из вечеров загорелась деревянная китайская пагода, видная из окна собрания. Все кинулись к окнам. Горело замечательно красиво. Мы долго стояли и ждали, пока обвалится верхушка, но она все не валилась. Мы попросили официанта последить и, как начнет валиться, сказать нам, но верхушка рухнула сразу, и нам было очень обидно.

Этой же зимой мы ездили в Париж и в кинематографе Патэ опять смотрели пожар китайской пагоды в Чите и увидели, как рухнула верхушка. Мы были потрясены чудесами техники.



По пути из Сибири в Москву на одной из станций мы помогли англичанину купить аквамарин. Познакомились, разговорились и за долгий семидневный путь подружились. Он лесопромышленник и в лесах Японии прожил двадцать лет. У него там домик, весь наполненный книгами, - маленький музей, который он собрал за эти двадцать лет одиночества.



Ровно два года назад ему пришлось по делам ехать в Токио. В коридоре международного вагона он увидел девушку удивительной красоты. Она ехала в сопровождении пожилой дамы, своей компаньонки. Разговаривали они по-английски и, подъезжая к Токио, заволновались, не будучи уверены, Токио ли это. Наш англичанин любезно помог им, обменялись несколькими фразами, поезд медленно и плавно подкатил к дебаркадеру, дамы сели в экипаж и поехали в гостиницу, англичанин за ними. На следующий день в холле он подошел к ним, как знакомый и два дня они провели вместе.

Путешественницы уехали к себе в Америку, а англичанин - в лес.



Он написал ей письмо, которое шло месяц, и месяц шел ответ. Он стал писать чаще, переписка сделалась ежедневной, полетели телеграммы. Он влюбился как сумасшедший и дал обет возложить цветы на могилу Саади, если она примет его предложение.

Предложение было принято, он поехал в Америку, вернулся, подготовил всё для ее прибытия и сейчас едет в Париж для того, чтобы там с ней обвенчаться.



В Москве мы получили телеграмму о том, что они приезжают, заказали им комнату в «Метрополе» и встретили на вокзале. Она действительно оказалась красавицей. Величественная блондинка, с крошечной горделивой головкой, по-американски элегантная. На шее сибирский аквамарин в оправе из брильянтов.

Первое, о чем она спросила меня, - в какую я хожу церковь. Мы водили их по Москве, надарили им русских платков и массу кустарной мелочи.

Они уехали на могилу Саади, а оттуда к себе.



Через несколько дней после объявления войны я получила от них патриотическую телеграмму и два письма, одно за другим, в которых они писали мне, что так как муж мой, конечно, на войне, то чтобы я знала, что у меня есть друзья и что их дом - это и мой дом.

Но мне было не до них, и я потеряла их адрес.

Две осени мы ездили в Туркестан, эти оба раза слились в моей памяти, хотя второй раз с нами ездил Липскеров.

Туркестан до того нам понравился, что мы мечтали прожить там несколько лет. Мы были в Самарканде, Ташкенте, Коканде, Бухаре, Намангане, Андижане, Оше.

Мы ездили из города в город, в поездах, с отдельными вагонами «для сартов», как для скота, и сарт мог купить себе любой билет, хоть первого класса, его все равно сажали в этот вагон.

Мы переезжали в грузовике пустыню, обгоняя караваны верблюдов. Целые дни просиживали в лавках на базаре, пили зеленый чай и ели горячие лепешки со свежим инжиром и виноградом.

Мы бродили по глиняным улицам, встречали сарта в золотистом халате, с большой розовой розой за ухом, женщину в сером и девушку в красном, одинаково запеленутых.

Над глиняными стенами висели красные осенние абрикосовые ветки.

Мы выходили на площадь, окруженную голубыми мечетями, и на площади груды гранатов и дынь, а около них, поджав ноги, сарты в пестрых чалмах и халатах.

В Самарканде мы подружились с торговцем книгами Шалазаровым, и я большую часть времени проводила у него в лавке. Он никак не мог понять, чем торгует Липскеров, и когда нам, наконец, удалось объяснить ему, что он поэт, воскликнул: «Понимаю, понимаю, человек, который говорит из сердца».



Он рассказал нам печальную историю. Пятнадцать лет он прожил со своей женой, и она оставалась бесплодной. Он не хотел другой жены, но отсутствие детей - страшное несчастье, и старая жена сама уговорила его жениться вторично. Он женился, и в тот же год обе женщины забеременели. Он чуть не плакал, когда рассказывал нам это.

Принимали нас пышно, с подарками. Мы привезли в Москву неисчислимое количество халатов, платков и шелковых материй. Нас закармливали пловами. Я ходила на женскую половину, - меня обступали со страшным гамом, женщины щупали материю платья, вязаную кофту, шляпу. Поднимали даже юбку.



Один богатый купец принимал нас с помпой, по-европейски, за столом и со стульями, и пошел к женщинам предупредить о моем приходе. Он вернулся к нам веселый, с грудным ребенком на руках. Вот, говорит, ездил в Москву, вернулся, всё дела были, к женам никак не мог зайти и не знал даже, что должно было что-то родиться, а сыну, оказывается, два месяца. Подумать только - ребенок мог родиться и умереть, а отец ни о чем и не знал бы.



В Самарканде же мы поехали осматривать публичные дома. Существовали они недавно. Раньше в Туркестане проституток не было - были бачи, мальчики с длинными волосами, они танцевали на свадьбах, пели песни в чайханах и заменяли узбекам проституток, но русское правительство прекратило это безобразие, открыло публичные дома, и нам захотелось посмотреть на такое культурное достижение.

Это целая улица за городом, единственное место, где можно встретить женщину с открытым лицом. Поехали я, Ося и два пожилых сарта, приятели. У заставы нас останавливает полицейский и обращается ко мне: «Пожалуйста, в будку». Я иду, Ося за мной. В будке молодой пристав: «Вы куда идете?» Ося: «В публичный дом». Пристав: «А это кто?» Ося: «Это моя жена». - «Как же вы с женой в такое место вместе идете?» - Ося: «Да вот интересуется». Тогда пристав стал спрашивать меня, знаю ли я, куда меня везут, стал рассказывать, что там происходит, и когда окончательно убедился, что я еду добровольно, всё-таки послал с нами городового.



Улица эта вся освещена разноцветными фонариками, на террасах сидят женщины, большей частью татарки, и играют на инструментах вроде мандолин и гитар. Тихо и нет пьяных. Мы зашли к самой знаменитой и богатой. Она живет со старухой матерью. В спальне под низким потолком протянуты веревки, и на веревках висят все ее шелковые платья. Все по-восточному, только посередине комнаты двухспальная никелированная кровать.



Принимала она нас по-сартски. Низкий стол, весь установлен фруктами и разнообразными сладостями на бесчисленных тарелочках, чай - зеленый. Пришли музыканты, сели на корточки и заиграли, а хозяйка наша затанцевала. Платье у нее серое до пят, рукава такие длинные, что не видно даже кистей рук, и закрытый ворот, но когда она начала двигаться оказалось, что застегнут один воротник, платье разрезано почти до колен, а застежки никакой. Под платьем ничего не надето, и при малейшем движении мелькает голое тело.



В Оше нет гостиницы, и нам пришлось ночевать у знакомых. Чистая комната, спим на полу, на пышной слойке из одеял и подушек. Кормят до отвала, одна беда: вместо уборной - конюшня, не образная, а настоящая, с лошадками. Ося попросил у хозяина ночной горшок, - не понимает. Ося объясняет, что круглый, с ручкой, - ничего не понимает. Созвали семейный совет, пригласили соседей. Одного осенило, вспомнил, что действительно в соседней деревне такой предмет имеется.



Вечером все пошли погулять. Возвращаемся уже при луне, ночь светлая и душистая. Вдруг в тишине нам слышится далекий топот и на прямой, как стрела, дороге мы различаем всадника. Ближе, ближе, и наконец мимо нас на белом коне под луной, промчался сарт в развевающемся халате и с ночным горшком в вытянутой руке.



В Коканде у нас был приятель, богатый купец, у него сын 17 лет, смуглый и толстый. Сын этот торгует на базаре. Сидит целый день в лавке, что наторгует, то и проест. Как товар кончится, отец покупает новый, опять сын торгует, пока не кончатся и товар, и деньги. Когда этот малый увидел меня, он сорвал в саду самую большую и красивую розу, сел на базаре, поставил розу в чайник и стал ждать, когда я пройду мимо. В этот день меня не было. Он переменил воду и ушел домой. На завтра опять ждет, - роза совсем распустилась, стала огромной, того и гляди, осыплется. Маклер Алимбаев сжалился над ним, прибежал ко мне: «Пройдите, пожалуйста, мимо лавки такого то, он очень ждет».



Роза действительно была волшебная. Мальчик был в восторге, а я почувствовала себя принцессой из тысячи и одной ночи.

Эти два года, что я прожила с Осей, самые счастливые годы моей жизни, абсолютно безмятежные.

Потом была война 14-го года, мы с Осей жили уже в Петербурге. Я уже вела самостоятельную жизнь, и мы физически с ним как-то расползлись...

Прошел год, мы уже не жили друг с другом, но были в дружбе, может быть, еще более тесной. Тут в нашей жизни появился Маяковский.



Как было дело

Приходится писать, как было дело. Слишком много врут, даже для очевидцев слишком много... Слишком много домыслов - вольных или невольных. Больше вольных.

Писать не хочется. Не хочется вспоминать. Только начнешь, а «уже у нервов подкашиваются ноги...»



Итак, Володя влюбился в меня сразу и навсегда, так же как Ося влюбился в Володю. Я говорю - навсегда, навеки, оттого что это останется в веках, и не родился тот богатырь, который сотрет эту любовь с лица земли. Разве что земля «рухнет», а тогда - все равно.

Я уже писала о том, что Володя пришел к нам, сразу посвятил мне «Облако» и с тех пор посвящал мне каждую строчку.

Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня, это было нападение.



Два с половиной года у меня не было спокойной минуты - буквально. Я сразу поняла, что Володя гениальный поэт, но он мне не нравился. Я не любила звонких людей - внешне звонких. Мне не нравилось, что он такого большого роста, что на него оборачиваются на улице, не нравилось, что он слушает свой собственный голос, не нравилось даже, что фамилия его - Маяковский - такая звучная и похожа на псевдоним, причем на пошлый псевдоним.



Ося был небольшой, складный, внешне незаметный и ни к кому не требовательный, - только к себе.

Володя в первые дни отнесся к Осе как к меценату. Даже обманул его, назвал большую сумму за печатание «Облака» и прикарманил оставшиеся деньги. Но это только в первые дни знакомства. Володя был в отчаянии, когда через много лет выяснил, что мы знаем об этом обмане и хотя он был давным-давно позади, хотя между нами была уже полная близость и рассказала я ему об этом как о смешном случае и оттого, что к слову пришлось, а могла бы и не рассказывать, так как это было давно забыто.



Да и тогда, когда это произошло и мы с Осей узнали про это, мы отнеслись к этому весело, и нас это со стороны тогдашнего Володи нисколько не удивило. Слегка обжулить мецената считалось тогда в порядке вещей.

Ося сразу влюбился в Володю, а Володя в Осю тогда еще влюблен не был. Но уже через короткое время он понял, что такое Ося, до конца поверил ему, сразу стал до конца откровенен, несмотря на свою удивительную замкнутость. И это отношение осталось у него к Осе до смерти. Трудно, невозможно переоценить влияние Оси на Володю.



Пишу как пишется, могу перепутать последовательность, но факты все безусловные, так как буду писать только то, что точно помню и о чем все эти годы часто думала. О многом думала, оттого что думалось. О многом - оттого, что заставляли думать сплетни и клевета. Сколько их, мерзких сплетен! Как нарочно в ответ на «пожалуйста, не сплетничайте». И сколько их было при жизни Володи. Но тогда мы на них не обращали решительно никакого внимания. Они к нам совсем как-то не прилипали, мы их не слышали даже. Сплетен было больше, чем это нормально, вероятно, оттого, что Володя был очень заметен не только стихами, но и всем своим видом и поведением, да и влюбленных в меня, пожалуй, было больше, чем это нормально, а вокруг каждой любви - особенно несчастной - всегда много сплетен.



Наша с Осей физическая любовь (так это принято называть) подошла к концу. Мы слишком сильно и глубоко любили друг друга для того, чтобы обращать на это внимание. И мы перестали физически жить друг с другом. Это получилось само собою...



...Я рассказала ему всё и сказала, что немедленно уйду от Володи, если ему, Осе, это тяжело. Ося был очень серьезен и ответил мне, что «уйти от Володи нельзя, но только об одном прошу тебя - давай никогда не расстанемся». Я ответила, что у меня этого и в мыслях не было.

Так оно и случилось: мы всегда жили вместе с Осей. Я была Володиной женой, изменяла ему также, как он изменял мне, тут мы с ним в расчете. Во втором вступлении к поэме о пятилетке, которое он начал писать в виде письма ко мне, так и сказано: «...с тобой мы в расчете, не к чему перечень взаимных болей, бед и обид». Он переделал эти строчки в предсмертном письме на: «я с жизнью в расчете...» Я и жизнь для Володи были синонимами.



Мы с Осей больше никогда не были близки физически, так что все сплетни о «треугольнике», «любви втроем» и т. п. совершенно не похожи на то, что было. Я любила, люблю и буду любить Осю больше чем брата, больше чем мужа, больше чем сына. Про такую любовь я не читала ни в каких стихах, ни в какой литературе. Я люблю его с детства. Он неотделим от меня. Может быть, когда-нибудь я напишу об этой любви. Сейчас моя цель другая. Эта любовь не мешала моей любви к Володе. Наоборот, если бы не Ося, я любила бы Володю не так сильно. Я не могла не любить Володю, если его так любил Ося. Он говорил, что для него Володя не человек, а событие. Володя во многом перестроил Осино мышление, взял его с собой в жизненный путь, и я не знаю более верных друг другу, более любящих друзей и товарищей. Думаю только, что Ося никогда бы не бросил Володю так, как бросил его Володя. Он не мог бы убить себя, как бы ни был велик соблазн. Он не обрек бы Володю на такую тоску, на такое горе, на какое обрек Володя Осю. Ося пересилил бы себя для меня, для Володи, не дал бы волю больным нервам. Правда, Ося не был поэтом. Какая же это нервотрепка писать такие пережитые поэтом стихи, какие писал Володя! В таком состоянии долго прожить невозможно. За 37 лет он прожил сто жизней...

Лиля Юрьевна Брик

 (1891 [Москва] - 04.08.1978 года [Переделкино])

Есть женщины, которые заколдовывают мужчин. Лиля Брик была именно такой женщиной. Вошла в историю как возлюбленная Маяковского.

Она родилась в Москве, и детство ее прошло в районе Покровских ворот. Отец, Гурий Александрович Каган, был присяжным поверенным и работал юрисконсультом в австрийском посольстве. Мать, Елена Юльевна, окончила Московскую консерваторию по классу рояля и преподавала музыку. Отец увлекался Гете, и старшую дочь, которая родилась в 1891 году, назвал в честь возлюбленной великого немецкого поэта Лили Шенеман. А когда пять лет спустя появилась на свет ее сестра, она тоже получила имя одной из героинь поэзии Гете - Эльза. Родители дали им хорошее образование. С детства сестры говорили по-французски, по-немецки, играли на рояле.

Девочки обращали на себя внимание. У Эльзы были ангельские голубые глаза и белокурые локоны, а у Лили глаза были огромные и карие, а волосы - ярко-рыжие. Она отличалась норовом, самостоятельностью, родители ее обожали. В гимназии преуспевала, особенно по математике, и сразу же не захотела быть «как все». Схватила ножницы, отрезала себе косы - к ужасу родителей. (А в старости, в 80 лет, наоборот, заплела косу - к удивлению знакомых и восторгу почитателей.)

Со своим будущим мужем Осипом Бриком Лиля познакомилась еще в гимназии. Семнадцатилетний учитель и тринадцатилетняя ученица сразу приглянулись друг другу. В 1908 году она закончила гимназию. Лиля предпочла продолжить образование в Архитектурном институте, а через два года уехала в Германию учиться скульптуре.

Они встретились вновь в день возвращения Лили на родину. В фойе художественного театра. Опять показалось, что это судьба. Но родители Осипа были против брака, так как сомневались в «нравственных устоях» невесты. Однако сыну удалось уговорить родителей, и свадьба состоялась в 1912 году.

О. Брик, фотографии А. Родченко

С первых же дней своего замужества Лилия Юрьевна «держала салон», в котором собиралась элита - поэты, художники, актеры. Не чурались ее салона и политики, военные, чекисты. Одно время ее возлюбленным был всесильный чекист Яков Агранов, считавшийся другом и Брика, и Маяковского. С Владимиром Маяковским Лилю познакомила сестра Эльза.

Первый свой полудетский роман Эльза пережила в 8 классе гимназии. Он был молодым неизвестным поэтом. По бедности катал ее на трамвае мимо площади, которая впоследствии будет носить его имя - площадь Маяковского. Эльза привела поэта к Лиле, когда та уже была замужем. Правда, к 1915 году она и Осип Максимович Брик уже два года фактически были в разводе, но оставались в дружеских отношениях и жили в одной квартире. Поэт сразу и навсегда влюбился в Лилю.

Эльза Триоле, фотография А. Родченко

«Это было нападение, - говорила Лиля Брик. - Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты - буквально. Меня пугала его напористость, рост, его громада, неуемная, необузданная страсть. Любовь его была безмерна. Когда мы познакомились, он бросился бешено за мной ухаживать, вокруг ходили мрачные мои поклонники. Я помню, он сказал: «Господи, как мне нравится, когда мучаются, ревнуют...»

В конце концов, начав жить с Маяковским, Лиля решила не расставаться с Осипом Бриком. Это, однако, не была «любовь втроем»: и у нее, и у Маяковского до конца дней сохранялись с Бриком дружеские и уважительные отношения. Но у людей, которые не могли себе такого представить, союз этот вызывал злобное неприятие, и «свято сбереженные сплетни», по выражению Ахматовой, тянутся по сей день.

Сохранились письма Эльзы той поры, когда герой ее романа уже увлекся Лилей. По ним видно, что разрыв прошел нелегко для Эльзы, что чувства ее еще не остыли, она ревновала и досадовала: «Сердечные дела мои все по-старому: кто мне мил, тому я не мила, и наоборот».

Лиля умела влиять на сестру и подчинять ее своей воле. И Эльза не порвала ни с нею, ни с Владимиром Владимировичем, а, страдая, подчинилась обстоятельствам. Не будет преувеличением сказать, что Эльза, будучи еще гимназистской, одной из первых по-настоящему полюбила и поняла его стихи. В 1918 году Эльза вышла замуж за француза Андре Триоле и уехала в Париж, там она первой стала переводить Маяковского на французский язык, издавала его пьесы, читала доклады и устраивала выставки.

При всей несхожести судеб сестер было у них нечто общее: они безоговорочно подчиняли себе мужчин, с которыми связывали свои жизни. Их избранники не смели с ними спорить, считаясь с их вкусами в литературе и в искусстве. «Лиля всегда права», - говорил Маяковский.

В. Маяковский, фотография А. Родченко

В личности Лили Брик была одна загадка, тайна, которую она унесла с собою. Не в силах разгадать ее, люди выдумывают небылицы, а имя обрастает легендами. Знаменитые романы Лилии Юрьевны! Ее раскованное поведение, вольные взгляды порождали массу слухов и домыслов, которые передавались из уст в уста и, помноженные на зависть, оседали на страницах воспоминаний.

В те далекие двадцатые Лиля пользовалась большим успехом. О ней говорили в то время чаще, чем о какой-либо другой женщине, и продолжают говорить вот уже скоро сто лет. Она была максималистка, в достижении цели ничто не могло остановить ее - и не останавливало. Если ей нравился мужчина и она хотела завести с ним роман, особого труда для нее это не составляло. Она была хороша собой, сексапильна, знала секреты обольщения, восхитительно одевалась, была независима. Что касалось моральных преград... «Надо внушить мужчине, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают, - говорила она. - И разрешать ему то, что не разрешают ему дома. Например, курить или ездить куда вздумается. Остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье».

Ее не останавливало семейное положение «объекта» или его отношения с другими женщинами. Она хотела любить этого человека, проводить с ним время, путешествовать, но при этом - дружить с его женой. Маяковский однажды заметил: «Ты не женщина, ты - исключение», но все полагали своим долгом вмешаться в ее личную жизнь. Поколение за поколением, от академиков до школьников, судило Лилю Брик, не прощая ей уход от поэта. Это дало ей основания заметить: «Конечно, Володе следовало бы жениться на Аннушке, подобно тому, как вся Россия хотела, чтобы Пушкин женился на Арине Родионовне» (Аннушка - домработница Маяковского).

Все женщины Маяковского не просто знали о существовании Лили Брик, они обязаны были выслушивать восхищенные рассказы о ней. Она любила подарки, он любил ей их дарить. Однажды он подарил ей кольцо, внутри которого было выгравировано: «Л.Ю.Б.», то есть Лиля Юрьевна Брик. Если читать выгравированное по кругу, то получается бесконечное ЛЮБЛЮ.

«Я люблю, люблю, несмотря ни на что, и благодаря всему любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь». Эти строки Маяковского, конечно же, обращены к Брик.

После гибели поэта Лиля Юрьевна еще дважды была замужем, правда, неофициально. Вначале за Виталием Марковичем Примаковым, выдающимся военным, образованным и талантливым человеком, которого в 1937 году репрессировали и расстреляли. Последние 40 лет она была замужем за литератором Василием Катаняном.

В. Катанян, фотография А. Родченко

«Любимый мой Элик, - пишет Лиля сестре после самоубийства Маяковского. - Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо было знать Володю так, как знала его я. Если б я или Ося были в Москве, Володя был бы жив.

Стихи из предсмертного письма были написаны давно, и мне они совсем не собирались оказаться предсмертными:

«Как говорят, «инцидент исперчен»,

Любовная лодка разбилась о быт,

С тобой мы в расчете, и ни к чему перечень

Взаимных болей, бед и обид».

Обрати внимание, «С тобой мы в расчете», а не «Я с жизнью в расчете», как в предсмертном письме.

Стрелялся Володя как игрок, из совершенно нового, ни разу не стреляного револьвера; обойму вынул, оставил одну только пулю в дуле - а это на пятьдесят процентов осечка. Такая осечка уже была 13 лет тому назад, в Питере. Он во второй раз испытывал судьбу. Застрелился он при Норе, но ее можно винить как апельсинную корку, о которую поскользнулся, упал и разбился насмерть».

Все, кто встречали Лилию Юрьевну в семидесятые годы, на закате жизни, помнили ее оживленной и элегантной женщиной. В ней ничего не было от «реликвии», хотя многие стремились лицезреть ее именно в ореоле grande dame. И бывали приятно разочарованы: никакой надменной величавости. Но все же было в ней нечто, что заставляло соблюдать дистанцию: чувствовалось, что она значительна истраченной на нее страстью гениального человека. Она прожила жизнь в сознании собственной избранности, и это давало ей уверенность, которая не дается ничем иным. И в то же время поражала ее простота, та самая, которой обладают люди воспитанные и внутренне интеллигентные.

Ее облик старались уловить выдающиеся художники, достаточно взглянуть на ее портреты работы Тышлера, Штеренберга, Бурлюка, Леже, фотоколлажи Родченко; она знала толк в живописи и, начисто лишенная предрассудков, в юности позировала обнаженной художнику Блюменфельду, который назвал свою картину «Венера модерн». И когда подруга в ужасе спросила: «Неужели тебя писали нагой?» - Лиля ответила: «Конечно. А тебя что, в шубе?» В хаосе революции пропало большое полотно Бориса Григорьева, называвшееся «Лиля в Разливе», где она лежала на фоне заката. Считая, что картины, подобно рукописям, не горят, Лиля Юрьевна надеялась, что картина где-нибудь отыщется...

Эльза и Ив Сен-Лоран никогда не встречались, хотя и жили в одном городе, а вот с Лилей этот король парижской моды познакомился в 1975 году, когда ей было уже за восемьдесят, и стал ее горячим поклонником. В тот год она летала в Париж на открытие выставки Маяковского и очутилась в кругу молодой интеллектуальной элиты, к которой принадлежал и Ив Сен-Лоран. Он подружился с нею и бывал счастлив, когда Лилия Юрьевна появлялась в его казакине или пальто, он дарил ей массу красивых платьев и украшений, он сделал три графических ее портрета и сочинил туалет к ее восьмидесятипятилетию, который со временем займет место в его музее.

«О какой моде может идти речь в мои годы?» - спросила его Лилия Юрьевна, когда он помогал ей надеть суконное пальто цвета бордо, отделанное сутажем. Но Сен-Лоран утверждал, что есть женщины, которые живут вне моды. К ним он относил Катрин Денев, Марлен Дитрих и Лилю Брик. Он говорил, что она никогда не произносила банальностей, у нее на все был свой взгляд и с нею всегда было интересно. «С Лилей Брик я мог откровенно разговаривать абсолютно обо всем - о любовных делах, о порядочности, о живописи, даже о политике... О моде, конечно, тоже».

Старшая сестра пережила младшую на восемь лет. Никогда ничему не подчиняясь, Лиля Брик сама распорядилась своей смертью: в 86 лет, заболев неизлечимо, она покончила с собой. Это случилось тоже летом. Согласно ее воле, прах был развеян в Подмосковье, там, где с опушки леса открываются поля и перелески, излучина реки и бесконечные дали с высоким небом.

Источник http://www.peoples.ru/family/mistress/brick/history.html

Существует легенда, что одним из  первых почитателей чарующей красоты Лили стал сам Федор Шаляпин. Великий певец проезжал по Петровке на тройке, когда увидел идущих по  тротуару женщину и  девочку. Сраженный очарованием незнакомок, Шаляпин приказал кучеру остановиться и пригласил дам на свой спектакль в Большой.

Но  главным мужчиной в  жизни Брик принято считать Владимира Маяковского, провозглашавшего: «Если я  чего написал, если чего сказал — тому виной глаза-небеса, любимой моей глаза. Круглые да  карие, горячие до  гари…»

Лиля Юрьевна умела оценить гениальный дар поэта, но всю жизнь любила другого человека — Осипа Брика. Они впервые увиделись, когда ей было 13 лет, а ему — 17. Лиля влюбилась сразу, а Брик оставался равнодушным.

Годы спустя Лиля Юрьевна будет вспоминать: «С горя у меня полезли волосы и начался тик. В это лето за  мной начали ухаживать, и в Бельгии мне сделал первое предложение антверпенский студент Фернан Бансар. Я разговаривала с ним о Боге, любви и дружбе. Русские девочки были тогда не по годам развитые и умные. Я отказала ему…

По  возвращении в  Москву я  через несколько дней встретила Осю в  Каретном Ряду. Мне показалось, что он  постарел и подурнел, может быть, от  пенсне, в котором я его еще не видела. Постояли, поговорили, я держалась холодно и независимо и вдруг сказала: «А я вас люблю, Ося».

 С тех пор это повторялось семь лет. Семь лет мы  встречались случайно, а  иногда даже уговаривались встретиться, и в какой-то момент я не могла не сказать, что люблю его, хотя за минуту до встречи и не думала об этом. В  эти семь лет у меня было много романов, были люди, которых я как будто любила, за  которых даже замуж собиралась, и всегда так случалось, что мне встречался Ося и я в самый разгар расставалась со своим романом. Мне становилось ясным даже после самой короткой встречи, что я никого не люблю, кроме Оси».

Когда в  феврале 1945 года Осип Брик умрет от сердечного приступа на  пороге их общей квартиры (несмотря на  официальный развод, Осип Максимович и Лиля Юрьевна продолжали жить одним домом), она скажет: «Когда не стало Маяковского — не стало Маяковского, а  когда умер Брик  — умерла я».

Она вообще иногда говорила вещи, которые коробили почитателей поэта. Так, получив известие о самоубийстве Маяковского, Лиля первым делом поинтересовалась, из  какого пистолета он застрелился. Услышав, что выстрел был произведен из браунинга, облегченно, как показалось многим, вздохнула: «Хорошо, что не из револьверчика. Как  бы некрасиво получилось — большой поэт и из маленького пистолета».

Припоминают Брик и ложное известие о свадьбе парижской возлюбленной Маяковского Татьяне Яковлевой на  виконте дю  Плесси. Поэт мечтал вырваться к Яковлевой в Париж, никак не мог получить разрешение на выезд и сильно из-за этого страдал. В один из  дней, оказавшись в квартире Бриков, он стал свидетелем, как Лиле принесли письмо от ее сестры Эльзы, вышедшей замуж за француза и потому жившей во Франции.

Лиля Юрьевна немедленно достала из конверта послание и в конце его, как бы случайно, прочла известие о  грядущей свадьбе, о  которой Эльза просила «Володе не сообщать». Разумеется, Маяковский был взбешен, выбежал из комнаты и пару дней не  появлялся у Бриков.

О  том, что на  момент написания письма ни о какой свадьбе не было и  речи, стало известно лишь много лет спустя. Яковлева, как оказалось, наоборот, ждала Маяковского в Париже и, только узнав о том, что тот не приедет, дала согласие на брак с дю Плесси. Почему в письме Эльзы появились строки о браке Татьяны, можно только гадать.

Кто-то считает, что таким образом Брик попыталась вновь обратить Маяковского под свое влияние, которое до его увлечения Яковлевой было безграничным. Поэт впервые за долгие годы вдруг посвятил свои стихи не Лиле, а другой женщине. Хотя до  этого писал: «Надо мной, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни  одного ножа».

Однажды в  ответ на  его неизменную фразу о том, что «Лиля всегда права», кто-то из  друзей шутливо поинтересовался: «Даже тогда, когда она говорит, что шкаф стоит на  потолке?» Маяковский тут же парировал: «Если шкаф находится в квартире на втором этаже, то с позиции первого этажа он, конечно, стоит на потолке».

Возможно, сообщив в  Москву, что сердце парижской избранницы не свободно, Эльза решила помочь сестре. В  том, что Маяковский «случайно» подслушает не предназначавшиеся его уху строки, она не сомневалась.

Поначалу в Маяковского была влюблена именно Эльза. И в дом Бриков поэта привела тоже она, заставив Лилю и Осипа послушать его стихи. Судьбоносное знакомство состоялось в  июле 1915 года. Маяковский назовет этот день «радостнейшей датой» своей жизни.

Закончив читать, поэт взял тетрадь и  на  глазах влюбленной в  него Эльзы спросил разрешения посвятить стихи… Лиле. Брик разрешение дала, но осталась неравнодушна только лишь к  поэтическому дару Маяковского.

Через полвека она напишет в мемуарах: «Володя не  просто влюбился в  меня, он напал на меня, это было нападение. Два с половиной года у меня не  было спокойной минуты — буквально. Я сразу поняла, что Володя гениальный поэт, но он мне не нравился. Я не любила звонких людей — внешне звонких. Мне не нравилось, что он такого большого роста, что на него оборачиваются на улице, не нравилось, что он слушает свой собственный голос, не нравилось даже, что фамилия его — Маяковский — такая звучная и похожая на псевдоним, причем на пошлый псевдоним».

Лишь через несколько лет у Лили и  поэта начнется роман. В память о котором влюбленные обменялись кольцами, на которых были выгравированы три буквы: «Л, Ю, Б». Представляющие из себя инициалы Лили Юрьевны, эти буквы, если читать их по кругу, складывались в  бесконечное признание  — люблюблюлюблю.

Иногда Маяковский, появляясь в  таком кольце на  публике, получал записки: «Тов. Маяковский! Кольцо вам не к лицу». Со свойственным ему юмором и быстротой реакции он отвечал, что потому и носит его не в ноздре, а на пальце. А через какое-то время стал использовать кольцо как брелок на ключах.

В посмертной записке Маяковский назовет Брик членом своей семьи и  попросит отдать «оставшиеся стихи Брикам, они разберутся». После знаменитой резолюции Сталина о том, что «Маяковский был и остается величайшим поэтом нашей эпохи», Лиля Юрьевна стала получать солидные гонорары за публикацию произведений поэта.

Кстати, передать письмо Сталину о  том, что работы Маяковского незаслуженно предаются забвению, Брик удалось через своего мужа, одного из руководителей НКВД Виталия Примакова. Вскоре генерала Примакова арестуют и вместе с Тухачевским и Якиром, как врага народа, расстреляют. Лиля Юрьевна тоже ждала ареста — как член семьи осужденного. Она даже перепишет свой дневник, вычеркнув из него все, что касалось опального супруга. Однако в отношении Брик никаких репрессий не  последовало. Официально признанную музу Маяковского тронуть не посмели. А о том, что в посмертной записке было указано имя еще одной возлюбленной поэта  — актрисы Вероники Полонской  — предпочли поскорее позабыть…

Отношение к Лиле Юрьевне в литературных кругах было неоднозначным. Анна Ахматова так описывала 38-летнюю Брик: «Лицо несвежее, волосы крашеные и на истасканном лице наглые глаза». По Москве ходили слухи о том, что Лиля и Осип — агенты НКВД, благодаря чему могут беспрепятственно разъезжать по  миру. И  что неспроста в день гибели Маяковского их  не  было в  России. Говорят, что даже родная мать относилась к старшей дочери с неприязнью — не могла простить ей то, что она увела у Эльзы Владимира Маяковского, которого та  любила до  последнего дня своей жизни.

Третьим официальным супругом Брик стал писатель Василий Катанян. Их  дом всегда был полон гостей. Приглашенных хозяйка потчевала продуктами из валютного магазина «Березка» (недоступного простым советским гражданам), а сама довольствовалась бокалом шампанского.

 Майя Плисецкая, которая именно у  Бриков познакомилась со  своим будущим мужем композитором Родионом Щедриным, вспоминала: «Денег у них водилось видимо-невидимо. Она сорила ими направо и налево. Не вела счету. Когда звала меня в  гости, оплачивала такси. Так со всеми друзьями. Обеденный стол, уютно прислонившийся к  стене, на которой один к другому красовались оригиналы Шагала, Малевича, Леже, Пиросмани, живописные работы самого Маяковского, всегда был полон яств. Икра, лососина, балык, окорок, соленые грибы, ледяная водка, настоянная по весне на почках черной смородины. А  с французской оказией — свежие устрицы, мидии, пахучие сыры…»

В своей жизни Брик пыталась заниматься многим  — снималась в  кино, была моделью, танцевала, ваяла скульптуры. Но  в  историю вошла как человек, обладающий уникальным даром распознавать таланты. Она была одной из первых, кто пригласил в гости Булата Окуджаву и предложил записать его песни на  магнитофонную ленту. Она помогла знаменитому режиссеру Сергею Параджанову, оказавшемуся за тюремной решеткой.

В свои 86 лет Лиля Брик была окружена не только старыми друзьями, но  и молодежью. Попасть в дом легендарной женщины мечтали все. Василий Катанян писал в своей книге: «У нее был «талант жить». В это понятие входили и уютный, красивый дом, радушное гостеприимство, умение угостить, собрать вокруг интересных людей, вести беседу так, чтобы собеседники опять и опять захотели ее увидеть. И хотели!»

Если она хотела пленить кого-нибудь, то  легко достигала этого. А нравиться она хотела всем  — молодым, старым, мужчинам, женщинам, детям. Это была ее  судьба — нравиться! Рассказывают, что, когда кто-то из мужчин был ей  особенно симпатичен, голос Лили становился молодым и задорным. Но как только она теряла интерес к человеку, то переставала обращать внимание на подобные детали.

К  85-летнему юбилею легенды великий Ив Сен-Лоран специально изготовил потрясающее платье, которое и  преподнес Брик в подарок.

«Лиля обладала волшебной палочкой и великодушно касалась ею тех, кто выражал определенные взгляды и  убеждения, кто был талантлив и неповторим, кто был смел, дерзок, нежен и  беззащитен»,  — так писали о  Брик французы в книге о ста самых знаменитых женщинах мира.

Из  жизни Лиля Юрьевна ушла добровольно, приняв несколько таблеток нембутала. Становиться после перелома шейки бедра обузой своим близким она не захотела. Согласно завещанию, ее  прах был развеян в  живописном районе Подмосковья — около Звенигорода…

Игорь ОБОЛЕНСКИЙ

Источник http://gazeta.aif.ru/online/superstar/111/34_01?print

Лили Каган с подругами. 1911 г.

Д. Ауксманн

Лиля Брик. Петроград

1916

А. Бохман

Лиля Брик. Рига

1921

Лиля демонстрирует платья от Надежды Ломановой. Париж, 1925 г.

О тройственном союзе Осипа, Лили и  Владимира Маяковского говорила вся Москва. (Фото 1928 г.)

Лиля Брик за монтажом фильма

Фотопортрет работы Осипа Брика. 1931 г.

Сестры: Л. Брик и Э. Триоле

В молодости

В 1959 г.

Брик, Параджанов и Катанян

4 августа 1978 года умерла «муза русского авангарда». В своих мемуарах она писала: «Я всегда любила одного: одного Осю, одного Володю, одного Виталия и одного Васю».

Лиля и Гете

Лиля Брик (урожденная Лили Каган) родилась 11 ноября 1891 года. Её отец назвал дочь в честь возлюбленной Гете Лили Шенеман. В чем-то Лиля повторила судьбу музы великого немецкого поэта. Гете и Шенеман были помолвлены, но их брак так и не состоялся. Лиля Брик же, несмотря на все её несомненные таланты, осталась в истории как муза Владимира Маяковского. Но официально брак между ними так и не был заключен. Хотя сама Лиля считала институт семьи условностью и предрассудком, с которым нужно бороться, в ее жизни было целых три официальных брака. По ним можно проследить биографию этой загадочной и роковой женщины.

Лиля и Осип

Свадьба Лили и Осипа Брика состоялась в марте 1912 года. Они обвенчались по еврейскому обряду, но не в синагоге, а дома. Родители Лили были счастливы, что их дочь наконец образумилась.

Она показывала свой неуемный любовный темперамент с тринадцати лет. Когда Лиле было семнадцать, в неё влюбился родной дядя и начал настойчиво требовать руки племянницы. Лилю пришлось от греха подальше отправить к бабушке в город Катовице. Чтобы чем-то занять дочь, родители решили обучить её игре на фортепиано и наняли для Лили учителя. От него она забеременела. Чтобы избежать огласки, аборт решили делать в провинциальной клинике. Операция прошла неудачно - Лиля стала бесплодной.

Если родители Лили были счастливы браку дочери, то родители Осипа переживали насчет союза сына с ветреной девушкой. Осипу приходилось писать им длинные письма, в которых он писал: «Дорогие родители, прошу поверить мне, что в этом мое счастье». Супружеское счастье Осипа, в привычном понимании, продолжалось до 1915 года, когда в жизни Лили и Осипа появился Маяковский.

Осип, Лиля, Маяковский

Треугольник Осип-Лиля-Маяковский образовался в 1915 году, когда в дом Бриков поэта привела младшая сестра Лили Эльза. У нее был роман с Маяковским. Сначала Лилю Маяковский не впечатлил, это нельзя было назвать любовью с первого взгляда, однако, когда он начал читать свою поэму «Облако в штанах», Лиля поняла, что влюбилась.

Её муж отнесся к новой страсти жены с пониманием. В мемуарах Лиля писала: «Когда я сказала Брику о том, что Владимир Владимирович и я полюбили друг друга, он ответил; я понимаю тебя, только давай никогда не будем с тобой расставаться».

Осип был очарован Маяковским не меньше Лили, он стал для поэта другом и литературным агентом, взял на себя все дела по его продвижению, на собственные деньги издал тираж его поэмы. Лиля писала сестре Эльзе: «Эльзочка, не делай такие страшные глаза. Просто я сказала Осе, что мое чувство к Володе проверено, прочно и что я ему теперь жена. И Ося согласен».

Лиля и Маяковский

Лиля стала для Маяковского не только музой, но и имиджмейкером. Она заставила поэта пойти к дантисту, хотя Маяковский панически боялся врачей, настояла на том, чтобы он купил вставную челюсть. Лиля Брик следила за тем, как Маяковский одевается, именно благодаря ей Маяковский стал «иконой стиля».

О сложных отношениях Маяковского и Лили написано достаточно, и мы не будем описывать все перипетии их романа. Лиля определенно повлияла на творчество Маяковского, но говорить о том, что именно она сделала его поэтом излишне. К 1915 году он был уже состоявшимся поэтом.

Отношения с Лилей наполнили лирику Маяковского неизбывным трагическим пафосом, и Лиля сознательно изматывала поэта. Она была уверена, что страдание для поэзии - лучшая закваска. Их отношения окончательно разладились после того, как Лиля поняла, что она не единственная. Маяковский познакомился в Париже с Татьяной Яковлевой, второй женщиной, которой он посвящал стихи.

«Мне кажется, что и ты уже любишь меня много меньше и очень мучиться не будешь», - напишет ему Лиля.

Лиля и Примаков

В 1930 году Лиля стала женой военачальника Виталия Примакова. Он занимал высокие должности, постоянно бывал в командировках, служил в Свердловске, Ростове-на-Дону, Ленинграде. Лиля повсюду сопровождала мужа, училась быть генеральской женой: эффектно сидела в седле, научилась стрелять из нагана. На радостях от выбитой мишени она писала полные гордости письма Осипу.

В браке с Примаковым Лиля нашла то, чего ей не хватало в её прошлой жизни - чувство уверенности в завтрашнем дне, но чувство это оказалось ложным.

В 1937 году Примаков был арестован по «делу Тухачевского». В расстрельных списках оказалась и сама Лиля. Только личное вмешательство Сталина избавило её от смертного приговора. «Не будем трогать жену Маяковского» написал в своей резолюции генсек.

Лиля и Катанян

После расстрела Примакова Лиле пришлось отречься от их совместного прошлого. Она уничтожила всю их переписку, удалила из своих мемуаров все упоминания о нем, вырезала изображения бывшего мужа с фотографий. Отвлечься она смогла за работой над новым изданием произведений Маяковского. над ним она работала совместно с Василием Катаняном, одним из самых известных биографов советского поэта. Катанян был женат, но Лиле удалось расстроить его брак. Галина Катанян не была готова к браку втроем. Брик и Катанян прожили вместе более сорока лет.

Добровольный уход

Чего не было в жизни Лили Брик, так это обыденности. Она была и сотрудницей ОГПУ, и писательницей, и скульптором, и киноактрисой, занималась рекламой и вдохновляла мужчин. Даже знаменитый кутюрье Ив Сен Лоран восхищался потрясающим вкусом и чувством стиля Лили Брик. На 85-й день рождения он прислал ей замечательный подарок – великолепное платье. И ещё её биографы отмечают необыкновенную отзывчивость Лили Брик.

Именно благодаря её письму Сталину Маяковский снова стал «первым и лучшим советским поэтом», благодаря Лиле Брик на свободу вышел режиссер Параджанов. Ему она помогла за год до собственной смерти, когда ей уже было 85 лет. По её просьбе Луи Арагон, муж сестры Лили Эльзы, обратился с просьбой об освобождении Параджанова из тюрьмы. Лиля Брик ушла из жизни добровольно. 4 августа 1978 года она приняла смертельную дозу снотворного на своей даче в Переделкино.

Мифология Брик

Личность Лили Брик порождала особую мифологию как при её жизни, так и после её ухода. В 1989 году в журнале «Театр» была напечатана статья Юрия Карабчиевского «Воскресение Маяковского», в которой автор изложил трогательную версию ухода «музы русского авангарда». По его словам, Лиля участвовала в освобождении уже упомянутого Сергея Параджанова из-за того, что была в него влюблена.

Карабчиевский пишет: «Лиля Юрьевна хорошо подготовилась к встрече. Прославленной фирме со звучным названием были заказаны семь уникальных платьев - очевидно, на каждый день недели. Он приехал - но только на несколько дней, повидаться и выразить благодарность, и уехал обратно в родной город, прежде чем она успела их все надеть...».

Уже тяжело больной Сергей Параджанов откликнулся на публикацию Карабчиевского возмущенным письмом. Цитата: «Известно (неоднократно напечатано), что она тяжело болела, страдала перед смертью и, поняв, что недуг необратим, ушла из жизни именно по этой причине. <...> Наши отношения всегда были чисто дружеские. Также она дружила с Щедриным, Вознесенским, Плисецкой, Смеховым, Глазковым, Самойловой и другими моими сверстниками».

Лиля Брик умела и дружить, и любить. Перед смертью она завещала кремировать её тело и развеять прах. Этот обряд был совершён в поле под Звенигородом. «Характерный русский пейзаж — поле, излучина реки, лес… На опушке поставлена как бы точка её жизни — огромный валун, который привезли туда её поклонники. На нём выбиты три буквы — Л. Ю. Б».

Лиля Брик

1924 г.

Лиля Брик

1924 г.

Лиля и Осип Брики. Двойная экспозиция

1924 г.

Лиля Брик. Снимок для рекламного плаката

1925 г.

Путешествие Лили Брик из Москвы в Ленинград. Репортаж. 1929 г.

Весной 1929 года Лиля Брик на автомобиле Маяковского "Рено" решила устроить автопробег "Москва-Ленинград". Родченко был пассажиром-фотокорреспондентом. Отьехали верст 20 от Москвы и решили вернуться.