Перечитал недавно (не помню уже, в который раз) с детства любимую книгу Леонида Соловьева «Повесть о Ходже Насреддине» и с горечью понял, что все вернулось на круги своя:(((

...Вдруг Ходжа Насреддин заметил, что толпа поредела. Многие торопливо расходились, даже разбегались. "Уж не подбираются ли ко мне стражники?" - подумал он с беспокойством.
Он сразу все понял, когда увидел приближающегося ростовщика. За ним, под охраной стражников, шли дряхлый седобородый старик в халате, перепачканном глиной, и закутанная в покрывало женщина, вернее - девушка, совсем еще молодая, как это установил Ходжа Насреддин, вглядевшись опытным глазом в ее походку.
- А где же Закир, Джура, Мухаммед и Садык? - спросил скрипучим голосом ростовщик, обводя людей своим единственным оком; второе же было тускло и неподвижно, затянутое бельмом. - Они только что были здесь, я заметил еще издали. Скоро наступит срок их долгам, напрасно они бегают и скрываются. В нужный день я все равно их найду.
Прихрамывая, он потащил свой горб дальше.
- Смотрите, смотрите, этот паук повел на эмирский суд горшечника Нияза и его дочку!
- Он не дал горшечнику даже одного дня отсрочки!
- Будь он проклят, этот ростовщик. Через две недели срок уплаты моего долга!
- А мой срок через неделю.
- Смотрите, все разбегаются перед ним и прячутся, как будто он разносит проказу или холеру!
- Он хуже прокаженного, этот ростовщик! Душу Ходжи Насреддина терзало горькое раскаяние. Он повторял свою клятву: "Я утоплю его в том же самом пруду!"
Арсланбек пропустил ростовщика вне очереди. За ростовщиком к помосту подошли горшечник и его дочь, стали на колени, поцеловали бахрому ковра.
- Мир тебе, почтенный Джафар! - приветливо сказал великий визирь. - Какое дело привело тебя сюда? Изложи свое дело великому эмиру, припадая к его стопам.
- О великий владыка, господин мой! - начал Джафар, обращаясь к эмиру, который кивнул сквозь дрему и опять захрапел и засвистел носом. - Я пришел просить у тебя справедливости. Вот этот человек, по имени Нияз и по занятиям горшечник, должен мне сто таньга и еще триста таньга процентов на этот долг. Сегодня утром наступил срок уплаты, но горшечник ничего не уплатил мне. Рассуди нас, о мудрый эмир, солнце вселенной!
Писцы записали в книге жалобу ростовщика, после чего великий визирь обратился к горшечнику:
- Горшечник, тебя спрашивает великий эмир. Признаешь ли ты этот долг? Может быть, ты оспариваешь день и час?
- Нет, - слабым голосом ответил горшечник, и его седая голова поникла. - Нет, мудрейший и справедливейший визирь, я ничего не оспариваю - ни долга, ни дня, ни часа. Я только прошу отсрочки на один месяц и прибегаю к великодушию и милости нашего эмира.
- Позволь, о владыка, объявить решение, которое я прочел на твоем лице, - сказал Бахтияр. - Во имя аллаха милостивого и милосердного: по закону, если кто-нибудь не уплатит в срок своего долга, то поступает со всей семьей в рабство к тому, кому должен, и пребывает в рабстве до тех пор, пока не уплатит долга с процентами за все время, включая сюда также и время, проведенное в рабстве.
Голова горшечника опускалась все ниже и вдруг затряслась, многие в толпе отвернулись, подавляя тяжелые вздохи.
Плечи девушки дрогнули: она плакала под своим покрывалом.
Ходжа Насреддин в сотый раз повторил про себя:
"Он будет утоплен, этот безжалостный истязатель бедняков!
- Но милость нашего повелителя эмира и великодушие его безграничны! - продолжал между тем Бахтияр, возвысив голос. Толпа затихла. Старый горшечник поднял голову, лицо его просветлилось надеждой.
- Хотя срок уплаты долга уже миновал, но эмир дарует горшечнику Ниязу отсрочку - один час. Если же по истечении этого часа горшечник Нияз пренебрежет установлениями веры и не уплатит всего долга с процентами, следует поступить по закону, как уже было сказано. Иди, горшечник, и да пребудет над тобою впредь милость эмира.
Бахтияр умолк, и тогда пришел в движение и загудел хор льстецов, толпившихся позади трона:
- О справедливый, затмевающий своей справедливостью самую справедливость, о милосердный и мудрый, о великодушный эмир, о украшение земли и слава неба, наш пресветлый эмир!
На этот раз льстецы превзошли самих себя и славословили столь громко, что даже разбудили эмира, который, недовольно поморщившись, приказал им замолчать. Они умолкли, и весь народ на площади молчал, и вдруг в этой тишине раздался могучий, терзающий уши рев.
Это ревел ишак Ходжи Насреддина. То ли наскучило ему стоять на одном месте, то ли заметил он где-нибудь длинноухого собрата и решил с ним поздороваться, но он ревел, приподняв хвост, вытянув морду с желтыми оскаленными зубами, ревел оглушительно, неудержимо, и если останавливался на мгновение, то затем только, чтобы, передохнув, открыть свою пасть еще шире и зареветь, заскрипеть еще громче.
Эмир заткнул уши. Стражники бросились в толпу. Но Ходжа Насреддин был уже далеко. Он тащил упиравшегося ишака и во всеуслышание ругал его:
- Чему ты обрадовался, проклятый ишак! Неужели ты не можешь потише восхвалять милосердие и мудрость эмира! Или, может быть, ты надеешься получить за свое усердие должность главного придворного льстеца?
Толпа громким хохотом встречала его слова, расступалась перед ним и опять смыкалась перед стражниками, которым так и не удалось догнать Ходжу Насреддина, положить его за дерзкое возмущение спокойствия под плети и отобрать в эмирскую казну ишака.